Самый кайф (сборник) Рекшан Владимир
– Мы с Майклом прогуливались по Невскому, перепрыгивая через октябрьские лужи, и когда начался дождь, я взял на последние семь рублей – тогда это так стоило – взял бутылку водки в такси. Пошли ко мне. Я снимал комнату в центре. Ты помнишь! Потом Майкл сказал, что несправедливо, если такой парень, как я, пропадает от безденежья. Он уезжал через три дня, и у него оставалось около пятисот баков. Деньги оказались при нем – ровно пять сотен. Он просил за них тысячу. «С тебя штука», – похвастался Майкл знанием жаргона. Я не стал глупить, но у меня не было своих денег. Последние семь рублей я отдал таксисту. Тогда я достал из дивана тысячу, взятую для каких-то комбинаций у ребят из «Севера». Неделю назад выгорало дельце, но не выгорело, и деньги следовало отдать утром. Тысячу и еще сотню процентами за ссуду. Тогда я ловко разбирался в подобных делишках. Я отдал Майклу тысячу, а он отсчитал мне пять сотен пятидесятидолларовиками. Помню, я порывался еще сбегать на стоянку, но рубли кончились. Майкл ушел, а я уснул на незастеленном диванчике.
Утром ужасно болела голова, но доллары были на месте. Я отлежался до полудня и отправился в «Север», где меня уже поджидал Череп. Имелся там некто с такой кличкой. Я показал ему доллары, он загорелся, согласился взять. За двести пятьдесят долларов погасил долг с процентами. К вечеру в кармане пиджака шуршали новенькие червонцы, а в потайном карманчике еще оставались доллары. Даже не стал выпивать, как обычно, – не хотелось терять ясного ощущения богатства и удачливости. В четыре часа утра ко мне позвонили. Спросонья я долго шел по коридору, цепляясь за соседские вешалки, открыл. На пороге стояли Череп и еще двое из «Севера». «Вы чего?» – помню, спросил я недовольно. Теперь мое недовольство имело под собой солидную опору из червонцев. «Есть дельце, – пробурчал Череп, проходя мимо меня в коридор. – Очень важное дельце!» Мы прошли в комнату, и Череп сперва съездил мне в глаз, а после схватил за волосы и ударил коленкой в лицо. «Теперь можно разговаривать, – удовлетворенно сказал Череп и спросил меня: – Ты космонавт?» – «Какой, к черту, космонавт!» – ответил я, вытирая кровь. «Вот и я не космонавт», – сказал Череп. Кровь из носа у меня хлестала вовсю. «Теперь давай разберемся», – ухмыльнулся Череп и достал из куртки сложенный пятидесятидолларовик…
Валерий Никитич замолчал. Глаза его возбужденно блестели. Он сделал глоток из рюмочки, заглянул в нее с интересом.
– Вкусно! Давно, понимаешь ли, не приходилось вот так вот сидеть.
Мне же не терпелось услышать конец истории, и я, не удержавшись, спросил:
– А дальше что? Доллары оказались фальшивыми?
Валерий Никитич отодвинул рюмочку и улыбаясь ответил:
– Нет! Это были самые настоящие доллары. Самые настоящие пятьсот баксов, но там имелась небольшая оговорочка. Они имели хождение на Луне.
Не стоит объяснять, каково было мое изумление.
– На какой Луне? – задал я несуразный для астронома вопрос.
– Все очень просто, – ответил доктор Огурцов. – Американцы, слетав на Луну, выпустили целую серию юбилейных долларов. Игрушечных! Совершенно таких же долларов, только с коротким добавлением: «Имеют хождение только на Луне». Тысяча долларов лунных за один доллар земной. А я и не разглядел. Да и не разглядывал. Потом я частенько вспоминал Майкла с благодарностью. Череп и его дружки вынесли из моей квартиры все, что можно. Пластинки, одежду, две старые иконы, письменный стол, унесли и стопку книг… Я остался сидеть в пустой комнате на табуретке возле окна, а на светлеющем небе еще виднелась Луна – огромная, в пятнах, зеленоватая, как доллар. Я сидел на табуретке целый день и еще ночь, и хмель выходил из меня. И вместе с хмелем выходило что-то другое. Я просидел, почти не вставая, почти неделю или больше. Этакий сморщенный шар с единственной проколотой камерой. И когда во мне начала раздуваться вторая камера, когда я почувствовал это… Нет, это было лишь только предощущение. Ночи стояли ветреные, ясные, и Луна торчала в небе до утра… После я уехал на Алтай, поработал там два года, затем поступил в Университет в Москве, и вот мы встретились…
Около десяти я подозвал официантку и рассчитался. Огурцов пытался заплатить сам, но я пристыдил его. Официантка положила в расшитый передник монетки, поблагодарила, приглашала заходить еще. В ворсе ковровой дорожки мягко утопали подошвы. Мы спустились по лестнице на первый этаж. Белобрысый толстяк швейцар, затянутый в синий костюм с галунами, приветливо улыбнулся, открывая дверь, а Валерий Никитич даже пожал ему на прощанье руку.
