Воздушный штрафбат Кротков Антон

Тюхис пришел на встречу в штатском. Нефедов знал, что бывший школьный комсорг окончил институт и предполагал, что он работает инженером на каком-нибудь заводе или в конструкторском бюро. Правда, когда речь зашла о его работе. Артур отделался несколькими размытыми фразами. Борис посчитал, что это как-то связано с секретностью его предприятия и сразу замял данную тему.

Они действительно разговаривали как встретившиеся после долгой разлуки добрые приятели. В отличие от Васи-Василька Артур спокойно поведал Борису все, что ему было известно об аресте семьи Тэсс.

— Правда, деталей я не знаю, — будто извиняясь, закончил он свой рассказ. — Но если хочешь, попробую навести справки: у меня имеются кое-какие знакомства в том департаменте. Ты как: еще долго планируешь оставаться в Москве? Жизнь-то у тебя кочевая.

— Мы люди подневольные — сами свою судьбу не решаем, — шутливо пояснил Нефедов. — Но думаю, месяц еще подышу сладким дымом отечества — медкомиссия у меня только через две недели.

— Да, с дымом, это ты в самую точку, — кивнув на вырывающиеся из паровозной трубы клубы пара, обаятельно подмигнул Нефедову одетый с иголочки светловолосый красавец, и пообещал на прощание: — Ну, тогда счастливо! Как только что-нибудь узнаю, сам тебя найду.

Сразу после возвращения из командировки Нефедов подготовил подробный отчет, в котором предельно честно описал все свои соображения насчет применения авиации в закончившейся войне. Фактически это был рапорт о слабости нашей авиации в Испании — как тактической, так и технической. Борис был убежден, что новая война не за горами и необходимо срочно сделать выводы из собственных ошибок, чтобы не платить за них еще большей кровью.

Между тем, некоторые симпатизирующие Нефедову штабные работники, зная прямой и горячий характер молодого летчика, настоятельно советовали ему не заниматься правдорубством.

— Не клади голову под топор! — в сердцах воскликнул штабист, который когда-то, еще до отъезда Бориса в Испанию, инструктировал его и теперь первым прочел рапорт. — Не ломай себе жизнь, Джордано Бруно! Будь лучше дипломатом — Галилеем. Кое-какие проблемы обозначь, но в целом напирай на успехи и достижения, а не на недостатки. Теперь этого не любят. Имей в виду, у меня есть информация, полученная из очень надежного источника, что тебя на самом верху планируют произвести сразу в комкоры[117] и назначить на очень ответственный пост в руководстве ВВС.

Только недавно были репрессированы маршалы Тухачевский и Блюхер, командармы 1-го ранга Уборевич и Якир, командующий ВВС Алкнис и сотни других военных руководителей высшего и среднего звена. Сталин привычными методами проводил кардинальную реорганизацию командного состава Красной армии, избавляясь от лихих кавалеристов Гражданской войны и делая ставку на новое поколение проявивших себя офицеров. Борис тоже оказался в обойме избранников, кого на самом верху было запланировано вначале осыпать почестями, а потом стремительно вознести на высшие должности. И быть бы Нефедову генералом в 25 лет, если бы не его бескомпромиссный прямой характер.

Впрочем, вначале подготовленный Борисом рапорт вроде бы даже понравился тем, кому он был адресован. На расширенном совещании руководства Главного управления ВВС РККА доклад Нефедова похвалили. Затем Борис узнал, что его рапорт, вместе с отчетами товарищей по Испании — Смушкевича, Рычагова и других — был положен на стол самому Сталину. И вроде бы даже прочитав отчеты летчиков, Хозяин, посасывая трубку, в своей неспешной манере резюмировал: «Наконец мне стало понятно, почему в битве за Мадрид мы потеряли 60 самолетов, сбив только тридцать немецких и итальянских…».

Казалось, пронесло, и все опасения благожелателей не сбылись. Сам новый командующий публично похвалил Бориса за вдумчивый и принципиальный подход к анализу полученного боевого опыта.

А однажды вечером Степаныч показал вернувшемуся из города Борису свежий номер «Правды»:

— Ну, «сынок», порадовал старика! Поздравляю!

Борис взял газету и прочел обведенный карандашом кусок текста: «За образцовое выполнение специальных заданий Правительства по укреплению оборонной мощи Советского Союза и проявленный в этом деле героизм присвоить звание Герой Советского Союза с вручением ордена Ленина…» В длинном списке награжденных Борис вдруг увидел и свою фамилию! Причем перед ней почему-то стояло не «капитан», а «полковник». Вначале Борис решил, что это опечатка, но мудрый старик уверенно заявил:

— Никакой ошибки быть не может! Раз в газете пропечатано, значит все — баста! Быть тебе, Борька, полковником нашей славной рабоче-крестьянской.

Перед приходом «кавалера» Степаныч пригласил знакомую вдовушку, та приготовила наваристый борщ, сварила картошку, нажарила котлет. Машинист сбегал за непременной в таких случаях бутылочкой «беленькой». Намечалось торжество в узком семейном кругу.

Наконец все сели за стол. Иван Степаныч предложил наполнить рюмки и провозгласил первый тост:

— За тебя, Борька! Вон каким орлом взлетел! Выходит, не зря я тебя, салагу, гонял паровоз протирать да пол в будке драить. Человеком с большой буквы стал! А ведь мог и по кривой дорожке продолжать бежать, если бы я тебя у Кондраши тогда не отбил.

