Захар Колобродов Алексей
– Часто, никому про это не говоря вслух, я ощущаю, что у меня отношение к детям действительно больше женское. Терпеть не могу нарочитую мужскую суровость и показушное стремление вырастить из мальчика «настоящего мужика». У меня совершенно иной комплекс чувств, а именно – желание спрятать детей под крылом и избавить от всех земных бед.
Возможно, в какой-то степени это следствие того, что я присутствовал при рождении всех четверых детей. В силу определённых обстоятельств видел детей раньше, чем жена. Мужчины, чьи жены ушли в роддом и пришли оттуда с кульком, меня не поймут.
– У вас два сына и две дочки. С кем проще?
– Со всеми одинаково интересно. Но девочки – они другие. Когда появились дочери, я стал по-иному понимать жену. Девочки с детства несут в себе всё, что мы любим или не понимаем в женщинах.
– А быт, хлопоты о четверых детях ваши с женой чувства не остудили?
– Напротив, с годами любовь стала острее. Пресыщение наступает у тех, кто никогда не расстаётся и кому никто не мешает. А дети – те существа, которые не дают родителям толком налюбиться в широком смысле этого слова. Нам с женой даже поговорить бывает некогда! Мы мало общаемся, и, может, поэтому интерес друг к другу непрестанный. А в этом, наверное, и есть залог сохранения любви.
– У вас была любовь с первого взгляда?
– Можно и так сказать. 5 марта с Машей познакомились, а 8 марта начали вместе жить. Я быстро нашёл свою женщину.
– А мнением Маши как читателя дорожите?
– Как ничьим другим. Маша не критикует, не произносит длинных речей. Она может читать и как бы между делом ногтём подчеркнуть то, что ей не нравится. И её замечания – самые точные.
– Принято считать: мужчины – существа полигамные, и их измены – это почти норма. Жена не волнуется, что её знаменитый муж столько времени проводит вне дома?
– Маша абсолютно спокойна. Если муж три недели из четырёх находится чёрт знает где, какой смысл волноваться? Доверие либо есть, либо нет. У нас этот вопрос даже не возникает. Я люблю жену, и ценность семьи для меня абсолютна.
Кроме того, есть и определённый внутренний расчёт. Человеческое благополучие во многом зависит от жизни как таковой. Даже писательский успех определяется не только качеством текстов. Тебе воздаётся и за твой дар, и за жизнь в целом, за твою последовательность, честность. За всё, что получил доброго, я платил жизнью. Когда получаю от жизни втык – тоже, как правило, понимаю, за что. Это касается всего – отношения к женщинам, деньгам, зависти, алкоголю. Чем больше себя контролируешь, чем строже к себе относишься, тем больше тебе воздаётся. Применительно ко мне это работает безотказно. Большое количество связей растаскивает сущность человека. Недаром Есенин написал: «Кто любил, уж тот любить не может, / Кто сгорел, того не подожжёшь». К своим годам я понял: это не метафора. Если человек будет без конца тратить своё сердце – оно быстро иссякнет.
– Если писатель, то…
– Гайто Газданов.
– Если поэт, то…
– Борис Рыжий.
– Если фильм, то…
– «Сердце ангела» Алана Паркера.
– Если время года, то…
– Лето.
– Если место отдыха, то…
– Мой дом в деревне на реке Керженец в Нижегородской области.
«Папин журнал» (май 2012; Николай Нелюбин)
– Проблемы отцов и детей – они остались тургеневскими или в современной жизни появилось что-то своё? Или у вас нет такой проблемы?
– Я думаю, что проблемы те или иные будут, и тургеневский роман, как и вообще вся русская классика, не устареет никогда, и так или иначе всё это всегда актуально. Я недавно перечитывал этот роман, и Дуня Смирнова делала совершенно восхитительную экранизацию «Отцов и детей». Другие современные фильмы кажутся чушью и блажью по сравнению с тем, что являет собой эта работа. Очень точный подход и отношение к Тургеневу. Поэтому и «Отцы и дети», и «Анна Каренина», и «Воскресение» – это всё наша насущная реальность. Другой вопрос, что вот, например, у меня в семье, когда я рос, не было таких проблем. Они были чуть другого толка. Потому что отец мой был абсолютным авторитетом для меня, самым главным другом. Наряду с моей женой – это, наверное, всего два человека на земле, которые сразу верили в меня и знали, что у меня какие-то вещи получатся. Другие люди могли сомневаться, могли к этому скептически относиться, вообще могли считать меня придурком, маргиналом. А моя любимая женщина, когда мне едва за двадцать лет было, сказала, что сразу про меня подумала: это будет мой муж и он будет великим человеком. А я был сержант ОМОНа тогда, какой великий человек? И вот отец, я знал, что он что-то понимал про меня. Ну и потом, он был совершенно ломоносовский тип, он умел всё делать своими руками, он рисовать умел, лепить, играть на всех музыкальных инструментах, умел построить дом, вспахать поле, запрячь лошадь, всё умел. Поэтому никаких «отцов и детей» у меня не могло сложиться, я его просто боготворил.
– А что же в вашей семье?
– Я понимаю, что у меня с детьми могут быть какие-то трения, конфликты, это нормально. Но пока ничего не предвещает. Скорее есть другая ситуация. Мне моя жена сказала недавно: ты заместил им очень многое. Обычно дети в тринадцать-четырнадцать лет, а многие и раньше, в девять-десять, начинают развиваться самостоятельно, искать какие-то противоположные родителям ценности и смыслы. А у нас получилось иначе. Ну, во-первых, откровенно говоря, я чувствую себя достаточно молодым человеком. Та музыка, которую я слушаю, совпадает со вкусами моих детей. Мы записали недавно с рэп-группой «25/17» совместную песню. Для моих детей это и шок, и радость, потому что они обожают эту группу, они знали её наизусть, а потом вдруг отец записывает с ними песню. Я это не специально сделал, просто так совпало, что мы с ними подружились. Потом какие-то актёры, которых они видели по телевизору, приезжают в гости ко мне отдыхать. Какие-то книжки молодых писателей им нравятся, а потом я привожу книжку, подписанную тем или иным автором. Это всё, конечно, на них влияет. И я, и жена в тринадцать лет уже искали какие-то другие сферы. Родители у меня слушали Окуджаву, Дольского, Высоцкого, а я тогда уже услышал Гребенщикова, чуть позже Цоя, «Калинов Мост», Летова. У меня создавалась своя эстетика. А так получается, что я сейчас слушаю ту музыку, которую слушают молодые люди. Так что пока мы с детьми ровесники. И книги мы читаем общие. Они могут со мной обсудить любую тему. Единственное, что – я давно не играю в компьютерные игры. Но дети меня иногда просят, чтобы я сел, прошёл какой-нибудь уровень. И тоже этому дико радуются. Многие фильмы мы смотрим вместе. И фильмы нашего с женой детства, и новинки я привожу, обсуждаем.