– Заходил вчера сюда, – сказал мне Огурцов. – Хотел дочке профессора Григорьяна купить шоколадку. Обещал привезти. Ты не куришь?
– Бросил, – ответил я. – Хотя…
– Я тоже бросил. Но сейчас хочется. Разволновался, понимаешь ли. Вот Рига, незнакомый город, а навалилось прошлое… Может, у швейцара есть сигареты.
Он вернулся в кафе. Через десять минут мы стояли в низком подъезде и курили. Коротко вспыхивали и меркли огоньки. Юркнула кошка, зеленовато блеснув зрачками. Начался было разговор о симпозиуме, но оборвался. Он прочитал замечательный доклад, а мой доклад сократили. Получалось, что говорить не о чем. Мы обменялись адресами, и я проводил Огурцова до гостиницы. Молча перекурили в холле. Валерий Никитич обернулся ко мне. В теле его почувствовалось напряжение, а глаза смотрели в упор.
– Я уже вчера заходил в кафе, – сказал Огурцов.
– Хорошее кафе, – согласился я. «О чем это он?»
– Не в этом дело. – Огурцов потер переносицу и откинулся в кресле, повторив: – Не в этом дело… Ты не обратил внимание на швейцара? Нет? Вчера и я не обратил сперва. Очень хороший человек, старше меня года на три, семьянин. Мы вчера разговорились…
Я не понимал, для чего он вспоминает швейцара. Столько было сказано сегодня и в стольком еще предстояло разобраться. Разговаривать о швейцаре мне показалось делом неуместным, но Огурцов продолжил:
– Вчера я узнал его. Майкл заметно сдал. Я все-таки узнал его, а он вчера испугался. Ты бы видел! Мне хотелось его расцеловать, но я как-то постеснялся. А зря! Я пригласил его на завтрашнее заседание, он недурно разбирается в теоретической астрономии. Дал ему свой московский адрес…
Моя гостиница находилась в другом конце города. Яшел узкими улочками через центр и думал об Огурцове, о тех годах моего чопорного студенчества, которые в итоге заменили мелкопоместная кооперативная житуха и мелкотемье в науке, в моей науке, хоть и науки в ней по щиколотку. Я думал об истории Огурцова, об этом анекдоте, о пятистах баксах, имевших хождение на Луне.
Но я-то имел хождение на Земле! И мне стало радостно от удачной мысли – оправдывающей, объясняющей. Камни мостовой блестели от дождя. И вдруг разом померкла моя успокоительная радость – ведь все неправда. Я имею хождение по камням мостовых, асфальту, линолеуму кооператива, коврам кабинетов, по паркету вечеринок… Какая-то чертовщина мешает все время ходить по Земле.
Я зашел в сквер. С неба еще моросил дождь, но тучи уже растаскивало ветром. Уже виднелась ровная темень и заблестели звезды. Я снял ботинки, носки и пошел по траве, наступая на собачьи какашки. Ноги мерзли. Я долго ходил по Земле и радовался своему фактическому хождению, а не теории. В теориях мы все преуспели.
Вдруг резко посветлело. Я поднял голову. Над головой мерцал кошачий зрачок Луны. Огромный, в пятнах. Я ощущал, что неведомая еще камера заполняется во мне. Мерзли ноги. Ветерком шевелило травинки, и пахло сыростью. Я так и стоял с ботинками в руках.
Книга вторая. Кайф вечный, или Как я был Ринго Старром
Часть I
Кайф «Кайфа»
Раздается звонок. Я поднимаю трубку и слышу корректный мужской голос. Спрашивают меня.
– Да, – отвечаю, – это я и есть.
– Тогда скажите… Есть ли у вас родственники в Соединенных Штатах?
Делаю паузу.
– В Соединенных? – переспрашиваю и тут же отвечаю довольно туманно: – Как бы… это вам объяснить…
Ничего я про родственников не знаю, но отказываться почему-то не спешу.
Тогда голос в трубке заявляет, что у него для меня есть письмо. Других с такой же фамилией, именем и профессией он в Питере не нашел.
– Еще бы! – ставлю я в разговоре гордую точку.
Вешаю трубку и звоню брату.
– Брат Саша, – интересуюсь, – что это за семейная тайна, в которую меня не посвятили?
– А в чем дело? – смеется в трубку брат.
– Есть ли у нас родственники за океаном? Может, у отца дети внебрачные? Он же во время войны плавал на американском корабле.
– Но команда была наша.
– Тогда поехали к отцу.
Приезжаем к отцу. Начинаем пытать Ольгерда Петровича, и вот что он нам заявляет:
– Да. У моего отца были братья и сестры. Где они все – не знаю. Но двое братьев еще до революции, кажется, отправились за океан. Я об этом почти ничего не знал. Поэтому и не говорил. К тому же я всю жизнь проработал на секретном кораблестроительном предприятии!
– Нет проблем, папа! Мы понимаем!
