Захар Колобродов Алексей
Но дело не в этом.
Он там традиционно пугает, что РФ становится самой большой “одиночной камерой на планете”, что “все цивилизованные страны отвернутся от нас”, и, видимо, больше не пустят русских туристов.
Но один момент мне особенно понравился, цитирую:
“Те, кто всегда спрашивает: если Америке можно, почему нам нельзя? Да просто потому что Америка в восемь раз мощнее экономически, потому что у Америки самая сильная армия мира, потому что Америка, несмотря на все свои неправедные войны, имеет поддержку огромного блока союзников".
Нет, согласитесь, что это прелестно? Это и есть главное кредо либерализма, если кто не в курсе. Мы самые сильные, мы прижали к ногтю Европу и все их евросоюзы, мы расплодили военные базы по всему миру – и вы будете нас слушать, невзирая на то, что наши войны "неправедные".
Митя, не надо никаких доводов. Просто напиши: нам нельзя, потому что нам нельзя. А им можно, потому что им можно. Нечего размениваться на глупые слова».[33]
Текст Глуховского натужно-страстный, сделан на самоподзаводе, и вообще апокалиптический фантаст, ушедший в квазилиберальную публицистику, явно не осознаёт кромешного символизма этого шага.
Мир он представляет как луг, по которому ходят женщины и кони, а ещё – очаровательные кентавры вроде «японского экономического чуда» и «германского экономического чуда». На природе сих чудес и вследствие чего они заколосились, предусмотрительно не останавливается.
Главный же тезис – это такой тренинг ролевого сознания. А давайте таблички в конференц-зале переставим и бейджики себе перевесим. И будут нам бонусы и вообще теперь легче. Сказка «Путаница» Корнея Чуковского.
В «Не чужой смуте» Захар впроброс цитирует давнего своего оппонента Альфреда Коха, призвавшего украинцев начать партизанскую войну в Крыму. Вообще у экс-вице-премьера по украинской теме странные перепады зрения: то не заметит очевидного, то прозреет и нарвётся на майданный хор визгунов и виртуальных изуверов. Я зафиксировал случай слепоты.
Альфред Кох размышляет: «Который (украинский национализм. – А.К.) сам по себе, кстати, в настоящее время, в значительной степени является мифом российского агитпропа, хотя бы потому, что истинный украинский национализм всегда ходил рука об руку с антисемитизмом, а вот этого сегодня на Украине нет и в помине».
Само построение фразы – наивно-лукавое: то есть украинский национализм вообще-то существует, но раздут до состояния мифа российским агитпропом, и вдобавок какой-то неправильный, в истинном, нераздутом виде – без антисемитского перцу.
Кстати, российскому агитпропу никаких усилий бы не стоило этого перцу добавить – благо и придумывать ничего особо не надо – в майданной аргументации и документации не вопрос отыскать примеры «жидоедства», не иголка в стоге сена. Кстати, чуткие израильтяне на это многократно обращали внимание, и вообще всем всё ясно, только шендеровичу неясно.
А не стал майданный антисемитизм мейнстримовым по элементарной причине, и Кох тут более чем в курсе – есть вещи, которые Западу никогда не понравятся. И которых Запад не прощает. Поэтому было решено (может, на время) спрятать антиеврейские выпады за пазуху, чтобы достать при случае, поскольку близко. А ещё лучше – канализировать в русофобию.
И вот тут занятный парадокс. Русофобия, безусловно, как раз всем очень нравится, но в нынешнем её украинском изводе коховский «помин» присутствует по умолчанию. Ибо все проклятия «колорадам-ватникам», снос памятников Ленину и пр. направлены ещё и против «комиссарского» элемента в советской истории. То есть компенсация латентного антисемитизма.
Одно из самых регулярно упоминаемых в прилепинской публицистике имён – музыкант Юрий Шевчук. Думаю, вовсе не по причине какого-то особого отношения Захара к его творчеству, просто сама фигура Шевчука знаковая.
«Бурлаки» и «Не чужая смута» фиксируют разлом, раскол, и вся страна давно согласилась, что живёт в состоянии непреодолимого внутреннего конфликта, «стенка на стенку», «две расы» и т. д., однако есть в такой стране несколько личностей интегральных, по которым фиксируется едва ли не полное и похвальное единодушие.
Словом, живя и собираясь дальше жить в России, в четырёх пунктах практически невозможно признаться:
а) что равнодушен к поэме В.В.Ерофеева «Москва – Петушки» (за исключением двух-трёх фраз, не хохмаческих, а скорее, постобэриутских), а культ Венички тебе кажется избыточным и дурновкусным;
б) в полагании «миров бр. Стругацких» слабой литературой с некими проблескам вузовского мистицизма и тяжеловесного юмора;
в) в активном неприятии телевизионного ведущего В.В.Познера, которого полагаешь, да, «профессионалом», но особого рода – избравшим ложь и конъюнктуру и профессией, и хобби, и способом существования. Русские люди видят в Познере недостижимый идеал независимо-неподкупной журналистики просто потому, что пока редок у нас типаж самоуверенного олимпийца-бесстыдника;
г) нелюбви к песенному творчеству Ю.Ю.Шевчука.
Зато когда, гора с плеч, признаёшься, обнаруживается немало столь же осторожных в высказываниях единомышленников. И люди сплошь достойные.
Шевчук из вышеназванных – фигура самая актуальная, поэтому его интересно разобрать подробнее – не на украинском, скорее, фоне, а в качестве особого эстрадно-политического человеко-жанра.
Право Шевчука на самоопределение
Юрий Юлианович Шевчук, наконец, определился. О чём и сообщил в блоге на «Эхо Москвы», который называется «Блаженны миротворцы».
А выбрал Шевчук «миру – мир», повторив это дважды.
Пост короткий, но в нём пропасть как забавного, так и загадочного.
Например, мне ужасно понравился оборот «ищут привычных врагов для своей извращённой эротики. Но это не любовь». (Эту «не любовь», по совести, надо бы взять в кавычки, поскольку здесь цитата из коллеги, покойного Виктора Робертовича Цоя.)
«Нам говорят – война спасёт Россию, – пишет Юрий Юлианович. – Добры молодцы, накопившие за последние годы свою национал-социальную похоть, пишут об этом в блогах, выступают по радио и ТВ».
А, собственно, что это за агрессивно-похотливые «добры молодцы»? Имена, ссылки, цитаты, частоты, кнопки? Где классик услышал эти голоса проклюнувшихся вдруг милитаристов? Нет, можно допустить, что Шевчук, диггерствуя в сети, наткнулся на эдаких наследников Швейка («что ж, повоюем!»), но никакого такого мейнстрима и консенсуса относительно «войны как средства спасения России», разумеется, нет.
Даже в самой ура-патриотической публицистике.
Что же до позиции российской власти (Кремля), трудно сейчас найти более заряженных миротворцев.
Но голоса они, знаете, дело такое. Могут звучать где угодно и сколько угодно. Хоть целый нестройный хор внутри одного творческого человека. Психиатры в курсе.
Самое, впрочем, загадочное – а с чем определился на самом деле Юрий Юлианович? Он за Луну или за Солнце? За власть с 86-процентной поддержкой или за либеральную оппозицию? За Новороссию или киевскую АТО? Или вообще он про Ирак, Газу, лихорадку Эбола?
Ведь и впрямь шевчуковский «миру-мир» легко сопрягается и с перемирием в Донбассе, и с так называемым «маршем мира».