– А проблемы курения, наркотиков? Вы как-то разговариваете об этом?
– И я разговариваю, и жена разговаривает. По-разному. Смотрятся какие-то фильмы, слушается музыка, в том числе та же «25/17», которые через это прошли, завязали и у них там достаточно жёсткая позиция. И какие-то вещи, которые вокалист «25/17» читает, поёт, я объясняю. Нет, пока с этим проблем нет, и тайно я горжусь тем, что ко мне подходили учителя из школы Глеба, родители и сказали, что это единственный в классе ребёнок, который никогда не ругается матом. При этом у нас эта лексика не табуирована, я сам иногда могу выразиться, в том числе и в присутствии детей. Жена, правда, не ругается вообще никогда и ни при каких условиях. В музыке брань встречается. Ну не совсем вразнос, но кто-то где-то слово может произнести. Эти песни могут прозвучать в машине, где сидят дети. Им объясняется, что, к примеру, это часть эстетики музыкальной, эта лексика, которая здесь необходима. В этом смысле, потому, что она была не табуирована, у старшего сына к ней была сразу какая-то прививка. И уже много позже, когда мы узнали, что Глеб не ругается, жена у него спросила, когда они общались друг с другом, почему? Он сказал: я брезгую, мне неприятно, ругаются все, я не хочу быть на всех похожим. Он дистанцирует себя от этого, потому что изначально это не было для него запретным плодом. Родители, как правило, сами ругаются как свиньи, а на детей кидаются из-за слова «сука». Я думаю, что надо вести себя ровно противоположным образом. Если ты хочешь выругаться, то выругайся, но объясни ребёнку, с какой целью ты это сделал и что вообще всё это значит.
– Вы вообще в семье человек настроения или всегда всё ровно, благожелательно? Как?
– Я не думаю, что я человек настроения. У нас могут быть, как у любого мужчины и женщины, с женой какие-то столкновения. Не какие-то там бои тяжёлого значения, а просто искры. А на детей я не помню практически ни одного случая, когда я позволил бы себе повышать голос и уж тем более применять физическую силу. Хотя однажды было, когда они стали упираться, кому из них убираться в комнате. Я вышел и, видимо, достаточно громко сказал, что они не смеют так себя вести, что я запрещаю им на три дня просмотр мультфильмов, и что они ведут себя безобразно. Хлопнул дверью и ушёл в свою комнату. И они помолчали, утром проснулись, пришли, извинились.
– Вы задумывались о том, чего вы ждёте от своих детей? Чего от них хотите?
– Ничего не хочу. Хочу, чтобы они были счастливыми. А это зависит не от качества профессии или образования. Конечно, в этом смысле я постараюсь им всё дать – образование и какое-никакое жилье, когда они подрастут. Минимум какой-то я обеспечу, а дальше пускай сами. Есть такая поговорка: плох тот родитель, который не доведёт ребёнка до пенсии. На самом деле она стала уже реальностью жизни. Мы же с женой договорились, что как только исполняется ребёнку восемнадцать лет – всё, до свидания, приходи на праздник, на следующее Рождество.
«МедиаРязань» (13 июля 2012; Мария Тарощина)
– Вы – революционер со стажем, начинали ещё с Национал-большевистской партии Лимонов а, и сегодня вы явно не на стороне власти. Хороший писатель в России – это всегда, на ваш взгляд, человек, противостоящий власти?
– Нет. Хороший писатель старается быть честным с самим с собой и не заключать с собою дурного толка сделки. Хотя всякое бывало. Валентин Катаев много чего дурного совершил в жизни, и человек был, кажется, не самый лучший, но последние его повести – в числе которых «Уже написан Вертер» или «Волшебный рог Оберона» – это безусловные шедевры. И среди тех, кто любит власть, и среди тех, кто её не приемлет, полно бездарей. Так что пути Господни неисповедимы. В кого Он вдохнёт дар, а кого лишит этого дара – земным умом и не поймёшь.
Думаю, писатель, близкий к идеалу – он оппозиционер и охранитель одновременно, западник и славянофил разом, он аристократ и маргинал, он кто угодно. Ну, как Пушкин – что тут огород городить, когда есть пример на все века. Есть и другие примеры – скажем, Достоевский, Горький – но у них это были разные этапы жизни, а Пушкин был одновременно всем тем, что я перечислил, – и оставался при этом самим собою, и был чист и пред друзьями, и пред литературой, и, надеюсь, что пред Богом тоже. Загадка!
– Ваша «Чёрная обезьяна» – роман о том, говорите вы, что происходит в голове у мужчины, живущего в России. Что из происходящего в голове российского мужчины отличает его от мужчины французского или португальского?
– А я никогда не был португальским мужчиной и даже не знаю ни одного португальца. Думаю, есть много схожих вещей, думаю, мы все понимаем, о чём там идёт речь. Различие разве в том, что у России сегодня – иной исторический отрезок, мы живём в эпоху возможного и уже происходящего исхода Империи. Вместе с Империей происходит исход нашей пассионарности, нашей человечности, нашей веры – мы мелеем на глазах. Меня ломает от этого. А португальцев, может, уже и не ломает.
Но я не хочу, чтоб русские стали мелким народом, населяющим черноземье, и в силу какого-то недоразумения считающим себя наследником Суворова, Достоевского и Чайковского с Репиным.
– Лев Данилкин считает, что «Чёрная обезьяна» – ваш самый лучший роман. При этом он добавляет: «…многие прежние его вещи страшно резали ухо». Вам не обидно мнение известного критика?
– А я первую половину его фразы воспринимаю, а вторую не читаю. Понравилась «Чёрная обезьяна» – и хорошо. Тем более что он о прежних вещах вполне лояльно отзывался. В общем, не обидно. Лёва очень неглупый человек. Те вещи, которые ему резали ухо в «Патологиях» и «Саньке», я по возможности тихо и незаметно исправил. Он дельные замечания высказывал. Я прислушался. Больше не буду страшно резать ему уши по возможности, я ж не ваххабит какой-то. Буду резать не страшно.
– Бурю в стакане подняли «Новые люди». Прокремлёвская молодёжная организация, обойдя ряд библиотек, пришла к следующему выводу: ваши книги «Санькя» с описанием «жёстких реалий» и «Чёрная обезьяна» с использованием грубых слов пагубно влияют на детские души. И им не место в детской библиотеке. В чём вас пытались уличить или этот скандал – продуманный пиар-ход?
– Слушайте, оставьте эту всю чушь с пиар-ходами. Я что им, по 300 рублей выдал, чтоб они этой ерундой занимались? Думаете, у нас бесплатных дураков мало, которые сами проявят инициативу?
В чём меня пытались уличить – это очевидно. В том, что я экстремист и негодяй. И у них есть для этого некоторые основания. Просто им никто не объяснил, что половина классиков в России – были при жизни законченные экстремисты и негодяи. Какой уж с меня спрос тогда.
– Особняком в вашем творчестве стоит книга о Леониде Леонове, вышедшая в серии ЖЗЛ. Чем вам близок советский классик?
– Он гениальный писатель, совершенно меня зачаровывающий. Прочитайте повесть «Evgenia Ivanovna» или «Дорогу на океан» и, если у вас не умерло читательское чувство, зрение и слух, – поймёте, о чём речь. Потом, судьба удивительная – единственный великий писатель в России, проживший 95 лет. Целый век! И он, что самое важное, стоит вровень с этим огромным, трагичным и необычайным веком. И мощно отвечает за него.
«Московские новости» (18 января 2013; Ксения Туркова)
– Какие слова вы считаете сейчас особенно важными, ключевыми?
– Важны не просто слова, а обстоятельства их произнесения и люди, которые их произносят. Для меня важны, к примеру, слова «Родина», «Империя». Проблема в том, что одних от этих слов воротит, но есть другие, ещё более худшие, – которые их безжалостно «пользуют», не подкрепляя произнесения этих слов ничем – ни поступком, ни жизнью, не сердцем.
В общем, мне больно, что самые важные слова для всякого русского человека сначала были осмеяны вульгарными квазилибералами, а потом взяты в оборот профессиональными «государственными патриотами».
– Существуют ли для вас антислова?
– Все слова уместны в своём контексте. Я немного устал от слов «позитивный» и «негативный». Особенно от слова «позитивный».
– Есть ли слова, которые вы никогда себе не позволите как писатель?
– Я старательно избегаю слов, которые через десять лет перестанут что-либо значить для любого читателя. Все эти модные слова, вроде «тренд» или «контент», или компьютерная лексика, или что-то там связанное с мобильными телефонами – всё это очень быстро изменяется.
– Что бы вы назвали главной бедой современного русского языка?
– Нет никакой беды. Пока есть хорошая литература – она справляется с любой лексикой. Схожие процессы были после революции 1917-го: колоссальное количество жаргонизмов и советизмов проникло в речь. Но Платонов и Зощенко всё это ввели в литературный словарь – и вульгарность этого словаря сразу снизилась, а потом и растворилась.
– В вашем доме есть какие-то речевые табу? За какие слова вы ругаете детей (если ругаете)?
– На слова – никаких особых табу нет. Есть табу на пошлость и глупость. Но это всегда ситуативные вещи.
– Нужен ли в разговорах с детьми какой-то особый язык? Какой? Или с ними надо сразу разговаривать как со взрослыми?
– Нужно, чтоб ваша речь им была понятна. Нужно уважительное общение. Кривляться с детьми и строить из себя очень взрослых надо поменьше. На самом деле большинство из нас недалеко от них ушли.
– Вы вообще обращаете внимание на ошибки в речи и на письме? Как реагируете на них, поправляете людей?
– Скорей, равнодушно. Меня раздражают не ошибки, а глупость вообще. Я вырос в деревне, там много людей говорило с теми или иными ошибками.
«Российская газета» (25 ноября 2014; Клариса Пульсон)
– Когда отпускали «Обитель» в люди, какие были ожидания? Реакция публики, критики с ними совпала?
– Едва ли можно всерьёз говорить о том, что я ждал чего-то определённого. Есть пара критиков, которые бегают с веником за очередной моей книжкой и каждые два года вот уже десять лет рапортуют, что «Прилепин кончился». Прибегали и в этот раз.
Есть люди, чей отзыв я и не надеялся услышать. Но услышал и был счастлив.
И есть читатели. Думаю, я уже пару тысяч писем получил по поводу «Обители» за последние пять месяцев. Отзывы приходят буквально каждый день со всех концов света. Этого я вовсе не ожидал. Есть совершенно пронзительные письма.
Там такие вещи говорят люди и о себе, и обо мне – очень добрые и проникновенные. Как будто бы, знаете, я их сын приёмный – которого они искали, и вдруг я отыскался. Редкий случай, когда я даже жене об этом рассказать стесняюсь. Но маме такие письма пересылаю иногда. Мама не нарадуется, конечно же.
– Как Вы сами думаете, что именно так зацепило?
– Человеческая история, наверное. Современная человеческая история. Далеко не все воспринимают Артёма, Галю и Эйхманиса как исторических персонажей – люди читают о себе, о мужчине и женщине, о вере, о слабости, о подлости, и возможности преодолеть хотя бы на миг человеческое в себе – стать больше, чем ты есть.
– Очень заметна разница в восприятии книги у людей, перешагнувших пятидесятилетний рубеж, и теми, кому меньше тридцати. Первые стараются узнать реальных персонажей, сравнивают с воспоминаниями Дмитрия Сергеевича Лихачёва, «Архипелагом ГУЛАГ» и «Зоной», похоже – не похоже, ищут исторические несоответствия. С молодыми читателями всё ещё интереснее и не так очевидно. Кто-то видит в «Обители» антиутопию (Соловки – эдакая лаборатория по «деланию нового человека»). Кто то читает книгу как авантюрный приключенческий роман в духе «Графа Монте-Кристо»… Кто-то видит своеобразную ролевую игру, даже идентифицируют себя с главным героем – как бы я повёл себя в таких обстоятельствах. Какое из этих… «восприятий» ближе автору? И вообще, как относитесь к такому разбросу трактовок?
– Очень доволен таким разбросом трактовок. Понимаете, такой разброс трактовок как раз и говорит, что мне в этом тексте несколько раз удалось зафиксировать живую жизнь – которая всегда вмещает в себя всё: и трагедию, и комедию, и плутовской роман, и мелодраму, и что угодно. Жизнь безумно богата. Литература может иногда этим богатством воспользоваться. В идеале пользоваться надо так, чтоб не было понятно, где тут жизнь, а где литература. Так, чтобы литературный персонаж мог стать твоим другом или врагом – и ты готов думать о нём не реже, чем о своей жене, ссориться с ним, звать его на помощь.
– Вы человек в литературе искушённый и опытный, наверняка понимали, что параллели и ассоциации с Солженицыным неизбежны. И реакция будет острой и неоднозначной…
– Были сравнения с Солженицыным – и то, как правило, со стороны тех людей, которые болезненно на этой фигуре зациклены и во всём видят опасность для Александра Исаевича.
Я Солженицына не пытаюсь оспорить; к чему? Никакая тема никогда не будет закрыта до конца – ни война, ни тюрьма, ни революция. Всякая новая эпоха даёт шанс настроить оптику чуть иначе, увидеть те же события с другого расстояния.
К тому же у Солженицына – который безусловно огромен и велик – не было фигуры, так сказать, «палача» – по крайней мере, в качестве персонажа, которого он пытается понять и рассмотреть беспристрастно и внимательно. Даже не палача в прямом смысле – а человека, волею судьбы вовлечённого в этот ад в качестве надсмотрщика, чекиста, администратора, охранника, кого угодно, – демона. Отчасти об этом имеет смысл говорить в случае «Зоны» Довлатова… Но в целом нами всё-таки владеет это упрощённое восприятие, что вот были жертвы и были те, кто их убивали.
Соловки же дают возможность увидеть всё чуть сложнее и ужаснуться иначе: лагерь, где в двадцатые годы было фактическое самоуправление, где всеми подразделениями и всеми производствами руководили сами заключённые – причём в основном из белогвардейцев, а бывших чекистов там сидело больше, чем священников, – всё это заставляет как-то не переосмыслять – но доосмыслять эту трагедию. А тот факт, что всё руководство лагеря было перебито ещё до начала войны, а многие уселись в эти же Соловки? Мы же не очень много об этом думаем и помним.
Так что, возвращаясь к вопросу, Солженицын огромен и в чём-то неоспорим, но я поставил свой маленький мольберт немножко в стороне и рисовал то, что считал нарисовать нужным сам, а не малюя поверх солженицынского холста.
– Какие отклики были самыми обидными, самыми приятными, самыми неожиданными?
– Да я не помню обидных, правда. Я минут пятнадцать бываю раздражён, а потом у меня всё это безвозвратно улетает из головы.
Дельных статей было много написано – начиная с не вполне ожидаемой, но в целом добродушной реакции Аллы Латыниной – и заканчивая уверенностью Дмитрия Быкова, что Артёма я делал с себя – и что Артём внутри меня (как человек, склонный быть очарованным властью) может меня победить.
Всё это веселит, конечно.
Станислав Юрьевич Куняев мне позвонил из больницы, где он подлечивался, – и говорит, что стал чувствовать себя, как Горяинов. Очень меня, по-хорошему, рассмешил. Рассказывал, как стал всё доедать в столовой, как по-новому стал смотреть на врачей и соседей по палате.
Павел Лунгин позвонил, и мы пять часов просидели вдвоём, и он говорил только про «Обитель», – и понял там всё, как мало кто.
Один из моих самых главных учителей, Леонид Абрамович Юзефович, выдержал очень долгую паузу – я всё это время очень волновался – и потом, совсем недавно, сказал – он сделал это публично, поэтому рискну процитировать, что «Обитель» – тот самый роман в России, который имеет все шансы стать международным бестселлером.
– Вы производите впечатление человека неугомонного, которому органически необходимо движение, действие. С лаконичной публицистикой, рассказами всё понятно: отстрелялся – и побежал дальше. Роман – тем более такой большой, многофигурный, почти эпический, где много сюжетных линий, – даже чисто технически невозможно писать на бегу урывками, такая работа предполагает усидчивость, сосредоточенность, уединение; одно копание в архивах чего стоит! Как удавалось отстраняться и уходить в работу?
– А я полгода каждый год живу в состоянии гона и бега, с октября по май, а потом на пять месяцев прячусь в глухую деревню и живу совсем другой жизнью – без средств связи, без интернета, трезвенником, пустынником и печальником. Но так как я за предыдущие полгода успеваю всех заколебать своими выходками, выступлениями и разъездами туда и сюда – никто так и не успевает заметить, что я отсутствую в эфире долгими месяцами.
В конце концов, я не только «Обитель» написал – я сделал такую же большую книжку о жизни Леонида Леонова – знаете, сколько всего пришлось перекопать?
Жизнь вытягивает всё время поучаствовать в её карнавалах. А так, в идеале, я бы сидел у себя в лесу и писал биографии поэтов и художников, и гладил бы своих детей по головам.