Получив письмо, я перевел его на русский и вот что узнал: в Соединенных Штатах живут трое моих кузенов, которые всегда знали, что в Прибалтике или в России у них есть родня. Но вот недавно в одной из библиотек Питер Рекшан наткнулся на книжку Владимира Рекшана из России. Называется книга странно – «Кайф». Такого слова в словаре нет. Но это не важно. Важно другое – они нашли родственников и горят желанием приехать в Россию…
Жена всю эту историю выслушала с недоверием.
– Не может быть, – сказала она с завистью.
– Что тут такого! – взмахнул я рукой небрежно. – Вот если б родня на Луне объявилась… Тогда – да.
В конце июля девяносто первого прилетели двое кузенов из Мичигана – Питер и Джеймс. Большие и с родинками на носах. Почти как я. Только по-русски не говорят. Стал я с ними дружить, гулять по Питеру, показывать укромные местечки. Всякие обеды у родителей, Эрмитаж, «Лебединое озеро»…
Кстати, о балете. Утром звонит приятель. Бормочу в трубку, что выпивал накануне, сплю еще.
– Какой сон! – орет приятель в трубку. – В городе танки!
– Какие еще танки? Стихи, что ли, японские? Есть у них такие. Из пяти строчек…
– Путч!
Кузены спят в соседней комнате. Включаю телевизор на кухне. Появляется голова генерала Самсонова и говорит о том, чего нельзя. Оказывается, нельзя заниматься порнографией. И еще снимать нельзя на видеокамеры. Что нельзя? Порнографию? А почему? Не понял ничего. Потом «Лебединое озеро» началось.
На кухню вышли кузены, стали пить кофе. Каждые пять минут звонил телефон и разные люди рассказывали мне про Горбачева и Пуго.
– Что-то слушилось? Уотс хэппенд? – спросил мичиганский Петя.
– Все в порядке! – успокоил я родню. – Нет проблем. И Горбачева нет.
Кузены вздрогнули и переглянулись. Они все поняли.
– Нам надо позвонить в американское консульство, – сказал Джеймс и позвонил.
В консульстве им посоветовали сидеть дома. Но не сиделось. Я сделал дырочку в сумке и, готовый к подвигу за дело демократии, положил в нее видеокамеру Джеймса. Питер тем временем листал справочник, позвонил куда-то, сказал:
– Через шесть часов из Хельсинки вылетает самолет. Можем успеть.
– У нас так не делается, – ответил я. – Так вдруг через границу не проскочим. Нам с отцом и братом придется остаться.
– Тогда и мы останемся, – решили кузены.
Тем временем путч продолжался. Прошел он весело, с концертом на Дворцовой площади. Только в Москве возбужденные граждане лезли под танки с Ростроповичем во главе. Тот размахивал автоматом, призывая людей погибать за буржуазные идеалы. По крайней мере, такую фотографию напечатали в газете. Странно, что только трех человек задавили в столице. В Питере пострадал всего один – сломал ногу, упав с баррикады.
Затем Советский Союз распался, и Ельцин унизил Горбачева. Второй отдал первому ключи от столицы, а мы тем временем стояли в очередях за говяжьими костями. Если были кости, то, выходит, было и мясо. Было да сплыло. Сплывшее мясо решил вернуть Гайдар…
Одним словом, в мировой прессе писали о голоде в обновленной России. Американские кузены прислали посылочку с продовольственным набором – баночка меда с Сейшельских островов, перец, соль, спички, несколько рулонов фольги. Голод и наши проблемы они понимали по-американски – не в чем печь окорока, нечем их солить и перчить. Но все равно посылочка получилась милой.
Инфляция, конечно, сильно двинула по яйцам, но – ничего. Началась весна, зазеленела травка-муравка, в городе вымыли стекла, граждане сняли кальсоны…
Я сижу в плаще напротив окна и смотрю на большие часы, что висят напротив. Сейчас минутная стрелка подвинется и ударит колокол. Вся комната заполнится католическим звоном, а я спущусь по винтовой лестнице на узенькую улицу и пойду неизвестно куда.
Вот и колокол. Захлопываю входную дверь и спускаюсь. Улица, по которой я иду, находится на острове Сен-Луи. Остров находится в городе Париже. Когда-то давным-давно, летом шестьдесят восьмого года, я пел с молодыми французами «Мишел, май белл…». Вернулся в Ленинград и стал волосатым, стал песни петь под гитару, стал известным, стал в итоге тем, кем стал. И вот снова – Париж! Устал я от Парижа. Устал ходить-бродить по нему без дела. Но – нет! На сегодня я себе дело подобрал. Нашел накануне в книжке «Улицы Парижа» ту, на которой жил в шестьдесят восьмом. Она попала в справочник, поскольку когда-то давно Анна Австрийская организовала там сумасшедший дом для женщин. Я решил найти улицу и вспомнить себя восемнадцатилетнего. Зачем это мне надо? Не знаю! Просто от безделья…
Над желтоватым городом висели тучи, моросил дождь. Я поднял ворот пальто и перешел Сену, по которой сновали пароходики с туристами. По узкой улочке вышел на Сен-Жермен. Веселый французский народ бежал ланчевать – кафе и бары быстро наполнялись публикой. Миновав бульвар, я пошел на юг, рассчитывая, как старый грибник, выйти в нужный мне район. Поднимаясь вверх по улицам, я не старался запомнить, как они называются. Мало ли в Париже улиц! Но табличка попалась на глаза – улица Кардинала Лемуана. Название слабо отозвалось в памяти… Я вспомнил! На этой улице когда-то жил молодой Хемингуэй. О своем житье-бытье в этом районе Парижа он написал в изящном и печальном романе «Праздник, который всегда с тобой». А вот и дом № 74 с мемориальной доской на стене. Дом узенький, в три окна. Поднимаю голову и вижу: под окнами квартиры, где жил великий американец, висит бумажная полоса и на ней печатными буквами начертано – «Сдается!».
