Самый кайф (сборник) Рекшан Владимир

Часть III

Живой бог

Когда я шел на кладбище Пер-Лашез первый раз, то вовсе забыл о том, что там покоится культовый прах Джима Моррисона. Мне, скорее, рисовались последние часы Парижской Коммуны, когда ее израненные бойцы отступили из Сен-Антуанского предместья за каменные кладбищенские стены и там началась резня. Буржуазная армия растерзала остатки армии пролетариата, пролив гектолитры крови…

Тогда шел дождь, и в городе я еще плохо ориентировался. Париж – это не лес, в котором собираешь грибы и чувствуешь его плоть и дыхание, понимаешь, как он растет и куда ведут тропинки. Париж – это лабиринт, из него – чуть-чуть потерялся! – обратной дороги нет. И где-то внутри лабиринта тебя поджидает Минотавр. Так я думал, когда заблудился. Я уже добрался до кладбища, но стал его зачем-то обходить, ища главные ворота. Помню улицу Гамбетты, затем – ничего не помню. Дождь. Мокрые стены домов. Редкие машины. Все одно и то же. Потерялся я на ровном месте и, хотя несколько раз натыкался на метро, продолжал проявлять тупое прибалтийское упорство, рассчитывая на интуицию грибника, но она подкачала.

Дома становились все ниже, появились пустыри. Город явно кончался, и я взял себя в руки, стараясь совладать с национальными качествами, вспомнил о второй половине генов, положился на авось, пошел назад и через часок обнаружил себя, промокшего и продрогшего, на Сталинградской площади. Еще час пешего хода, и вот родная мансарда на острове Сен-Луи.

Со второго захода я до Пер-Лашез добрался. И летом туда заходил. Теперь третий раз – уже осознанно решил постоять возле именитого покойника. За несколько посещений кладбища я вот что узнал и вот к каким выводам пришел:

Могила Моррисона самая популярная – более половины посетителей кладбища идет к американскому сингеру. Но Джим был парень жизни неправедной, и поэтому праведные католики борются, как могут, с его культом. Возле ворот находится стенд, где указаны покойники, достойные внимания. На нем фамилия Моррисона стерта. По крайней мере, она была стерта, когда я приходил. Бродя по кладбищенским дорожкам, я обнаружил нарисованную на могильной плите стрелку и подпись «Джим». Но! Некоторые стрелки ложные. И по ложным стрелкам тоже ищут мертвого Джима. Бегают джимофилы-моррисонолюбы, закатив-выкатив глаза, по огромному кладбищу, находят в итоге могилу и стоят возле. А в соседних кустах сидит полицейский и следит. А зимой в машине сидит. На подходе к Джиму небольшая площадка находится со скамеечками. Летом я сидел на скамеечке и смотрел, как парень в ти-шоте с фейсом Джима на груди подлавливал паломников и объяснял дорогу. Затем франки просил или сигарету… Если случится так, что придется жить и бедствовать в изгнании, то я рыло парню начищу и организую здоровый русский рэкет – станет поводырь мне половину платить…

Опять зима на кладбище, и небо быстро и низко ползет над кладбищенским холмом со скоростью ветра.

Нет мне дела до могилы, хотя мне и нравится музыка Джима. Никогда я не переводил его стихов, поскольку мне и на свои времени не хватало. А теперь уже и не переведу. Когда Джим умер, среди нас еще не было покойников, а теперь их навалом. Я хочу говорить о вечной жизни, только без смерти ее не понять. В нашем же рок-н-ролле достаточно белых пятен, связанных со смертью.

Олег Агафонов. Нервный, быстро и хрипловато говорящий, с сигаретой, дымящейся между пальцев. Он умер весной девяносто пятого после концерта в Рок-клубе в честь дня рождения Майка Науменко, умершего в девяносто втором.

В начале перестройки Олег организовал что-то вроде хозрасчетного объединения, которое базировалось во Всеволожске под Ленинградом, в избушке на курьих ножках, и в эту избушку многие рок-музыканты положили трудовые книжки, покинув кочегарки и дворницкие. Олег организовывал концерты и платил деньги. Тот же Майк у него числился. Иногда возле избушки, перед кассой, выстраивалась очередь из известных теперь музыкантов. Как-то и я в ней стоял – не помню уж зачем.

Карьера избушки закончилась после концертов во Дворце спорта «Юбилейный», где ураганила «Алиса» и Костя Кинчев орал что-то обидное против полицейских и советской власти. Костя после на этой истории славу поимел, хотя сперва и перепугался, когда полицейские довели дело до уголовного разбирательства. Кинчева в итоге отмазали, да и он сам отмазывался, говоря журналистам, что внук, мол, болгарского коммуниста. Олега же Агафонова подловили после возле дома странные люди (переодетые милиционеры, по версии Олега) и дали в рыло много раз.

В книге Нины Барановской «Алиса», выпущенной издательством «Геликон», вся эта история представлена как нечто романтическо-героическое. Но Нины на том концерте просто не было. А вот что мне рассказал однажды Олег Агафонов: «Перед концертами я разговаривал с Костей. „Костя, – сказал, – менты готовят засаду. Полковник Резинкин так и заявил мне, что я мерзавцев на сцену тащу – он нам покажет! Надо, Костя, провести все корректно – после мы с Резинкиным разберемся“. А перед вторым концертом Костя явился датый. Мы с ним еще выпили. Я ему сто раз повторил: „Держись, Костя, не поддавайся на провокации“. Тут какой-то человек приходит и сообщает: „Костя, твоя жена на служебном входе ждет“. Кинчев тому человеку ответил: „Пошла она к черту!“ Я его уговорил выйти и встретить. Мы прошли сквозь толпу и ее встретили. Костя что-то там ментам наговорил. Нас в „воронок“ погрузили и хотели увезти, но окружила толпа, и я показал лейтенанту на нее. Лейтенант понял, и нас вернули во Дворец спорта. Я опять Костю уговаривал, но он не выдержал и орал хреновину в микрофон…»

Помню собрание в Рок-клубе, на которое пришла женщина-прокурор и где вежливо присутствовал Костя. Прокурор что-то нежно выговаривала собравшимся, а мы, в каком-то смысле, взяли Кинчева на поруки. Кажется, восемьдесят восьмой год стоял на дворе. Мне вдруг пришла хулиганская мысль, и я ее сдуру произнес:

– А если Кинчева все-таки приговорят? Больше чем отработку на стройках страны ему не припаяют. Пусть его направят трудиться в Рок-клуб. С утра станет двор подметать, а после пусть репетирует.

Но Костя покаялся перед прокурором и мучеником не стал.

Рок-н-ролл – это все-таки революция. А революции нужны жертвы, а не внуки жертв. Когда лезешь на баррикады, то должен знать – иногда с баррикад падают вдребезги.

Та история сделала Кинчева кумиром плохо успевающих учеников старших классов. Лет кумиру становится все больше, а ученики не меняются. Называются они теперь «Армия „Алисы“», и Костя издает приказы по армии. Они вполне могут стать хунвейбинами классовых сражений.

Олег же Агафонов хотел снять фильм «Монстры русского рока». Таким было рабочее название. Я даже сценарий для него стал набрасывать. Но Олег умер, и кино не состоялось. Для «Санкт-Петербурга» он сделал несколько добрых дел – снял два клипа на песни Коли Ивановича Корзинина, которые тот записал на студии «Мелодия» с Никитком Зайцевым; сделал после путча передачу, в конце ее толпа музыкантов подпевала мне в песне «Прощай, Империя!». Агафонов смонтировал клип и показал его пару раз по Пятому каналу, снял клип на песню «Дура» и тоже показал по ТВ.

И где теперь все эти материалы?

Стоя возле могилы Моррисона, я нe собирался вспоминать наших покойников – так уж получилось. Совсем недавно умер Андрей Соловьев. Хороший, остро чувствовавший трагедию мира, тяжелобольной человек. Он жил на уничтожение, и даже странно, что дожил до сорокалетия. Коля Корзинин сочинил на его стихи с десяток отличных песен, даже записал боґльшую их часть, но мало кто их знает. Как-то подвернулся случай, и я опубликовал подборку стихов Соловьева в хорошей компании – вместе со своими стихами, стихами Макаревича, БГ, Майка, Цоя, Кости, Башлачева. Получился такой небольшой сборник – восемь маленьких книжек с фотографиями в одной.

История этого сборника по-своему интересна. Возникла у меня идея выпустить несколько рок-н-ролльных книжек – новое издание «Кайфа полного», собрание нот наиболее популярных песен, сборник стихов.