В дверь постучали. Старик вышел в сени и вернулся вместе с нежданным гостем, которым оказался Артур Тюхис. Блондин пожелал всем приятного аппетита и извинился за то, что прервал своим появлением застолье:

— Я, собственно, к постояльцу вашему, — пояснил Тюхис Степанычу. — Можно я его всего на десять минут украду?

— Нет уж, мил человек, раз пожаловал к нам, будь любезен к столу! — заявил Степаныч. — Радость у нас великая, порадуйся и ты в нашей компании.

Иван Степаныч горделиво развернул перед гостем газету. Когда Артур прочел наградную заметку, его лицо пошло красными пятнами. Правда, гость тут же рассыпался в многочисленных поздравлениях и комплиментах без пяти минут Герою, но Борис ясно ощутил с трудом скрываемое одноклассником недоброжелательство.

Наблюдая через стол, как Артур вежливо слушает старика, обстоятельно отвечает на его вопросы, нахваливает угощение, Нефедов пытался угадать по лицу блондина, какую весть он ему принес об Ольге.

Борис бы немедленно вышел с Тюхисом во двор — переговорить о Тэсс, да знал, какое значение обстоятельный по натуре машинист придает соблюдению положенных ритуалов: «Раз сели за стол, сынок, — Борис мысленно слышал, как обидчиво наставляет его старик, — то необходимо уважить гостей и хозяев — выпить всем вместе не менее трех раз, закусить, как положено, а уж потом — милости просим на перекур».

Вот и приходилось Борису заниматься «гаданием на лицах».

— И все-таки не пойму я, мил человек, как им, летунам, на высоте пятьсот саженей еще духу хватает воевать? — допытывался у Артура Степаныч, кивнув на Нефедова. — Я помню, один раз пацаненком на церковную колокольню к знакомому звонарю влез, так у меня от высоты коленки страх как тряслись. После этого я только молодым машинистом так боялся, когда вагоны в гору тянул, чтобы по неопытности, не дай Бог, не открыть регулятором лишнего пару и не порвать состав.

— Летчики — народ особый! — авторитетно с нотками снисходительности пояснял старому железнодорожнику Тюхис. — Борис еще в школе из всех нас выделялся. У нас случай был: одна девочка с моста в реку упала. Да что теперь скрывать: откровенно говоря, струхнул я тогда сильно. А он, — Артур указал на Бориса, — без колебаний за ней прыгнул и спас.

Такое прилюдное самобичевание гордого супермена удивило Нефедова. Это так было не похоже на привычный образ школьной «звезды». Но в глазах Тюхиса было написано: «Ну вот, теперь ты сам убедился, что я стал другим и мне можно доверять».

Наконец был объявлен перекур, и молодые люди вышли во двор домика. Здесь сильно пахло душистой смолой креозота, которым были пропитаны шпалы проходящего по соседству железнодорожного полотна. Артур рассказал Борису, что по его информации Ольга, как и ее родители, находится в бутырской тюрьме НКВД.

На самом деле он уже знал о расстреле Фомы Ильича и о том, что мать Ольги получила 25 лет лагерей по 58-й статье и уже этапирована в ярославскую пересыльную тюрьму. Но Нефедову сообщать все эти подробности было ни к чему. С него было достаточно совета, который Артур дал на прощание будущему орденоносцу, явно желая его уколоть:

— Если пойдешь относить им передачу, лучше сними форму.

Бориса удивило, что на улице возле калитки обыкновенного инженера, каким он считал Артура, ожидала «эмка».

На следующий день в пять утра, за три часа до открытия приемного окошка, Борис уже стоял в длинной очереди родственников, принесших, как и он, передачи заключенным. Борис не послушался совета Тюхиса и явился в форме. И люди, глядя на летчика, стоящего с ними в одной очереди, многозначительно шептали друг другу: «Смотри, и у него тоже кого-то взяли…»

Вскоре к Борису подошли два субъекта. Оба в штатском, но отчего-то в одинаковых ботинках. Один из них — тот, что повыше, — видимо, старший, предложил Нефедову предъявить документы. Пробежав глазами офицерское удостоверение летчика, высокий передал его напарнику и тот демонстративно переписал данные в блокнотик.

— Ты что, капитан, не понимаешь, что порочишь звание красного командира? — грозно осведомился старший. — Надо было вначале форму снять, а уже потом являться сюда.

— A y меня нет приказа скрывать знаки различия на своей земле от своего народа! — весело огрызнулся Борис. — Пускай проститутки прячут глазки от соседей в очереди к коммунальному сортиру, а мне стыдиться нечего.

Его шутка понравилась соратникам по тюремной очереди и даже вызвала сдавленные смешки. Обескураженные филеры[118] сразу отошли. После потери товарищей и ежедневного риска, пережитого им в Испании, Борису было стыдно бояться каких-то непонятных уродов.

Только к двум часам дня он оказался у заветного окошка, в котором сидела очень опрятная барышня в форме сержанта НКВД. На ее кукольном личике было прочно зафиксировано выражение терпеливой скуки. Бесцветным голосом девица осведомилась о фамилии заключенного, которому предназначена передача. Когда вслед за Ольгой Нефедов назвал ее мать, «кукла» механическим голосом объявила, что от одного посетителя принимается только одна передача. И как Борис не пытался переубедить «механического сержанта», она равнодушной скороговоркой отвечала: «Для одного заключенного положена одна передача». Бориса начали нетерпеливо толкать в спину ожидающие своей очереди люди, и он нехотя сдался: согласился, чтобы сержант оформила посылку на одну только Ольгу.

Из будки тюремной приемной он вышел с двумя не принятыми кулями под мышками. В эту минуту он поклялся себе, что обязательно вызволит Ольгу и ее родителей (в их порядочности Нефедов ни на минуту не сомневался) из тюрьмы во что бы то ни стало. Если потребуется — дойдет до Берии и Даже до самого Сталина. Но уедет из Москвы только вместе с невестой.

По дороге Нефедову попалась одна из редких в Москве Действующих церквей. Борис вошел в храм и сразу направился к батюшке:

— Святой отец, примите для своих прихожан, для тех, кто нуждается; и помолитесь за людей, которым предназначались эти продукты и вещи….

Первые два десятилетия советской власти скромность и аскетизм считались непременными добродетелями истинных большевиков. Конечно, ничто человеческое не было чуждо новым хозяевам страны. И московские руководители, и уездные секретари комитетов партии не готовы были ждать светлого коммунистического будущего, ограничивая себя в настоящем. Правда, в эпоху военного коммунизма, когда в стране свирепствовали голод и разруха, открыто сибаритствовать соратники Ильича стеснялись. Поэтому обильно отмечали всевозможные революционные праздники и юбилеи соратников в узком кругу — за высокими заборами правительственных дач и особняков, специально предназначенных для таких приемов. В советские годы тайно ходил такой анекдот. По Кремлю идет Ленин. И вдруг видит в окно, что его соратники пируют за роскошным столом. «И это профессиональные революционеры! — возмущается Ильич. — Тоже мне — старые подпольщики! Шторы не могли задернуть».

Не умея ловко прикрыть собственное гурманство и склонность к роскошной жизни, можно было запросто расстаться с партбилетом, а значит, и с надеждой на продолжение сладкой жизни. Бдительные радетели революционной нравственности из Наркомата рабоче-крестьянской инспекции (НКРКИ) периодически выявляли среди однопартийцев подобных перерожденцев и публично подвергали их остракизму. В 1926 году генеральный секретарь ЦК ВКП(б) Сталин лично на заседании Совнаркома занимался рассмотрением «банкетного вопроса» и предложил снять ответственного сотрудника советского полпредства в Риге с работы за то, что устроенный им в честь очередной годовщины октябрьского переворота банкет был роскошен до неприличия.

Впрочем, через десять лет сам Сталин начал возрождать традицию пышных приемов по образцу проводившихся в императорской России. К этому времени большая часть старых партийцев уже лежала в расстрельных ямах, а те, что пока еще оставались живы, были так запуганы, что не смели слова сказать поперек воли вождя, так что с ними спокойно можно было не считаться.

Величественные приемы конца тридцатых годов в кремлевских парадных залах с вышколенными официантами, кулинарным изобилием, хрусталем и фарфором на столах явились предтечей будущего послевоенного громоздко-величественного сталинского ампира с его знаменитыми высотками из мрамора и гранита, шикарными лимузинами, золотым шитьем, аксельбантами и эполетами на генеральских мундирах и т. д.

На один из таких кремлевских приемов, в честь отличившихся в Испании моряков, летчиков и танкистов. Нефедов и был приглашен. Правила рассадки были достаточно жесткими. И хотя приказ о производстве капитана Нефедова в полковники еще не вышел и звезду Героя он должен был получить только через несколько недель, встретивший Бориса распорядитель усадил его за стол между майором и комбригом.

Со своего места Борис хорошо видел всех высших руководителей страны; слушал речь Сталина о международном положении и роли СССР в мировой политике…

С банкета Борис выходил в компании двух знакомых летчиков и еще двоих отличных ребят, один из которых был моряком, а другой артиллеристом. Все было организовано на высшем уровне. Недалеко от выхода из здания стояли специальные наблюдающие, которые быстренько брали под белые Ручки тех, кто перебрал со спиртным, и вели к машинам, которые развозили не рассчитавших силы вояк по казармам и гостиницам. Борис и его товарищи до такого состояния не дошли и собирались еще пройтись по Красной площади, погулять по вечерней Москве, а потом без оглядки на начальство отметить возвращение на Родину и помянуть погибших товарищей в каком-нибудь ресторане.

— Товарищи командиры, — вдруг обратился к ним один из наблюдающих за порядком штатских. — Не возьмете с собой танкиста? Он малость перебрал с заправкой, а в гостиницу ехать не желает.

Тот, о ком шла речь, стоял тут же неподалеку, слегка поддерживаемый за локоток заботливым служивым. Чем-то этот человек сразу вызвал в Борисе необъяснимую антипатию. Это был грузный человек с полным, словно набухшим лицом, плоским носом и тяжелым мутным взглядом.

— А что, ребята, действительно, возьмем танкиста на буксир, — весело отозвался на просьбу штатского моряк. — На свежем воздухе ему быстро башню проветрит. Наши своих не бросают!

Тут же состоялась передача майора. Он хоть и был изрядно пьян и с трудом держался на ногах, но вел себя вполне в рамках приличия и даже, икнув, обратился поочередно, сперва к прежним, а затем и к новым опекунам:

— Б-благодарю за службу! Салют, камарадос!

— Сразу видно, наш человек — «испанец»! — засмеялся артиллерист.

По дороге танкист и в самом деле заметно протрезвел и быстро перестал быть обузой своим спутникам. Новым товарищам он представился по фамилии Смирнов.

Это была прекрасная прогулка. Уже на Красной площади москвичи окружили группу военных с новенькими орденами на парадных френчах, стали задавать вопросы. Награды в то время были большой редкостью. А практически все участники боев в Испании имели «Красное Знамя» или «Красную Звезду». Один из спутников Бориса, тоже летчик, только бомбардировочной авиации, должен был скоро вместе с Нефедовым получать из рук Калинина Золотую Звезду Героя Советского Союза. Пока же на груди Бориса красовался загадочный иностранный орден. Еще в мадридском госпитале Борис получил из рук командующего авиацией Испанской Республики Игнасо Идальго де Сиснероса высшую награду республиканцев — орден «Лавры Мадрида».

Столь повышенное внимание со стороны незнакомых людей немного смущало Нефедова. Но он приветливо и насколько возможно искренне отвечал на обращенные к нему многочисленные вопросы. Бориса удивляло, что людей интересует не только, что за орден красуется на его груди и за какой подвиг он его получил. Случайные прохожие хотели знать, что он за человек и чем живет. Такие как Нефедов — молодые «сталинские соколы», успевшие в свои 25 лет уже понюхать пороху, автоматически становились для народа кумирами и образцами для подражания. Борис видел, как внимательно слушают его даже убеленные сединами мудрецы, будто он знал про жизнь нечто такое, чего не ведают они. Это была высокая честь, и она ко многому обязывала. Молодой летчик высказывал свое мнение, когда его спрашивали: «Будет ли война и с кем?»; убеждал собеседников, что Красная армия достаточно сильна, чтобы дать отпор любому агрессору. Но при этом активно не соглашался с горластым умником в интеллигентской шляпе, который пытался убедить всех, что войны нам бояться нечего, так как мировой пролетариат сразу ударит в спину собственным буржуям и поможет СССР одержать быструю победу на чужой территории.

— На братский пролетариат, конечно, надеяться можно, — говорил Борис. — Только надо понимать, что одетый в форму вражеской армии рабочий и крестьянин — человек подневольный, часто одурманенный своей пропагандой. Чтобы немецкий или английский солдат повернул штык против своих капиталистов, он вначале должен увидеть, что Красная армия сильна.

Разгоряченный спором Борис не сразу обратил внимание на двух девушек, которые уже минут пять как стояли рядом. Одна из них попросила, чтобы товарищ летчик расписался в их с подругой школьных дневниках. Молодой мужчина немного смутился. У него было такое странное ощущение, будто его по ошибке принимают за кого-то другого. Прямо между пятерками и домашними заданиями Борис написал химическим карандашом теплые напутствия юным выпускницам.

«Как странно — думал при этом Борис, — кажется, только вчера я, как эти девушки, учился в школе и мечтал взять автограф у какого-нибудь известного летчика, полярника. А теперь вот сам оказался на месте кумира. Уж не сон ли это?»

Конфликт с майором возник внезапно. Это случилось в бывшем торгсиновском[119] ресторане «Метрополь». Какое-то время все шло нормально до тех пор, пока Борис не пригласил на танец эффектную блондинку.

Хотя мысли об Ольге не давали Нефедову покоя, он вел себя так, будто все идет великолепно — пил, балагурил, танцевал. Нельзя было позволить себе расклеиться, стать слабым. Даже на войне, после тяжелых дневных боев и гибели товарищей, Нефедов обязательно шел на танцы — всем чертям назло!

Его партнерша неплохо танцевала, а ее спутник — сухенький старичок не возражал, что молодой летчик развлекает его спутницу, пока он пьет коньяк и закусывает. Несколько танцев подряд Борис импровизировал на тему танго и своего любимого фокстрота. Так как ресторан имел статус интуристовского, здесь играл отличный джаз.

Когда после третьего танца Борис проводил даму и вернулся за свой столик, майор-танкист фамильярно похлопал его по плечу:

— Умеете вы, летуны, устраиваться с комфортом! Пока мы на позициях грязь месили и сутками из танка не вылезали, вы слетаете на часок, а потом всю ночь танцуете «горизонтальное танго» со шлюхами в борделях Мадрида и Барселоны. Не война, а заграничное турне за государственный счет! И за такую увеселительную прогулку вам еще ордена вешают.

За столом наступила тишина. Все были поражены дикой выходкой майора. Никто не ожидал подобного свинского высказывания от своего брата-фронтовика. После минутного замешательства один из товарищей Нефедова схватил завистливого мерзавца за грудки и рывком поднял его со стула. Головы посетителей разом повернулись на звон бьющейся посуды и гневный голос летчика:

— Ну ты, падаль, выбирай выражения! Сейчас я тебе морду таранить буду.

— Не надо, Серега, — остановил товарища Нефедов, — не марай руки об эту мразь.

Выпущенный летчиком майор плюхнулся на стул, оправил на себе задравшийся мундир. После чего наклонился к самому лицу Нефедова и, обдавая его ядреным перегаром, тихо, чтобы не слышали соседи по столу, насмешливо сообщил:

— Может, я и мразь, но бабу свою сумел бы как-нибудь защитить. Пока ты своей девчонке передачки в тюрьму носишь, ее следователь в общую камеру на усладу уркам отдал. Так что Оленька твоя теперь — тюремная б…

Майор видел, как покраснел летчик, как заходили желваки на его скулах. Но, вместо того чтобы затеять с ним драку, Нефедов неожиданно улыбнулся и пожал плечами. Затем он снова пригласил блондинку на танец, будто ничего особенного не произошло. Такой реакции на свои слова танкист никак не ожидал. Он был плохим психологом и не почувствовал за показным равнодушием летчика вулканический выброс чувств. Еще немного поскучав за столом и выпив несколько рюмок водки, незадачливый провокатор направился в туалет. Нефедов тут же извинился пред партнершей и быстрым шагом поспешил следом за ним.

В туалете никого кроме майора и Нефедова не оказалось. Борис потребовал от танкиста, чтобы тот немедленно рассказал, откуда ему известно о положении Ольги в тюрьме. В ответ майор разразился потоком площадной брани.

В натуре Нефедова всегда жил бес, который часто толкал его на ребяческие поступки. Даже теперь, перед самым награждением и повышением, Борис не мог отказать себе в удовольствии примерно наказать «крысу». Вместо того чтобы просто набить морду подлецу, он предложил ему гораздо более кровавую «забаву» в своем духе:

— Я считаю до трех, — хладнокровно произнес капитан. — На счет «три» каждый выхватывает свой пистолет и стреляет. Я бы охотно стрелялся с тобой в свежевырытой могиле, чтобы убитый в этой яме был и похоронен. Тогда наш поединок остался бы в тайне. Да сомневаюсь, что ты, каналья, явишься на место дуэли.

— Да ты спятил! — опешил майор.

— Раз! — начал отсчет Борис.

Танкист попятился к стене, его правая рука зашарила по пояснице в поисках револьверной кобуры. До провокатора постепенно доходило, чем для него может закончиться дело. Трясущимися губами он пригрозил:

— Учти, тебе за это, знаешь, что будет — под трибунал пойдешь!

— Два! — невозмутимо продолжал Нефедов.

По команде: «три» оба стрелка почти одновременно выхватили оружие. Но выстрелить Борис не успел. За его спиной с грохотом распахнулась дверь и в помещение ворвались несколько людей в милицейской форме. За ними браво вошли люди в штатском, и в самом конце — двое понятых из ресторанной обслуги. Милиционеры скрутили Нефедова. Танкиста же никто даже пальцем не тронул. При появлении своих спасителей он просто спрятал револьвер обратно в кобуру и скромненько стоял у стенки, пока милиционеры обыскивали его противника…

Когда Бориса вывели на улицу, он вдруг увидел выходившего из подъехавшей машины знакомого по Испании — Романа Кармена. На его пиджаке красовался новенький орден. После Испании к Кармену пришла всесоюзная слава. Нефедов весело крикнул ему: «Привет!» Кинооператор тоже радостно взмахнул ему рукой и направился было к Борису. Но один из сопровождающих Нефедова штатских грубо оттолкнул его в сторону. Задержанных усадили в милицейский автобус и повезли в отделение. Там был составлен протокол о случившемся.

Борис понимал, что совершил серьезное преступление. Но что толку теперь жалеть о чем-либо. Что сделано, то сделано. И пускай впереди следствие, тюрьма. Он и оттуда будет бороться за Ольгу. Возможно, Борису было бы намного легче принять свою судьбу, если бы дуэль все-таки состоялась и майор заплатил за свои слова. А так на душе осталось такое поганое ощущение, будто ты — крысолов — прижал к стенке хвостатую тварь, но в последний момент она с омерзительным визгом вывернулась и заскочила в свою нору.

Из милиции Бориса перевезли на гарнизонную гауптвахту. А на следующий день неожиданно и вовсе освободили. Не знакомый с методами работы спецслужб, Борис не понимал, что на него методично собирают компромат. И пока удавка не достаточно прочна, отпустили погулять. Чтобы включить человека из геройского списка, утвержденного самим Сталиным, в одну из свежеразоблаченных контрреволюционных групп, чекистам необходимо было вначале его, как волка, загнать за флажки изобретенных доказательств. Для такого дела лубянские фантазеры и придумывали разные провокации — на тот случай, если одно обвинение окажется не слишком эффектным или недостаточным. Тогда можно будет приклеить кандидату во «враги народа» другой — заранее припасенный ярлычок.

После ресторанной истории Нефедова вызвал к себе бывший командир — Яков Смушкевич. После окончания курсов усовершенствования начсостава при Военной академии имени Фрунзе он недавно был назначен заместителем командующего Военно-воздушными силами Красной армии.

— Как же ты так, брат! — с досадой сказал Борису соратник по Испании. — Воевал геройски — и все насмарку! Не надейся, Анархист, что тебе спишут твои московские залеты только за то, что в небе Мадрида ты насшибал несколько дюжин самолетов.

Разговор происходил без свидетелей в новом кабинете комкора. Смушкевич по-дружески предупредил Нефедова, что из НКВД уже запросили его личное дело. Для Бориса это означало, что ему необходимо без промедления начать хлопоты по освобождению Ольги. Он решил посоветоваться с Артуром, как это лучше сделать. Ведь, по словам Тюхиса, у него были знакомые в НКВД. Артур обещал в ближайший четверг помочь ему составить все необходимые ходатайства. А в среду Нефедова взяли.

Тот, кто руководил действиями производивших арест оперативников, постарался превратить данное событие в театральное шоу. Судя по всему, преследовалась цель хотя бы временно деморализовать вояку, чтобы в самые горячие первые часы после ареста выбить из него нужные показания.

Накануне Нефедова снова вызвали в штаб ВВС. Причем Борису дали понять, что повод для его визита самый что ни на есть приятный и связан с новым назначением. На входе в здание штаба Борис предъявил удостоверение часовому, и тут к нему с разных сторон метнулись четверо крепких волкодавистых парней. И хотя Нефедов не собирался сопротивляться, его повалили на пол, надели наручники. При этом разбили лицо и оторвали рукав френча.

Уже через час после ареста состоялся первый допрос. Вначале следователь в виде разминки припомнил Нефедову числящиеся за ним мелкие грешки: дворянский герб, которым он украсил свой самолет в Испании, венчание в церкви, да еще и с дочерью «врага народа», пропажу казенных вещей, которыми его снабдили перед командировкой. Все эти обвинения Борис встретил со спокойной иронией человека, находящегося только в самом начале следственного конвейера.

Впрочем, энкавэдэшные следователи умели преследовать свою жертву получше немецких асов. «И не таких ломали!» — обычно с гордостью говаривали мастера пыточных дел, имея в виду очередного упорного «клиента». Так, стойкого подпольщика с дореволюционным стажем, георгиевского кавалера и одного из пяти первых маршалов Советского Союза Василия Блюхера на следствии превратили в кровавое мясо. По заключению судмедэксперта Лефортовской тюрьмы, смерть маршала наступила от закупорки легочной артерии, образовавшейся в венах таза вследствие тяжелой травмы; у Блюхера был вырван глаз… Других «кремней» превращали в готовых подписать любую бумажку кроликов, сжимая череп железным кольцом, придавливая половые органы каблуком сапога… Да мало ли способов развязывать языки изобрела человеческая цивилизация за почти два тысячелетия своего существования!

На втором допросе, который состоялся ночью, следователь показал Борису его испанский отчет, заявив, что «только предатель мог так отозваться о советской военной мощи и нахваливать врага».

— Вам знаком Гарри Свейт? — с плохо скрываемым предчувствием собственного торжества осведомился чекист.

Так звали одного из американских летчиков, с которым Борис был дружен в Испании. Нефедов признал факт знакомства. И тут выяснилось, что данный Свейт после разрыва контракта с республиканцами переметнулся со всеми военными секретами к франкистам, у которых служил военным советником. Что было совсем не удивительно для такого «солдата удачи». Бориса удивило и оскорбило другое: его, честно воевавшего, пытаются повязать с не имеющим чести перебежчиком и сделать предателем. В ответ на такое обвинение Борис назвал следователя «сволочью» и отказался отвечать на дальнейшие вопросы. Тогда начались круглосуточные допросы — сменяя друг друга, следователи ни на минуту не оставляли Нефедова в покое. Через некоторое время к пытке бессонницей была присоединена пытка жаждой. Заключенному перестали давать пить. Начиная с простых методов, сталинские опричники постоянно наращивали давление на «клиента».

Однажды вполне корректно беседующий с Нефедовым следователь вдруг внезапно размахнулся и ударил его кулаком в висок:

— Гадина!

На руку следователя, видимо, был надет кастет, так как Борис сразу отключился, и чекисту пришлось отложить дальнейший разговор. С того дня начались регулярные побои. Бориса сутками заставляли стоять по стойке смирно без пищи и сна, а в это время несколько мучителей орали ему в уши всяческие оскорбления, плевали в лицо и били, били, били…

Причем после того, как ночью один следователь зверски избивал Нефедова, наутро его сменщик начинал задушевно убеждать покаяться в грехах и хотя бы частично признать свою вину. Следователь показывал Борису изобличающие его как врага и предателя показания с подписями сослуживцев и близких людей. Потом советовал не калечить жизнь дорогим ему людям.

Обычно хватало одной-двух недель такого массированного прессинга, чтобы подавить волю заключенного, но Нефедов обладал дьявольской выносливостью. Впрочем, держаться с каждым днем становилось все труднее. Особенно после того, как Борису устроили очную ставку с Михаилом Кольцовым. Журналист уже признался во всех деяниях, которые ему приписывало следствие. Это был психологически сломленный человек. От прежнего, полного собственного достоинства, элегантного корреспондента «Правды», каким его узнал в Испании Нефедов, не осталось и следа.

Следователь пояснил Борису, что в записной книжке Кольцова несколько раз упоминается его фамилия. Он также показал Нефедову милицейский протокол, составленный после инцидента в «Метрополе». Там фигурировало якобы изъятое у него при обыске письмо от Кольцова с планом диверсии на одном из подмосковных военных аэродромов.

Конечно, это была полная чушь, грубая провокация. Но она позволила Борису ясно увидеть замысел следователей: его пытаются приковать в качестве заговорщика к общей цепи сломленных физически и морально, а значит, уже обреченных людей.

А ведь еще недавно, читая в «Правде» о том, что такой-то вчерашний герой и кумир оказался врагом народа, Борис легко находил оправдывающий действия чекистов аргумент, чтобы не задумываться о скрытом смысле происходящего: «Значит, так надо, — говорил он себе. — Врагов, внешних и внутренних, у советской власти хватает». И вот он сам оказался в роли врага…

Очередной допрос подходил к концу, когда в кабинет, будто случайно, заглянул… Артур Тюхис. Борис изумленно уставился на школьного приятеля, одетого в форму НКВД. Хозяин кабинета попросил Артура покараулить минут двадцать подследственного, а сам отлучился по своим делам.

— Плохо выглядишь, — сочувственно отметил Тюхис, глядя на синюшное после ночного допроса лицо Нефедова и его лохмотья, которые недавно были авиационной формой.

— Так твои коллеги свои зарплаты отрабатывают на совесть, — кривя рот от боли, пояснил Нефедов.

— Молодец, что ничего не подписал, выдержал! — понизил голос до шепота Артур. — Если бы дал слабину, то я не смог бы тебе помочь. Но теперь вытащу, не беспокойся.

— Ты?! — удивился Борис.

Артур стал торопливо рассказывать Нефедову, что ради его спасения дошел до самого Берии.

— Хочу тебя обрадовать: дело о драке в ресторане уже похерено Самим.

— А как же показания майора Смирнова?

— Такого майора в природе не существует, — радостно объявил Артур.

— То есть как?

— А вот так! Среди приглашенных на кремлевский банкет такого человека не было. И вообще в Красной армии танкист с такими данными не числится.

Борис ничего не понимал: кого же тогда он чуть не застрелил в туалете «Метрополя»?

— Ты хочешь сказать, что я собирался стреляться с призраком?

— Стоп-стоп-стоп! — поднял руки Артур. — Ты ни с кем не стрелялся, и вообще ничего криминального в тот день не случилось. Запомни: ты отлично провел вечер с сослуживцами и спокойно поехал домой. Это я тебе на тот случай говорю, если кто-нибудь попробует напомнить тебе об этой истории после освобождения.

— Освобождения?! — окончательно опешил Борис. — Меня что, выпустят из тюрьмы?

Артур радостно подтвердил:

— Лаврентий Павлович прочел мою докладную записку о твоем деле и распорядился немедленно оставить в покое заслуженного летчика.

— А как же Ольга и ее родители?

По лицу Тюхиса прошла тень. Он достал из принесенной с собой папки несколько бланков и, быстро оглянувшись на дверь, положил их на стол перед Нефедовым:

— Прочти, только быстро! Я и так головой рискую, показывая тебе это.

Это были выписки из протоколов заседания «троек» при Управлении НКВД СССР. Против данных всех членов семьи Тэсс стояло лаконичное «РАССТРЕЛЯТЬ». А на приговоре Ольги было проставлено вчерашнее число.

— Я не пойму, — нервно мотнул головой Борис, — она что — погибла?!

Артур отвел глаза в сторону. Он вытащил из своей папки медальон отца Ольги и проволочное обручальное колечко, которое Борис когда-то в Каче вручил возлюбленной перед венчанием. Со словами «это все» Тюхис протянул их Нефедову.

Борис с благоговением принял священные для него реликвии и убежденно произнес:

— А я в эту чушь никогда не поверю.

Нефедов брезгливо отодвинул от себя бланки.

— Слышишь! Я сердцем почувствовал бы, если бы это действительно случилось с ней.

— Дело твое, — пожал плечами Тюхис. — Я тебя понимаю. Мне самому Ольга была небезразлична. Ты знаешь… Только с документами не поспоришь. В НКВД в канцелярских делах — полный порядок.

Вскоре Бориса действительно освободили. Только обязан он этим был вовсе не Тюхису, который на самом деле разрабатывал всю операцию по его дискредитации и аресту с последующим «подключением» к крупной контрреволюционной организации, якобы работавшей под прикрытием самого бывшего наркома НКВД Николая Ежова.

Упустив уже наполовину заглоченного кролика, Тюхис имел все основания считать себя жестоко оскорбленным и люто ненавидеть проклятого везунчика. Мало того, что рушилось так талантливо выстроенное дело, сам нарком отчитал Артура за то, что он в служебном азарте топит невиновных.

А ведь он, Артур Тюхис, придумал безупречную остросюжетную версию, согласно которой Нефедов после своего повышения по службе планировался вражеской разведкой на ключевую позицию резидента в штабе советских ВВС. За разоблачение такого заговора талантливому чекисту полагалась высокая награда. Но, по непонятной Тюхису причине, весь его труд пошел насмарку.

Решение в последний момент «отцепить» Нефедова от поезда, идущего на тот свет, принял лично Берия, и вовсе не по ходатайству Тюхиса и, конечно, не из человеколюбивых побуждений. Просматривая списки лиц, намеченных к расстрелу, Лаврентий Павлович обратил внимание на фамилию «Нефедов». «Тот ли это Нефедов, что в 1925 году входил в комиссию, расследовавшую обстоятельства авиакатастрофы под Сухуми?» — спросил новый шеф советской спецслужбы своего помощника. Тот немедленно навел справки и сообщил шефу, что речь идет о сыне названного лица.

Узнав, что Борис является родственником известного в недавнем прошлом красного летчика Николая Александровича Нефедова, Берия сделал так, чтобы об его аресте узнали руководители испанской компартии, эмигрировавшие в СССР после поражения республиканцев в Гражданской войне. Для испанцев Борис был национальным героем, и они сразу принялись хлопотать за него перед Сталиным. Одновременно Берия подготовил набор документов, свидетельствующих о полной невиновности Нефедова-младшего. В итоге Сталин распорядился освободить пилота.

Спасая Бориса, Берия страховался от возвращения старого демона. Когда-то, в начале 1920-х годов среди старых большевиков, устанавливающих советскую власть в Закавказье, ходили упорные слухи о том, что до революции Берия в качестве провокатора сотрудничал с царской охранкой. В марте 1925 года в Сухуми должен был состояться съезд Советов Абхазии. Приглашенные на него заместитель председателя Совнаркома ЗСФСР, член президиума ЦИК СССР Александр Мясников, председатель Закавказской ЧК Соломон Могилевский и заместитель наркома Рабоче-крестьянской инспекции в Закавказье Георгий Атарбеков вылетели на съезд из Тифлиса на зафрахтованном в Германии самолете «Юнкерс -13». По некоторым сведениям они везли разгромный компромат на Берию — в ту пору заместителя председателя Азербайджанской ЧК.

Пассажирский самолет «Юнкерс-13» в ту пору считался самым надежным не только в СССР, но и во всей Европе. Перед полетом «юнкерс» тщательно проверили. У него был заменен пропеллер. В присутствии экипажа механики опробовали мотор. Никаких нареканий к техническому состоянию машины у пилотов не возникло. Кстати о пилотах. Управлял самолетом очень опытный экипаж под руководством летчика Иосифа Шпиля, который на тот момент налетал 100 000 километров.

Тем не менее, в воздухе на борту «юнкерса» по непонятным причинам возник сильный пожар. Случайные свидетели видели, как за самолетом тянулся длинный шлейф черного дыма. Сам «юнкерс» пылал как факел. Хотя это был чуть ли не первый самолет в мире, корпус которого был полностью сделан из металла.

Незадолго до падения аэроплана из ее кабины выпрыгнули без парашютов три человека. Они предпочли разбиться нежели сгореть заживо. При ударе самолета о землю произошел сильный взрыв бензиновых баков. Тем не менее, работавшие на месте крушения самолета технические эксперты специально организованной комиссии под председательством командарма Кавказской армии Августа Корка так и не выявили явных причин аварии. Вся система управления самолета оказалась исправной. Никаких иных дефектов тоже обнаружено не было. Тогда впервые и возникла неофициальная версия о диверсии.

Правда, официальные выводы комиссии свелись к осторожному предположению, что вероятно пожар на самолете возник вследствие неосторожного обращения с огнем при курении. Мол, сперва открытый огонь появился в салоне от неосторожно оброненной спички или окурка, потом пламя могло перекинуться из пассажирской кабины на 18-литровый резервуар (расположенный над головами пилотов), подающий бензин самотеком в карбюратор.

Но очевидцы утверждали, что перед полетом командир корабля летчик Шпиль строго предупредил пассажиров о недопустимости курения внутри самолета. Да и по свидетельствам очевидцев пламя било не из верхней части кабины, где располагался топливный резервуар, а из «брюха» «юнкерса».

Впоследствии из Москвы была назначена новая комиссия, но к этому времени Берия уже успел уничтожить все улики. А то, что за Берией давно тянулся провокаторский след, свидетельствует тот факт, что еще в 1921 году председатель ВЧК Дзержинский выписал ордер на его арест. И с тех пор демон подозрения в провокаторстве постоянно шел по пятам быстро делающего карьеру чекиста.

Конечно, Берия спасал Бориса не из сентиментальной благодарности, испытываемой по отношению к его отцу. Такие чувства были попросту не знакомы холодному расчетливому игроку. Но и уничтожать сына человека, чья подпись стояла на оправдывающем его документе сразу после подписи командарма Корка, — означало дать будущим противникам повод при случае обвинить его в продолжении тактики заметания следов своего сотрудничества с царской охранкой…

После освобождения из тюрьмы Бориса комиссовали из армии — формально в связи с ранением. На самом же деле, не сумев растереть его в порошок, НКВД постаралось максимально испортить жизнь своему недавнему узнику. Досье, которое было заведено на Нефедова, было только временно сдано в архив, но и там оно продолжало пополняться свежим компроматом.

Пока Нефедов сидел в тюрьме, состоялось награждение Героев Советского Союза из того списка, где была и его фамилия. Но так как судьба арестованного капитана в тот момент была еще не ясна, наградные документы на него по-тихому завернули.

Впрочем, и совсем оставить серьезно отличившегося в боях пилота без ордена тоже было нельзя. Поэтому без особой помпы в кабинете главкома ВВС Нефедову вручили орден Красного Знамени и пожелали удачи на гражданке.

Несколько месяцев выброшенный из армии летчик не знал, куда ему податься, пока кто-то из армейских товарищей на замолвил за него слово известному авиаконструктору. Так Борис оказался на испытательской работе.