– Вот бы снять квартиру Хема и пожить в ней! – говорю сам себе, делаю с десяток шагов и оказываюсь на площади Контрэскарп. О ней я тоже читал в романе.
Сажусь на террасе под навесом и заказываю кофе. Из-за соседнего столика доносится русская речь. Стараюсь не подслушивать, но русский язык я еще не разучился понимать. Две молодые женщины и молодой мужчина.
– Хорошо вам во Франции. Французы не такие трудоголики!
– Да, говорят, что американцы и во время отпуска думают о работе, а французы – наоборот – целый год ждут отпуска и все время обсуждают, как проведут его.
– В Нью-Йорке я работаю с шести утра до десяти вечера. А что делать?
То, что русские говорят, мне не интересно. Иммигранты говорят только о работе, только о том, где живут и сколько платят за жилье… Стараюсь думать о Париже и Хемингуэе. В Париж стоит приезжать талантливым, молодым и бедным. Я же не молодой и не старый, не бедный и не богатый. Если и талантливый, то уже успел надоесть себе своими талантами. Я стал каким-то пейдж-мейкером. Пишу страницу за страницей – и все.
Иду все дальше и дальше на юг. Миную какие-то скучные улицы и упираюсь в парк Монсо. Где-то поблизости улица моей юности. Почувствовав, что могу заблудиться, подхожу к женщине в синем пальто и синей же шапочке с красной окантовкой. Такие женщины выслеживают неправильно припарковавшиеся тачки и выписывают штраф.
– Рю-дё-Кобани, – говорю. – Экскьюз муа. Же не парле па франсе.
– Кобанис! – поправляет меня штрафовальщица и долго объясняет.
Я не понял ее слов, но уяснил, в каком направлении идти. Дождь перестал, и звонкий глаз солнца выглянул из-под неба. Стало веселее на сердце, но все равно не так весело, как это было в восемнадцать лет.
Но я нашел эту улицу! Сумасшедший дом для женщин работал, как и при Анне Австрийской. Как ни старалось человечество, а женщины продолжали сходить с ума.
Какой-то полицейский участок за домом. В шестьдесят восьмом году сборная Советского Союза, в которую я входил, жила тут в гостинице, как-то связанной с молодежным туризмом.
И гостиница оказалась на месте. Международная молодежь выходила из нее. Какие-то картины зашевелились в памяти, и я вспомнил фасад дома, вспомнил балкон, на который выходил загорать…
Толкнул стеклянную дверь и вошел внутрь. Такой же холл, такого же цвета стены. Неужели я был тут аж тридцать лет назад?!.
Пописать в Париже стоит два франка. Я зашел в туалет и сэкономил деньги. Оттуда направился в стеклянный бар, выходящий окнами во двор. И двор все такой же. Кажется, мы тогда пытались играть в футбол. Бара не было и этих стекол…
Сел за стойку и попросил кофе. Что-то другое надо начинать пить. Пятьдесят пять чашек кофе в день – это много. Разные люди подходят и отходят. Им нет дела до меня, до того, что я пытаюсь что-то уловить в этом пространстве. Уловить себя из давно-давно-давно-давно минувшей жизни. Каждая клеточка моя трепещет и ждет. Но не получается. Ни слезы, ни улыбки, простая констатация факта. Но мозг и тело еще на что-то надеются.
Пусто внутри.
Я кладу на стойку пять франков, но не ухожу. Все-таки хочется сидеть здесь вечно, предаваясь необязательным рассуждениям.
Я допиваю быстрым глотком остывший кофе и закашливаюсь до слез.
Мне сорок семь лет, и у меня насморк…
Когда я работал над повестью «Кайф», мне приходилось снимать однокомнатную квартиру с печкой в Ораниенбауме. Сутки через трое я топил углем военно-морской барак, а остальное время топил дровами квартиру. Жена была беременна, и жить в комнате коммунальной квартиры возле Сенной площади не представлялось возможным – тетки-соседки травили нас за явную склонность к размножению.
Теперь те же обстоятельства вынудили снять квартиру в ста метрах от Нотр-Дам. Есть квартира и на Московском проспекте города Санкт-Петербург. Жена успешно разрешилась от бремени, и теперь сыну десять лет, катается он на роликовых коньках по улице Сен-Луи. Некоторые изменения в жизни произошли, и хочется верить – изменения эти в лучшую сторону.
Жизнь, конечно, меняется, но кайф остается все тем же!
Когда приехали американские кузены, мне отчасти удалось очистить квартиру на Московском от пачек с книгой «Кайф полный». Значительная и часть ушла на строительство брачного ложа. История этих пачек поучительна и полностью соответствует тексту монографии Владимира Ульянова-Ленина «Развитие капитализма в России». Самое веселое в моем нынешнем положении – это тот факт, что никто не сможет помешать мне рассказать эту историю.
Однажды утром он проснулся знаменитым…
Три раза я так просыпался. Первый раз, когда в шестнадцать лет стал мастером спорта по прыжкам в высоту и чемпионом страны среди сверстников. Второй раз – после первого выступления «Санкт-Петербурга» в Академии художеств. Тогда мне было двадцать. Третьего раза пришлось ждать долго. После выхода «Кайфа» в журнале «Нева» пошли потоком письма, десятки откликов были в прессе…
Это я не славой своей хвастаюсь, а объясняю фон, на фоне которого (пардон за тавтологию!) ринулся в разрешенное предпринимательство.
Знакомлюсь с крупным розовощеким мужчиной из издательства «Художественная литература»; зовут его Валера Лемесов.
– Я, – говорит, – рок-фан, битломан, коллекционер. У меня есть пластинка группы «Ганн», которой ни у кого нет.
– И я, – отвечаю, – фан и битломан. А нельзя ли у вас в издательстве книжку выпустить? Книжка называется «Кайф». Она в журнале «Нева» печаталась.
– Можно, – отвечает Валера, – но за свой счет.
– Не понял, – переспрашиваю. – За мой или заваш?
– За твой.
– Интересно.
– Ничего интересного. Толстого и Чехова мы выпускаем за наш счет, а таких, как ты, – за их счет.
– То есть за мой?
– За твой.
– Но таких, как я, больше нет.
– Есть, есть! – смеется Валера. – В Греции все есть. А повесть твою я читал. Хорошая вещь. Утверждаю как битломан…
Не знаю – кто я? Или такой тупой, или такой упорный? Как тупой и упорный я решил найти деньги и выпустить повесть в виде книги. Для начала стал занимать у знакомых. Знакомые не дали. Всего следовало найти около четырех тысяч. Довольно большие по тем временам деньги. Стала спрашивать жена у своих подружек. У тех, которые за богатыми мужьями. Мужья не дали подружкам, подружки не дали мне.
А деньги появились все равно – сами по себе.
Один новообразовавшийся театр получил от государства приличную сумму и решил заняться меценатством. Из театра позвонили и предложили денег. Сумму предполагалось вернуть в виде книжек. Потом театр поставил лишь один музыкальный спектакль и разорился. Юридического лица не стало, а физическим я подарил по книжке. Но до разорения еще было далеко. Как и до книжки. Появились деньги, но не было бумаги. Бумага тогда стоила дешево, только достать ее можно было… Нет, достать бумагу было нельзя, потому что… Проблема дефицита, партийной и антипартийной прессы. Перестройка уже захлебывалась, но еще не нахлебалась.
Появился здоровяк с благородной бородкой, Боря Самыгин. Когда-то он играл в «Добрых молодцах» вместе с Севой Новгородцевым. Мы иногда вместе пьянствовали в баре Союза театральных деятелей, и он обещал достать бумагу.
– Надо дать денег, – сказал Боря.
– Кому? – удивился я.
– Не мне, – нахмурился Боря.
– Я взяток не даю! – отрезал я. – И, что интересно, не беру!
– Это усложняет дело. Но можно водкой. Как ты на водку смотришь?
– Водка – это другое дело. На нее я смотрю без одобрения, но с пониманием.
Через несколько дней мы сидели в специальной комнате ресторана, стены которой были обиты золотой парчой. Нас обслуживал добрый официант. Я старался выглядеть улыбчивым и компанейским, что и удалось в конце концов с помощью этой самой водки. Мы с Борей обхаживали одного типографского работника, обещавшего два рулона бумаги. Работник пел застольные песни, фрагменты из популярных арий, объявлял тосты за милых дам. Дам присутствовало две. Одна, довольно милая, моя жена. Другая, довольно не милая, типографская тетка. У меня имелись веские основания присоединяться к произносимым тостам, и в итоге я напился. Проснулся посреди ночи на типографском складе среди рулонов бумаги. Утром приехала жена на автокаре и увезла меня вместе с рулонами.
После долгих битв с типографиями, начальники которых алкали взяток, книгу напечатали, и теперь предстояло ее продать. Подсчитав предполагаемую прибыль, я разволновался, вспотел, возбудился, как перед известным актом, стал таскать пачки с книгами по магазинам и концертам. Но выходили не деньги, а слезы. Следовало кому-нибудь продать крупные партии.