«Русская вера» (17 сентября 2014)
– В романе «Обитель» вы рассказываете о Соловецком монастыре, ставшем политической тюрьмой в советские годы. Однако история Соловецкого монастыря также связана и с другими трагическими событиями русской истории. Так, во второй половине ХVII века Соловецкий монастырь отказался принять реформы патриарха Никона. Соловецкие старцы просили царя Алексея Михайловича разрешить им молиться по-старому, так же, как молились его отец и дед. Однако царь направил к монастырю войска, которые разорили древнюю обитель. Кроме, собственно, Соловецкого монастыря были разорены и некоторые другие монастыри Руси. Количество же простых жертв реформ патриарха Никона и царя Алексея Михайловича исчислялось десятками тысяч. Достаточно вспомнить боярыню Морозову, которая была самой знатной и богатой женщиной своего времени, но также была репрессирована за то, что оставалась верной религиозным убеждениями своих предков и предков правящей династии. Скажите, в чём причина этого необычного феномена, когда множество граждан страны были подвергнуты гонениям не за измену и предательство, а за верность?
– В «Обители» упоминаются эти моменты, когда стрельцы ворвались в Соловецкий монастырь – они даже не перестреляли, а забросали камнями монахов. По-моему, Павел Флоренский говорил, что с этого момента соловецкий дух утратил свою силу. Я не уверен в его правоте, но события действительно были чудовищные, и оценивать их я не берусь.
В одном вы правы – феномен верности, за которую приходится платить по всем счётам, а иногда даже больше, чем за неверность, – он периодически становится характерен для русской истории. Отчасти то, что сегодня происходит на юго-востоке Украины – тоже иллюстрация к этой вашей мысли. Люди, которые считают себя русскими – и в чём-то являющиеся даже большими русскими, чем мы, – уничтожаются и расстреливаются из пушек.
А трагедия Белой идеи в Гражданскую? Тоже трагедия верности!
А то, что в 1937 году убили Павла Васильева и Бориса Корнилова – гениальных поэтов, неистово служивших красной идее? Это что? Убили, конечно же, не только их, но и тысячи тысяч других, однако в этом случае – самых верных.
А все зубы Рокоссовского, выбитые на допросах? А трагедия 1993 года – уже новый виток трагедии, только Красной – не о том же самом? А трагедия чеченского – антидудаевского, прорусского – сопротивления, которое погибло после ввода федеральных войск? А многочисленные трагедии российских анклавов в бывших республиках СССР – например, в Казахстане?
А, наконец, тот беспредел, который власть творила над Национал-большевистской партией – самой патриотической организацией в России, двести человек из которой прошли тюрьмы, многие погибли при самых разных обстоятельствах, тысячи задерживались и избивались? А теперь власть в России делает то, о чём мы с середины девяностых годов писали в своих текстах и кричали на митингах! Это ли не очередной вывих нашей истории? И не последний, точно.
– Говорят, что в России невозможно повторение событий, подобных украинским или югославским. Однако и на Украине ещё год назад никто не мог помыслить об этом. Может ли у нас быть повторение подобных событий с похожим масштабом?
– Оранжевой революции уже не случится. Либеральные вожди во время украинских событий показали себя просто удивительным образом. По-тря-са-ю-щим! Я был зачарован, взирая на них.
Однако вдруг выяснилось, что в России сложился целый класс мужиков, которые больше не дадут повторить этот, как в 1987–1991 годах, сценарий.
В девяностые и нулевые русский фронт держали нацболы, газета «Завтра» и ряд разрозненных патриотических деятелей и изданий – мы, признаться, уже отчаялись, глядя вокруг.
События на юго-востоке Украины меня ошарашили: проявился во всю мощь не только колоссальный патриотический запрос в обществе, но и целый класс русских мужиков, которые с лёгкостью встают, берут в руки оружие и идут побеждать за свою Веру. И ведь далеко не все встали – процента два от того числа, что встанут, когда подобное придёт к ним в дом.
Поэтому в другой раз, когда сводный фронт прогрессивной общественности вдруг решит, что пришло их время – даже если государство начнёт осыпаться – вдруг откуда ни возьмись появятся Стрелков, Губарев и Бородай и им подобные – и исход этого сражения предопределён заранее.
Что, конечно же, не застраховывает страну от чудовищных неприятностей. Надо отдавать себе отчёт в том, что 90 % так называемых элит в стране – совершенно компрадорские и тотально коррумпированные. И пути, по которым они нас ведут, по-прежнему не соответствуют нашим представлениям о том, куда мы сами хотим идти.
– События на Украине стали своеобразным часом Х для людей в России, на Украине, да и во всём мире, в оценке прав человека и первейшего его права на жизнь. Почему некоторые представители творческой интеллигенции, правозащитники и общественные деятели, ещё вчера говорившие, что революция не стоит слезы ребёнка, сегодня требуют бомбардировок городов и оправдывают право государства на насилие? Что вообще происходит в голове человека, плакавшего вчера по погибшей птичке, а сегодня требующем зверств?
– У нас один символ веры, у них – другой. У нас во главе угла стоят права русского человека, жизнь нашего языка и нашей, в самом широком смысле, культуры, наша самобытность, наша уверенность в том, что мы не обязаны вписываться в мир на правах пятого колеса и стричь самих себя, чтоб походить на «европейца». У них символ веры в том, что «эволюция неизбежна», «Россия должна войти в европейскую цивилизацию», «тоталитарный опыт русской истории надо преодолеть» (заодно и саму историю переосмыслить, и покаяться, обязательно покаяться), «выдавить раба» и всё такое прочее. Причём давить из нас раба будут они, наши цивилизаторы.
Поэтому для них все наши, не побоюсь этого слова, святыни – выглядят нелепо и пугающе. «Крым наш» – для нас святые слова, мы чувствуем горячий ток крови и счастье от самих этих слов. А для них – это ругательство, страшное ругательство. По сути, мы противоположны.
Почитайте, как эти люди – русские, или, по крайней мере, живущие в России, – отзываются о жителях Донецка и Луганска. Они же иначе, как «человеческим хламом» их не называют. В лучшем случае – «неудачниками». Но это же расизм в чистом виде.
В целом подобный расизм носит социально-мировоззренческий характер (кто не хочет в Европу, тот быдло и раб), но порой кажется, что национальный аспект в этом тоже присутствует. По сути, для того чтоб соответствовать искомому либералами образцу, русский человек должен стать другим. Сначала медленно превратиться во что-то вроде майданного украинца, а там, глядишь, и более-менее приемлемый немец из этого чудовища получится. И будет тогда, наконец, счастье. А пока от русского человека только грязь и мерзость исходит.
«Православие. ру» (14 октября 2014; Максим Васюков)
– Многие сравнивают «Обитель» с Достоевским… Роман изначально таким большим задумывался? И почему вы своего навеянного Достоевским персонажа именно на Соловки отправили?
– Понимаете, можно четырёх Карамазовых описать и в одном маленьком рассказе, миниатюре, как угодно. Он просто разросся сам по себе, этот роман. Я начал писать, и эти персонажи, половина из которых действительно имела место быть или были документами, фразами в каких-то отчётах, они вдруг начинают требовать жизни и требовать того, чтобы у них какой-то голос появился. Это всё звучит напыщенно, но это всё чистая правда. Люди – они же были, они же никуда не делись, у них была своя история, своя трагедия. Они умерли, их убили, они были правы или неправы. Те, кого мы сегодня воспринимаем как палачей, – они тоже жертвы, у них была своя правда. Они совершали свои героические поступки. Среди людей, которые туда попадали в качестве чекистов, охранников, были персонажи с необычайной героической насыщенностью биографии. А мы всех воспринимаем: это вот прекрасные, хорошие, которые в тюрьме сидели, а это плохие, злые, жестокие. А на самом деле адвокаты, которые могут замолвить словечко за каждого, нужны для всех. Я пытался в качестве такого человека выступить.
– На каких книгах вы воспитываете детей?
– В русской классике есть ответы на все вопросы. В «Капитанской дочке», «Тарасе Бульбе», «Войне и мире». Стихи Есенина, стихи Гумилёва. Там всё, что только возможно придумать, – всё есть. Вот мы думаем сейчас, как к Украине относиться: может быть, там 14 правд разных, а может быть, 36 этих правд? Но представьте Пушкина, или Лермонтова, или Гоголя в этой ситуации. Да они бы ужаснулись даже от того, что мы усомнились даже на секунду, где есть правда. Они бы сказали: «Это абсурд! Вы сума сошли?» Даже Лев Николаевич Толстой, он, конечно, сказал бы: «Ребята, нужен мир везде, давайте остановим войну». И наши либералы бы сказали: «Спасибо, Лев Николаевич, тебе, ты такой хороший!» А он бы ещё сказал: «Но украинцы тоже должны остановить войну. Давайте мы все отведём войска, а украинцы сами пусть решат, где они хотят жить». Толстой жаждал бы идеального мира, которого нет. А Гумилёв, Пушкин и Лермонтов оседлали бы коня и поехали разбираться: что, мол, малоросский брат наш чего-то немножко не понимает, что происходит вообще? Константин Леонтьев, Василий Розанов, Ильин – вы можете представить их рефлексии по этому поводу?
– И последний вопрос – он, наверное, вберёт в себя и про гонения на Церковь, и на русских и всю нашу историю. Как вы думаете, куда мы все движемся? Многие говорят, что всё катится в тартарары…
– Нормальное состояние русского человека и русской истории – катиться в тартарары. Мы всегда ровно катимся в тартарары. Древняя Русь, феодальная раздробленность, Смута, восемнадцатый век, девятнадцатый век, революция, Брежнев, Хрущёв… Мы катимся, и катимся, и катимся. Когда русский человек не катится в тартарары, тогда ему точно приходит конец. Когда он начинает аморфно растекаться в своём бытии – значит всё уже, нет русского человека. А как только он покатился, ну слава тебе, Господи, все мы на своей тарантайке поскакали. Я в этом никаких проблем не вижу. Я думаю, что как раз любые вызовы, которые направлены на наше население, они как раз характерны для нашего нормального жизнеобеспечения.
«Новые известия» (31 октября 2014; Марина Бойкова)
– Захар, вот вы говорите: «Никто мне свыше ничего не диктует». Но трудно поверить в случайность, уж очень вовремя появился в России писатель Захар Прилепин – со своей семейной историей, своим боевым и прочим опытом, своей жаждой исследовать российское вчера и сегодня. Вы не считаете, что ваш дар – это поручение?
– Если я вам сейчас буду поддакивать: «Да, я вовремя…», это будет очень глупо выглядеть. Но надеюсь, что какая-то правда в ваших словах есть. Мне, безусловно, не только приятно такое слышать, я и ответственность осознаю. Я же вижу и слышу, что важен людям. Но всё, что я могу тут сделать, – поскорее всё это забыть. Завтра опять проснуться чистым, быть самим собой, абсолютно честным, потому что, как только на себе понесёшь ответственность за каждое сказанное тобой слово, тут же перестанешь быть свободным. А я хочу себя чувствовать с людьми, которые меня окружают, так же свободно и легко, как со своими детьми. Понимаете, о чём я? То есть я хочу позволять себе всё, что считаю вправе позволить себе как мужчина, – где-то дерзко себя повести, где-то набедокурить, нахулиганить. Как говорила Ахматова: «Я лирический поэт, я имею право валяться в канаве». То есть я какие угодно вещи себе позволяю. У нас есть ряд серьёзных писателей, не буду их называть, которые несут на себе эту личину большого русского писателя. Они следят за выражением лица и, случись что угодно – Украина, Путин, Обама, взрыв вулкана, – фильтруют каждое слово. Тут надо сказать вот так, а тут – поаккуратней, а лучше вовсе смолчать. Это не по мне. Я хочу максимально долго сохранить в себе вот это юношеское – не думать ни секунды ни о какой стратегии и делать всё, что в голову приходит, говорить всё, что заблагорассудится, и быть равным самому себе, а не каким-то вещам, на мой взгляд, иллюзорным.
«Русская Швейцария» (февраль 2015; Александр Песке)
– Как Вы думаете, кем бы Вы стали в профессиональном плане, не побывав на войне в Чечне?
– Представления не имею. Этот список может быть куда более длинным.
Кем бы я стал в профессиональном плане, если не родился и вырос в рязанской деревне, кем бы я стал в профессиональном плане, если б мой отец не играл на пяти музыкальных инструментах, не рисовал и не писал стихи – в общем, если б у меня был другой отец. Если б моя семья не переехала на исходе советской власти в химический гигант Дзержинск – промышленность которого распалась у меня на глазах. Если б у меня не было моей жены и моих детей…
Короче, если б я был не я и у меня была бы другая жизнь – кем бы я стал в профессиональном плане?
Наверное, я стал бы в профессиональном плане кем-то другим, и отвечал на ваши вопросы, например, как скрипач. Или, скорей, вообще бы не отвечал ни на какие, потому что меня никто ни о чём бы не спрашивал.
– Важна ли для писателя, которому хочется остаться в памяти, активная гражданская позиция?
– Тут личный выбор всегда.
В идеале – сначала Кавказ, Крымская война, а потом Ясная Поляна.
Это такой «путь русского писателя» в самом лучшем виде.
Лев Николаевич, видимо, в какой-то момент начал переживать, что мало общается «с народом» – меньше, чем когда проводил зачистки в Чечне и стрелял из пушек в Севастополе, – поэтому повесил колокол у дома в Ясной Поляне. Чтоб, если кто-то захотел с ним пообщаться – приходил и звонил.
В итоге этот колокол начал звонить каждые полчаса. «Барин, а у меня лошадь ногу подвернула». «Барин, а у меня тёлка никак не разродится». «Барин, а царь добрый?»
Короче, он снял колокол и убрал в сарай.
Вот и выбирайте – была ли у Льва Николаевича гражданская позиция.
Думаю, была. Просто в разные времена она по-разному выглядела.
Есть гражданская позиция Горького, который спонсировал большевиков, а потом сбежал от них на Капри. Есть гражданская позиция Бунина, который писал свои желчные «Окаянные дни». Есть гражданская позиция Пришвина, который сидел в лесу и ездил в Москву только за гонорарами. Но при этом писал удивительные дневники. Ещё есть гражданская позиция Бабеля, который воевал в Конармии, и Газданова, который воевал в Белой армии.
А ещё была гражданская позиция Гумилёва, который участвовал в антибольшевистском заговоре, и была позиция Маяковского – который звонкую душу поэта отдал атакующему классу пролетариата.
В целом, русский писатель и поэт, конечно, чаще всего был в гуще событий. Но в разной гуще.
Сегодня таких типов куда меньше, прямо говоря. Все такие стали приличные, прогрессивные, приятные во всех отношениях. Плюнуть некуда иногда.
У нас половина классических поэтов воевала, а другая половина – стрелялась на дуэлях. Оставшиеся сидели в тюрьме.
Вы сейчас знаете таких поэтов, хоть одного?
Вопрос не в том, есть ли у них гражданская позиция или нет. Вопрос в том, что они пишут – как живут. Живут они прилично, и стихи у них приличные. Хоть фотообои из них делай.
– Если известную пословицу «в России две беды: дураки да дороги» перефразирует Захар Прилепин, то как будет звучать его вариант «в России две беды…»?
– У России нет никаких смертельных проблем, кроме одной: когда либеральная клика приходит ко власти. Если она берёт власть – это неизбежно оборачивается развалом страны и хаосом.
Я очень ценю либеральную мысль как таковую и на ряд моих либеральных товарищей смотрю с интересом, но в целом – упаси бог нас от февраля 17-го и августа 91-го.
Все остальные наши проблемы идут по разряду национальных забав. Включая дороги. В мою деревню нет практически никакой дороги. Я купил себе внедорожник, но даже его приходиться иногда отрывать. Зато туда не доезжают туристы. И журналисты тоже не могут приехать туда. Красота.
Из любой проблемы можно извлекать свои выгоды.
А дураков везде полно. Дураки интернациональны.
– За последнее десятилетие Вы написали несколько романов и множество рассказов. В них очень много автобиографичного. У Вас была чересчур разнообразная юность или Вы невероятно чувствительны и наблюдательны?
– Я, по мнению моей любимой женщины, вполне себе бесчувственный, не очень наблюдательный, и у меня была среднестатистическая биография – отчасти насыщенная, но я знаю биографии и понасыщенней.
«Год литературы» (март 2015; Михаил Визель)
– Пушкин в тридцать лет жаловался, что «лета к суровой прозе клонят, лета шалунью рифму гонят». У тебя вышло ровно наоборот. При этом, в отличие, скажем, от Михаила Елизарова, тоже выступающего с песнями, никак не скажешь, что ты недореализовался в литературе. Тиражи, премии, экранизации, поклонники и поклонницы, постоянные турне и встречи с читателями в полных залах, как у рок-звезды… Плюс к этому – гуманитарные поездки на Донбасс… Зачем тебе ещё профессиональные занятия музыкой? Чего такого дают песни, чего не могут дать романы и публицистика?
– Совсем другое ощущение контакта с людьми. Я люблю праздники, люблю единение, шум, состояние возбуждения и лёгкого опьянения. На встречах с читателями, знаешь, много замечательного происходит, – но вот таких ощущений точно не получишь.
Ну и потом я несколько подустал от своего писательского образа жизни, от своих, иронично выражаясь, проповедей, я думаю, у меня ещё целая жизнь впереди, чтобы отвечать на вечные вопросы. Я так много выступал как писатель, лектор и объяснитель всего на свете последние лет пять, – что меня начинает мутить уже от самого себя.
Петь, конечно же, гораздо приятнее и веселей.
«Русская планета» (24 апреля 2015; Серафима Терёхина)
– Про ополченцев что можете рассказать? Какое впечатление они произвели на вас?
– Там есть пара процентов людей диковатых, быдловатых, уголовного происхождения, но это настолько маленький процент, что делать из этого какую-то историю обобщающую совершенно невозможно.
А в основном это мотивированные, пассионарные, упрямые, мужественные люди, золотой запас на самом деле. Это самые славные, самые сильные, самые в хорошем смысле безбашенные мужики, которые идут туда уж точно не из меркантильных соображений, потому что денег им никаких не платят, не из-за какой-то наживы, потому что там они её не получают, там очень жёстко с мародёрством. Никто там ничего себе не заработал. Они идут потому, что у них есть своё сложно или просто сформулированное представление о правде, и они туда за ней пошли. Они считают, что это главное событие в их жизни, поэтому общее состояние их всегда необычайно не возбуждённое даже, а такое… радостное.
Это и есть демократия в чистом виде, мужики совершают самый свой главный демократический выбор. Они принесли на алтарь свою жизнь и счастливы, что могут ею пользоваться: вот моя жизнь, хочу, отдам её, хочу, распилю на части и порву в клочья. Это необычайное мужицкое счастье, его ни с чем не сравнить. Это такая степень свободы, которая ни в одном московском клубе немыслима.
Я недавно подумал о людях из московских блатных заведений. Работа ополченца или ополченского командира чем характеризуется? Если ты не умеешь делать свою работу, либо тебя очень быстро убили, либо твоё подразделение. Это можно сравнить только с работой хирурга – умер у тебя больной на столе или нет. Именно эти люди, у которых прямая связь с их деятельностью и результатами их деятельности, вызывают, как мне кажется, наибольшее раздражение в этом условном клубе «Жан-Жак». Потому что деятельность людей оттуда никак не связана ни с чем. Я не знаю, чем они занимаются, и не очень понимаю, что они такое сделали, чтобы я ими восхитился? Не знаю.
Они вот издеваются, что Моторола не умеет разговаривать. Да это смешно, вы сами себя выставляете идиотами, потому что человек, который не умеет разговаривать, не будет руководить огромным подразделением, батальоном, совершающим воинские задачи. Он и психолог, и военачальник, и учитель, и мыслитель, и стратег, политолог, он одновременно работает со всеми этими вещами. Они пытаются унизить его, но тем самым себя унижают. Они не понимают, что они в принципе несопоставимы с ним. Будь он антигерой, будь он демон, они несопоставимы. А они даже не понимают, что они с ним в разных категориях находятся. Он делает что-то, и это видно; то, что они делают, – не видно и не понятно.
– Если осмыслять русского человека вообще, то какая лучшая черта его, на ваш взгляд, а какая самая неприятная?
– Понимаете, она одна и та же, и лучшая, и неприятная, – вот это равнодушие, даже не равнодушие, а спокойное отношение… Я в целом говорю о русском человеке, а не про конкретного соседа дядю Петю. Вот такое лёгкое, отстранённое отношение к собственной жизни, собственной судьбе. Как это назвать… Невозбуждённость собственной судьбой.
Всё идёт, как оно идёт, и бог с ним. Когда собственная жизнь не является абсолютной ценностью, когда не вокруг тебя ведётся хоровод бытийный, а когда ты просто часть этого хоровода. Вот эта отстранённость от личностного мне нравится в русском человеке. Он мыслит себя в контексте того, что вот есть страна, и он её часть. Почему его так радует «крымнаш»? Человека в Туле, Тамбове, Магадане не волнует это совершенно, он никогда там не был и не будет. Но для него счастье – быть сопри частным к том у, что он принадлежит вот к этой огромной стране, этому огромному движению. А вот мы смогли, а мы сделали, он чувствует, что частичка его в этом есть.
Ну и одновременно это отрицательная черта, потому что в целом, конечно, всё по барабану. Всё упало, развалилось, ну и ладно. Поэтому из одной и той же черты проистекает и распад 1991 года, и нынешние события, это всё одно и то же. Распалось? Ну ладно, будем подыхать. Собираем? Значит, будем собирать вместе.
– А чем обусловлена эта «невозбуждённость собственной судьбой»?
– География, пространства. Самая большая страна в мире – это не шутка. Любой человек, который хотя бы летел над Россией, – это понимает. А кто ходил пешком на богомолье – скажем, с Воронежа на Соловки – тот понимает многократно выше. Русская география – это одновременно и твоя огромность: сколько ты всего тащишь на хребте, и твоя малость: кто я такой на этом фоне?..
Библиография
Журнальные публикации:
2004: журнал «Север», № 1–2.
2005: «Роман-газета», № 3 Первое отдельное издание:
2005: издательство «Андреевский флаг». Переводы:
2007: "Pathologies", перевод на французский, издательство "ditions des Syrtes".
2010: "Patologie", перевод на польский, издательство "Wydawnictwo Czarne".
2011: "Patologie", перевод на итальянский, издательство "Voland".
2012: «Паталогиjе», перевод на сербский, издательство «Драслав Партнёр».
2012: "Patologias", перевод на испанский, издательство "Sajalin Editores".
2014: "Patologii", перевод на румынский, издательство "Curtea Veche Publishing".
Первое отдельное издание:
2006: издательство "Ad Marginem".
Переводы:
2008: «Санькя», перевод на китайский.
2008: "Sankja", перевод на польский, издательство "Wydawnictwo Czarne".
2009: "San'kia", перевод на французский, издательство "Actes Sud".
2010: «Санька», перевод на сербский, издательство «Драслав Партнёр».
2011: "Sankea", перевод на румынский, издательство "Cartier".
2011: "Sankja", перевод на итальянский, издательство "Voland".
2012: "Sankya", перевод на немецкий, издательство "Matthes&Seitz Berlin".
2013: "Sлnkjл", перевод на датский, издательство "С&К Forlag".
2014: "Mert mi jobbakvagyunk", перевод на венгерский, издательство "Europa Konyvkiado".
2014: "Sankya", перевод на английский, издательство "Dzanc Books".
2015: "Sankia", перевод на испанский, издательство "Editorial Jose Marti".
Первое отдельное издание:
2007: издательство «Вагриус».
Переводы:
2009: "Le Psh", перевод на французский, издательство "ditions des Syrtes".
2011: «Грех», перевод на сербский, издательство «Драслав Партнёр».
2011: «Грях», перевод на болгарский, издательство «Прозорец».