Самый кайф (сборник) Рекшан Владимир

Митьковские пытки

Митьки злы и жадны, как дети. Они больны тяжелыми и никак не излечиваемыми заболеваниями. Они старые. Любая, даже дареная иностранная одежда на митьках выглядит либо как тельник, либо как ватник. Митьки никого не хотят победить, но хотят все съесть. Но все равно они очаровательны и пользуются неизменным успехом, потому что герои, потому что бьются с обстоятельствами, как со Змеем Горынычем, олицетворяя лучшие и худшие качества русского народа. В данном случае митьки – это Владимир Шинкарев, Дмитрий Шагин, Михаил Сапего, Андрей Филиппов и я. Нас пригласили на фестиваль «Золотой Чапай» в приволжский город Чебоксары, проходивший там с 4 по 6 ноября 2006 года.

Мы гоним утром 3 ноября по шоссе между заснеженных полей. Нижний Новгород – Чебоксары. За Лыськовом у микроавтобуса лопается колесо. Коренастый и спокойный водитель достает спущенную запаску и начинает качать. Потом мы все качаем по очереди… два часа. Одновременно узнаем, что у водителя Василия нет домкрата. Мимо пролетают машины и не останавливаются.

– Вот она, хваленая широта русской души, – говорю Мите.

– Знаешь, почему они не останавливаются? – спрашивает Митя и сам отвечает: – Потому что мы банда!

Автобус подняли руками, заменили колесо и продолжили качать. Я прислушался. Воздух с шипом вырывался. То есть насос не работал. Поехали на трех колесах со скоростью лошади…

В Чебоксарах нас поселили на берегу Волги, в пансионате с адекватным названием «Волжанка». Уже в темноте мы покатили в сам город и в выставочном зале с видом на водохранилище до трех ночи развешивали картины. То есть художники развешивали, а я старался помочь.

К одиннадцати утра нас привезли из «Волжанки» на открытие, и, наряженные в тельники, мы старательно прославляли Чапаева перед местной прессой и телекамерами. Открытие удалось. Началось закрытие. Четвертого ноября – праздник-новодел. Затем выходные. Затем понедельник. Выставочный зал не работает.

– Не понял, – сказал Митя. Шинкарев нервно закурил и ушел на набережную. У Фила заблестели глазки, и он про себя подумал о запое, а у представителя непримиримой оппозиции Сапеги давление поднялось до 200 на 180…

Многочисленные проблемы митьки решают через чувственные наслаждения. Они безостановочно играют в карты. Игра называется «крейзи фул». Они постоянно интересуются едой и едят, когда могут. Они курят. А Фил все время проверяет наличие противозачаточных средств. Все проблемы, возникавшие в Чебоксарах, снимались с помощью еды. Нас бесконечно долго кормили в ресторане «Русский Версаль». Митьки заказывали, ели, ругались. Не понимая постмодернизма брани, сопровождающие нас чебоксарцы пугались.

Когда стало известно, что 5-го утром мы должны ехать на вокзал и присоединяться к Шифрину, Арлазорову и Вишневскому, то Шинкарев взвыл:

– Самые ненавистные и пошлые! Ни за что! Это говорю вам я – мрачный сволочуга!

От московских потешников мы все-таки отбились. В полдень на площадке между торговым комплексом и рынком я судил соревнование по игре в шашечного Чапаева. Доски с шашками установили так, что Шинкарев, Шагин, Сапега и Фил, склонившись над шашками, с полчаса были обращены к публике жопами. Митьки рубились с местными жителями и победили. После в листе картона прорезали контур-идеал, и местные красавицы старались через него пролезть. Конкурс красоты назывался «Анка-2005»…

Затем нас повезли в музей Чапаева. Туда привезли и Шифрина с Арлазоровым. Народ шел мимо на рынок, но на московских юмористов реагировал.

Затем в сквере одного из микрорайонов москвичи красили гипсового Чапаева в золотой цвет, а Шагин отправлял в небо на шариках усы Василия Ивановича. Шинкарев продолжал нервно курить в сторонке.

Затем мы ели в очень темном и дорогом ресторане. Затем мы… ели в более светлом ресторане. Кажется, выступали на радио. Затем мы ели… нет, сперва я играл феерический концерт революционных песен на конспиративной вечеринке «Митьки-революшен». После выхода альбома группы «Санкт-Петербург» под названием «Митьки-революшен» наивный народ стал полагать, будто митьки – это еще и рок-группа. Рок-группа в моем лице час бацала и пела, а Митя выразительно разводил руками. Фил в это время держался и не пил. Сапега сдерживал давление, а Шинкарев читал стихи Гаврильчика, ненадолго перестав быть мрачным сволочугой.