Появился человек из Москвы. Появился человек из Ярославля. В Москву уехали сразу две тысячи, а в Ярославль тысяча. Прошли лето и осень, началась зима. В ледяную стужу позвонили из Москвы и Ярославля, предлагая приехать и забрать мани. Деньги-мани – одна из главных тем рок-музыки. Вот я и решил без промедления поехать за деньгами.
Морозным, звонким, ледяным, пронизывающим солнечным утром я вышел из вагона на перрон Ленинградского вокзала и, подгоняемый мелкобуржуазной алчностью, устремился на поиски музыкального магазина, торговавшего «Кайфом». Где-то через час я нашел нужный мне дом и вошел во двор. Магазин находился, как я знал, на четвертом этаже.
Вот она – парадная! Но с парадной были проблемы. Вместо ступенек в подъезд вела ледяная горка. Просто падай и бейся лбом! Выделив мелкобуржуазный адреналин, я стал карабкаться, вцепившись в лед ногтями рук и чуть ли не ног. На втором этаже лед кончился, но началась болотная слякоть. На третьем этаже из трубы хлестала струя кипятка. Основные места, то есть места основного инстинкта, я не ошпарил, но куртку замочил. Далее я поднимался в тумане, выставив вперед руки как слепой. Оказался в коридоре. Услышал в тумане голос. В руки мне попалась голова бухгалтера или кассира.
– У нас труба лопнула, – бодро произнес молодой человек. – А вы Рекшан из Ленинграда?
– Да, – ответил. – Я – это он. Мне бы денег получить. Мне звонили.
– Надо найти сейф, – кивнул бухгалтер или кассир и исчез в тумане. Скоро из тумана вынырнул человек с сейфом и отдал четыре полиэтиленовых мешка, набитых бумажными деньгами, и еще кошелку с мелочью.
– Из-за аварии мы не успели обменять.
– Ничего страшного.
Я прошел обратно через пар, в нужном месте меня обдало кипятком, затем я миновал болото, поскользнулся и выкатился по ледяной горке в морозный день. Одежда моментально заледенела. Ледяной и богатый, я добрался до Ярославского вокзала и успел на поезд.
В общем вагоне я не выделялся из общей массы своими мешками. Все что-нибудь да везли – набивные ситцы, дефицитные книги, ягнят и телят. А я вез мешки денег. Иногда проходили кавказцы с кинжалами и бородатые душегубы с топорами. Но меня не тронули.
Уже начало темнеть, когда я оказался в Ярославле. Долго путался в улочках, пока нашел деревянный дом с дымящейся трубой. Здесь находились местное издательство и книжный склад. В большой комнате я увидел каких-то расхристанных мужиков в волчьих шкурах, горилку на столах и красивую местную блядь, сидевшую нога на ногу посреди мужиков, которые вились вокруг и пускали слюни.
За письменным столом находился нужный мне человек. Он сидел, откинувшись в кресле и открыв рот. Во рту ковырялся худощавый человек в меховом жилете, по виду – библиотекарь.
– Дергайте! – крикнул он.
Оказывается, издателю вырывали зуб. Кто-то дернул дверь, и зуб, соединенный с дверью веревочкой, вылетел. Раздались аплодисменты и был объявлен тост за здоровые зубы. Все выпили, крякнули и уставились на меня.
– Чем имеем честь? – спросил издатель.
– Вот именно! – хихикнула блядь. – Чем вы честь имеете?
– Я, собственно говоря, автор книги «Кайф».
– Ах да! Вы приехали за деньгами. Что ж, присаживайтесь. Будьте как дома. Сейчас деньги поднесут.
Я стал ждать деньги. Подсела блядь и попросила:
– Милый, увези меня в столицу. Прочь от этих пошлых мужиков. От этого быдла!
Я не успел ответить, как блядь увели куда-то в чулан и стали, похоже, иметь ее честь всей толпой. Издатель ныл, держась за щеку. «Куда я попал? – испугался я. – Вдруг это вертеп мазохистов и насильников?» Но скоро мне действительно принесли два мешка денег и я убрался.
Может, это мода такая грядет – рассчитываться трешками? Сложно сказать. Я спрятал мешки в канаву возле вокзала, купил билет до Питера. Позвонил жене и зашифрованным текстом объяснил, что все в порядке, и зашифрованно назвал сумму.
– Ой! – Она тут же повесила трубку.
Пока я спал в поезде, жена думала – как бы с пользой эти деньги использовать? Я всегда считал, что с мыслительными процессами у нее все в порядке.
– Значит, так, – сказала она, когда я появился в квартире с мешками. – Два мешка на кожаное пальто и плащ. А эти три – на собаку.
– На какую такую собаку? – спросил я зевая.
– На такую!
Пока я лежал в ванне, жена унесла мешки. Вернулась она в новом пальто и с борзой длиной метра в три. Хвост еще находился в прихожей, а тело уже входило на кухню. Я сидел над чаем и горевал: «Вот, оказывается, на что ушла рок-н-ролльная юность! Вот, оказывается, на что пошли годы терзаний и версты талантов! Вот чего, оказывается, стоит моя жизнь!»