Идею поддержал Борис Березовский (не банкир), хозяин издательства «Культ-Информ-Пресс», что расположилось в двух кладовочках Комитета по культуре города Санкт-Петербурга (Комитет находится на Невском возле лютеранской церкви).

Для «Кайфа» смешную обложку нарисовал Серега Лемехов, и «Кайф» был опубликован. Как-то Лемехов решил улучшить отношения с издательством и явился туда с авоськой плохого вина, предлагая его продегустировать Борису Березовскому (не банкиру) и издательским дамам. Все от вина отказались, и пришлось Сереге пить одному. Затем он заснул в кресле, и после окончания трудового дня Небанкир и дамы вынесли Серегу через проходную Комитета по культуре на свежий воздух.

На этой звонкой ноте история с рок-н-ролльными книжками в «Культ-Информ-Прессе» закончилась. Но я уже нашел другую фирму. В ней работал Валера Кууск – это он снял нас на кинопленку в начале семидесятых. Книгу стихов я уже собрал. Еще капитализм не звенел, как перетянутые струны, и БГ перед концертом в ДК им. Горького согласился поучаствовать в книге; Костя согласился на банкете в Челябинске, Макаревича я как-то подцепил в кулуарах СКК, тексты Майка дал Саша Старцев, и т. д. О деньгах никто не спрашивал, но гонорар, естественно, подразумевался. Договаривался с авторами я в девяносто первом году, а книжку напечатали, когда инфляция следующего года высасывала все с поверхности России. Словно смерч в степи! Издательство рухнуло. Какое-то количество книг оказалось у меня, и я постарался их продать, помня о гонорарах культовых авторов. Но пока книги продавались, деньги обесценивались. Так я никому ничего не заплатил, да и сам практически ничего не получил. Но богатые артисты от этой книжки не обеднели, а вот прекрасные стихи Андрея Соловьева узнали все-таки, как пахнет типографская краска. Кстати, многие песни группы «Игры» написаны на его стихи. Чтобы не быть голословным, приведу одно стихотворение.

Надоели смерти! Но они были. Хотя мне до Цоя дела и нет, не был знаком я с ним фактически (один раз только пили вместе, не знакомясь, и кореец колотил по столу ладонями в припадке какого-то внутреннего нерва), но, узнав о его гибели, я потащился в Рок-клуб с Джорджем и пил в этом Рок-клубе трое суток, днем и ночью, а когда за пьющими пригнали автобус и предложили ехать на кладбище, то я да Джордж, мы чуть не отказались, были без сил, все-таки поехали, тупо искали выпивку среди кладбищенских березок.

За Цоем умер Майк, музыка его казалась намного ближе, чем холодный космос корейца, по крайней мере, потому, что сочинял Майк рокабилльные в основном стандарты, и в этих стандартах не найти ни единой оригинальной ноты, и стихи корявые, безграмотные… Но в каждой песне есть одна-другая точная строчка, попадающая в сердце, заставляющая страдать и объединяться.

Не очень близко, но я знал Майка. Он все-таки относился к более младшему поколению, ходил в юности на концерты «Санкт-Петербурга». Мы пожимали друг другу руки со взаимным уважением. За несколько месяцев до смерти Майка я оказался у него на дне рождения – в его жуткой коммунальной квартире-кишке, где собралось человек пятнадцать, где мы пили вино и водку. Сперва Майк казался веселым. Из тонкого светлого юноши он уже давно превратился в пропитого мужика с тремором. В узкой комнате все кое-как уселись за столом, затем разбрелись по квартире. Я зашел на кухню и увидел Майка Науменко рядом с БГ, который утешал товарища рокабилльщика… К ночи осталось несколько человек, в динамиках наяривал Чак Берри свои утиные проигрыши, и Майк стоял напротив весеннего окна и просил:

– Послушайте. Послушайте.

Он держал в руке клочок бумаги со стихами и, похоже, хотел их прочесть. Но все отмахивались и слушали американского Чака. Да и я, пьяный мудак, сперва было собрался выслушать человека, но алкоголь оказался сильнее. Оказался он сильнее многих. Он и Майка победил. После кладбища состоялась привычная уже пьянка в Рок-клубе, превращавшемся уже тогда, а теперь превратившемся окончательно в поминальный зал. На той пьянке я зацепился брюками за гвоздь и оторвал полбрючины. По дороге домой нападали ночные милиционеры и отпускали.