Затем нас везли на лимузине в «Волжанку». Затем митьки до утра резались в карты и ругались. Затем завтрак, экскурсия, шашлык на морозе, во время которого мы из политкорректности по очереди уходили в «Волжанку» греться. Когда пришла моя очередь, я убежал в номер, где обнаружил Фила, набивавшего вещами рюкзак. Он с трудом поднял его и, пошатываясь от неиспользованности противозачаточных средств, направился к выходу.

– Фил! Зачем ты идешь есть шашлык с рюкзаком?

– Шинкарев сказал, что рюкзак греет спину…

Такова сила писательского слова.

Когда прощальное пати завершилось, митьковская жизнь продолжилась – компания всю ночь, бранясь, играла в карты.

На следующий день собирали вещи и картины. Япоглядывал на часы, явочным порядком взяв на себя роль подгоняющего. На выезде из Чебоксар (чистый, милый, без дворцов, но и без бомжей город величиной в пятьсот тысяч жителей) Фил обратился ко мне с вопросом, полным ретроградного инфантилизма:

– Ты последним выходил. Почему номер не проверил? Я там шарфик оставил. И беретик. Надо ехать за шарфиком и беретиком.

Фила пытались убедить, но не сильно. Митя предположил, что мы успеем на обед. Действительно, и шарфик нашли с беретиком, и супчику поели. А котлетки с собой захватили.

По дороге в Нижний выяснилось, что наш водитель – далекий потомок Чапаева. Всех эта новость обрадовала. В итоге мы из Чебоксар на микроавтобусе до Нижнего добрались без происшествий. Только Чапай Нижнего не знал и вместо железнодорожного привез нас на речной вокзал. Поезд вильнул хвостом и укатил на север.

И тут начался полный ужас-кошмар. С картинами, корзинами, картонками до Москвы на случайном поезде. Затем с помощью вокзально-криминальных элементов с Казанского вокзала на Курский, оттуда, как бомжи, в вонючем, но прохладном плацкарте до Питера. Митьки постоянно ругались и играли в карты. Когда мы вышли на платформу Московского вокзала, я спросил Шагина:

– Знаешь, Митя, почему мы не пропали?

– Потому что мы банда, – ответил Шагин.

Патриотический героизм митьков должен быть прояснен. Дело в том, что буквально в те же дни в Париже, несмотря ни на что, в центре Кардена, что на Елисейских Полях, напротив президентского дворца, проходила Русская неделя. В ее рамках презентировалось в виде красочного журнала на французском языке юбилейное издание «Русской мысли». В ней еще Чехов печатался. К изданию прилагался компакт-диск с композициями современных русских рок-музыкантов: Рекшан и «Санкт-Петербург», БГ и «Аквариум», Шевчук и «ДДТ», Бутусов и «Ю-Питер», Хвост, Шагин, профессор Лебединский. Издание вышло массовое и поступило в широкую продажу. Я в Париж на презентации петь концерт и срывать аплодисменты не поехал. Митя же отправился, но вовремя убежал, чтобы попасть к Чапаю в Чебоксары.

Не успел я очухаться от Волги, а митьков уже унесло в Сербию, где по заснеженным просторам они, неправильно поняв синоптиков, бродили в летних сандалиях.

А через полгода та же компания отправилась в Вологду. Там закрывалась выставка, и там Сапего и Фил стали демонстративно пить коньяк в немотивированно больших количествах. Пока трезвое трио (Шинкарев, Шагин, Рекшан) мирно спало в отеле, пьяный дуэт танцевал стриптиз с местными скромницами. Зато утром трезвые не стали похмеляться, а отправились за полторы сотни километров смотреть фрески Дионисия в Ферапонтовом монастыре. Шагина, который старался по пути съесть все пирожки в придорожной столовой, узнали и стали брать автографы. Шинкарев мрачно курил в сторонке. Но его тоже узнали и попросили расписаться…

Пол-Вологды помогало грузить в вагон картины и пьяных Сапегу с Филом. А утром солдатики, ехавшие в соседнем купе, помогали то же самое выгружать в Питере на платформу. Я быстро убежал прочь с гитарой, но от себя, как говорится, не убежишь.

Митьковство как этическо-эстетическое явление, безвсякого сомнения, основано на пьянстве и обжорстве. Тем и интересно. Конечно же, продолжительная трезвость ключевых игроков вызывает недоумение у почитателей и неприязнь у пьющих коллег, которые поговаривают, будто теперь митьки не такие, как прежде. Не верьте им – верьте мне. Они такие же. Без всякого сомнения, митьки – это полный ужас и кошмар, но, перефразирую высказывание Черчилля о демократии, это лучшее, что у нас есть.

Между нами тьма

20 декабря состоялся последний акт очередного митьковского представления – в Неву была вылита канистра воды, набранная в Москве. Ранее в Москву-реку вылили канистру невской водицы, а со 2 по 5 декабря при поддержке одного из кандидатов на пост московского градоначальника в роскошном выставочно-деловом комплексе «Царев сад», расположенном прямо напротив Кремля, прошел фестиваль разнообразных искусств под названием «Между нами тьма».

Идеологическим брендом случившегося был Дмитрий Шагин. На стенах висели копии его разноцветных и дружелюбных картин, он же доставлял из Петербурга в столицу артистическую публику и ухаживал за ней. С московской стороны художественный фон фестиваля составляли в основном фотоработы Филиппова, на которых множество двуглавых орлов складывались в многозначительные слова. Злые, похожие на вшей орлы и разные шагинские русские растяпы являлись лишь формой. В ней, форме, отразилось много чего интересного, а если учесть накал предвыборного сражения за миллиарды, то, можно сказать, таинственного и многозначительного.

На выставку приходили дети и рисовали добрые картины на митьковские темы. Приехала девичья группа из Питера, «Ива Нова», и устроила зажигательный шоу-бизнес под гармошку и бас-гитару. Поэтическая столичная группировка «Осумасшедшествующие безумцы» в лице Емелина и Родионова читала радикальные стихи, а все остальные дни толкалась среди гостей нетрезвая…

Как известно, матерящийся певец Шнуров, «Шнур», волевым решением Лужкова в Москве запрещен. Его противник Лебедев попрал запрет, и Шнуров приехал петь на митьковском фестивале. Как рассказывал Митя, в день выступления солиста ансамбля «Ленинград» вокруг «Царева сада» стало неуютно.

– Как в добрые старые времена, – мечтательно продолжил Шагин. – Эх, вспомнил я восьмидесятые годы! Шнур, значит, стал петь свои матюги, а после что-то почувствовал. Покурю, сказал. Я его тайно вывел и посадил на такси. А чуть позже в выставочный зал нагрянула милиция. Целый взвод!

Какой-то местный ответственный за пожарную безопасность вызвал милицию, якобы подозревая, что артисты и публика собираются учинить акт вандализма. Обученная шеренга милиции вытеснила зрителей из зала, а Шагина просто-напросто повязали. Не миновать бы ему карцера, да только явился образованный милицейский начальник, узнал всероссийскую знаменитость, принял объяснения и отозвал вооруженные силы.

– А зря, – пожалел я. – Представляешь, какой пиар! Дали б тебе по башке дубинкой – а вся страна встала б на защиту!

Апофеозом фестиваля стал заключительный день. Перед отъездом в столицу Митя, при содействии музыкантов из группы «Зачем», сделал из Невы водозабор. С крейсера «Аврора» зачерпнули ведро невской экологически не особо чистой водицы и в канистре привезли в Москву. В три часа дня из «Царева сада» вышла процессия с ведром. На всех были бескозырки. Автор этих строк участвовал в процессии и поэтому расскажет правду.

Мела метель. У моста, ведшего к Кремлю, люди в штатском напряглись и стали окружать, но после, похоже, получили инструкцию и рассосались. В том месте над Москвой-рекой, откуда собрались вылить привезенную водицу, какой-то бритый мужичок в хорошей одежде вещал что-то такое агитационное в камеру. С бескозырками и ведром пристроились рядом.

– Ну, с богом, – сказал Митя, поднял ведро и вылил воду.

Затем попытались сделать водозабор из реки Москва. Ее предполагалось привезти в Питер и вылить в Неву – посестрить таким образом. Митя бросил ведро в реку, думая, что гитарист «Зачем» станет держать конец веревки, длину которой перед покупкой долго и старательно рассчитывали. Но бас-гитарист уже выпил всякого пива и конца не удержал. Новое цинковое ведро просто утопили напротив Кремля! От приступов смеха долго не могли оправиться. Но акция-то срывалась! Пришлось спуститься с моста на набережную и сквозь пургу идти километр. Наконец нашли спуск к реке. Затем долго топили канистру, тянули тяжесть на берег. Метель продолжаламести. Три телеканала снимали всю эту веселую галиматью…

Вечером в «Царевом саду» играла группа модного Алексея Айги. Рафинированные румыно-цыганско-джазовые мелодии и аккорды возле установленной посреди сцены канистры. После Рекшан и Шагин провели гражданскую акцию и посвятили в петербургское гражданство человек восемьдесят. Все желающие получили соответствующие вкладыши в паспорта. Были также заключены два гражданских брака, в одном из которых участвовали московский поэт Емелин и питерская художница Васильева. В произнесенной в микрофон гражданской речи прозвучала такая жизнеутверждающая мысль: «Идеальный Петербург – солнечное сплетение нашей воссоздаваемой империи. Он, как джокер, покрывает все самовлюбленные тузы материальной России!»

В финале фестиваля Шагин, Рекшан и группа «Зачем», надев тельняшки, пели духоподъемные песни. В зале и гримерке постоянно появлялись подтянутые мужчины и внимательно вглядывались в происходящее. Но на этот раз ничего не увидели.

Потому что. Между нами. Тьма.

Родина на реке Уй

Стояла, лежала, скользила, летала, шаталась и проходила теплая осень 2006-го. И кто сказал, будто бы из неба падает снег, какие-то кристаллы, прошлая вода, и требуется натягивать на себя свитера и подштанники, чтобы не пропасть поодиночке! Нет! Лето останется навсегда, и друзья останутся, и милашки. И никто не умрет, и Солнце не потухнет ни за какие коврижки!

Такая вот литературная фигура, прием. В них я поднаторел, как сантехник в унитазах.

Одним словом, опять поехали. Поехали в город Челябинск. Директор дела, мини-олигарх и красный матрос, Михаил Сапего, на мой извечный вопрос: «Хотелось бы знать точно – какова суть моего участия? Каковы гонорарные перспективы?» – отвечал просто, но туманно:

– То да се. Выставка плюс песни. Деньги? Эх, деньги!

– Понятно, – не понял я, но на Ладожский вокзал пришел вовремя и с гитарой. С Сапегой появился Юнга, Малой. Мелкий, вновь прибившийся юноша-вундеркинд В. Соловьев. Он знал назубок классиков митьковства, песни Гребенщикова и все остальное. Хотя на нем красовались бушлат и бескозырка анархиста с лентами, В. Соловьев, кроме русского, говорил, как князь Кропоткин, на безупречном французском и вызывал зависть. Цокал по платформе юноша сапогами сорок пятого размера, пах портянками и гляделся на тысячу баксов. Не сразу, но возник Фил, Андрей Филиппов, перебежками тащивший артистический скарб из картин, коробок и картонок. Издалека, по шуму толпы, стало явным появление Шагина. Пласидо Доминго русской рок-сцены оказался, как всегда, большой и жизнерадостный. Вместо коренастого и пожилого Тихомирова с его билетом в руках пришла высокая девушка с длинной шеей. Ее звали Люда, но почему-то она представлялась как Люба. Люба Горькова. Решили так:

– Будешь не «ва», а «го». Любовь Горького.

– А кто Горький? – согласилась мадемуазель.

Тихомиров бы, понятное дело, усилил классичность делегации, но В. Соловьев и Л. Горького улучшали пригожесть. А это немаловажно при встрече с публикой. Но по билету мужчины женщину не посадили. Как Шагин ни представлялся – не вышло. Экипаж поезда принадлежал Казахстану и любил Джамбула, а не митьков. Но брал деньги. Пришлось заплатить начальнику поезда Санкт-Петербург – Алма-Ата полную стоимость.

– Не хочу я строить союзное государство с этими, fuck, казахами! – сказал я.

– Да уж! – согласился Фил.

– Мы за интернационал! – напомнил Сапега, а Шагин троекратно облобызал начальника вокзала, вышедшего засвидетельствовать ему свое бюрократическое почтение.

После этого началось движение, и к ночи мы уже ехали сквозь бесконечные леса.

Родина у нас, хочу заметить, великая. Боґльшая часть ее величины не тронута рукой человека – только пластиковые бутылки из-под пива и сомнительных минеральных вод говорят о принадлежности земли Российской Федерации.

Мегатонны леса и мрака. Колеса стучали о рельсы, а митьки резались в «крейзи фул» шумно, но трезво. На полустанках спускались на ветреные платформы курить, стараясь не упустить Фила, который, несмотря на ночную темень, что-то такое рисовал в блокноте, забывая про поезд.

Однажды утром мы проснулись в Свердловске. Там нас ждал молчаливый водитель. Перегрузившись в микроавтобус, покатили в сторону Челябинска, и дорога была красива – поля и рощи. Шоссе было в порядке, солнце струилось с неба без летнего остервенения, лаская землю, как послекоитусный любовник. Челябинск надвинулся заводами и дымами. Где-то в центре города в автобус впрыгнул бодрый мужчина средних лет с гитарой. Его звали Гарри Ананасов. Это он предполагал командовать нами. Бодрый Гарри стал называть имена общих знакомых, показался энергичным и положительным. Когда мы уже выехали из города, Гарри сказал:

– Я же тогда совсем юным был, но все равно помню, как у вашего гитариста штаны порвались.

О боже! Надвигалось прошлое 1990 года из книги «Кайф вечный». Прошло шестнадцать лет, распался Союз, случились две чеченские войны, дефолты и президенты, а тут еще помнили штаны Богданова и как он их снял на сцене!

Тем временем мы выехали из челябинских дымов на простор и покатили в сторону Казахстана. Растительности становилось все меньше – лысоватые холмы походили на волны Финского залива. Кое-где у развилок стояли каменные кресты-обереги. Мы ехали в городок Троицк – там предполагалось первое митьки-шоу для местной интеллигенции. В Троицке мы успели разглядеть старый купеческий центр.

– Наш город имел когда-то третью по величине ярмарку в России! – объяснил радостный мужчина в белой рубашке, встретивший нас возле местного миниатюрного культурного центра, построенного из красного кирпича в новорусском стиле. – А после челябинские дали взятку и железную дорогу провели через Челябинск, а наш город потерял торговое значение. Хотя, говорят, через Троицк проходит из Казахстана главный наркотрафик! Такие вот кренделя и баранки!

Мы поднялись в здание, где размещалась разом вся культура старинного города – картинная галерея, гостиница, вполне респектабельный клуб со столами-скатертями и небольшой сценой. А в полуподвальном помещении действовал клуб для местных панков и рокеров. Нам предстояло заполнить все это пространство искусством. Пока Митя соображал, куда повесить объекты изобразительного искусства, а В. Соловьев ждал указаний, остальная команда, включая Гарри и его гитариста, по приглашению радостного мужчины решила прокатиться к речке. Речка называлась почти по-русски – Уй! В ее неторопливом течении уже ощущалась медленная поступь восточного каравана. Мы снялись под табличкой «р. Уй» и пошли осматривать местную церковь. Вдоль реки была когда-то проложена улица. И теперешний адрес церкви звучал так – ул. Красноармейская, дом 1! Восстановленное убранство храма было скромно, а на стенах местные мастера красок и белил нарисовали библейские сцены в митьковском стиле… Самое удивительное, что эта Уй и эта церковь с революционным адресом, эта давняя челябинская взятка и теперешний наркотрафик, этот непонятно почему радостный мужчина характеризовали нынешнее состояние Родины больше, чем Эрмитаж, Кремль и Первый канал ТВ. Тут было больше правды, а значит, и величия перманентной нашей веселой трагедии…

Брендоноситель Д. Шагин и вундеркинд В. Соловьев при участии А. Филиппова всё развесили лучшим образом, и ближе к вечеру подтянулась местная творческая интеллигенция. По одну сторону чаепития уселись мы, по другую – улыбающаяся публика. Мужчина в белой рубашке сказал приличествующие событию слова о том, что, мол, знаменитые, то да се, приехали, значит, и вот, любите их и жалуйте. Нас стали любить, а после жаловать…

Если во время чаепития и улыбчивых разговоров про искусство изобразительное местная публика – а это были в основном уже немолодые люди с одухотворенными лицами – вела себя вполне рафинированно, то концерт, начавшийся в клубном зале со столами-скатертями, их преобразил. Оказалось, что на чаепитие пришел в полном составе местный ансамбль казачьих песен и танцев. Когда я после поэз М. Сапеги и Д. Шагина запел под гитару при клавишной поддержке Л. Горького, в углу клуба с угрозой зацокали подковы. Это интеллигенция, оставив рафинированность, переоделась в костюмы и была готова показать класс столичным гастролерам. В конце концов они меня заткнули. Вышли перед сценой, запели и заплясали под гармонь. Это уже походило на соревнование, а соревнования я люблю. Адреналин закипел, и через несколько казачьих номеров мы с Шагиным на сухопутную угрозу ответили военно-морской непреклонностью.

Пласидо Доминго русской рок-сцены разорвал пространство одной – но какой! – нотой:

А после я спел новые частушки в форме 12-тактового тяжелого блюза:

Мы вернулись в Челябинск с реки Уй глубокой ночью и завалились спать в гостинице общажного типа безо всяких понтов, а утром в дверь постучали робко, но настойчиво. Я что-то такое на себя натянул и открыл дверь. На пороге стояли двое мужчин. Один сильно взрослый, большой и головастый, потертый временем, а другой наоборот. Они замешкались, подбирая слова.

– Вы же Рекшан? – спросил старший.

– О да, – согласился я, стараясь проснуться.

– Вы нас простите за раннее вторжение, – сказал старший.

– О, ничего! – согласился я, хотя еще бы поспал.

– Мы не сможем сегодня прийти на ваше выступление.

– О, я понимаю!

– Может быть, просто автограф на память?

– О, автограф! Это легко.

Взрослый достал мою книгу «Четвертая мировая война», что-то из дисков.

– Но сперва на фотографии, – сказал он.

– О да, конечно, непременно на фотографии!

Тот, что моложе, продолжал молчать и робко улыбаться. Он достал из-за пазухи фотографию и протянул вместе со фломастером. Я посмотрел и в очередной раз поседел. Картинка была родом из 1990 года. На ней находился старший из пришедших, я его узнал по фотке, он был одним из организаторов первого в том году фестиваля. Вместе с ним на фотографии находился бородатый, датый в хлам я и держал граненый стакан. Организатор тоже держал стакан, и еще он держал меня за плечи. Вообще-то, мы хорошо держались и из фотографии не выпадали…

– О да, – смутился я и покраснел.

Славное прошлое возвращалось своими бесславными фрагментами.

Я расписался на фотке, книжке и диске.

– Это мой сын, – сказал тот, что поддерживал меня в 1990-м, представляя молодого человека. – Я ему много рассказывал о тех временах. Он с детства слушает ваши песни.

– О да, – прошевелил я губами и захотел провалиться сквозь пол.

Ближе к вечеру за нами заехал Гарри Ананасов и повез в клуб. Внутрь нас ввели через служебную вахту и, миновав кухню, при виде которой Д. Шагин сладко зажмурился, запустили в абсолютно темную комнату.

– Сейчас зажгу свет, – пообещал Гарри, и свет появился.

Мы находились в стрип-зале. Свет, собственно говоря, медузно источала лишь сцена с металлическим шестом, вокруг которого, судя по американскому кино, вертятся разные сисястые ляльки и трутся лобками.

– Комон, комон! – выдохнул Митя, а Фил сказал нецензурное:

– Ни хуя себе!

Все посмотрели на Л. Горького.

– И не смотрите так! – взвилась Любовь – Ни! За! Что!

– А я тем более, – поддержал я.

– Не волнуйтесь, – успокоил местный Гарри, – стриптиз в отпуске. Сейчас здесь гримерка.

В порнополумраке мы разложили все те же картины, корзины, картонки и мою гитару фирмы «Ебанес».

Клуб размещался в другой, большой зале со столами и выглядел дорогим. Но к вечеру подтянулась публика, и мы ее веселили. Мы находились посреди Родины, по которой текли разные реки типа реки Уй, и на их берегах жили-поживали соотечественники…

Появился крупногабаритный человек мужского пола с рыжеватой бородой, одетый в тематический тельник и кожаную жилетку. Большую голову венчала круглая кожаная же шапочка типа тюбетейки.

– Это Джетро пришел, – объяснил Гарри, и мы обменялись с Джетро рукопожатиями.

Весь вечер я то пел, то ходил, то садился за стол, то снова пел. Собственно, мы повторяли в Челябинске то, что делали на казахской границе, и имели успех. Всякий раз, когда случалось невольно встречаться с Джетро взглядом, он кивал со значением. Уже в конце дела, когда песни были спеты и народ набросился (в основном на Д. Шагина) получать автографы, мы оказались с Джетро за столом на соседних стульях, и он наклонился ко мне, спросил с интонацией искреннего дружелюбия:

– Ты помнишь девяностый?

– Как же мне его не помнить! – Я уже знал, что прошлое в Челябинске не забывают.

– А ты помнишь, как со сцены бросил в зал зажигалку?

– О! – ответил я, не добавляя «да» из утреннего диалога, поскольку про зажигалку не помнил. В книжке «Кайф вечный» те две ураганные поездки в Челябинск, организованные Валерой Сухановым накануне распада большой Родины, описаны. Реальность я уже плохо помнил, но в книжке много места уделено алкогольному геройству тех фестивалей.

– О! – повторил я гласную.

Джетро сделал паузу, придвинулся еще ближе и произнес, видимо, правду:

– Ты ведь в меня попал.

Это же было так давно. Еще в другом столетии. Я уже тринадцать лет не глотаю алкоголя. Я другой, клетки тела другие. Но фамилия все та же и аккорды на гитаре повторяются.

– Извини. – Только и оставалось, как глупо извиниться. – Извини меня, пожалуйста. Я не сильно попал?

– Что ты, старик. – У Джетро повлажнели глаза. И мне захотелось заплакать и перестать быть старым. Джетро мотанул головой и подвел черту: – Я ведь теперь избранный…

Мы думали, что домой, а оказалось, что нам еще ехать в Тюмень. А Тюмень – это тоже Родина. И находится она не на Урале, а в Сибири. Директор Сапего посылал агитбригаду в жопу и командовал погрузкой митьковского скарба в поезд. Гарри, его гитарист, Джетро и еще несколько челябинцев, пришедших на вокзал, удостоились страстных поцелуев Д. Шагина и холодных, зато женских, Л. Горького. Поезд тронулся, и на следующее утро мы очнулись за Уральским хребтом, где осень еще оставалась теплой. Облака висели на безопасной высоте, но всегда могли упасть на деревянный город с черными и пьяными заборами, на крепышей газовых офисов, на местных прохожих и на заезжих митьков.

На центральном проспекте в бывшем кинотеатре днем торговали джинсами, и Л. Горького купила себе одну пару. Д. Шагин бродил по джинсовой ярмарке, и над ним сжалились, подарив неликвидные штаны…дцатого размера. К вечеру ярмарка сворачивала пожитки и превращалась в клуб «Берлога» – местный цент продвинутой культурки. Огромный пыльный куб со сценой трехметровой высоты!

Пытаясь ознакомиться с достопримечательностями, я прошелся по проспекту, добрался до мемориала погибшим во время войны, побрел обратно, присел по пути на скамеечку, сидел, натянув капюшон, покуривая, разглядывая прохожих. Вдруг, как черт из табакерки, появился мужичонка с приблатненной фиксой. Он осклабился запанибрата и воскликнул:

– Я вижу, ты такой же, как я. Дал бы «чирик» на опохмелку!

И тут я понял – со мной не все в порядке. Отшатнувшись от бойкого тюменца, я бросился к ларьку, купил одноразовую бритву и стал ею скрести подбородок, не отходя от кассы.

Где-то за час до начала митьковства в административную комнату, куда мы свалили котомки и «Ебанес», где на письменном столе голубел монитор компьютера, где возле компьютера выпивали с администратором разные прохожие, куда мы заходили пить чай и курить, – там возник большой мужчина лет сорока. На круглой голове топорщился боевой «ежик», один глаз глядел чуть в сторону. Человек крепко стоял на ногах и казался здесь главным.

Я, Фил и Горького присели в уголке. «Ежик» спрашивал у администратора:

– Митьки, говоришь? Знаю митьков. Кто приехал? Шинкарев приехал?

Администратор точно не знал, и тогда Фил встал из угла и начал дружить с «Ежиком».

– Ага, Фил! Читал про тебя у Шинкарева! Ну что, старый пьяница, как жизнь?! – «Ежик» хлопнул Фила по плечу так, что по телу литературного героя прошла волна.

Жизнь была ничего, но Фил свинтил. Тогда и я приблизился, а Л. Горького осталась в отдалении.

– Рекшан? Это ты? Знаю Рекшана. Читал! Много на себя берешь! Ничего, конечно, но это не Шинкарев.

Появился Сапего и тут же продал «Ежику» по требованию последнего кучу митьковских книг. Тем временем народ подтягивался, скоро «Берлога» стала похожа на полосатую тельняшку – многие пришли в униформе и хотели видеть нас пьяными, как в книжке В. Шинкарева. Но увидели картины и всякие питерские тряпки, развешанные на стенах, книжный ларек Сапеги, культурного М. Шагина, вежливого Фила, проникновенного В. Рекшана, положительного В. Соловьева и примкнувшую к ним по всем статьям Л. Горького.

Пока Митя со сцены рассказывал собравшейся толпе о картинах на стенах, а Сапего читал японские стихи собственного сочинения, «Ежик» поймал меня за сценой и стал рассказывать про свою жизнь. В чем-то он был филологом, а в чем-то убийцей. Его речь представляла собой коктейль из продвинутых цитат и сцен из чеченской войны, где убивали его, но не убили. Он убил. Только глаз теперь стеклянный. Герой России, одним словом. ОМОН в отставке. Бандитские терки прошел.

– Знаешь, почему меня Волчарой зовут? – Он, оказывается, не «Ежик», а Волк. – Потому что я Вульф! Немец я. Западносибирский немец. Нас тут, немцев, всего несколько человек уцелело…

Стараясь оставаться корректным, я вырвался на сцену с «Ебанесом», и все мне хлопали в ладоши, потому что я самый что ни на есть аутентичный рокмен, просто мен, классик жанра, блядь, харизматический хрен…

После меня Митя продолжил обаевывать зал, а Волчара подловил рокмена за сценой, взял под руку, вытер слезу (не мою) и произнес задушевно:

– Я ошибался про твои книжки. Спасибо, друг, что приехал. Дай я тебя угощу.

– Так я не пью уже много лет, – стал я привычно отбояриваться.

Но Волчара был еще и филологом и нашел выход:

– Тогда «пепси».

За отказ от «пепси» он мог и убить. Но я согласился еще и потому, что мне интересны люди, если не слишком с ними дружить. Люди рассказывают истории, из их историй складываются мои.

– «Пепси» так «пепси»! – сказал я.

Рокмен думал, что Волчара поведет его в бар, находящийся тут же, на втором этаже, с балкона которого видно, как местные музыканты грохочут в поддержку митьковского дела, но бар остался в стороне. Мы спустились по лестнице и вышли на улицу. На нее уже моросил дождичек. Я испугался, что Волчара уведет меня в какой-нибудь кабак, где станет напиваться и рассказывать про войну и филологию. Но все получилось проще и смешнее. В сотне метрах, за сквером, мы обнаружили себя возле дверей магазина «24 часа», и Волчара приказал ждать. Я спрятался в кустах под деревом, стараясь не промокнуть. После сцены я не успел переодеться и вышел на улицу в тишотке (так Лимонов называет ненавистные ему американские рубахи) и уже начал замерзать. Волчара появился скоро. Он принес «пепси» и себе алкоголя. Он стал рассказывать про чеченов, ментов и бандитов. Мы стояли под дождем довольно долго. После вернулись в «Берлогу» и мне удалось переключить Волчару на Д. Шагина. Он хотел переключаться на Л. Горького, но я настоял на Шагине. Эта канитель продолжалась почти до утра. Силы кончились в полночь. А поезд уходил в три утра. Но он ушел. Сибирь сменилась мучительной Москвой. Однако и у Москвы бывает конец.

Перед тем, как рухнуть на верхнюю полку плацкарты, я спросил у себя, разглядывая почти чужое лицо в зеркале сортира:

– Что это было?

– Это Родина твоя, сынок, – ответил сам себе, как пациент психоневрологии.

P. S.Зря вы думаете, будто мы на этом остановились. Концертный директор рок-групп «Дип перпл», «Аквариум», «Назарет» и всех остальных, Женя Колбышев, повез нас в декабре в Красноярск, и там оказалось не так холодно, как мечталось. Там нас встретил симпатичный мужчина со славянским лицом по имени Сулейман и начал кормить от заката до рассвета. Поскольку Шагин остался в Питере рисовать ежика с губернатором Матвиенко, мы съели всё сами. Между блюдами Женя Колбышев танцевал на столах зажигательную джигу, и нам почему-то не начистили рожи. Местные молодежные толпы, переодетые в тельники, заполонили все огромное музейное здание на берегу речки, и мы в толпе митьков потерялись. Из окон гостиницы был виден огромный червонец – теперь я точно знаю, что изображено на десятирублевой банкноте. Все хорошо в этих путешествиях, кроме Москвы, через которую вечно приходится переезжать, теряя веру в человечество.

Митьковский саммит прошел в Пушкине

8 июля 2006 года в пригороде Петербурга, г. Пушкине, в час дня при убедительном скоплении публики началось действие, которое вполне можно назвать судьбоносным.

Артистическое движение «Митьки» цепко держит пальцы на пульсе времени. Пока лидеры «восьмерки» еще только готовились к встрече в Северной столице России, митьки уже провели свой саммит. Встреча началась в сквере возле Пушкинского музея современного искусства и состояла из нескольких частей: художественной, спортивной, музыкальной и дискуссионной. В заглавной речи Дмитрий Шагин заявил, что митьки против гламурности в искусстве да и против глобализации тоже. После просмотра картин, выставленных на пленэре, зрителям предложили поучаствовать в Митьковской олимпиаде. Главный судья, писатель и музыкант Владимир Рекшан, то есть я, обратился к народу с такими выразительными словами:

– Еще в древнегреческие времена имелись профессиональные спортсмены и их называли атлетами. Любителей, то есть всех остальных частных людей, называли идиотосами. Именно на идиотосах держится мир! Именно ими – вами! – богата Россия!..

Художник Кузярушка выехал на велосипеде с олимпийским огнем (вырезанным из фанерки), и под звуки «Прощания славянки» Олимпиада началась. В состязаниях по метанию женского чулка победил идиотос из Вологды Денис Поздняков с новым олимпийским рекордом (16 м 58 см). Второе место занял скрипач группы «Аквариум» Андрей Суротдинов (13 м 80 см). Игра в «Чапая» (щелкание шашек друг в друга) также дала ярких лидеров – в тяжелейшем финале победил Алексей Красильников.

После показательных заездов на велосипедах «Кто медленней», бега в мешках и перетягивания каната прошел футбольный матч. В нем возрастные митьки уступили более молодой и амбициозной команде Музея современного искусства, и Владимир Рекшан, то есть я, сделав несколько винтов в стиле Зидана, чуть не дал дуба от своего пятидесятишестилетия.

Тридцатипятиградусное пекло не помешало саммиту. После закрытия игр на импровизированной сцене оказались молодицы из «Модного дома Наташи Пивоваровой». Под пение песен на травяной подиум выходили девушки в нарядах, исполненных из советских флагов и постсоветских секонд-хендов. Зрители присоединялись и танцевали. За «Модным домом» саммит продолжил митьковский оркестр «Зачем», который стал бесконечно долго петь песню Джона Леннона «Пауэр ту зе пипл» («Власть народу»). Но стойкий народ не разошелся, а дождался дискуссии об искусстве, прошедшей в музее. Там были намечены действенные пути против гламурной глобализации.