Через несколько дней жена отправилась с борзой на охоту. Борзая поймала последнего в Ленинградской области зайца. Потом, за неимением иных дел, она целыми сутками валялась на диване. Я же спал на собачьей циновке в коридоре. Иногда кричал с пола:
– Вот это кайф! Надо же – обменял «Кайф» на собаку. Был «Кайф полный» – стал кайф вечный!..
Странно, однако, устроен человеческий мозг. Вспоминаю совсем недавние события, а уже путаюсь. Книгу «Кайф» было продавать весело и выгодно. Книга «Кайф» – это художественная история рок-группы «Санкт-Петербург».
Летом мы классно и пьяно отыграли на фестивале Рок-клуба, который проходил на Зимнем стадионе. На этом стадионе я стал мастером спорта в шестьдесят восьмом, а теперь мастерски рвал на себе рубаху и размахивал гитарой. «Русское видео» сняло фильм и выпустило его под названием «И у камня бывает сердце». Так начинается одна из моих древних песен…
Моя жизнь в литературном искусстве была бедной и спокойной десять лет. Хотя и начали потихоньку печатать, но за десятилетие я нахлебался литературного говнища и все чаще стал оглядываться на рок-н-ролл, от которого сбежал в середине семидесятых, как мне казалось, к более чистому искусству. Жизнь была бедной… Я снимал с женой квартиру в Ораниенбауме, топил какую-то аптеку и сочинял «Кайф». Подбрасывал уголек и гулял с таким же сочинителем-кочегаром, Николаем Шадруновым. Мы выпивали и прогуливались, решая мировые проблемы громкими голосами. Однажды из сугроба вышел сержант и сказал:
– Это как это, что же, ну?
А я ответил глупостью:
– Извольте! Мы честные налогоплательщики.
Поскольку это оказалось правдой, то с нас и сняли дополнительный налог на поддержание местного правопорядка.
Весной же в журнале «Нева» решили печатать мою повесть.
– Но надо сократить, – попросил Борис Никольский, главный редактор.
– Без всяких сомнений я готов сократить свою жизнь, – заплакал я и пошел подписывать договор, пошел в кассу за авансом, полетел на такси в семью – по дороге таксист-гипнотизер заговорил зубы и украл деньги.
Время покатилось стремительно. Танцы-шманцы-обжиманцы!
Осенью я преобразовал семинар рок-поэзии в танцевально-вокальный коллектив недорослей и начал сходить с ума. Ковалев и Корзинин приходили на семинар в Рок-клуб и поглядывали с доверительным испугом, как семинар поет и пляшет под мою гитару. Поддавал гитарного жару и Андрей Мерчанский. Мы решили полуакустическим составом «Санкт-Петербурга» катануть программу в Выборге – подальше от столичной сцены.
Хору мальчиков ехать не велено, поскольку в нанятом автобусе для них нет места. Они приезжают потом сами – обиженные, совсем пьяные, за двадцать минут до выхода на сцену. Мы как раз распеваемся в артистической. Они же где-то стекла вышибали, руки порезали, бродят в крови.
Концерт вот-вот, а недоросли лезут на сцену петь и плясать.
Я умоляю мужскую часть хора.
Концерт начался с лирической песни – недоросли пугают девочек, твистуют на сцене, все увеличиваясь в количестве, – это к ним запрыгивают из первых рядов, поняв начавшееся как призыв к действию, а я пою свою лирику и думаю: «Когда это кончится? Это безобразие? Вся жизнь – какое-то безобразие и вечный кайф!»
На сцене как в тупой дискотеке. Концерт скоро заканчивается тем, что недоросли рвут все провода и падают в зал вместе с мониторами.
После я гоню пенделями недорослей из-за кулис, мы с испуганными девушками грузимся в автобус – в итоге местные газеты публикуют заметку, где врут, будто ансамбль «Санкт-Петербург» был пьян и т. д.
Тем временем в «Неве» появляются гранки «Кайфа» и выясняются отношения с цензурой: снимают названия наркотиков и слово «бля». С первым я согласен, со вторым – нет. «Бля» отстоять удалось.
Но все-таки лучший месяц моей жизни – март! Еще пахнет «Кайф» типографской краской, а я уже замер в ожидании неизвестно чего. Что-то ведь должно случиться. Ведь классная в основном штука – первая, по крайней мере, кайфовая литература.
…Какая разная осень в Санкт-Петербурге. Даже когда живешь на Малой Мещанской с женой и дитятком в девятиметровой комнате в коммунальной трущобе с видом на помойку, даже тогда бывает осенью счастливо и спокойно – ведь ты, кажется, обрел равновесие, отбил гривенник, пятачок, копейку территории в стране, что зовется Независимостью, и в той новой стране слышен твой голос…
«Кайф вечный» пишется с думой о следующем тысячелетии. А думать о нем можно лишь с бодрым напором, свойственным немолодым, но еще крепким мужчинам, пахнущим моторным маслом!
…Италию помню хорошо. В декабре восемьдесят девятого поехали мы всей нонконформистской толпой в город Бари. Перестройка цвела пышным цветом, и граждан свободолюбивой России принимали на Западе приветливо.
Принимать-то их принимали, но с билетами начались проблемы. Билеты на самолет стоили тогда дешево, деньги у населения имелись, но самих билетов не было. В итоге Курехин, Коля Михайлов из Рок-клуба, кто-то еще улетели самолетом, а основной массив поехал поездом. В Бари открывался фестиваль независимого питерского искусства и следовало приехать вовремя. За день до основной группы отвалил фотомастер «Вилли» – Андрей Усов, предполагая потратить лишнее время на подготовку выставки своих фоторабот.
По дороге с Вилли приключилась история. О ней – после, поскольку она и с нами всеми почти приключилась. А пока сели мы в поезд и поехали по нашей огромной родине в сторону Ужгорода, за которым начиналась граница с Венгрией. Ехали нервно и возбужденно. Я уже ездил на Запад, выступая во Франции под знаменами Советского Союза. Поскольку перед отъездом я отказался стричься, то более меня на Запад не брали, и на Юго-Запад, и на Северо-Запад не брали. Вот через двадцать один год прорвался…
Перед границей Старый Рокер, Анатолий Августович «Джордж» Гуницкий, достал из-под полосатого матраца бутылку портвейна и предложил:
– Давайте выпьем перед расставанием.
После долгого стояния состав переехал узкий мост, началась колючая проволока.
Мы чокнулись и сказали:
– Прощай, родная сторонка!
Портвейн пошел хорошо. Печали не наблюдалось. Через пару утренних часов мы уже въехали под своды вокзала города Будапешта. Авангардный контрабасист Волков достал из каких-то потаенных карманов доллары и купил себе «Кэмел». На нас набежали негры-спекулянты, и пришлось по грабительскому курсу обменять рубли на форинты. Джордж тоже что-то обменял. Мы не собирались тут задерживаться, но хотелось немедленно вкусить иностранной жизни. Пока нонконформисты занимались валютными операциями, поезд, отправлявшийся в Рим с соседнего перрона, в который следовало запрыгивать немедленно, уехал. Следующий отправлялся через сутки. Так мы всем коллективом застряли в Будапеште. Группу некрореалистов Юфит тут же увел с вокзала. Постепенно все разошлись. В Италию я с собой взял гитару, предполагая при случае поразить итальянцев своим простуженным северным басом. Теперь вот болтайся по Венгрии с гитарой!
Но все же в Будапеште нас было много. Как выяснилось позже, Вилли Усов таким же образом отстал от итальянского поезда. Об Усове – впереди.
Будапешт – город красивый. Но в декабре в нем нежарко. Особенно если болтаться по нему утро, день и вечер. Но – болтались, бодрились. Вечером даже попали в гости к знакомому знакомой, женатому на ленинградке.
– Когда я размышляю о театре абсурда! – говорил Джордж.
– Метод литературы, недавно открытый мною! – говорил я.
– Отшень интересно, – кивал венгр и скоро стал посматривать на часы.
– Вся соль абсурда – в его диалоге! – говорил Гуницкий, а венгр уже и не отвечал, а только смотрел на часы.
– Мне завтра очень рано вставать, – наконец заявил он и, чтобы мы его лучше поняли, заговорил по-русски без акцента.
– Кто рано встает, тому бог дает, – совсем по-русски продолжил хозяин квартиры, в которой мы рассчитывали досидеть до утра и отправиться на вокзал.
– А может, бога и нет? – слабо предположил я.
– Что вы, что вы – бог есть! – настаивал венгр, и мы с Джорджем поняли, что нам пора сваливать.
Счастливо улыбаясь, поблагодарили за приют и отправились на зимнюю улицу. Было совсем холодно. В метро я первый раз в своей жизни увидел нищих. Причем целую их толпу, лежащую на полу.
На вокзале же не топили. Предстояло всю ночь на этом вокзале мерзнуть! Негры-спекулянты лежали в одном из коридоров вповалку. В зале ожидания имелась одна, но очень большая и очень горячая батарея. Обняв ее, спал какой-то расхристанный, плохо пахнущий гражданин Земли. Мы с Джорджем присели на краешек скамейки, оккупированной пьяным, почувствовали колебания теплого воздуха. Появилась надежда выжить и добраться все-таки до теплой Италии.
– Бля-бля-бля-бля, – недовольно заворчал космополит и стал пинаться ногами.
Можно было сдаться и отправиться спать на пол к африканцам. Но русский рок закалил нас в музыкальных боях.
– Ну ты, урод! – с угрозой произнес я и сбросил космополита с теплой скамейки.
– Убью! – добавил Анатолий Августович, и пьяный понял, что не его взяла, поднялся и побрел к неграм.
За час до поезда все артисты стояли на перроне. Никто не опоздал, и мы покатили в Италию. Так же, только один, ехал Вилли Усов. О нем – скоро.
Читать бесплатно другие книги:
