Железная коза Чубаха Игорь

А ведь Пурилису было что сказать. Например, он мог угадать любую песню «Модерн Токинг» с пяти нот…

Из зеркала на латинянина пялился веснушчатый юноша двадцати лет, с длинными немытыми локонами, перетянутыми мышиного цвета хайрасткой. Под левым глазом играл радугой веснушчатый синяк. Подбородок декорировали прыщи и младая поросль. Выражение лица отсутствовало напрочь. И вообще, на отражающемся человеке не было креста.

— Креста на тебе нету, — вздохнул Пурилис.

Не найдя поддержки, Копчик прошептал что-то редактору на ухо.

— Вслух! — потребовал политический обозреватель.

— Этот вот, — мистер Одоленьский, не глядя, ткнул пальцем в колдуна. — Нашу матушку, нашу княгинюшку, заступницу нашу, превратил в козу двурогую. — И зарыдал, уткнувшись носом в плечо Баяна-Коротыча. — Если бы Поревит[12] наделила меня пистолетом, я бы его ударил!

— Я? В козу? Ой, как неудобно! — колдун вскочил и снова рухнул спиной на кровать, закрыв глаза руками. Мятущаяся африканская душа.

— А вот этот, — маэстро Одоленьский нацелился пальцем в латиноса, — Да помогут мне славянские боги, только не все сразу, открыть любезному обществу глаза…

— Братья! — шустро оторвался от созерцания зеркала Пурилис. — Полноте слезы лить, слезами горе не подмажешь. Что дальше-то делать?

— Сухари сушить, — процитировал шутку из фильма Копчик и оглянулся в поисках аплодисментов. Но никто не засмеялся. Наверное, фильм не смотрели. Тогда Копчик закрыл за собой дверь шкафа. Он все-таки не в трамвае родился.

— А что тут думать? Известно, что нет ста друзей, съэкономишь сто рублей. Нет зоных охвата мобильной сети, потом позвонишь. Нет носков — сходи в боулинг. Но если нет вертикали власти!.. — нетерпеливо притопнул ногой на непонятливых собеседников корректор. — Посему перед вами ваш новый князь. Еще тепленький. Кто «за»? Единогласно!

У волхва, датинянина и даже у распростертого по слабости здоровья колдуна синхронно отворились рты от удивления.

— Самоотвод!!! — завопил колдун и снова вскочил.

Созерцатель, подкованный культурно, обнаружил бы в происходящем сходство с одним из лучших произведений мастера соцреализма Максима нашего Горького «Мать».

— Ты что, хочешь, чтобы я опровержение публиковал?! — изловил мага за грудки Баян-Корытыч и посмотрел в глаза очень выразительно. Прямо Робеспьер, национальный герой Франции. Высшая лига. Тыща голов за сезон.

— Но у меня котелок раскалывается.

— Что, дружок, похмелье? Эх, не читаешь ты мою газету, — спецкор схватил один номер, развернул. — Вот. Хит-парад способов лечения бодуна. Составлен по результатам телефонного опроса восьмидесяти семи респондентов. На пятом месте сторож Музея Революции с холодным душем и горячей ванной. На четвертом месте — воспитательница детского сада с кефиром, лимоном и двумя каплями нашатырного спирта на стакан воды.

— Не томи! — простонал маг и подумал, что, наверное, получил бы удовольствие, превратив этого писаку в шерстинку на хвосте скунса или в заячий катышек.

Пурилис решил, глядя на такие ужасы со стороны, что никогда в жизни не будет пить, как и велела мама.

— На третьем месте — три кружки пива. На втором — стакан водки. На первом — бутылка водки.

Пурилис решил, что иногда можно и немного выпить. Мама не узнает.

— Бутылку водки! — завопил Гандольф. — Полцарства за бутылку водки.

— Бутылку водки князю! — хором завопили подданные.

А волхв поделился наболевшим с Пурилисом:

— В сущности, вы ж меня понимаете, госпожа Козан-Остра не имела большого экономического и политического значения. На свалке истории ей самое место, вы ж меня понимаете? — и украдкой оглянулся, не слишком ли громко, в смысле, тихо, сказано.

Латинянин испугался, что его опережают. В пятках оказалась не только душа, но и эпиталамус с эпидермисом в доброй компании с предстательной железой. И объявил латинянин во всю мощь горла, не приукрашивая:

— Я с первого взгляда полюбил новичка-князя больше футбола.

А Баян-Корытович уже брал интервью у новоиспеченного самодержца:

— Как у вас с телепатией?

— Телепается, — хмуро отвечал новоиспеченный князь. Вероятно, он ранее слыхал популярное изречение великого мудреца Айгера Ибн Шьюбаша «Свобода — это краткий эпизод в твоей жизни после того, как тебя послали».

Гражданин татарского стойбища Мордоворот коммерсант Лахудр-гирей был убежденным бихейвористом. Он считал психические явления реакциями организма, отождествлял сознание и поведение, основной единицей которого считал корреляцию стимула и реакции. Все познание он сводил к образованию у организмов условных реакций.

Один раз Лахудр даже пытался объяснить свои взгляды на действительность в полиции. Там решили, что задержанный хамит, но статью не пришили, а просто избили.

Про Лахудр-гирея рассказывали, что было время, когда он зарабатывал только тем, что читал лекции «Как украсть миллион?» и за определенную плату брался послать дерзкий воздушный поцелуй любой королеве. Теперь же он ходил из края в край Ордынщины, как факс. И деньги к его рукам липли, как рычаг сливного бачка в общественном туалете, да займет он почетное место в «Книге Мертвых», когда придет срок.

Имевшие удовольствие близко общаться с бизнесменом Лахудр-гиреем знали, что из этого человека можно веревки вить, но, не дай бог, нельзя даже намеком ставить под сомнение светлые принципы вегетарианства.

И что же вы думаете, возвращается гордый собой, словно баллон со сжиженным кислородом, Лахудр в караван-сарай, ведет на крупповской цепочке очень удачное приобретение — младую козу (гарантия — три года), а его бригада, рассевшись вокруг казана, ждет с ложками наготове, когда доварится какое-то млекопитающее. Запах на всю округу.

Сжиженный кислород имеет удовольствие в исключительных случаях взрываться. Не то, чтобы степенно нагреться, раскалиться докрасна, как территория под разбитым носом, покочевряжиться, пошкворчать и бухнуть. Нетушки. Сразу. Шарах. Сразу.

И не бубух, а БАБАХ!!!

Дородностью предприниматель Лахудр-гирей более всего походил на сочный во всю сковородку блин, только не в анфас, а в профиль. Голова контуром напоминала половинку бельевой прищепки. А вот голос имел брандмайорский.

— Ах, вы, мать-мать-мать! Да я мать-мать-мать! А то, мать-мать-мать! — Лахудр отшвырнул цепь, влетел в круг и ловким ударом ноги опрокинул казан. Содержимое зашипело меж раскаленных углей, заклубился пар, добрая пинта кипятка попала на кеды зазевавшемуся работяге. Тот завыл буревестником и принялся кататься у всех под ногами.

— Мать-мать-мать, скотина не поена! Мать-мать-мать, товары не упакованы, анх, уджа, сенеб, а вы тут мясо жрать?! Шайтан, шайтан, шайтан! А ну, мать-мать-мать, седлайте верблюдов, мать-мать-мать, сегодня отправляемся.

Это была впечатляющая картина, ничуть не хуже «Последнего дня Помпеи» господина хорошего Брюлова. Солнышко где-то там уже готово ножки протянуть, но, словно нелюбимый родственник, еще долго протянет, цеплялось за зенит. Караван-сарай был окружен крепкою и непомерно толстою деревянной решеткой. На конюшни, сараи и кухни были употреблены полновесные и толстые бревна, определенные на вековое стояние, не было резных узоров и прочих затей, но все было пригнано плотно и как следует. На берегу у ворот доярка доила верблюдицу, а в воде отражалось все наоборот. В кустах белело что-то серое. Крепко пахло чесноком и бульоном из млекопитающего и кедов.

Одни работники бросились в хлев выводить животных, другие кинулись паковать тюки.

— Мать-мать-мать, да кто ж так пакует, скотина! — ухватил предприниматель очередную жертву за волосы и стал носом тыкать в поклажу. — Разве ж я так учил? Мать-мать-мать! Анх, уджа, сенеб!

Тут откуда-то со стороны подбежал мужичок с детскими глазами в солдатской шинельке без погон и, сохраняя безопасное расстояние, крикнул:

— Масса Лахудр, мы вас дожидаемся, в дорогу, так сказать, пора. Или, если вы, так сказать, заняты, верблюдов распрягать?

— Какой, мать-мать-мать, распрягать, когда товары не пакованы?! Небось, половину еще и местное ворье растащило?! — гаркнул масса, трогательный в гневе, как старик рядом с восьмиклассницей в автобусе. — Да запилит шайтан видеокассету твоего будущего.

— Это у них не пакованы, а у нас давно упакованы.

Бизнесмен, наконец, отпустил жертву:

— У кого это, мать, у вас? — есть такой анекдот: «По ржавой водосточной трубе, перебирая лапами и пыхтя от натуги, ползет очень толстый рыжий кот. Вдруг труба начинает падать. Кот, не отпуская лап: „Не понял!“» Такое же выражение лица случилось с коммерсантом.

— Да у вас, так сказать, масса Лахудр, у вас. Вы же, так сказать, здесь зря порядок наводите. Это не ваш караван. Так сказать, ошиблись номером. Да выстирает всесильный Тайд-кебаб адреалин из халата ваших мыслей!

— Ты что, мать, хочешь сказать, что я слепой?!

— Да полноте, масса Лахудр, ничего не хочу сказать, только что дальше со скотиной делать, распрягать?

— Я те распрягу! — Лахудр-гирей утер ладонью пот, отряхнулся, изловил цепь с козочкой и пошел в сторону своего каравана. — А вы чего рты раззявили? — он с досады пнул затихающего было работягу. — Сказать толком не могли? Бестолочи!

Мужики виновато потупились.

Но нет, не мог просто оставить коммерсант мясоедов. Передал вдруг свою цепь с ослицей своему мужику, в неожиданном прыжке поймал за бороду одного из чужаков и стал дергать, приговаривая:

— Выходит, мать-мать-мать, кто вас не лупи, вам божья роса? Анх, уджа, сенеб. Ну народец. — Лахудр поймал другого мужика за грудки, разбил нос, пнул по голени третьего. Работяги тараканами кинулись врассыпную. А бизнесмен рвал из забора кол: — Я разбужу в вас пассионарность!!!

Его содержательная, как грязь под ногами, речь тронула бесхитростные сердца.

— Ученый, — с уважением прошептал один из побитых другому, помогая залезть на крышу сарая. — Такое слово с первого раза выговаривает. Пророк оставил на его черепе свои отпечатки пальцев мудрости.

— Эх, нам бы его в начальники. Суров, но за дело стоит, — шепотом поделился другой, пробуя пальцами шатающийся зуб.

Не трогай святое вегетарианство, и из Лахудра можно вить веревки, ведь имя его значило «подглядывающий не в ту замочную скважину».

— Небось, мясо жрали? — недоверчиво стал принюхиваться предприниматель уже к своим погонщикам.

Ребята кутались в заношенные шинельки вокруг костерка из буржуйской мебели. Остро поблескивали штыки и крепко стиснутые зубы. Скрипели патронташи. Один паренек тоскливо выдувал из губной гармошки скупые ноты песни о верных товарищах. Здесь никого не было старше двадцати. Всем было тревожно, но страха никто не испытывал.

— Разве можно, масса, — глядя в сторону, отвечали сотрудники, — нас от одного вида мяса тошнит.

— А как именно тошнит? — подозрительно прищурил глаза бизнесмен.

— У меня, — сказал один из работников, — внутри все крутит-крутит. А потом — раз, как вырвет, и еще, и еще! — Доложившись, он принялся щепкой ковырять в зубах.

— А у меня, — сказал другой, — вот тут под ложечкой сосет. Свет белый не мил.

— Ладно, — кивнул несколько повеселевший Лахудр-гирей. — Возьмите сию козу, нагрузите, но не сильно. Пусть пообвыкнется.

— Эй, а ты чего собаку дразнишь? — прикрикнул капиталист на приказчика, который пытался ногой присыпать песочком куриную кость. С другой стороны к косточке подбирался худой пес.

— Да вот, масса, от обеда финиковые косточки остались, а эта дура не верит, что люди не мясом могут харчеваться, вот и норовит утащить. Ой, гляди-ка, потащила! До чего собак некоторые хозяева морят!

На самом деле собака была их же, прикараванная, и звали ее (его) Шмарик. Но мужик врал — не боялся, ибо у хозяина было зрение — хуже некуда. Лахудр-гирей периодически жаловался на тупые боли в области глазных яблок, висков, возникающие чаще всего при эмоциональном перенапряжении. Отмечал ощущения полноты и тяжести в глазу, ощущение инородного тела, сопровождающееся колющей болью и слезотечением. Врачи добавляли, что у парня обнаруживается сужение поля зрения, расширение и извитость сосудов вокруг роговицы, мелкая передняя камера, сглаживание рисунка радужки, широкий зрачок.

Где капиталист подцепил вегетарианство, все только гадали, а вот откуда у него глаукома — знали доподлинно. Лахудр-гирей был студентом, пятикурсником-гуманитарием. Более прочих из наук ему давались биолохия, геотрахия и матюкатика. В челноки он сунулся, так как эпоха тяжелая, наукой не прокормишься. И, в общем-то, в душе Лахудр коммерцию презирал, но вкалывал на совесть. В меру сил.

ИЗ ДОКУМЕНТОВ: Заявление студента пятого курса Лахудр-Гирея.

Ректору гуманитарного факультета Пупкину.

Уважаемый господин Пупкин. В связи с тем, что заболел я и все до одного мои родственники, сломался общественный транспорт, женится двоюродный брат, захлопнулась дверь, а ключ остался внутри, прошу предоставить мне двухнедельный отпуск для путешествия в соседнее государство с целью самообразования. Свои люди — сочтемся.

— Трогай, — скомандовал бизнесмен. — Да подстелит птица Рух там, где мы поскользнемся, соломку. Маковую.

Скрипнули колеса. Подняли облачка пыли копыта. Ребята подтянулись и грохнули песню.

Караван неспешно отправился в путь по желтой, словно больной гепатитом, дороге. Восемь лошадей, семь верблюдов, пять ослов: три Игоря, Генка и Макс, и коза. Действо напоминало то ли картину «Первая конная», то ли песенку Булата Окуджавы.

Отчаянно завизжала собака (пес) Шмарик. Он был мазохистом — карма такая. Если эта псина чуяла, что где-нибудь есть надежда отдавить хвост или лапу, она (он) немедленно оказывалась там. И несмотря на пасть, зубастую, как расческа, Шмарик в ответ на обиду бился в истерике. Пусть отдавившего мучает совесть. Когда вы читаете в газете, что в среднем в Ордынщине под колеса собака попадает раз пятьдесят в день, знайте, что это все о нем. О Шмарике. Естественно, здесь читателя ожидает тайна.

Козочка игриво прыснула. Хлопнула ресницами-махаонами. Она не то чтобы не успела, не захотела осознать перемену в жизни. Легко стала княгиней, легко превратилась в животное. Авось Магура (Перуница. Синеокая крылатая дева из свиты Перуна) усеет луга ее жизни васильками новых приключений. Все мужчины, вестимо, козлы. И если часть из суженых окажется ослами, не так уж плохо. Как сказал по поводу Ознобы Шмарик: «Если женщина улыбнулась, это значит только, что у нее красивые зубы».

Зубы были пунктиком пса. Например, про зубы Лахудр-гирея пес выразился так: «Про его зубы можно говорить или хорошее, или ничего». Рот осла-Игоря удостоился такого определения: «Зуб на зуб попадает с десяти метров». Осла-Гены — «Каждый второй зуб — приемный».

Тут княгиню ласково похлопал по холке Лахудр-гирей. Хозяин явно симпатизировал новой работнице. В темной шляпе, непроглядных очках и прорезиненном долгополом плаще он выглядел на все сто. Эх, если бы она была человеческой женщиной… Да и погонщики ничего. Молодежь.

В погонщики к Лахудру шли исключительно скрывающиеся от призыва в армию, способные трое суток выстоять в дозоре за прилавком, с желудками, закаленными шпротным паштетом и китайской тушенкой «Великая стена», эти парни знали, чего ждать от жизни. У каждого из них у сердца хранилась сложенная вчетверо рекламная газета с обведенным фломастером предложением о продаже недвижимости на Сейшеловых островах.

ИЗ ДОКУМЕНТОВ

Сегодня в окрестностях Трихапола ожидается солнечное затмение. Температура понизится до — 20 гр. С. Возможны продолжительные ливни с градом, переходящие в снегопад, пургу и буран. Торнадо не обещаем.

Солнце палило немилосердно. Плевок испарялся, не долетев до земли. Загар въедался в кожу не хуже татуировки. Прорезиненный плащ бизнесмена дымился, как подбитый танк. В верблюжьих горбах закипали запасы воды. По бокам дороги росли чахлые кустики сангвинарии канадензис — очень ценного растения. Приготовленные из высушенного корня настойка и растирания вызывают жестокую рвоту, жжения в желудке, обмороки, головокружения и угрожающий упадок сил.

Солнце перекалилось и перегорело. Наступила ночь.

ИЗ ДОКУМЕНТОВ:

У. Дарвин «Похождения видов»

…Взять несколько особей молодых, здоровых обезьян, желательно шимпанзе. Заставить их работать восемь часов в сутки. Получатся люди. Теперь следует заставить их работать двенадцать часов в сутки. Получатся лошади.

Из этого промежуточного продукта можно вывести барана — добавив новые ворота; козла — пустив в огород; осла — дав точку опоры…

Б. Шваркс «Первичный капитал»

…Труд сделал из обезьяны обезьяну, которая труд возненавидела. Остальные обезьяны при встрече кричали запачкавшей руки отщепенке: «Эссе хомо!», что в переводе с их бедного на эпитеты языка значило: «Сиди лучше дома!», и били палками, которые эта дура заготовила как первобытные орудия труда для всего племени.

Путем селекции при помощи потогонной системы из этого «хомо» получили осла.

Подкрепившиеся приказчики, презирая удобства, полукругом сидели на сыром песке у костра. Языки пламени поочередно выхватывали из мрака одухотворенные лица, объединенные лозунгом: «Темное» прошлое, «светлое» будущее и «нефильтрованное» настоящее. Цикадами чирикали старые, но верные пейджеры. Кто играл в тетрис, кто — в армреслинг.

— А вот скажи, — отложив губную гармошку, обратился вихрастый паренек к мужичку с детскими бегающими глазами. — Ты многое на свете видел, скажи, что такое «бутик»?

— О! — мечтательно зажмурив детские бегающие глазки, сладко откинул голову умудренный. — Это такой магазинчик. Допустим, ты знаешь, сколько стоят брюки, но в бутик берешь денег вдвое больше. И все равно мало, там они стоят дороже в десять раз. И милашка-продавщица вокруг тебя вьется, щебечет, зараза, пока не купишь.

А чуть поодаль, почти невидимый в слабых всполохах костерка, стоял, возложив руки на грудь и гордо воздев подбородок, Лахудр-гирей. В темной шляпе, непроглядных очках и прорезиненном плаще он был подобен утесу. И думал о вегетарианстве.

Ночь была чудесная, но бестелесная. Звезды подмигивали, дразнясь. У куста колючки влажногубая дама обратила внимание на статного верблюда, бравого, как трое мушкетеров.

— Вам тоже не спится? Действительно, ночь какая-то волшебная, — начала она на «вы» и издалека.

— Мадам, — прямо ответил верблюд. — Я оплевал двух бедуинов, вождя племени Сиу, полкового капелана, двадцать семь паломников, сто сорок три торговца арбузами и одну трансформаторную будку. Маленькую трансформаторную будку под большим напряжением. Я верблюд телом, но душой я был дикий, бешеный бенгальский тигр. И теперь в неволе не могу размножаться.

Вдова божьей милостью вернулась к сваленным в кучу грузам. «Будем считать, — решила она, — что у меня произошла миленькая чисто символическая первая брачная ночь. А может быть, кроме этого больше ничего интересного не будет?» И тут-то гладкошерстая Озноба Козан-Остра, вдова по случаю, запаниковала всерьез.

С пачкой замацанных мелкокупюрных надежд она стала в очередь обменника. Воровато озираясь, к вдове скользнула темная личность Доброта. Она предлагала забрать надежды по очень высокому курсу. Но Озноба не соблазнилась: мало ли что ей могут втюхать — самобичевание, или того хуже — всепрощение. Ознобушка выстояла очередь и через полчаса пытки определителем подлинности купюр разменяла доллары надежды на рубли ненависти. Стабильная верная валюта.

Мудрец, известный открытым письмом в рекламные газеты с требованием двадцатипроцентной скидки для брачных объявлений и объявлений о конце света, Айгер ибн Шьюбаш мог бы поведать дамочке такую притчу:

«Лег Саидбек спать, да вспомнил, что не завел будильник. Встал, завел, лег, задремал. Вдруг вскакивает испуганно: а не забыл ли завести будильник? Встал, проверил, успокоился, лег, задремал. Вдруг вскакивает испуганно: а не забыл ли завести будильник? Проверил, успокоился, лег, задремал. Вдруг вскакивает испуганно: а не забыл ли завести будильник?

Если бы на седьмой раз будильник не сломался, Саидбек так бы и вскакивал всю ночь. И наверняка бы не выспался».

Осела пыль. За спиной каравана остались чахлые кустики сангвинарии канадензис и сухие, как памперсы, колодцы.

Родина встретила караван Лахудр-гирея таможенным постом, расположенным прямо у дороги, среди душистых зарослей баптизии тинкторины. Это дикое индиго — растение из семейства бобовых. В больших дозах баптизия сильно воспаляет кишечник: стул становится кровянистым, сопровождается тенезмами и вызывает значительный упадок сил. В то же время появляется сильная лихорадка с оригинальным бредом; больному кажется, что его тело разбито на куски, которые он тщетно старается соединить. Рекомендуем.

С таможней у принципиального, как курс доллара, предпринимателя был разговор короткий. Он оставлял караван за ближайшим холмом и велел являться к посту минут через пятнадцать. А сам отправлялся вперед и действовал по обстановке.

На этот раз бизнесмен зашел с тыла.

Караульная будка, у которой стоял солдат с ружьем, место стоянки экипажей и, наконец, длинный забор с листками распоряжений высокого начальства. Над забором окно. Ни на будке, ни на заборе, ни на здании взор не поражался чистотою. Чтобы все вычистить, дворнику не хватило бы половинной дозы.

— Как стоишь, скотина, мать-мать-мать?! — Возникший словно из-под земли, свирепо сверкая непроглядными очками, Лахудр пальцами-клещами вцепился в ухо часовому. — Ты должен стоять, приложив правую длань ко лбу на пол-кокарды выше переносицы! Бодро и молодцевато! А ты?! Трое суток гауптвахты, и вызвать ко мне начальника поста! — Коммерсант пинком отправил солдатика в караулку.

Окружающая природа в страхе замерла, птички умолкли, насекомые притаились или притворились мертвыми, поджав лапки. Через минуту, застегиваясь и что-то дожевывая, вышел начальник поста, отставной майор Перхучо. Улыбка «а ля Хэллоуин», мундир по швам расползается. Пальцы толстые — не согнуть.

— Почему, мать-мать-мать, воротничок не подшит?! — Бизнесмен врезал отставному майору оплеуху. — Вы здесь поставлены лицом Родины быть, по вас иноземцы, мать-мать-мать, о родном стойбище Мордорвороте судят! А вы тут жрете! Мясо?! — Этот факт обошелся синьору Перхучо в расквашенный нос.

Чуть отведя душу, Лахудр-гирей продолжил:

— Я — генеральный инспектор комитета по комитетам! Именем Аллаха я должен вас срочно проинспектировать на предмет правильности соблюдения инструкций по таможенному досмотру! Вот мандат! — Коммерсант сунул таможеннику под нос использованный трамвайный билет и тут же убрал в карман прорезиненного раскаленного солнцем плаща. — Не пялься. Все равно читать не умеешь.

— Не извольте беспокоиться за внешний вид. Граница на замке! Только иностранцы сунутся, мы им покажем истинное лицо Мордорворота! — Улучив секунду, отставной майор мигнул солдатику, тот метнулся в караулку и сразу выскочил обратно, уже побритый, подстриженный по уставу, на сапогах стрелки наглажены.

— Когда ближайший караван? — прокурорно сдвинул брови предприниматель.

— Да уж минут пятнадцать, как должен быть. А вот и он. Из-за холма движется.

— Смотрите у меня, чтоб все по инструкции. — Инспектор показал начальнику кулак.

— Не извольте беспокоиться. Шайтан носа не подточит.

Караван подошел. Несмело чирикнула какая-то синица, отважно пискнула цикада, за ней другая. Представитель комитета по комитетам ткнул пальцем в щуплую, как экибана, грудь солдатика:

— Ну, касатик, чему тебя учил майор?

Солдатик неправильно оценил значение гримасы, скорченной синьором Пердучо и четко отрапортовал:

— При подходе каравана ждать, пока старший принесет взятку. Тщательно пересчитать купюры и проверить, нет ли фальшивых, после чего купюры вернуть и запросить сумму, в пять раз превышающую предложенную. Если старший начнет торговаться, сумму можно снизить, но так, чтобы она не меньше, чем в три раза превышала ранее предложенную.

— Молодец, выполняй, — инспектор, видимо, не вникал.

А майор, пользуясь ошибкой контролера, оттолкнул подчиненного.

— Я сам. — Перхучо плюнул на ладонь и пригладил остатки непокорных вихрей под фуражкой. — Предъявляйте, господа хорошие, что везете.

Караванщики закопошились.

— Какая нынче торговля? Себе в убыток туда-сюда порожняком бродим.

— Оружие, наркотики, цветные металлы есть? — по инструкции спросил синьор Перхучо.

Приказчик вынул из кармана брюк и переложил за пазуху связку обручальных колец.

— Никак нет! — бодро отрапортовал он. — Да поразит Инхар стрелой язык того, кто соврет следующим.

— Никак нет! — подхватили остальные караванщики, перепрятывая понадежней кто автомат уззи, кто пакетик героина, а кто и медный лом.

— На нет и суда нет, — тяжело вздохнул таможенник. — Проезжайте.

— Нет, не «проезжайте», — влез суровый представитель комитета. — Еще полагается заплатить пошлину и акциз.

— И акциз? — горько переспросил синьор Перхучо, полез в карман, форменный китель треснул по шву на спине, отставник вздохнул еще тяжелее, достал пачку денег, отслюнявил и протянул Лахудр-гирею.

— О`кей, бывайте здоровы. Анх, уджа, сенеб. Службу несете хорошо, можно сказать, образцово. Так и доложу куда следует, — поспешил бизнесмен вдогонку за караваном, пряча денежки в карман:

— С миру по Шнитке, голому «Виртуозы Москвы».

— Да, настоящий инспектор, — уважительно пробормотал солдатик, расстегивая тесный, как «Запорожец», крючок воротничка, только процессия скрылась из виду. — Таких бы побольше. Жизнь стала бы правильной. С уважением.

— Сопля ты еще судить, — утирая сушившейся на заборе портянкой пот со лба, изрек Перхучо. — Почитай, весь последний год меня терроризирует этот Лахудр. В прошлый раз грабителем прикидывался, в позапрошлый — «крышей».

— Кто же он? — опустились руки у солдатика не по уставу.

— Челнок. Хозяин этого каравана. В следующий раз в степь уйдем и там отсидимся. Как басмачи.

— Просто хозяин?!

— Не просто. — Старший по чину от безнадежности высморкался на левый ботинок. — Дядя у него — сам Евбденикр, нарком пункта приема взяток. И ежели б этот Лахудр по-человечески, мирно водил караваны, я б ему не то что акциз, я б ему еще и НДС платил-возмещал. А он артачится, хочет самостоятельность показать, думает, без дяди обходится. Каждый раз, как срок подходит, у меня душа в пятки. Сегодня видишь, шнобель расквасил, а в прошлый раз в роль вошел, чуть не застрелил.

— Погодите, Евбденикр…

— Во-во. Евбденикр. Тайное распоряжение дал касательно племянничка. Опекать. И не дай бог племянничек догадается. А Лахудр, шайтан его забодай, думает, самый хитрый. Думает, меня, старого волка, обдурил. Шпана.

— Погодите, Евбденикр три дня назад смещен с должности за недостачу. Я в газете читал.

Майор собирался вернуться в караулку, но так и замер. С поднятой ногой.

— Повтори, голубчик.

— Три дня. За недостачу.

— Голубчик, я не ослышался? Именно Евбденикр? — У отставного майора выступили слезы радости. Огромные, как крысы на мясокомбинате.

— Он.

— Есть бог на свете. — Мигом помолодевший лет на сорок маленький Перхучо в коротеньких штанишках вприпрыжку побежал отмечать в календаре, выдранном из журнала «СпидИНФО», сколько дней осталось до следующего появления экс-племянника. Имя майора значило «Никогда он не станет полковником»

Успешно вернулся с богатым караваном стройный, как вермишель, Лахудр-гирей в родной Мордорворот. Все бы хорошо. Да скрутила парня тоска. Не милы ему стали хрустящие, как пальцы, салаты из одуванчиков и постные щи. Томление какое-то в груди ерзает, облизывает его беспокойное коммерческое сердечко. Мается Лахудр-гирей, не отвечает на телефонные звонки отставного дяди. Не торопится сдавать хвосты в вузе.

ИЗ ДОКУМЕНТОВ

Стих, сочиненный студентом Лахудр-гиреем в состоянии тоски

У ВОЙНЫ НЕ ДЕТСКОЕ ШТИРЛИЦО

• Гулял Исаев одинокий.
• На Вильгельм-штрассе ни души.
• Лишь раздавались в уоки-токи
• Скупые вздохи Чан Кай Ши.

• Резьбой чело змеили мысли,
• До плеч ходили желваки.
• Давно ль листал Агату Кристи
• На берегах Москвы-реки?

• А за морем цветет береза
• И мечет стрелы лук-порей.
• Смахнув с бровей скупые слезы,
• Шепнул герой: «Азохен вэй».

• Шепнул фашистам оголтелым,
• Заочно каждому шепнул.
• Ведь Штирлиц был, как Рембо, смелый
• И с пылу-жару урну пнул.

• Над ним Моссад заносит руку
• И душка Мюллер на хвосте.
• А он, служивый, ищет явку
• Во всем, у всех, всегда, везде.

Вышел из дома, побрел куда глаза глядят. Улица, фонарь, аптека. Безрадостный и скучный свет. Сквер. Сел на лавочку. Не сидится. Пересел.

Солнце раздавленным клопом прилипло к зениту. Граждане ходят потные, словно намазанные великолепным, по вкусу очень похожим на настоящее коровье масло третьего сорта маргарином «Рама». Рядом со скамейкой вытянулся ввысь черный, как горелая спичка, ствол пальмы. А листья на пальме зеленей импульсов в окошке осциллографа, но не зеленей тоски молодого предпринимателя. А на соседней лавочке — парень и девушка. Парень читает дряхлый пергаментный свиток, девушка, широко разинув рот, слушает. Рот напомнил коммерсанту обручальное кольцо.

— Любовь, — читал парень, — есть некоторая врожденная страсть, проистекающая из созерцания и неумеренного помышления о красоте чужого тела, под действием каковой (страсти) человек превыше всего ищет достичь объятий другого человека и в тех объятьях по обоюдному желанию совершить все, установленное любовью…

Ах, как это подлинно, как это верно, — подумалось стройному мученику Лахудру.

— Что любовь есть страсть, — читал парень в раскрытый рот девицы, — сиречь страдание, можно видеть воочию: ибо покамест не уравновесится любовь обоих любящих, нет мучения сильнее, чем вечная любовная тревога не достичь желаемой любви и вотще потерять плоды трудов своих. Он страшится людского толка и всего, что может повредить, ибо дела несовершенные перед малейшим замешательством устоять бессильны. Если он беден, то страшится, чтобы дама не презрела его бедность; если непригож, то чтобы не пренебрегла его дурнообразием и не припала бы к красивейшей любви; если богат, то чтобы не воспрепятствовала ему былая его нещедрость; поистине, никому невмочь пересказать все страхи любовника…

Именно так, именно так, — мысленно согласился подслушивающий спекулянт Лахудр.

— Но и когда затем совершается любовь между обоими любящими, — спокойно продолжал парень, обращаясь к раскрытому девичьему рту, — не меньшие воздвигаются любовниковы страхи, ибо каждый страшится, чтобы обретенное его усилием не утратилось усилием другого, а сие для человека куда как тягостней, чем увидеть, что труд бесплоден, а надежда оказалась обманчивою: тяжелей лишиться снисканного, чем обмануться в чаянном. И обидеть чем-либо любовь свою он страшится, и столько всего страшится, что и пересказать затруднительно…

Далее впечатлительный Лахудр-гирей усидеть не мог. Он кинулся к соседней скамейке.

— О, скажите, скажите мне именем Рененутет, чешуя коей отражает лучи солнца сильнее бритвы «Жилетт», чьи это чудные слова вы читали? — голосом проникновенным, как запах изо рта, вопрошал трепещущий студент.

Парень опустил пергамент.

— Че, хмырь, и тебя прикололо? Вот и подружка моя ржет, рта закрыть не может. Слава Мустафе, она немая, а то бы я оглох.

Студент Лахудр-гирей позорно бежал, распространяя аромат талька. Топ-топ-топ-топ. Ботиночки на микропоре. Солнце катило по небосводу в пожарной машине следом. Истинно выразился некогда великий мудрец, чье имя криптографы Якудзы расшифровывали как «Не отпускайте одного играть в карты» Айгер ибн Шьюбаш: «Если про кого-то прошел слушок, что он гомик, значит человек стал знаменитым».

Встретился маящемуся студенту приятель — двести баков год назад занимал на три дня.

— Слушай, у тебя совесть есть? Дэв тебе в бок.

— Есть, я даже спать спокойно не могу. Собираюсь пойти к экстрасенсу…

Встретился другой приятель — однокурсник по коммерции:

— Сессию сдал?

— Осталось баков на сто.

— Знаешь, на Рабиновича наехали памирские.

— Но ведь у него крыша — асирийцы.

— Памир — это крыша мира…

Третий приятель встретился:

— Привет, Лахудр, да подарит Шаи твоему приусадебному участку лучший виноград. Я тебе по гроб жизни обязан. Ты меня когда-то очень выручил.

— Когда занял денег на квартиру или когда познакомил с девушкой по вызову?

Не принесли встречи радости. Скрутила деликатного Лахудр-гирея тоска. Побродил, побродил он постылыми улочками Мордорворота, решил тоску утопить. Ему уже который год, а он чего-то ходит, ходит, ходит. А домашние животные, они, божьи твари, травку уплетают. Родственные души.

А вот и пивная «Чижик-пыжик». Когда-то это был первый в городе валютный кабак с хозяином-иноземцем. Попасть сюда считалось высшим шиком. А ныне… Случайные посетители, случайные музыканты и представитель «Армии спасения» с кружкой для пожертвований, на время окупирующие это заведение, долго не задерживаются. Бар стал местом концентрации влюбленного элемента и посему получил подпольную кличку с легким эротическим уклоном «Грибок».

Зашел. Сел на лавочку. Не сидится. Пересел.

Запах пива, кислый, как клюква, со всей мочи шибанул в ноздри. С эмблемы кабака подмигнул с грацией атланта держащий кружку чижик в шлеме пожарника.

А тут за соседним столиком некий стриженный под дикообраза молодой человек говорит другому сквозь хлопки туалетной двери:

— Несомненно, что в творчестве Сада распределение философского дискурса и литературных картин подчиняется законам многосложной архитектуры. Весьма вероятно, что простых правил чередования, преемственности или тематического контраста совсем не достаточно для определения пространства языка, в котором излагается то, что доказывается, в котором строй доводов сцепляется со строем утех, в котором, наконец, в движении дискурсов и созвездий тел располагают себя субъекты…

Это кратенькое сообщение весьма заинтриговало Лахудр-гирея, и когда его отвлекла подошедшая официантка, кисейное платьице, митенки, ботинки прюнелевые, студент заказал себе то же, что и у молодых людей, только в два раза больше, а затем снова обратился в слух. Ребята приличные, слава богу, не про любовь рассуждают, а про сады, архитектуру и философию.

Теперь говорил собутыльник стриженого, бритый под тюленя:

— Невозможно не обратить внимание, что влиянию модернизма подверглись все виды человеческой деятельности, имеющие хоть малую толику ингредиентов, настоянных на творчестве. Архитектура, пожалуй, последней из муз вступила на сию стезю. Даже детей с недавних пор принято рожать не в кровати, а в бассейне. И только верный спутник человечества секс…

Лахудр-гирей вышел из пивной, не дожидаясь заказа, и поэтому так никогда и не узнал, что же пили стриженый с бритым.

Томленье в груди Лахудр-гирея. Забрел на рынок, купил кило червивых яблок, пошел потихоньку домой. А там в сарае козочка. Хлопает ресницами-махаонами.

Сердце студента забилось барабанным боем, когда она обернула голову на скрип двери, вся в солнечных зайчиках. Хвост шлепнул докучливую муху, опал.

«Отдайте!» — взмолилась она глазами, увидев яблоки. Коммерсант протянул одно.

Она схватила зубами. Плод сочно хрустнул и, расчлененный, утонул в желудке.

К этому времени предприниматель уже был в состоянии возбуждения, граничащего с безумием; но у него была и хитрость безумия. По-прежнему протягивая яблоки, одно за другим, он нашел способ при помощи целой серии осторожнейших движений пригнать свою замаскированную похоть к ее наивному крупу. Было нелегко отвлечь внимание девочки, пока он пристраивался нужным образом. Среди самих собой лепечущихся слов ему случайно попалось нечто механически поддающееся повторению: он стал декламировать слова из глупой песенки, бывшей в моде в тот год:

— Расцветали финики, бананы, поплыли над речкою туманы, расцветали финики, бананы…

Под беглыми кончиками пальцев Лахудр ощущал легонько ерошившиеся волоски. Он терялся в едком, но здоровом зное, который, как летнее марево, обвивал самку. Ах, пусть останется она так, пусть навеки останется… Но вот она потянулась, чтобы сфыркнуть прилипшее к губе яблочное семечко, причем ее молодая тяжесть, ее бесстыдные невинные бедра и круглый задок, слегка переместились по отношению к его напряженному, полному муки, работающему под шумок лону, и внезапно его чувства подверглись таинственной перемене.

Лахудр перешел в некую плоскость бытия, где ничто не имело значения кроме настоя счастья, вскипающего внутри тела. То, что началось со сладостного растяжения, стало горячим зудом.

Лахудр одним махом рванул пуговицы черного, как негатив больничной палаты, плаща. Оказалось, что под плащом он совершенно голый!

Здесь следует сделать отступление и кое-что пояснить досужему читателю. Может быть, читатель знаком с работами Папюса или какого-другого популяризатора магии, может, читывал нечто вроде «Субботнего понедельника». Может быть. Но!