…Сейчас некоторые зрелые умы размышляют, что же привело отдельных представителей так называемого «русского рока» к послекрымскому пониманию того, что «жизнь прожита зря». (Макаревич, конечно, процитировал здесь известную песню «По тундре» – «не видать нам свободы, жизнь прожита зазря», перепетую им для альбома «Пионерские блатные песни».) Ещё больше народа просто удивляются столь причудливой причинно-следственной связи.
Ибо «рок-музыканты» – ребята, в общем, безусловно лояльные.
Версий немало, но причин демарша две, и они, по-моему, просты.
Все предыдущие путинские годы витринных «рокеров» деятельно опекал и патронировал Владислав Сурков (возможно, по собственной инициативе), и чувствовали они себя на важной государевой службе.
А теперь, когда Владиславу Юрьевичу недосуг, остро ощутили себя бесхозным мозгом нации, и, будучи публикой крайне инфантильной, выбрали такую детскую тактику привлечения внимания – папе назло.
А второе и главное – люди эти на любом уровне, вплоть до подсознания, истовые западники (причина даже не в рок-н-ролльной ориентации, а в хиппово-мажорской). Пока власть была более-менее в ладу со всеми сообща и заодно с мировым правопорядком, юр-музыкантов всё устраивало и даже сверх того. Когда с Западом началась конфронтация (как они решили, надолго, да так оно и есть), пришлось выбирать. Наконец.
Но, собственно, даже здесь Шевчук – отдельная история. Никому не навязываю своего мнения: к рок-музыке ЮЮШ имеет косвенное отношение. Он сам по себе комбинированный жанр из комсомольской авторской песни и партийного шансона. По-своему интересный даже. И всегда перспективный.
Не самый заметный, но знаковый лейтмотив публицистики Захара последних лет – разочарование в Ходорковском. У меня, кажется, есть версия, почему никакого идейного поворота и графа Монте-Кристо не случилось.
Народ, искренне сочувствовавший в своё, недавнее, время Михаилу Борисовичу Ходорковскому (и я в том числе), сегодня продолжает недоумевать по поводу его мировоззренческих метаморфоз – от «Левого поворота» до внезапной майданофилии, от имперского национализма, заявленного в интервью Альбац-Собчак, до организации тренингов «как здорово, что все мы здесь сегодня собрались» на киевской территории.
А между тем, удивляться нечему.
Ходор, судя по всему, не путаник и конъюнктурщик, а просто очень литературный человек – подлинно ставрогинский тип бродячего идеолога-искусителя. Умеющего как застолбить тему, так и подсадить на неё.
Он в Швейцарии, кстати, где проживает? Не в кантоне Ури?
И, наконец, о литературе: «сорок тыщ».
Читал «Не чужую смуту», то и дело наталкиваясь на выражение – «сорок тысяч».
Захар клокочет, иронизирует, негодует, для него эта цифра – как правило, знак пустопорожней, стадной прогрессии в увеличении ложно-групповых мнений и смыслов. Ну типа, либералы уже сорок тыщ раз написали о… Сорок тысяч постов, сорок тыщ лайков etc.
Это у Захара не только на письме привычный мем, но и в разговорной речи – в одном из недавних интервью «сорок тысяч» прозвучало дважды.
Как вы думаете, откуда они прилетели и прочно в голове классика поселились? Может, и Захар не знает, а я знаю. Сейчас расскажу.
Казалось бы, жанр памфлета и вообще перебранки должен отправлять к гоголевским курьерам. Но у Николая Васильевича «тридцать пять тысяч одних курьеров». Без традиционного округления в длину. Предпринимались попытки увеличить гоголевские тридцать пять до сорока – саратовский поэт Олег Рогов в годы горбачёвских ограничений (общий смысл замечательного стихотворения много шире) по торговле спиртным:
- Здесь на каждую тысячу душ
- сорок тысяч курьеров одних
- и мильон терзаний бухих
- по стране от семи до двух.
Но это – случай поэтически частный, между тем гоголевские курьеры вытаскивают есенинских, из «Страны негодяев»:
- Места нет здесь мечтам и химерам,
- Отшумела тех лет пора.
- Всё курьеры, курьеры, курьеры,
- Маклера, маклера, маклера…
И стрелка внутреннего компаса, направленная в сторону Сергея Александровича, не ошибается. Одно из сильнейших мест в «Пугачёве», глава VII, «Ветер качает рожь», монолог Чумакова:
- Выйдешь в поле, зовёшь, зовёшь,
- Кличешь старую рать, что легла под Сарептой,
- И глядишь и не видишь – то ли зыбится рожь,
- То ли жёлтые полчища пляшущих скелетов.
- Нет, это не август, когда осыпаются овсы,
- Когда ветер по полям их колотит дубинкой грубой.
- Мёртвые, мёртвые, посмотрите, кругом мертвецы,
- Вон они хохочут, выплёвывая сгнившие зубы.
- Сорок тысяч нас было, сорок тысяч,
- И все сорок тысяч за Волгой легли, как один.
- Даже дождь так не смог бы траву иль солому высечь,
- Как осыпали саблями головы наши они.
Есть ещё бакинское, 1925 года, стихотворение, «1 мая», где он повторил свистящую саблей рифму «высечь – тысяч».
- Ну как тут в сердце гимн не высечь,
- Не впасть как в дрожь?
- Гуляли, пели сорок тысяч
- И пили тож.
Стишок слабенький, как большинство стихов про сам процесс коллективной пьянки, но с проблесками самоиронии, издевательской даже:
- И, первый мой бокал вздымая,
- Одним кивком
- Я выпил в этот праздник мая
- За Совнарком.
- Второй бокал, чтоб так, не очень
- Вдрезину лечь,
- Я выпил гордо за рабочих
- Под чью-то речь.
В общем, совпадений у Есенина не бывает, его зачарованность этим «сорок тысяч» очевидна.
Через несколько лет Осип Мандельштам оставит стихотворный жутковатый репортаж о Карабахе, стихотворение «Фаэтонщик»:
- …Так, в Нагорном Карабахе,
- В хищном городе Шуше
- Я изведал эти страхи,
- Соприродные душе.
- Сорок тысяч мёртвых окон
- Там видны со всех сторон
- И труда бездушный кокон
- На горах похоронён.
Но Мандельштам, в свою очередь, своеобразно «болен» Есениным, ревнив и чуток к его тропам, а как раз в те годы, в начале тридцатых, сближается с есенинским окружением из «новокрестьянских поэтов» – Клюевым, Клычковым и Павлом Васильевым.
Мне никогда не попадалось свидетельств, знал ли Есенин казачью якобы песню «Любо, братцы, любо», зачин которой всем известен:
- Как на грозный Терек, на высокий берег,
- Выгнали казаки сорок тысяч лошадей.
- И покрылось поле, и покрылся берег
- Сотнями порубанных, пострелянных людей.
На самом деле современный текст – просто слой, нанесённый поверх оригинала, который повествует о событиях конца XVIII века – отряд донских казаков на Кубани подвергся нападению совместных сил ногайской и крымско-татарской орды. Предоставлю слово Википедии:
«В степи у р. Калалах (в переводе с тюркского – Великая Грязь) транспорт подвергся внезапному нападению объединённых ногайской и крымско-татарской орд численностью в 10 тысяч всадников. Каждый всадник вёл ещё по три “заводные” (то есть в поводу) лошади. Одну сменную верховую и две вьючные, так как при набегах ни ногайцы, ни татары, так же как и донские казаки, обозов не использовали».
Так вот, первоначальный вариант:
- На Великой Грязи, там где Чёрный Ерик,
- Выгнали ногаи сорок тысяч лошадей.
- И взмутился ерик, и покрылся берег
- Сотнями порубанных, пострелянных людей!
Получается, что песня, созвучная «Пугачёву» в сцене казачьего апокалипсиса с мертвецами, другим концом, географически, упирается в Кавказ – Есенин, повторю, делится впечатлениями о рабочем Первомае в Баку.
Ну, а позднейший текст «Любо, братцы, любо», поющийся сегодня, зазвучал в фильме «Александр Пархоменко» 1942 года. Его на музыку Никиты Богословского написал, используя фольклорные исходники, по некоторым данным, Борис Ласкин («Три танкиста» и «Спят курганы тёмные»).
Поет её в фильме сам батька Махно, в смысле, играющий его артист Борис Чирков.
Да! Майк Науменко в песенке «Буги-вуги каждый день» пел: «я не видел тебя сорок тыщ лет», но когда хит запели другие («Секрет» и пр.) число размылось: «я не видел тебя, наверно, сто тысяч лет».
Валерий Айрапетян – писатель из Санкт-Петербурга – принимал участие в доставке на Донбасс гуманитарного груза, собранного и организованного Захаром Прилепиным. Дадим ему слово:
«…Илья Шамазов – большой, обстоятельный, рассудительный, – из тех, кто может не только организовать трудовую деятельность, но и вдохновить на труд, не прибегая к длинным речам и лишней патетике. Перед грузовиком собирается очередь – нацболы, мы, ополченцы. Илья задаёт направление работы: лекарства туда, тушёнку – сюда, памперсы в тот угол, одежду – в этот. Работа спорится, люди снуют с коробками в руках в четырёх направлениях, пустая половина мастерской обзаводится одной горой, рядом вырастает другая, третья, четвёртая. После разгрузки едем ужинать, заселяться в гостиницу, спать.
Захар с ребятами поехал на развозку гуманитарки и денег по Луганску: детский дом, многодетные семьи, инвалиды.
Люди тем временем приходят на склад: полуслепая старушка в сопровождении внучки получает продукты и деньги. Исхудавшая мать-одиночка двоих детей, один на руках, второй, чуть постарше, всё пытается повиснуть на матери. Выдали памперсы, продукты, деньги, вызвали ей такси, плачет, благодарит, снова плачет. Жена инвалида пришла за редкими в этих краях лекарствами, в нагрузку вручили пакет с едой и деньги. Люди приходят и уходят, почти все плачут и горячо благодарят. Где тут увидели “быдло” наши прогрессивные соотечественники, друзья украинских ультранационалистов? Кроткие, воспитанные, замечательные люди. Приходившие на склад за продуктами луганчане, вот уже восемь месяцев не получавшие пенсии и пособия, часто отказывались от денег – “у нас хоть дома стоят, у кого нет, им помогите” – “поможем, женщина, поможем, но деньги возьмите”. Берут, смущаясь, благодарят и уходят, всхлипывая.
После обеда, с Захаром и ребятами, едем в Алчевск в “Дом инвалидов”. На казачьем блокпосту нас внимательно досматривают, вызывают Захара как старшего группы на разговор. Казакам всё кажется подозрительным, они на взводе, угрожают Захару расстрелом прямо тут за постом. Захар спокоен, показывает документы, объясняет, что да как. Ребята совсем недавно из-под Дебальцево, аэропорта, кровь кипит, нервы, понятное дело, ни к чёрту. Через пятнадцать минут Захара отпускают, и мы едем дальше. На последующих блокпостах спокойней.
По пути ещё несколько адресов: женщина на диализе, её слепой муж и девочка с ДЦП. Мама девочки встречает нас у дороги, чтобы мы не ошиблись подъездом. Когда выходим из машин, она обнимает Захара и плачет. Им тут очень тяжело. Заносим продукты в квартиру. Захар оставляет деньги – на лекарства и жизнь. Девочка показывает нам свои игрушки, предлагает поиграть в её игру, но мы спешим и прощаемся. Двигаемся далее по маршруту. Московский поэт-либерал попросил Захара проведать свою тётку, вот уже год, сообщил он, от неё нет вестей. Не совсем корректный адрес на руках, петляем на двух машинах (одна Захара, другая – московского телеканала), из одной деревни в другую, чуть не заехали в военную часть, но спустя пару часов находим дом. Зовём хозяина, бросаем камушки в окно, перекрикиваем собаку на цепи, но всё тщетно. Дом есть, а хозяина нет. Когда долгими хороводами вокруг дома выманиваем-таки тётку поэта на свет божий (напуганная, землистого цвета кожа), и предлагаем ей помощь, женщина наотрез отказывается, так до конца и не сообразив, что это у неё за племянник в Москве. Ну, жива, и слава богу.
Утром Захар с ребятами едет по адресам. По дороге они заруливают к Мотороле – передать привет и подарить книги. Днём у Прилепина встреча с читателями в Донецке. Людей на встречу пришло много, мест не хватает, сидят на полу, стоят по периметру библиотечного зала. Интересующиеся, живые, прямые – они не похожи на привычных мне читателей российских мегаполисов, которые приходят “послушать и увидеть писателя”. Им всё интересно, они спорят, задают острые вопросы, идут на таран, протестуют, соглашаются, аплодируют.
На улице Лицоева мы находим ветхий дом и мать с тремя детьми. Муж погиб здесь же, защищая Вергунку. Женщина с трудом верит, что мы приехали из России специально, чтобы привезти им еды, мешок памперсов и денег. Женщина плачет, пытается улыбнуться, но снова начинает плакать. Мы рассказываем ей о писателе Захаре Прилепине, о людях из России, что выслали деньги, о том, что вот и мы помогаем развозить по адресам гуманитарную помощь. Лицо её светлеет, на прощание она обнимает нас, осеняет крестом и желает добра.
После библиотеки заезжаем к доктору Матасову, чтобы вместе с ним проведать женщину, потерявшую ногу. Приносим продукты, Захар оставляет денег и выделяет доктору необходимую сумму на протез. Женщина рассказывает о том трагичном дне. Как зашли с внучкой в ларёк купить мороженое, как начало громыхать, как мужчина из очереди накрыл своим телом внучку и кричал, чтобы все прикрыли головы, а дальше – шок, больница, потеря сознания, ампутация. После выяснили, что на том пятаке диверсанты расставили маячков, а пятачок тот мирный – таксисты, люди в магазин идут, кафе, – и с какой целью его стоило бомбить, никто ума не приложит. Я слушаю, и обнаруживаю себя плачущим. Вот, думаю, пришёл детина подбодрить людей, а сам в слёзы. Но смотрю на женщину эту, оглаживающую свою культю, и ловлю себя на мысли, что это ведь моя мама передо мною сидит, такая же оптимистка и верит во всё лучшее, и внучка её, израненная осколками, – моя дочь, и даже зовут, как мою, – Лера. Как не заплачешь тут. Выхожу из комнаты, спасаясь от стыда. «Ну, всё, всё, не плачь», – утешает меня Захар. Он всех здесь утешает. Такой он человек.
Вечером возвращаемся в дом. Два ополченца с передовой пришли проведать Захара – Ринат и Кирилл. Баня натоплена, идём мыться. Ринат покрыт свежими фиолетовыми шрамами, каких не видел я ни разу. Спрашиваю. Отвечает, водя пальцем по телу, как по фронтовой карте: “Это осколки от «эфки», это «град» накрыл позицию, это в аэропорту пуля половину плеча откусила…”. Спокойный, уставший, хорошо воспитанный человек. Поразительно, как удаётся ему не терять душевного равновесия при всём при этом. Как сломать такого человека, как согнуть? Только убив его, наверное, но и это дастся ох как непросто.
Едем в Луганск. Уже в городе, у самой библиотеки, где у Прилепина должна состояться встреча с читателями, узнаём, что до границы идёт машина знакомых ополченцев. Захар договаривается, чтобы взяли и меня. Наскоро прощаемся. Говорю Захару: “Спасибо тебе, Захарище!”, и в это одно “Спасибо”, как в матрёшку, вкладываю много разных благодарностей, от себя лично, и от людей, которых увидел за прошедшую неделю».
Заключение первое. «Нам всем повезло»
Александр Ф. Скляр (музыкант):
«Слушайте, товарищи потомки, агитатора, горлана, главаря», – это Маяковский о себе, а я – о Захаре, хотя голос у него в разговоре не зычный, а нормальный, обычный себе голос. Мы познакомились с ним в Перми на книжной ярмарке года четыре назад. Я сам к нему подошёл и сразу сказал, как мне нравится его книжка «Грех». А он мне сразу сказал, что отлично меня знает как музыканта, да и всю нашу российскую рок-музыку знает, потому что слушает её с детства. И мы тотчас как-то расположились друг к другу. И выпили за знакомство, а как же иначе? Но в тот раз пообщались недолго, потому что ему надо было на поезд в Нижний. Такое вот первое знакомство.
А потом он мне прислал список своих (моих) любимых песен, и я понял, что, да, он действительно меня знает и чувствует, как мало кто из моих знакомых и друзей. Потому что, скажем, «Моби Дик» – совсем не топовая песня в кругу моих слушателей, хотя я её всегда считал одной из самых удачных.
А потом я прочитал его роман «Обитель» и сразу сказал, что в русской литературе появился ещё один классик, потому что это настоящая большая русская литература, без всяких там скидок и кавычек, и ссылок на наши «непростые» времена. А что, бывают простые времена? Не знаю. Я в них не жил.
А потом мы вместе были в Луганске, и я познакомился с некоторыми его друзьями: Ричем, Ильёй Шамазовым, Сёмой Пеговым. И они стали и моими друзьями, хотя я не просто схожусь с новыми людьми. И мы подружились с Захаром по-настоящему, по-мужски, по-русски. А дружить по-русски, это значит – всей душой. Чтобы душа твоя была всегда раскрыта навстречу другу.
Но я бы не сказал, что Захар – это парень «душа-нараспашку». Скорее, сдержанно-ироничный, с запрятанной в глубине хитринкой, сосредоточенный и постоянно что-то для себя подмечающий. Послушайте внимательно альбом «Охотник», его лирическую составляющую. В лирике автор раскрывается наиболее интимно. В трёх лирических песнях альбома Захар рассказал о себе больше, чем во всех своих романах и интервью. Кое о чём я знал или догадывался, что-то открылось мне впервые. Я не буду вам пересказывать или объяснять. Я сам люблю тайны и секреты. «Храни свои секреты, храни, / Не выдавай их никому, а пуще всего – дураку». Тайная жизнь писателя и артиста – это его «островок спасения», убежище от вездесущего и ненасытного любопытства толпы. А Захар встаёт теперь и на путь артиста, который готовит и ему, и нам много впереди «открытий чудных».
Я хочу пожелать моему сердечному другу «Дороги на Океан», по-леоновски глубокой и бесконечной, и по-мальчишески радостной и романтической.
Михаил Елизаров (писатель):
И тогда мы точно с цепи сорвались. Окружили его и брызжем:
– А с хера ты решил, что главный? Кто тебя командиром-то назначил?
Улыбается:
– Да ничего я не решал. Никто меня никем не назначал. И вовсе не главный я, успокойтесь. Вы – главные! Самые, что ни на есть. Главнее не бывает. Уж извините, командиры, я пойду!..
– Нет, ты погоди, бля! Лыбится он! Времени у него нет! Ты что ж думаешь, мы не сможем про Соловки роман написать?!
– Конечно, сможете.
– А вот и сможем! Погуглим и напишем! И премию, бл…, получим! Только справедливо получим, по творческим заслугам, а не как некоторые, не будем указывать пальцем! – указываем на него пальцем.
– Пишите, гуглите, получайте…
– И статей накропаем хренову тучу! Про всё на свете! И интернет-издание, если надо, возглавим!
– Кропайте, возглавляйте, кто ж вам не даёт?
– Ты и не даёшь! Ты ж всё себе захапал! Все темы и ресурсы!
– Ну, берите их себе!
– Нет уж спасибо! Нам объедков не надо! И между прочим, мы гуманитарку на Донбасс скоро отвезём! Только не ради пиара, как некоторые, не будем указывать пальцем, – указываем на него дрожащим от негодования пальцем, – а по совести! Вот только погуглим, как её возить, гуманитарку эту грёбаную! Ты вообще что возомнил о себе?!. А потом и рэп споём, и хуеп, и…
– Пойте, родные…
Он ушёл по своим делам.
А мы остались. И не сочинили роман про Соловки. Интернет-издание не возглавили. Статьи про всё на свете не написали. Рэп-хуеп не спели. Гуманитарку на Донбасс не повезли – честно говоря, даже гугл не открыли. А просто смысла нет, темы-то всё равно прилепинские.
Герман Садулаев (писатель):
Есть авторы, которых лучше не знать лично. Потому что дурные манеры и мелкота жизни могут испортить волшебство книг. Есть такие, с которыми полезнее познакомиться. Потому что обаяние побудит обратиться к текстам, и в вязи фраз ты будешь слышать живой тёплый голос. И есть Захар Прилепин. То есть, когда абсолютно по. Можно знать, хлопать по плечу, называть «Женькой», или никогда не видеть ближе чем в телевизоре, и даже в телевизоре не видеть, и не иметь ни одной фотографии, ни одного автографа, только книжку из типографии, одну, любую, на обложке которой написано «Захар Прилепин», и ровно столько же понимать, ни больше, ни меньше. Потому что он равен себе во всём, в каждой книге и в каждом дне своей жизни, и каждая его книга равна жизни, и каждый день его жизни равен книге, и нет никакой разницы между.
Современный человек шизофреничен. У него расщепление личности. На работе он один, в семье другой, в партии третий, четвёртый в социальной сети, и так далее. И если у него несколько аккаунтов в разных сетях, то он может быть одним вконтакте и совсем другим в одноклассниках. А бывает, что человек и в одной сети заводит себе разные аккаунты, и по-разному в них живёт. Иногда забывает перелогиниться и забавно, все ржут – га-га-га, а над кем смеётесь? Над собой смеётесь. Сами же все такие. Бывает, пришёл домой, забыл перелогиниться, выключить босса, начал женой командовать, а она тебе блок на неделю, ты очнёшься, сменишь аккаунт, извиняться ползёшь, а она все твои сообщения в спам. Вот так мы живём. Носим с собой рюкзак карнавальный, на каждую социальную роль у нас отдельная личность, личина, маска. Грёбаный театр.
А Захар Прилепин словно бы весь сделан из одной породы, из одного куска камня вырезан, цельный, цельнометаллический, наверное. Люди давно ждали такого. Люди устали от многоличия. Люди хотят, чтобы был человек, который сам по себе то же самое, как и то, что он говорит, и пишет, и делает он так же, как говорит и как сам по себе есть. И теперь вот он. Как же людям не радоваться?
В России много хороших писателей. И очень хороших. И прекрасных, превосходных немало. А Прилепин один. Иной прекрасный во всех отношениях может сетовать в глубине себя: почему и за что? Вот ведь взять, например, мой роман, любую страницу. Разве чем она хуже любой страницы романа Захара? По гамбургскому петушиному счёту. Значит, это пиар, реклама, говорящие утюги, они во всём виноваты.
Что же. Это, конечно, пиар. Это не только литература. Ты тоже хочешь пиар, детка? Иди и возьми. Видишь, вон на горе возвышается крест? Под ним десяток солдат. Повиси-ка на нём. Прекрасный, превосходный пиар. Самый популярный персонаж человечества рекомендует. Суперзвезда, ю ноу.
Почему же очередь стоит покрасоваться в лучах софитов, перед красными пьяными глазами теле– и фотокамер, фаллический микрофон в руках тискать – толпа, толкают друг друга? А на крестах нет никого, пусто. Думают, что пиар – это подержать микрофон во рту. А пиар – это повисеть на кресте. Повиси. Тогда всё будет.
Прилепин живёт так, будто жизнь у него одна. При этом он ещё и умеет писать. Но это просто так повезло. Нам. Потому что он мог бы и не писать, и от этого не стал бы недостаточным, меньшим. Так получилось, повезло нам, что литература составляет с ним единое целое. И через это мы можем пользоваться его полнотой.
Но надо быть осторожным. Представьте, что вы встретили Бориса Гребенщикова или Льва Толстого. О чём вы его спросите? Рецепт вегетарианского супа? Предложить выпить водки? Потом говорить: а, я знаю Толстого. Я пил с ним водку.
Знаешь ли ты Толстого, если пил с ним? Сколько следует для познания выпить с Гребенщиковым? Нужно выпить на ночь три литра воды, чтоб с утра была цела голова. Девочка, если ты хочешь чашку чая с Захаром Прилепиным и взять у него интервью, ты должна понимать: это будет тот же самый Захар Прилепин, кто написал «Чёрную обезьяну» и разгружал на Донбассе грузовики, проведя конвой через казачий патруль, который почему-то хотел расстрелять его на обочине. У него нет другого Захара Прилепина, даже для тебя, девочка. Поэтому подумай ещё: ты правда этого хочешь?
Вот всё, что я могу сказать о личном знакомстве с Захаром Прилепиным. Остальное есть в его книгах.
Заключение второе. Диалектика героя
Всегда кажется, что забыл сказать главное.
Эдуард Лимонов, старший товарищ нашего героя, в циничной своей манере заметил бы, что Захар Прилепин ухитрился выжать максимум из такой архаической в XXI веке профессии, как писатель. И даже сделал так, что профессия перестала считаться устаревшей.
Впрочем, именно это я, кажется, говорил в начале. А вот в финале Эдуарда Вениаминовича поблагодарю – созданная им партия берегла таланты пуще государства – иначе вполне могло обернуться так, что весьма радикальный в годы НБП-активизма Прилепин мог за какую-нибудь шумную и яростную акцию оказаться надолго в тюрьме – нашей или иностранной. Он, я уверен, остался бы писателем и там, но вот с читателями уже была бы проблема, да и вообще могло бы не случиться всего и вовремя.
Подобная версия судьбы вовсе не умозрительна – Прилепин не только революционер, но искатель приключений, и статус образцово-показательного семьянина, многодетного отца заземлил, но не исправил романтико-героического строя души.
Про своего атамана Джона Сильвера пираты говорили, что он может разговаривать, как книга. Однажды, в разговоре (мы просто шли по улице и обсуждали восстание и войну в Донбассе) он накидал мне, быстро, сухо, точно, соразмерно и восхищённо, портреты партизанских командиров – Моторолы, Гиви… И я с тех пор, едва услышав эти имена, вижу перед собой – лица, пластику, слышу голоса: как и что они говорят. Вижу именно в варианте, наговоренном Прилепиным, и не сомневаюсь, что другого просто не бывает. Вижу Захара с ними рядом, своим среди своих, автора, наконец встретившего собравшихся вместе собственных персонажей.
Ещё штрихи: от него, убеждённого провинциала, я никогда не слышал негатива в отношении «жирной и зажравшейся Москвы», этого агрессивного ответа на московский снобизм, свидетельствующего прежде всего о готовности пополнить и зажраться самому.
Захар – единственный известный мне литератор, относящийся к критике равнодушно.
Он умеет быть полезным своим друзьям самим фактом своего присутствия, всегда безошибочно угадывая, что требуется от него в данный момент.
А главное вот. Захар Прилепин (я говорил это неоднократно, а сейчас акцентирую) – очень современный, и в этом смысле совершенно западный тип деятеля. Делателя себя и окружающего пространства.
Потому что столь эффективным сумел бы стать только патриот по убеждению и «понятиям», имперец по функционалу и либерал в общении. Объединяющий векторы, умеющий быть центром: тем более для такого поворота сегодня возникают все основания.
Перечитывая рукопись, я обнаружил ещё один дополнительный, замыслом не предусмотренный, мерцающий сюжет. Молодой, красивый, обаятельный человек, чьё даже бытовое поведение становится образцом для подражания. Успешный – именно в западном понимании, «деньги плюс лидерство», писатель. Провинциал, прорвавшийся в истеблишмент, может быть, ободрав шкуру, но не принеся в жертву ни одного собственного слова или идеи. Популярный общественный деятель и, да, не надо скепсиса – политик. Заметнейший медийный персонаж, выстроивший профессиональную и внутреннюю, личную жизнь по законам порядка и гармонии, преодолевший собственный хаос эстетическим и стилистическим, во многом, инструментарием, он распространяет этот уникальный опыт на культурную и, так сказать, общегражданскую ситуацию.
Он живёт и много трудится в стране, любимой им страстно, до боли и сакрализации, но сама великая и обширная земля – чего не отрицают и разделяющие с нашим героем чувства к ней – мало приспособлена для порядка и гармонии. Если некая сила берёт на себя ответственность в установлении одного – неизбежно страдает другое, кроме того, подобные силы и воли возможны лишь на коротких хронологических дистанциях. Он чувствует эти разломы, трещины, всеобщую межеумочность и непреодолимость острее и точнее большинства соотечественников, использует в своей литературе и жизнестроительстве с такой откровенностью и на той грани, которую недоброжелатели называют «спекуляцией». Но тут другое – не комплекс, а синтез: любви и энергии преодоления.
Приложение
Из интервью. 2004–2015 гг
«Спецназ России» (июнь 2004; Андрей Дмитриев; первое интервью)
– Расскажи о себе и о том, как ты очутился в Чечне?
– Я сын учителя и медсестры. Родился в рязанской деревне Ильинка. Работал в ОМОНе. Весной 1996 года меня отправили в командировку в Грозный. Тогда как раз происходил очередной захват города боевиками. Второй раз я попал туда осенью 1999 года во время вторжения в Дагестан.
– Как у тебя возникла мысль отразить свой чеченский опыт в художественном произведении?
– Мне, как человеку, видевшему эту войну изнутри, захотелось оставить какие-то заметки. Работая над книжкой, я перечитал «Кавказские повести» Льва Толстого. Они великолепны. Но сейчас, спустя сто пятьдесят лет, всё уже происходит иначе. Люди стали другими. Я попытался отразить самоощущение современного человека в кризисной ситуации.
Газета «Россiя» (март 2005)
– Что тебе больше всего запомнилось на войне, какие впечатления оказались наиболее яркими?
– Все впечатления были яркими. Я очень хорошо до сих пор помню цвета, запахи Грозного. Но главное впечатление – что русский народ по сей день рождает упрямых, крепких и терпеливых мужчин. Я был рядом с этими мужчинами, был среди них, относился к ним с уважением, с братской любовью. Русские люди готовы ко многим и многим свершениям, я уверен в этом. Они пребывают в силе до сих пор нерастраченной, как ни странно. Была бы власть здорова…
– Довольно часто приходится слышать о проблеме «афганского» или «чеченского» синдрома. Действительно ли война оказывает на её участника такое влияние, что в дальнейшем этот человек оказывается не слишком пригоден к мирной жизни?
– Я уверен, что в большинстве случаев это не так. Это всё сказки правозащитников-чеченофилов или фобии ультрафеминисток, у которых сам вид человека с автоматом вызывает нервную сыпь. Вы посмотрите: наши деды воевали в куда более страшной войне – Отечественной. Победили в ней. Видели и пережили во сто крат больше, чем наше поколение. И что, они были непригодны для мирной жизни? Да они отстроили страну заново. Нарожали детей. Мало того, они оказались куда более пригодным для мирной жизни поколением, чем, например, их дети. Ведь это их дети в тоске мирной жизни начали удивительно быстрыми темпами спиваться, растратили веру в собственную страну. А потом с необыкновенным энтузиазмом поучаствовали в развале государства – не советского, если угодно, но российского.
Какое же из этих поколений более здравое? Один из моих дедов всю жизнь работал, плотничал. А на войне этот дед потерял шесть напарников, «вторых номеров» – он был пулемётчиком. И второго я помню – он был комбайнёром. А в войну три года провёл в немецких лагерях, где каждую ночь от голода, побоев умирали люди, спавшие рядом. И я никогда не видел, чтобы кто-то из моих дедов рвал на груди рубаху и кричал, что, мол, «Я фронтовик! Да я вам всем!» Они, мои старики, всегда были людьми ясными, разумными. Спокойными! Даже добрыми. Как большинство людей того поколения.
Если ныне и случаются какие-то эксцессы подобного толка с «чеченскими» (якобы или воистину) ветеранами – то это, скорее, эффект нашего времени с перевёрнутыми понятиями о чести, о социальном здоровье общества… да вообще почти обо всём. Никто из тех парней, что мне знакомы и с которыми я был там, никогда не ведут себя дурно, глупо, спекулируя в трезвом или в пьяном виде на своём «кровавом опыте». Те, кто так себя ведёт, – они, может, перекурили немножко, перепили чуть-чуть, вкололи что-нибудь не то. А на поверку ещё и не были нигде дальше Моздока. Я периодически таких встречаю в лице трамвайных дебоширов. Поговоришь с ними немного, и сразу всё ясно.
«Эксперт» (16 октября 2006; Александр Гаррос)
– Прилепин – активист-лимоновец… Ему 31 год, и он многодетный отец, и он работает генеральным директором газеты «Город и горожане». Как всё это, да ещё и успешное писательство, стыкуется с прошлым «пса войны», жилкой авантюриста и нацбольскими убеждениями, я, правда, не очень понимаю… Захар, не страшно? Ответственность же, а тебе тридцатник только, а времена у нас вечно переломные…
– Не, не страшно. Есть ощущение, что Господь с нами и что он не оставит нас, и каждый ребёнок рождается со своим хлебом. Ничего такого в жизни не происходило, чтобы я сказал: «Что же я такое наделал!» Ну, если бы у меня не было детей, я бы, наверное, меньше работал, смотрел больше фильмов, прочитал бы на двадцать шесть книг больше. Наверное, если бы их не было, я мог бы иметь дорогую машину. Ну и что? С этой машиной я был бы счастлив? Я бы поехал в путешествие, увидел Бельгию и понял, что не зря родился на этот свет?.. Это же всё совершенно несопоставимо с той родниковой радостью, которую даёт появление нового человека на Земле. И к этому появлению ты причастен. Я не декларирую это ни как подвиг, ни как достижение, это просто моё собственное удовольствие…
Я вообще мало рефлексирую по всем этим поводам – то я гендиректор, то я маргинал, то я оппозиционер, то я отец семейства. Вот у меня есть жизнь, я её трачу. А чего с ней ещё делать? Я знаю много молодых писателей… Таких… невылупившихся ещё. Несколько десятков, а может, и сотню знаю таких сочинителей. Лет им, скажем, уже тридцать и даже больше иногда, а, назовём это так, достижений – никаких. Приглядываясь к этим сочинителям, я всегда, почти всегда, замечаю, что они ничем, кроме своего «творчества», заниматься не желают и не желали. Работать они не хотят, детей у них нет, политические свои взгляды они хранят дома, в тумбочке – зато вот они пишут, и сразу рукопись подсовывают тебе: «Ну как? Почитай вот этот абзац. Как тебе? Неплохо?» Им не везёт не потому, что они всё поставили на литературу, а как раз потому, что они ни черта на неё не поставили. Всё пространство себе расчистили якобы для литературы – и теперь сидят в пустоте. Ну могут напиться два раза, курнуть – и тогда им кажется, что вот он – пришёл жизненный опыт. А он не пришёл. Пустота по-прежнему. А я себе всё вокруг заселил духами и всякой громоздкой мебелью обставил. Хожу, спотыкаюсь, то боком ударюсь, то головой…
– Захар, а ты Горького явно ценишь. Ты его считаешь таким нижегородским гением места?
– Горький – великий. Мне нравятся его, как он сам называл, повести. «Дело Артамоновых» особенно. Есть много рассказов великолепных, непостижимого уровня. И много всякой чепухи, конечно. Когда Горький философствует, он так проигрывает Толстому и Достоевскому, что лучше вообще об этом не говорить… Иногда я думаю, что Леонид Леонов был прав, когда говорил, что Горький как личность больше Горького-художника. От личности Горького я, конечно, в восторге. Я тут недавно читал книгу Басинского о Горьком, потом несколько томов мемуаров о жизни его в Сорренто… И вот мне кажется, что его дух где-то там остался, в Сорренто. Я часто прохожу мимо домика Каширина – и там нет Горького, я его не чувствую. У нас есть ещё дом, где родился Анатолий Мариенгоф – конечно, фигура иного масштаба, чем Горький, но я его очень люблю, все его стихи двадцатых, поразительные, на мой вкус, и ещё классические, бесподобные «Циники»… Но и Мариенгофа в нашем городе я не чувствую. И дом Добролюбова в десяти минутах ходьбы от дома Мариенгофа. А Добролюбова там нет. Я был, скажем, в Москве в доме Брюсова – и сразу его там узнал, строгого, в сюртуке, по половицам бродит. И в Константинове был, которое, конечно, куда больше было поэтической формулой, чем реальным пристанищем взрослого Есенина – он там больше трёх дней не мог выдержать. Но Есенин есть там, на откосе где-то сидит – там такие огромные тени от облаков ползут, и холодная Ока… В общем, про Нижний я ничего не знаю. Это уютное место, мне тут нравится. А гения у этого места нет.
«Нижегородские новости» (15 января 2007; Марина Кулакова)
– Давайте поговорим о герое вашего романа «Санькя». Насколько в нём есть автобиографические черты?
– На такой вопрос мне хочется то ли пошлость какую-нибудь сказать, например, как Флобер: «Мадам Бовари – это я…», то ли вычислять проценты: 33 процента – это я, а остальные – вообще не я… Что тут лукавить, в главных героях этого текста находится разбитый большим молотком автор.
Он бил по своей самости, по своему «я», и разделил себя на нескольких героев. Многие тексты пишутся именно таким образом, когда человек отделяет от себя живые клетки и начинает их взращивать: появляются герои, антигерои, персонажи случайные и мимолётные.
Безусловно, присутствуют и ты сам, и твоя борьба с самим собой. Оставлю за собой право не срывать все покровы…
Я деревенский мальчик, родился и провёл детство в рязанской деревне. Мои родители по социальному статусу вполне простые люди (в Советском Союзе все люди были вполне простые – тем он, возможно, и был хорош). Какие-то вещи, происходящие с моим героем, происходили и со мной, а какие-то никогда не происходили.
«БелГазета» (28 июля 2008; Виктор Мартинович)
– Задачей романа «Санькя», где вы описываете переворот, устроенный молодыми радикалами, была организация революции в России? Вы пытались спровоцировать политические сдвиги путём художественного текста?
– Как раз наоборот! Этот текст не провоцировал революцию – он должен был заставить задуматься тех, кто пытается организовать революцию. «Санькя» – эпитафия тому революционному пути изменений, который я и мои товарищи когда-то исповедовали. В книге расставлены все те вешки и красные флажки, за которые ни в коем случае заходить не стоит. Я думаю, что итог деятельности новой российской оппозиции, к которой я имею честь принадлежать, будет несколько иным.
Роман «Санькя» – предупреждение моим товарищам, которые могут в какой-то момент рвануться и упереться в жестокий тупик. Это – предупреждение власти, которая неизбежно столкнётся с этой обезбашенной, агрессивной вольницей…
– Бросать яйца в президента – тупик, пусть даже делать это «страшней, чем бросать гранату» в боевой обстановке. В чём же тогда выход для современной России? Чем должна заниматься оппозиция?
– Я не пророк и не стратег… Но хочу сказать, что Россия и русские люди всегда, во все времена, были движимы энергиями не рациональными, а, напротив, иррациональными. Тот новый излом, виток, взрыв, который произойдёт в России, на мой взгляд, совершенно непредсказуем и, одновременно, совершенно неизбежен. Я не знаю, за каким углом он нас ждёт, но он нас ждёт непременно. Я пытаюсь и своим товарищам, и своим читателям объяснить, что в этих условиях нужно сберечь энергию тех людей, которые верят в то, что путь России вечен. Людей, которые верят в неизбежное продолжение пути России. А рационально я ничего не могу предложить.
«КоммерсантЪ» (23 ноября 2008)
– Захар, есть ли разница в том, как воспринимают ваши произведения русскоязычные читатели и нерусскоязычные (поляки, китайцы, французы)? Есть ли проблемы перевода? Может ли неадекватный перевод обесценить произведение? И вот интересно – для иностранного читателя ваше творчество привлекательно «русской экзотикой»? Или они читают «о себе»?
– Я не очень понимаю, о чём они читают, и уж тем более не могу оценить качества перевода: я не владею ни одним иностранным языком. Думаю, проще всего было переводить на польский; сейчас какие-то мои тексты переводятся на сербский, на чешский, на болгарский – тут будет меньше проблем, славяне всё-таки. Что там перевели в Китае – я даже не думаю. Надеюсь, что всё более-менее адекватно.
А вот во Франции, где со мной работал очень грамотный и одарённый переводчик (получивший за перевод моей книги премию «Русофония»), были забавные казусы. Я заметил, например, что во французском переводе романа «Патологии» о войне в Чечне ребята из спецназовского отряда ездят не на раздолбанных козелках, как в реальности, – а на джипах. И едят не дешёвую кильку, а сардины. Ну, просто потому, что ни козелок, ни кильку на французский не перевести.
Я иногда представляю, как здорово мы бы летали на джипах по Грозному. И сардинки б кушали при этом.
Когда я бываю за границей, я иногда подыгрываю иностранцам, приходящим на встречи. Они хотят увидеть русского вроде медведя с кольцом в носу, которого вывезли и выпустили из клетки. Я такого и изображаю. И им приятно, и мне весело.
Так, в конце концов, удобнее: если я буду, скажем, французам в пределах одной часовой встречи пытаться всерьёз ответить хотя бы на один вопрос – мы только этот вопрос и будем обсуждать. И ни к чему в итоге не придём.
– Расскажите о вашей технологии написания книг. Сколько времени у вас уходит на написание одной книги? Спасибо.
– «Патологии» писал три года, написал половину романа, потом понял, что получилось, и за полтора месяца написал вторую часть. «Саньку» писал год. Биографию Леонида Леонова пишу два с половиной года, то оставляя её, то возвращаясь к ней. Сборник «Ботинки, полные горячей водкой» написал за месяц, в прекрасном настроении от того гонорара, который мне за него предложили.
По-разному бывает. Технологии нет. Главная технология – наличие свободного времени.
«Росбалт» (22 декабря 2008)
– Ваша политическая включённость не мешает писательству? Литература не предлагает рецептов исправления общественного устройства, а в политике без этого нельзя. Что для вас важнее: митинг или новая книга?
– И книга, и какой-то политический акт являются не одноразовым действием, а результатом накопленной ранее энергии. И в этом смысле книга рождается не сейчас за столом. Она рождается в процессе всей жизни, и потом в какой-то определённый момент ты понимаешь, что это созрело в тебе, что это готово, и ты можешь сесть и всё записать. То же самое касается и политического действа. Ты накапливаешь внутри до какой-то степени раздражение и потом решаешь для себя, что эту энергию необходимо каким-то образом разрядить. И эти две параллельные вещи – литература и политика – для меня никоим образом не взаимосвязаны и посему не вступают в противоречие. Литература – да – не предлагает никаких рецептов. Политика предлагает. Литература занимается видением человеческой души. Политика – видением географических пространств и экономических стратегий.
– Захар, поделитесь практикой – как стать писателем? Вы каждый день пишете? Есть ли какие-то приёмы?
– Прежде чем стать писателем, кажется мне… необходимо накопить какой-то объём эмоций и человеческого разнородного опыта. И в процессе постижения этого опыта, в процессе попыток понять, что он тебе дал, и что ты вынес из всего этого – в процессе этого можно какую– то часть своего опыта попытаться записать на лист бумаги. Но помимо жизненного опыта необходимо хотя бы минимальное знакомство с теми интеллектуальными богатствами, которые накопило для нас человечество. Вот таков путь. А что касается того, пишешь ли ты каждый день или не каждый – это никакого значения не имеет. Я пишу каждый день, но совершенно разные вещи. Я могу писать какую-то биографическую прозу (чужие биографии), потом публицистику, потом листовки, а потом роман. И вот переход от одного к другому и является моим личным отдыхом. Но писать каждый день вовсе не обязательно. У меня есть много знакомых – отличных литераторов, которые пишут тогда, когда на них нисходит вдохновение – раз в месяц, раз в две недели… Вот я не знаю, что такое вдохновение. Пишу каждое утро, когда сажусь в 8:30 за компьютер.
«Профиль» (7 февраля 2009; Антон Кашликов)
– Вы производите впечатление мужественного человека, и эта мужественность есть в ваших произведениях. Кто для вас является образцом мужчины? И что это значит – «быть мужчиной»?