Я обещал замолчать о смертях и говорить о вечной жизни. Но сила смерти, сила самого термина, темный ужас понятия настолько силен, что практически невозможно от смерти оторваться, и если правильно задуматься, то получится – человека ничего, кроме смерти и того, что за ней последует, не интересует.

…Тянется, тянется иностранный пипл к культовым костям. Хотя – нет! Слышу шепоток, русский шепоток слышу возле могилы Моррисона на кладбище Пер-Лашез в городе Париж страны Франция…

Первый альбом под названием «Коллекционный» «Санкт-Петербург» записал весной девяносто третьего на студии «АнТроп», что оккупировала мансарду дома 18 на Большом проспекте Петроградской стороны. И началась запись со стрельбы. Дело в том, что пират Торопила носил с собой газовый итальянский револьвер и тот постоянно вываливался из пиратских штанов пятьдесят шестого размера. Однажды пират посетил мое жилище на Московском проспекте, и после его ухода я обнаружил на диване внушительного вида оружие, поднял почтительно двумя пальцами, как дохлую крысу, ощутив его реальную и смертельную тяжесть, положил в ящик письменного стола, придавив револьвером рукопись, словно булыжником крышку на квашеной капусте… Одним словом, в первый день работы, пока я пил чай в, так сказать, гостиной, Коля Иванович Корзинин и Вася Соколов, победитель болгарина, отправились в аппаратную, и второй из них, увидев возле микшерского пульта оружие, которое на вид не отличишь от боевого, сказал первому:

– Смотри-ка! Пистолет!

Первый взял пистолет хорошо что в руки, а второй попросил:

– Ну-ка, попробуй. Нажми!

Первый нажал – и выстрелил хорошо что не в лоб второму. В аппаратной бабахнуло, и ее атмосфера тут же оказалась отравленной слезоточивым газом.

Я допивал чай, когда из студии донесся выстрел. За выстрелом выбежал плачущий Вася.

– Ты его убил! – вздрогнул я и воздел руки. – Неужели ты его убил? Что толку в твоих слезах?! Кто теперь – о ты, несчастный! – станет барабанить в барабаны?!

Я только начал переживать, как в дверях возник Коля Иванович. Он двигался медленно, лицо у него было сине-зеленое, но ни единой (повторю – ни единой!), ни единой слезинки итальянский газ не выжал из его русских глаз.

А нам пришлось три часа проветривать аппаратную, и даже после этого глаза пощипывало…

Говоря о дискографии, я просто был обязан вернуться назад. Записанный альбом имело смысл опубликовать, и я решил повторить тот же трюк, что и с романом «Кайф», – выпустить компакт-диск за свой счет. Будет неправдой сказать, что у меня серьезная тяга к бизнесменству, но если ждать, пока за тебя все сделают другие, то может и бессмертной жизни не хватить.

После Папы Мартина кайф жизни становился трезвым, и у меня хватило ума составить бизнес-план и убедиться в том, что издательский проект меня не разорит, от него я не вылечу в трубу, не стану после петь Высоцкого в переходах метро, побираясь на хлеб для сына-малютки.

Возник из космоса Андрей Мерчанский в подтяжках и дал номера телефонов завода в Екатеринбурге. Голос в трубке согласился на все после предоплаты, но полиграфическое оформление альбома мне следовало обеспечить самому, то есть заказать его в питерской типографии. Я нашел издательство, и мне напечатали вкладыш-фантик за деньги. Стараясь удешевить продукцию, я сделал макет сам. Отпечатанные обложки отправил с проводником пассажирского поезда и стал ждать тираж. Через какое-то время раздался звонок и мне сообщили, что «Коллекционный альбом» едет в Питер…

Была зима. Заканчивался девяносто четвертый год. В четыре часа ночи-утра я околачивался на Московском вокзале и ждал товарный поезд. Под утро мороз опустился до минус семи, и я отправился греться в буфет, где взял стакан чая и постоял за круглым столом в компании вонючих алкашей и нищих. Рожи у тех сверкали всеми цветами радуги от ежедневных фингалов. Смотрели они по сторонам, где что плохо лежит. Я сделал свирепую рожу, и ко мне не подошли клянчить или воровать-убивать.

Поезд задерживался на сорок минут. В воньковатом тепле буфета невыносимо хотелось спать. На вокзальной площади сосед Николай сидел в грузовом микроавтобусе, ждал. Я подошел к табло и, зевая, посмотрел расписание. «Еще, гады, на час прибытие задержали!» Я вышел на площадь и постучал в окошко микроавтобуса. Николай открыл дверцу. Посидели молча в течение двух сигарет. Работало ночное радио и пел Боб Дилан. Я пошел слоняться дальше, не зная еще, что второй раз я по ошибке посмотрел табло «Отправление».

Я посмотрел на часы. Оставалось две минуты. Словно пунктуальный американец, я вышел на перрон и обнаружил железнодорожный состав. «Все-таки пораньше прикатил!» – подумал, приободряясь, и стал смотреть на номера вагонов. Пока смотрел, поезд дернулся суставами и поплыл. Я не знал, что делать, но Папа Мартин научил не пить водку с горя.

Я посмотрел на уплывающий поезд с его «компашками», в которые вбуханы вся жизнь и все деньги… вышел на площадь, разбудил Николая и доехал до дома. Проспал три часа и вернулся на вокзал. Долго бродил по обосранным шпалам подъездных путей, угольным и мусорным кучам. Нашел-таки вагон, разбудил проводников, выслушал их матюги и стал таскать по говнищу тяжелые коробки на ближайшую платформу. Свистнул дядьку с тележкой и через час был дома. Спираченный у пирата Торопилы, альбом в формате СD имел место родиться на свет!

– Да, – сказал я силой в два ватта сам себе, – занимаюсь я какими-то русско-народными промыслами. То рулоны бумаги, роли, катал по типографии, терзая позвоночник, теперь компакт-диски. Но я доволен – компакт-диски легче и прибыльней…

Вечером возник Мерчанский в подтяжках, ухватил две здоровенные коробки почти с половиной тиража и унесся в Москву на «Горбушку», где успел превратить «Коллекционный альбом» в «черный нал» до того, как с партийной родины Ельцина прибыли на московский рынок первые пиратские компашки «Санкт-Петербурга»: пиратствуя, уральский завод выпускал СD без полиграфии, продавая оптом по два с половиной доллара за штуку…

Через сутки Мерчанский вернулся из столицы с деньгами и своим наваром. Одним ударом я вернул почти что все вложенное, дал музыкантам по дюжине дисков и более дергаться не стал, а начал думать, как записать новую музыку.

Готовя к изданию первый альбом, я уже начал записывать на «АнТропе» второй под названием «Трезвость». Стас Веденин, высокий, спортивный, с лысоватым (!) небольшим черепом, бывший одновременно и гитаристом, и оператором, терзал меня опозданиями, неявками, но я терпеливо приходил на студию, ждал, иногда и мерз под дверьми, кашлял, сморкался и т. п., поскольку Папа Мартин научил принимать удары судьбы от окружающих идиотов, а также потому, что в концепте альбома лежала следующая математика: половину песен я сочинил на английские слова, повторяемые во всем мире членами товарищества «Анонимные Алкоголики», – это «Молитва о душевном покое», «Отче наш» и еще несколько.

Под гитару я их уже пел за океаном, а теперь записывал с рок-н-ролльными аранжировками, футуристически прикидывая в уме – только в США около двух миллионов анонимных алкоголиков. Каждый десятый вполне может купить кассету, а каждый сотый, допустим, компакт-диск. Если тиражировать кассеты в России, то себестоимость их с цветной вкладкой, «фантиком», составит пятьдесят центов. Отпускная же цена для американских магазинов – не менее двух с половиной долларов. Чистая прибыль только с кассет – четыреста тысяч долларов. Половину придется отдать на налоги, пересылку ипр. Почти столько же можно срубить и с компакт-дисков…

Кроме США, можно освоить и остальной англоязычный мир – Австралию и Новую Зеландию, саму Великобританию, Канаду, что-то и в России продастся.

Оказывается, что чисто математически я долларовый миллионер!

Альбом записывал долго, записал. Обошлось мне это с изготовлением мастер-диска долларов в двести. Сделал и обложку, на которой я стою в обнимку с Папой Мартином. Затем выпустил кассет шестьдесят и отправил эту пробную партию на американщину по цене два доллара восемьдесят центов за штуку. Кассеты, что удивительно, моментально продались, а частично – раздались. Попала одна в руки музыкантам группы «Аэросмит», которые, как рассказывали, слушали мои песни и писали от счастья крутым кипятком. Продюсер «Аэросмитов» что-то задумал сделать с песнями, думает до сих пор. «Аэросмиты» же – это трезвые братцы-алкоголики.

Но летом девяносто пятого я снова поехал в Штаты снимать кино про тамошних алкоголиков, и на прощальном ланче в доме одного видного алкоголика и миллиардера хозяин перед принятием пищи достал кассету, воткнул ее в супер-пупер-магнитофон и сказал своим дружкам-миллионерам:

– Поставлю-ка я нашу песню! Поставлю-ка я нашего Рекшана!

Я запел в динамиках, и старики задвигались в такт песне, застучали по столу кружками с морковным соком.

А деньги – что такое деньги-то?! Лишь средство!

Я уже был довольно трезвый, когда сошелся с Торопилой поближе. Ехали мы не помню куда, и Торопила посвятил меня в свои промыслы, которые в его устах звучали приблизительно так:

– В каждом человеке заложена божественная программа, то есть программа Бога. Но не каждый – почти никто! – ее выполняет. Я же свою выполнил. Теперь твоя очередь.

– Чем же ты ее, Андрей Владимирович, выполнил?

– Выполнил я ее тем, что из кучки молодых людей создал такие явления, как «Аквариум», «Кино», «Зоопарк», «Алиса», «Аукцион», записал их, отправил в народ, народ зашевелился и победил тоталитаризм. Я пророк звукозаписи. Я просто пророк. Просто я живой бог.

– А кто же я тогда? Ведь музыканты того же «Аквариума» и «Зоопарка» ходили на мои концерты во времена «Кайфа полного» и благоговели. Я на них тоже оказал влияние. К тебе, получается, попала кучка, мною подготовленная…

– Хватит врать! Лучше начинай реализовывать свою программу.

– Ладно. С завтрашнего дня и начну.

Зима стояла вокруг. Зима кончалась. На следующее утро я уехал в Комарово, где в Доме творчества театральных деятелей начал писать роман «Ересь».

Давно мне хотелось сделать Торопилу прототипом героя книги. Когда Торопила узнал об идее, то налетел, как коршун, со всякими книжными и бумажными проектами. Пират пытался продюсировать сам процесс написания, но мне удалось устоять, найдя приемлемую форму работы с прототипом. Ведь если Торопилу слушать до конца, то с ума сойдешь; если принимать только импульсы, то может получиться интересно.

Поднимаешь трубку и слышишь:

– Привет, евангелист. Говорит бог!

– Предлагаю плюрализм и консенсус.

– Что такое?

– Это такие слова-паразиты. Вроде легитимности, электората и инаугурации… Значит, так, я тебя, Андрей Владимирович, по возрасту старше, и я – Владимир. Предлагаю такую схему: я – бог-отец, ты – бог-сын, а Соловьев – святой дух.

Михаил Соловьев – это розовощекий и еще нестарый человек, учредитель Общества бессмертия в Питере, чьи идеи я обрабатывал и использовал в написании божественно-торопиловских триллеров «Ересь» и «Четвертая мировая война».

ФИЛОСОФИЯ ИММОРТАЛИЗМА

Научный (или материалистический) иммортализм («иммортализм» по-латыни – бессмертие) – философское направление, изучающее различные аспекты, связанные с возможностью неопределенно долгого времени жизни человека, а также персональная философия индивидуумов, желающих жить неопределенно долго. Иммортализм изучает следующие вопросы: каким будет мир, если люди станут жить неопределенно долго; что нужно сделать сейчас, чтобы долгая жизнь не порождала тяжелых социально-экономических последствий и проблем (например, чтобы не было проблем с жизненным пространством, необходимо уже сейчас тратить значительные средства на космические программы, связанные с колонизацией планет Солнечной системы, – такие, как полет на Марс); какие изменения претерпят семейные отношения и т. п.

Возникновение научного иммортализма связано с именем русского философа и мыслителя второй половины XIX века Николая Федорова. Взгляды Федорова оказали большое влияние на Достоевского, который разделял его идеи и верил в физическое бессмертие (в форме воскрешения, которое будет осуществлено людьми будущего): «Мы здесь, то есть я и Соловьев по крайней мере, верим в воскрешение буквальное, личное, и в то, что оно будет на Земле» (из письма ученику Федорова Петерсену). Сторонниками учения Федорова также были Л. Толстой, А. Фет, Вл. Соловьев и многие другие менее известные личности. Свое дальнейшее развитие учение Федорова получило в философских работах К. Циолковского. Главной идеей основного труда Федорова «Философия общего дела» было объединение усилий всех людей в целях воскрешения предков. Однако способ, с помощью которого Федоров предлагал воскрешать умерших, – обратная трассировка траекторий атомов, входивших в состав человеческого тела, – с точки зрения современной науки, не может быть осуществлен на практике, и в настоящее время большинство последователей философии научного иммортализма связывают свои надежды на неопределенно долгую жизнь именно с бальзамированием и с последующим оживлением посредством будущих медицинских технологий.

…Реализация божественной программы началась оригинальным образом, и я даже не сразу заметил, что процесс уже идет. Еще летом девяносто четвертого, на восьмом где-то месяце протрезвления, я написал криминальную повесть «Смерть в до-мажоре», в конце которой на одном бандитском фестивале в Питере появляется классный британский певун-хрипун Джо Кокер. Повесть была напечатана в канун девяносто пятого года, а в июне на бандитский фестиваль Вовы Киселева «Белые ночи» этот самый Джо Кокер и прибыл.

На совпадение я обратил, конечно, внимание, но без особого энтузиазма. Тогда же я сдал в издательство «Атос» новую рукопись – роман «Ересь» – и улетел с киногруппой в Штаты. В романе роль злодеев исполняли «голубые», против которых я ничего чрезвычайного не имею. Просто шутка такая. Просто кто-то ведь должен быть злодеем… В Нью-Йорке, болтаясь по торговым стритам, я услышал грохот оркестра и пошел на звук. На пересечении улицы с Парк-авеню толпился люд. Я протиснулся и увидел стотысячную колонну до горизонта, над которой трепыхались транспаранты типа – «Объединенные ирландские лесбиянки за свободный оргазм!», «Трансвестисты церкви (далее неразборчиво) взывают к (неразборчиво)», «Правоверные евреи за анальный секс», «Офицеры требуют генерала!».

– Боже мой, – прошептал я, – офицеры хотят трахнуть генерала… Нет! Они хотят иметь своего «голубого» генерала. Они, наверное, хотят объединиться в «голубые» десантные дивизии. О боже! Кровь леденеет в жилах! Поднимаешь голову, а в небе педерасты на парашютах!..

Я бежал прочь, но еще не верил. А зря. В «Ереси» криминальный сюжет развивается через некий компьютер, который питерским лютеранам – а их возглавляет Андрей Тропилло – некая американская женщина дарит со шпионскими целями… В Америке, где бы я ни находился – и в Балтиморе, и в Гринвиче, и под Детройтом, – меня везде посредством телефона находила некая лютеранская женщина и настаивала на том, чтобы я летел под Чикаго получать… компьютер для Торопилы!

В романе «Ересь» философия книги построена вокруг криобальзамирования, то есть замораживания умершего тела в жидком азоте. Я просто использовал материалы Михаила Соловьева. Имелись у меня между делом и адреса американских криоцентров.

В Мичигане я нырял, пил коку и смотрел по ТВ процесс Симпсона. Этот чернокожий богач отрезал белокожей жене голову, и адвокаты отмазывали его от электрического стула.

– Вот если б эту голову сразу заморозить, – подумал я как-то вслух.

– Зачем замораживать? – удивился кузен Питер Рекшан.

Я объяснил, показал адреса…

На следующий день мы припарковались возле здания с надписью на фасаде «Крионикс инститьют». Точно в таких же зданиях по соседству расположились оптовая база «Пицца-пицца» и фабрика пуговиц и подтяжек.

Нас встретила пожилая пара – мистер и миссис Этингеры. Показали офис и зальчик для совещаний. На стене висели фотографии в рамках.

– Она возглавляла институт и ушла десять лет назад… Он был мотор, наша душа. И ушел семь лет назад, – объяснил дедушка, мистер Этингер.