– Мне кажется, мужчина должен предельно редко задумываться о своей мужественности. Органичность и последовательность его действий будет говорить сама за себя. Я об этом никогда не задумывался и считаю это нелепым – декларировать себя в качестве мужественного человека. Я думаю, в мире есть тысячи мужчин, которые совершали поступки куда более красивые и эффектные, чем те, которые совершал в своей жизни я.
Мужественность имеет очень разные, сложные градации. Когда я работал в ОМОНе или вышибалой в ночных клубах, я встречал множество самых разных в той или иной степени мужественных людей, которые могли совершать совершенно дикие, безбашенные поступки, но одновременно могли бояться высказываться перед большим количеством людей или пугаться выйти на манифестацию или митинг. У нас были пацаны, которые умели драться смело и мужественно, но одновременно с этим они боялись ездить в командировки в Чечню и всегда от них отказывались.
Что касается людей, на которых я ориентируюсь, это Эдуард Лимонов, человек, проживающий жизнь уверенно и последовательно. И это слово «последовательно» крайне важно в любом мужском поведении.
– Были ли в вашей жизни ситуации, за которые вам стыдно теперь и которые бы вы хотели «переиграть»?
– Нет ни одной ситуации, которую я хотел бы переиграть, потому что это моя жизнь, моя судьба, и я на неё взираю как на данность. Я пользуюсь своими удачами и ошибками, и все они в метафизическом смысле мне дороги, поскольку из них я состою. И нельзя отказаться не то что от своего лица – даже от мизинца. Это то, из чего состоят мои тексты, моя жизнь, моя любовь и даже мои дети…
«Левый берег» (26 августа 2009; Вера Балдынюк)
– Как вы прокомментируете высказывание Валерии Новодворской: «Прилепин – очень хороший писатель, лучше, чем Лимонов. Но враг»?
– Я рад, что я враг Новодворской. Ей не нравится российская власть, и мне не нравится, но она не нравится нам по-разному. Новодворская считает, что власть авторитарна и империалистична, а мне не нравится то, что она авторитарна, но недостаточно империалистична. Для меня на сегодняшний день российская власть – симулякр. Она имитирует своё имперское и государственническое начало. Поэтому мы с Новодворской находимся на разных полюсах. Я рад, что даже мои враги пишут, как в своё время писали ненавистники Алексея Николаевича Толстого, что он «талантлив брюхом». Мне нравится, что я отчасти повторяю эту историю. Что люди, которые терпеть не могут ни меня, ни мои политические убеждения, говорят: «Но писатель он хороший». Мне это льстит.
– Если будут продолжаться преследования, срывы встреч и митингов несогласных, вы будете продолжать биться лбом по всей России или покинете страну?
– Мы каждый день бьёмся лбом. Никто никуда не поедет. Будем жить в нашей стране, пока что-то не случится либо с ней, либо с нами.
DELFI.lt (2 марта 2010; Константин Амелюшкин)
– Роман Сенчин назвал Вас «неудобным Прилепиным». Как вы смотрите на эту проблему «неудобства»?
– Насколько я понимаю, Роман имел в виду, что частью я стал неудобен, прямо скажем, без кокетства, своим, как кому-то кажется, чрезмерным успехом. Потому что если я бы был неуспешным писателем каких угодно взглядов, правых, левых, националистических или социалистических, был бы на периферии читательского внимания, мне никто и слова бы не сказал. Ничего сверхрадикального я не пишу. В России есть писатели, которые являются революционерами, или выдают себя за таковых, атакуют власть со всех сторон. И их достаточное количество. Но та доля успеха, которая выпала мне, начинает кого-то раздражать. Люди начинают искать в этом некую хитрую подоплёку.
Я – человек из провинции, который никоим образом не пытался отладить отношения ни с людьми справа, ни с людьми слева, ни с людьми во власти, безо всяких оглядок на авторитеты. Многие представители литературного сообщества пытаются вести себя иным путём. О чём-то не говорят, где-то себя не проявляют, пытаются провести более мягкую, незаметную линию, а в ответ – ничего. Их, конечно же, это бесит. Прилепин всё себе позволяет, и его к президенту зовут, а мы ведём себя более-менее скромно, а нам – ни хера.
Это непонятно, раздражает, вызывает какие-то совершенно безумные конспирологические теории.
«Литературная газета» (2 февраля 2011; Игорь Панин)
– Говорят, ты нетерпим к критике и готов на кулаках разбираться со своими обидчиками. Я сейчас не буду перечислять известные мне подобные конфликты, связанные с твоим именем, суть не в этом. Ты действительно настолько самолюбив? В принципе ругают-то многих, но я не слышал, допустим, чтобы Сергей Шаргунов забивал с кем-то стрелки и угрожал кому-то физической расправой.
– Я не терплю хамов, вот и всё. Критикуют, как и хвалят, меня многие, с иными из своих критиков я дружу и с удовольствием выпиваю. Но была пара человек, которые в своей «критике» переходили элементарные границы приличия. Я у них ботинки не воровал, взаймы не брал, жён не уводил – с чего бы мне терпеть их выходки? Поэтому я попросил в жёсткой форме, чтобы при разговоре о моих книгах они не переходили на личности. И мне кажется, они меня поняли.
– Ты считаешься, наверное, самым успешным из молодых писателей. Часто ли сталкиваешься с неприкрытым чувством зависти, когда видишь, что тебя ругают не потому, что плохо написал то или иное произведение, а потому, что известнее, талантливее, перспективнее тех критиков, которые, наверное, хотели бы оказаться на твоём месте?
– Ну, критикам сложно оказаться на моём месте – у них другая работа. Мотивации их мне не известны, но, порой наблюдая неистово-критическое, явно выходящее за рамки собственно литературы внимание к моей персоне, я начинаю хорошо к себе относиться. Если тот или иной критик выбирает меня в качестве личного врага – значит, он хочет поднять свой статус до моего. «Мол, видели этого Голиафа? – говорят они. – Смотрите, как я сейчас снесу ему башку». И вот сносят мне башку. То один, то другой, то третий. Голов на них не напасёшься. Что особенно радостно: всё свои братья-патриоты неистовствуют. Никакая Наталья Иванова так не будет выедать печень, как свои же. Переживают за успех собрата, не могут сдержать слёз восхищения. Единственное, что меня не скажу – огорчает, а, скорее, забавляет, – так это удивительная обидчивость самих критиков. Вот есть у нас один ретивый и очень амбициозный юноша, который бьёт не в бровь, а в темя, говоря то о «графомане Терехове», то о «поверхностном Быкове», «чеченском националисте Садулаеве» – короче, не особо размениваясь на детали, высказывается сразу и по существу. При этом искренне утверждая, что ничего обидного в его смелых фельдшерских диагнозах нет – и это даже реклама писателям. Но когда писатели в ответ делают «рекламу» ему, скептически разбирая его творения, – он столь же искренне и почти по-детски обижается: как так? меня? за что? Глядя на него, на его манеру скакать с оголённой шашкою и рубить головы, я стал как-то иначе смотреть на рапповскую критику, на всех этих живодёров, которых описывал, скажем, Михаил Булгаков. Я думаю, они тоже были, по сути, не зловредные люди. Они искренне любили литературу. Просто они понимали её по-своему. Какой же с них спрос? Вот так и тут.
Газета «Телесемь» (2 мая 2012; Александра Майорова)
– Когда читаешь ваши строки о детях, возникает ощущение: будто написаны они женщиной. Так, по-звериному, как самка за детёныша, бороться за ребёнка может только та, что его выносила, родила, выкормила.
Читать бесплатно другие книги:
