Железная коза Чубаха Игорь

Все большие неприятности начинаются с утра. Это вечером можно, ожидая начала очередной серии «Семнадцати мгновений», проиграть в очко квартиру, напиться в Астрахани и попасть под поезд «Москва — Санкт-Петербург», заснуть и не проснуться через пятнадцать минут, разбуженным первым толчком землетрясения. Но сие так, пустяки. А вот утром…

Добродушный надзиратель со взглядом невинным, как презерватив на витрине, ласково тронул Ознобу, вдову по констистенции, за плечо и тихо сказал:

— Пора.

— А куда это вы ее? — лениво сквозь сон полюбопытствовал Мустафа Гоморский, к верхней губе которого прилипло перо из подушки.

— Я не могу видеть! — вдруг тишайший надзиратель с воплем бросился на спросившего и принялся безжалостно лупить беднягу. — Я не могу видеть эту безвкусную лампу! — Однако рукоприкладство не облегчило душу доброго служаки, он быстро остыл и снова печально тронул вдову:

— Пойдем.

Отлипшее перо взволнованно и тревожно покружило в воздухе и улетело за окно. Ну, прямо, «Форест Гамп».

Дама почувствовала недоброе, накинула покрывало и с высоко поднятой головой направилась к выходу, где больно стукнулась большим пальцем ноги о порог. С бездушным лязгом закрылась дверь, будто утверждая: «Человек человеку — мобильник». Надзиратель побрел следом, понуро опустив голову. Он был похож на испортившуюся палку колбасы: апатичный и зеленый. С белесыми кружочками глаз.

В коридоре на полу рядом с дверями «тринадцатки» в предсмертных судорогах корчился укушенный коброй зэк. На синих, как иней, губах пузырилась пена. Глаза не видели внешний мир. Перед ними прокручивались бесцельно прожитые годы: первая стыренная у отца сигарета; первая бутылка — это был «Солнцедар»; вызов родителей в школу за поджог парика завуча и прочие не менее приятные вещицы.

— Счастливчик, — еле слышно пробормотал в усы добродушный конвоир.

В дальнем конце коридора в стену живьем замуровывали троих.

— Счастливчики, — в усы пробормотал конвоир и, желая напоследок доставить даме хоть какое-то удовольствие, повел арестованную мимо приговоренных.

— В чем обвиняют этих людей? — гордо разглядывая потолок и чуть прихрамывая, спросила прелестная вдова.

— Они явились на пляж по пояс голыми и без носков, — вздохнул сопровождающий.

По каждой стороне двухярусной галереи двора были расположены три широких арочных пролета, между которыми, как отметила Озноба, — колонные портики дорического ордера в нижнем этаже и ионические — в верхнем. В простенках между арками были пробиты двери, прямоугольные и круглые окна. По углам находились цилиндрические объемы внутренних винтовых лестниц с полукруглыми куполками и пиноклями. Удачными казались обходные галереи с их точно найденным масштабом и ощущением простора. Сама архитектура внутреннего двора, в которой княгиня усмотрела смешение традиций Палладио, Браманте и Серлио, выглядела далеко не безупречно. Среди других изящных архитектурных решений это насыщенное колючей проволокой и вышками с часовыми сооружение виделось насильственно вторгшимся в чуждую ему среду.

Конвоир подвел пленницу к двери с номером «1»:

— Сегодня вас допрашивает мастер международной категории, имя которого я бы объяснил так: «Отнявший конфету у ребенка».

Подтолкнул вперед, а сам сделал себе харакири. Совесть не выдержала. У него были жена, дети и доброе имя, но это ничего не значило.

Одного взгляда хватило хитроумной Ознобушке, чтобы понять, для чего предназначалось это помещение.

После мутотеньск-берендейских присутственных мест, нередко сумрачных, тесно заставленных и очень пышных, зал производил необычное впечатление. Его интерьер был светел, прост и вместе с тем подчеркнуто импозантен. Здесь господствовал образ камня, светло-серого, гладкого и прекрасно отесанного гранита. Каменными исполинами казались четыре столба с мощными арками, которые поддерживали сферический купол. Все архитектурные элементы были приведены в строгое единство, господствовал дорический ордер, строгий и торжественный, преобладал один цвет, цвет серого гранита. Пол вымостили белым и серым мрамором. На стене висела картина «Петр I допрашивает своего сына» кисти Дейнеки. В книжном шкафу проглядывали сквозь стекло корешки книг: «Злоумышленник» Антона Павловича, «Преступление и наказание» Федора Михайловича, «Записки следователя», «Кто скрывался под маской Бостонского душителя?», «Кто подставил кролика Роджера?», Рекс Стаут, братья Вайнеры, Кивинов, Астрид Линдгрен…

Хозяин помещения уважал искусства, особенно искусство допроса, которое должно принадлежать народу. Лишним подтверждением этому выводу служили волшебные пытошные приспособления, сваленные беспорядочно в углу. Волшебная дудочка: в отверстиях дудочки зажимаются пальцы, и жертва пляшет от боли, не может остановиться. Ковер-самолет: ноги пытаемого привязываются ко вбитым в землю кольям, руки — к ковру, ковер взмывает, диапазон натяжения гораздо шире, чем у дыбы. Скатерть-самобранка: много соленой еды, и ни глотка воды. Сапоги-скороходы: сжимают ногу допрашиваемого с такой силой, что тот готов по потолку бегать. Ну а способы применения такой штуковины, как меч — сто голов с плеч, наверное, разжевывать не требуется.

— Друг мой, отметьте, это явно существо женского пола, вероятно не девица, возраст где-то между шестнадцатью и двадцатью, — сообщил в сторону развалившийся в роскошном гамбусовском кресле и вытянувший ноги на решетку камина господин в клетчатом кепи, твидовом пиджаке и клетчатых бриджах. Его можно было сравнить с импортным термосом. Сразу не поймешь — дорогая вещица или ширпотреб. И если не попробуешь, никогда не узнаешь, что внутри: чай или коньяк. Его за своего принимали и демократы, и тоталитаристы, дураки и ворье изобилуют по обе стороны баррикад.

— Гениально, уважаемый мистер Шварк Хлопс, — откликнулся господин, весьма похожий на актера Виталия Соломина. — Но как вы догадались? Носи вас земля вечно.

— Элементарно, Хватсон. Пусть объект слегка и замотан в покрывало, но все же не настолько, чтобы скрыть так называемые вторичные половые признаки. Далее. Поскольку такие покрывала есть только в «тринадцатке», а я этой ночью проходил мимо камеры и имел удовольствие слышать из-за двери определенные звуки, я имею все основания сомневаться в девичестве этой дамы. Кстати, когда-нибудь я напишу монографию об основных способах потери девственности девушками. — Клетчатый почесал подмышкой. Наблюдательный, как пост.

— Конгениально. Ну а как вы угадали возраст? Или вам открыта «Книга дыхания»?

— Хватсон, я же вас учил не смотреть, а видеть. Неужели вы не обратили внимание, что у дамочки не накрашены губы? А это значит, что она вообще не пользуется косметикой. И поэтому к возрасту «на взгляд» не следует приплюсовывать срок за мошенничество в особо крупных размерах.

И Хлопс затих насладиться произведенным эффектом, довольный, как самовар. Это был весьма одаренный сыскарь старой школы, не попавший в андроповскую чистку. Лет ему было тридцать восемь, и к этому возрасту он не растерял приобретенные на семнадцатом году представления, будто наряду с личностным бессознательным существуют более глубокие слои «коллективного бессознательного», где в виде архетипов хранится древнейший опыт человечества, обеспечивающий априорную готовность к восприятию и осмыслению мира.

Умный, как участковый, Шварк Хлопс любил на эту тему поспорить, но побеждал не всегда, так как в детстве сбежал из секции бокса после первого занятия. Впрочем, несмотря на столь общительный характер, мистер Хлопс за прошедшие годы не только сохранил все свои зубы, но и даже преумножил их количество.

Лишь мистер Хватсон закончил черновую запись услышанного, Хлопс продолжил.

— Друг мой, я вас удивлю еще больше, сообщив, что перед нами не кто иной, как наша домохозяйка миссис Матсон, которая пришла требовать квартплату за последние пять месяцев, а мы, естественно, сварганим дело и упекем хозяюшку лет эдак на двадцать. Ха-ха-ха! Не надо записывать!!! — клетчатый со вкусом поскреб затылок.

— Вообще-то, — решила вписаться в разговор луноликая Озноба, вдова по-крупному, — мое имя — Озноба Козан-Остра. До убьет бог охоты, лишних муравьев в ваших черепных коробках.

Возникла немая сцена на три секунды: Городничий посередине в виде столба, с распростертыми руками и закинутою назад головою. По правую сторону его жена и дочь с устремившимся к нему движением всего тела; за ними почтмейстер, превратившийся в вопросительный знак…

Ой, стоп, последние строчки не читайте, они не отсюда: ошибка наборщика. Просто возникла немая сцена. Но старый опытный зубр Хлопс быстро сориентировался. Он вскочил с места и возбужденно затараторил, почесывая то кончик носа, то плечо, то подбородок:

— С этими женщинами вечно попадешь впросак. Любой суперинтеллект, любая дедукция и индукция перед ними бессильны. Помните, Хватсон, миссис Пиги? Когда она тайком листала мой паспорт, оказалось, лишь проверяла, холост ли. — Тут мистер Шварк постарался незаметно подменить папку, в которую подглядывал с начала допроса и мимоходом почесал на груди, запустив пятерню под пиджак. — Ну конечно, это никакая не миссис Матсон, эту девушку задержали вчера голой на базаре. Утверждает, будто она — княгиня праславянского городища Мутотеньск-Берендейский. Что? Вы, дорогой друг Хватсон, собираетесь спросить, как я догадался? Ну, это настолько элементарно, что и бобру понятно.

Доктор Хватсон записал и этот гениальный экспромт. Доктор записывал все потому, что был литератором. Известным в определенных кругах под псевдонимом «Доброжелатель». В его собрании сочинений, хранившемся в архиве МВД, наличествовали такие шедевры, как «Союз грыжи», «Сокровища вохры» и «„Голубой“ карбункул». Но критики выше всего ставили повесть Доброжелателя о том, как мистер Шварк Хлопс лично пристрелил сэра Баскервиля, собаку. Еще доктор Хватсон был доктором. По наследству, ибо появился на свет через девять месяцев после того, как Хватсон-старший прописал одной пациентке постельный режим.

Озноба ничего этого не знала, и потому несколько заскучала. Томно потянувшись и зевнув в ладошку, экс-княгиня решила выглянуть в окно.

— Стоять!!! — вдруг вскочил и рванул кобуру доктор. Напряженный, как домкрат.

Хлопс посмотрел на него возмущенно.

— Дорогой друг, с чего это вы решили, что сегодня быть «злым следователем» ваша очередь? — смачно трясь спиной о спинку стула, с ледяной вежливостью поинтересовался мистер Шварк.

— Но ведь в прошлый раз… — Для сравнения с Хватсоном более всего подходил рулон туалетной бумаги, отлично иллюстрирующий непрерывность мыслительного процесса, отраженного на лице доктора.

— Ну и что, что в прошлый раз? Надо жребий бросать. Пусть Небо нас рассудит.

— Но ведь в прошлый раз вы отказались бросать жребий, мотивируя тем…

— Любезный друг, что вы пристали ко мне с этим проклятым прошлым разом? Бросим монетку. Не ссориться же в самом деле из-за такого пустяка. В прошлый раз мы этого мужика допрашивали всего семь минут, а потом он скончался. — Хватсон хотел все же возразить, но Хлопс уже нашарил в кармане, заодно почесавшись, монетку. — Орел, решка?

— Орел, — шепотом сказал азартный доктор. — Да поможет мне Семаргл, который еще ни разу не помог выиграть в лотерею.

Монетка кувыркнулась золотой рыбкой. Сыскарь поймал ее в кулак, и прежде чем разжать руку, почесал у запястья.

— Орел! — радостно поставил диагноз доктор. Действительно, выпал двуглавый.

— Поздравляю. Вы победили, — вздохнул Шварк. — А мне, несмотря на природную доброту и крайне покладистый характер, придется топать ногами, щипаться, хлестать по щекам. Ладно-ладно.

— Постойте, — возмутился Хватсон. — Выпал «орел». Это я должен щипаться. — Попытался бороться Хватсон, хотя в своих произведениях как раз проповедовал идеи пассивности, отказа от социальной борьбы, безразличия к радостям и страданиям. Для его творчества были характерны физиологизм, примитивная развлекательность, мелодраматизм и внешняя красивость. Иногда автор смелел до того, что заявлял, будто вообще перед своим пером не ставит задач проникновения в существенные, глубинные процессы действительности. А иногда отваживался называть себя антропологизистом.

— Оставьте, верный друг, я понимаю, что вы готовы прийти на выручку старому товарищу. Но жребий есть жребий. Вы победили, и как джентльмен должны не мешать мне нести свой крест.

— Но я хочу щипаться, — чуть не плача, закусил губу обиженный, как беспросветная интеллигенция, доктор. Стоит заметить, что во время спора жестикуляция друзей напомнила вдове некоторые па из балета «Спящая красавица».

— Может быть, вам повезет в следующий раз, — безнадежно махнул рукой сыскарь и поскреб у себя под коленкой. — А теперь к делу. А ну колись, дрянь голозадая, какого черта по базару шарилась?!

Озноба дернулась, как будто ударило током. А доктор Хватсон зашел с другой стороны. Нетерпеливый, как заказчик:

— Родная, мы ж тебе только добра желаем. Колись, а то мой корешок вчерась попал под Рейхренбахский водопад — попытался снять с одного профессора математики должок, пересчитав сумму в булевой алгебре. И вынырнул слегка контуженый. Может и отравленной стрелой пальнуть. Доказывай потом, что это не андоманцы.

— Я сама могу чем угодно пальнуть, — решила брать на понт крутобедрая вдова.

— Ах ты, падла заморская, беженка вокзальная, ща я тебя мочить буду! — обрадовался мистер Шварк, доставая из кармана клетку с ручной очень ядовитой змеючкой.

Расчет сыскаря был прост. Преступник занервничает и совершит ошибку. В прошлом у Шварка был такой опыт. Каждому из тринадцати подозреваемых он сообщил, де подозревает именно его. Двенадцать срочно сняли деньги со счетов и укатили за границу, а тринадцатый как ни в чем не бывало пошел на работу. Во время перекура он не попал окурком в урну. В обед он держал вилку в левой руке, а нож в правой. Вечером, помогая сыну готовить уроки, тринадцатый неправильно извлек квадратный корень из одного миллиона девятьсот шестидесяти трех тысяч пятьсот двадцати одного. По этим ошибкам виновного легко изобличили.

— О`кей, — сломалась дамочка, невольно оглянувшись на меч-сто кесаревых сечь. — Тему за тему. Я вам сдаю крупное дело, а вы меня на волю. Баш на баш. В тюряге у вас слишком хорошо кормят. Я подозреваю, что зэков используют на подпольной прокладке городской канализации. Иначе откуда такие деньги? Тому, кто заправляет, поневоле приходится вкладываться в тюремный котел. Иначе зэки бы ноги протянули. Это единственное слабое звено.

— Почему вы решили, что здесь замешана канализация? — поинтересовался спешно документирующий, верный, как справка о прописке, Хватсон.

— Одну секундочку, — встрял мистер Хлопс, — дорогой друг, оставьте нас с дамой ненадолго.

Доктор с недовольным видом подчинился. Бормоча нечто вроде: «На самом интересном месте!», он удалился.

Когда дверь закрылась, Шварк Хлопс придвинулся поближе:

— И все же, почему вы решили, что здесь замешана канализация? — одной рукой теребя кончик носа, другой он недвусмысленно поигрывал клеткой со змеючкой.

— Но ведь на поверхности зэков не используют. Значит тайна сокрыта под землей.

— Хватсон, можете входить! — гаркнул в сторону двери сыскарь, и когда дверь открылась, небрежно пояснил. — Методом дедукции я определил, почему преступление совершается под землей. Иначе было бы слишком много следов снаружи, и мы бы давно раскрыли дело.

Но вошел не Хватсон, вошел лейтенант Моголь. Зло сверкнув на даму сиреневыми глазами, он выложил перед мистером на стол перетянутую банковской ленточкой толстую, как котлета, пачку купюр и коротко предупредил:

— Ви ничегойт не слышайт, — засим вышел, тихо притворив дверь.

Зазвонил телефон. Шварк Хлопс приложил, ухитрившись почесать ухо, трубку.

По ту сторону провода оказался грек Гундосис, в прошлом перс по кличке Робин Блуд, знаменитый в народе тем, что в средние века грабил кондукторов общественного транспорта и раздавал деньги пассажирам. Лет семь назад на уже известном Ознобе базаре Шварк взял Робин Блуда с поличным на карманной краже.

ИЗ ДОКУМЕНТОВ. Отрывок из стенограммы допроса перса Робин Блуда.

Р. Б. — Меня завербовали в сорок шестом. Сфотографировали посещение одной бабенки и пригрозили показать фотографии мужу. От меня требовали пробы земли у заборов атомных электростанций, планы аэродромов и детали секретных подводных лодок. Все это я доставал через знакомых…

Ш. Х. — Безусловно, подобная деятельность достойна осуждения, но не имеет никакого отношения к моему ведомству. Давайте, не отвлекаясь, поговорим о совершенном вами уголовном преступлении.

Р. Б. — В семьдесят пятом я вступил в подпольную террористическую организацию «Просто тигры». Мы приложили руку к гибели Титаника, землетрясению в Лос-Анжелесе в восьмидесятом, совращению дочки нотингемского шерифа…

Ш. Х. — Я понимаю, вы, Блуд, признаетесь в тех преступлениях, которые для уголовного розыска не представляют интереса, надеясь, что пока дело будут передавать по инстанциям, сдохнет или ишак, или падишах. Не выйдет. Вас взяли на краже, и вы сядете за кражу!

Р. Б. — Ну, козел, когда откинусь, пришью!

Персу Робин Блуду дали два года. Каким-то образом он на зоне узнал домашний адрес мистера Шварка Хлопса и в первый же месяц отсидки прислал письмецо: «Осталось семьсот пятнадцать дней». Хлопс ответил. В образных выражениях он описал весьма пикантную эротическую фантазию, в которой он, Шварк Хлопс, вступал в интимные отношения с одним из родителей Робина Блуда.

Второе письмо из зоны носило совершенно иной характер. Перс писал, что ответ заставил задуматься, что, может быть, потому он и пошел по кривой дорожке, что до сих пор все говорили с ним казенно и как по бумажке. А Хлопс единственный, кто ответил по-человечески. Что отныне перс станет другим человеком, будет работать и писать заметки в тюремную стенгазету.

И действительно перс честно отмотал срок. Вернувшись, устроился на работу. Одним словом, перс Робин Блуд превратился в грека Гундосиса. Иногда звонил, рассказывал как живет.

— Бабу такую снял, — говорила трубка. — Буфера у нее как нефтехранилища, задница по территории равняется шести Франциям…

Мистеру Шварку было неинтересно. Почесавшись, он убрал трубку от уха, но не бросил: боялся обидеть поверившего в него человека. Здесь, правда, очень кстати в кабинете объявился Хватсон, перехватил телефонную трубочку и застрочил в блокнотике. Деловитый, как ежик на прогулке.

— Так о чем-то бишь мы? — почесав большим пальцем бок, обратился к вдове освободившийся мистер Хлопс.

— Об использовании незаконным образом труда заключенных.

— Каких заключенных? Каком использовании? — следопыт аккуратно убрал со стола и положил в карман пачку денег. — Ничего подобного не слышал.

— О`кей, — кивнула дамочка. — Тема за тему. Я вам сдаю крупное дело, а вы меня на волю: зэков этой тюряги используют на подпольной прокладке городской канализации.

— Откуда такая информация? Даже дэвы, которым поклогяются бедуины, не знают сие.

— Зэков слишком хорошо кормят. Не по тарифу. А откуда лишние деньги? Кто-то платит. А почему платит?

— А почему вы решили, — Хватсон положил трубку на рычаг, — что именно канализация?

— Опять вы, милый друг, не въезжаете, — досадливо поморщился сыщик. — Это элементарно. Зэки могут использоваться только как неквалифицированная рабочая сила. Значит, обязательно на строительстве. А поскольку снаружи ничего не строится, значит — строится под землей.

Снова в комнату просочился лейтенант Моголь и маленьким лебедем протанцевал к беседующим.

— Ми с тобой фраги по самый смерть, — зло бросил он вдове, положил на стол денежную котлету, но, заметив Хватсона, добавил пару купюр и как прыщ выскочил прочь.

Опять зазвонил телефон. Шварк взял трубку, а сам глазами кивнул напарнику: дескать, тебе что, отдельное приглашение требуется? Забирай свою долю и не жужжи.

Любой мент знает: если поискать, свидетель сыщется всегда. Грабят преступники банк, захватывают заложников на яхте, всегда найдется ушлая, как военком, старуха, которая видела из окна напротив, или проплывала мимо на байдарке. Именно такая старушка позвонила мистеру Шварку Хлопсу. Бдительность ее не имела границ. Рассказывают такой случай. Как-то спросила она у приятельницы:

— Как дела?

— Плохо, — отвечала приятельница.

Наша бабушка сразу поняла, что подруга пускает пыль в глаза.

В Мордорвороте такая бабушка была одна на все четыре стороны. У старушки был МЕТОД, именно большими буквами. Она не просиживала ночи напролет на лавочке у подъезда, и глаза ее никогда не носили отпечатков замочных скважин. Но у нее находился телефон в прихожей.

Некогда позвонил некто и спросил, есть ли в продаже норковые шубы.

— А по какому номеру вы звоните? — вежливо полюбопытствовал божий одуванчик и, узнав правильный номер магазина шуб, вежливо объяснил де, не туда попали.

Так в ее блокноте появилась первая запись: номер шубного магазина. Затем она набрала этот номер и, попросив директора, предложила измененным голосом партию отечественных шуб с греческими бирками. Заодно спросила имя директора.

Так в блокноте появилось имя директора и характеристика его деловых качеств. А поскольку люди вообще склонны неправильно набирать телефонные номера, к описываемому моменту у старушки находилось досье на каждого жителя стойбища, причем со всей подноготной. Она знала, что сосед Халим не живет с законной супругой Ниязой. Что Толян-джан с Малахоловки вчера стрельнул у Ингара, который Забубенный, червонец до получки. Что Шварк Хлопс врет домохозяйке, будто им с доктором полгода задерживают жалование, и не платит за квартиру. Знала, щайтан ее побери.

Ясен перец, следователю пришлось вежливо и многословно отвечать, переставляя от безбрежной тоски с места на место на столе пепельницу в виде бюстика Дзержинского, на вопросы типа: «Как здоровье миссис Матсон?» Клиент всегда прав, да поможет старухе какой-нибудь бог очага потерять ключи от квартиры с железной дверью.

А заскучавшая Озноба, вдова по специализации, сладко потянувшись и зевнув в ладошку, подошла к окну. За окном находилась Вселенная. Где-то за горизонтом пряталась судьба. Большой мир словно звал: «Эй, Озноба, ешкин кот Козан-Остра, прыгай вниз, чего же ты ждешь?» Но вдова была не такая дура, чтобы ноги ломать. Как некогда изрек посвященный Айгер ибн Шьюбаш: «Не стой под стрелой, а сиди, как царевна-лягушка».

Чирикали воробьи. Снаружи была прекрасная испепеляющая, как солярка, жара. У кумысного ларька извилистая, как лабиринт Минотавра, шмелино гудела очередь. Из окна квартиры напротив радио передавало последние новости: нарком пункта приема взяток Евбденикр вернулся на занимаемую должность. Подпольно прокладывающие канализацию рабочие взяли повышенные обязательства…

Привязанный к стенду «Через четыре года здесь будет зоосад» верблюд сонно жевал колючку ограждения.

С бравой солдатской песней на улицу выворачивал аккуратный отряд казаков, от загара черных, как квадрат Малевича. Во главе командир, словно сошедший с картины какого-нибудь самобытного маляра Грековской студии.

— Бр-р-р-ратва! — смачно, как отрыгнул, пророкотал командир. — Стоять! Раз-два. Кто сказал самовольно делать шагом-марш?! Разойтись команды не было. Вы должны стоять, как килька в банке. Разговорчики в строю хуже разговорчиков с врагом!

«Черный квадрат» замер. На казаков смотреть было любо-дорого. Стройные, как на подбор, бархатнокожие мужчины. Гвозди бы делать из этих людей, гвозди попали бы в книгу Гиннеса. Бритые. За плечом у каждого помповое ружье. На торсах такие пестрые спортивные костюмы, что у врага в глазах зарябит. Поверх спортивных костюмов такие крутые пиджаки, что враг устрашится и скиснет. На шеях такие массивные золотые цепи, что враг никак за горло не возьмет.

— Вольно! — руководил главный. — Я вам не пустыми приказаниями командую. По команде «Вольно!» можно только переставить ногу с места на место не дальше одного метра. И осматривается форма одежды на предмет уставных взаимоотношений.

Формирование послушно оправилось. В каждом жесте каждого виднелась готовность отдать жизнь в бою.

— Але! — смачно пророкотал командир высунувшейся из окна сахарноустой вдове. — Слышь, тетка, в какую сторону район дислокации отпадной княгини Ознобы Козан-Остра, вдовы по крупному? Слух до самого Красного моря ширится: будто она любит всех, включая ограниченный контингент ближних. И посторонних не сторонится.

— Это — я! — радостно, будто приватизировала конфетную фабрику, взвизгнула, предчувствуя освобождение и бурю в пустыне, красавица. — Вдова по крупному, вдова по физиологии и вдова по происхождению. Имя мое, Озноба, значит: женщина, не наступающая на швабру дважды.

Хлопс, не отрывая трубку от уха, шикнул на даму и почесал затылок. Слушая трескотню вероятной и потенциальной свидетельницы, сыскарь бесплодно мечтал лично записать имя старушки в «Книгу мертвых».

Чесался Шварк постоянно. Особенно сильный зуд донимал по ночам. Все тело покрывали расчесы. А на руках, запястьях, в области локтей, ягодиц и живота под расчесами можно было углядеть и чесоточные ходы. Как нетрудно догадаться, у гениального сыщика была чесотка. Лучшее средство против которой, ясен перец — серная мазь.

— Не понял, — смачно пророкотал казачий командир. — А что вы, прелестное создание, тусуетесь здесь? Простите за манеры. Мы — обыкновенные солдаты, но не угодно ли вам будет пойтить-пройтиться на какой-нибудь местный лужок, в какую-нибудь местную апельсиновую рощу? — главковерх пристукнул в знак недвусмысленности намерений древком знамени.

— Я согласная! — запрыгала, хлопая в ладоши, княгинюшка. — Только вот арестованная я, не дай покровитель женщин и детей такую судьбу последнему продавцу хот-догов.

— Насчет кичи, мадмуазель, пардон, мадам, так мы мигом амнистию организуем, хотя мы и грубые солдаты, не умеющие тереть про любовь.

— Дурочка, — шепотом прохрипел доктор Хватсон, приблизившийся на носках и так на них и оставшийся. — Это же бешеные казаки, питающиеся кровью бюргерских младенцев. Черная смерть. Их цельный полк, и они воздерживались минимум неделю.

— Если бы полк, всего семнадцать вместе с командиром, — отмахнулась, мельком вздохнув, чернобровая Озноба Козан-Остра. Она-то знала, что познание материальных и идеальных объектов действительности протекает в эмпирической и умозрительной формах. Что для настоящей женщины, вдовы по физиологии, регулярная армия! И в окно:

— Освободите же меня, красны молодцы! Экскьюз ми, загорелы под неродным солнцем до черна молодцы!

— Пора объясниться, сиречь, перебазарить эту тему, — веско молвил статный атаман. — Мадам, мы неспроста искали вас. Мой отряд — самая сплоченная бригада за всю историю человечества. Моей братве в одно и то же время хочется спать и жрать. По ночам мои ребята встают одновременно, чтобы помочиться за одним кустом, и давка за этим кустом неимоверная, ибо всем охота справить нужду именно за ним. Мои воины родились и надеются умереть в один и тот же день. Они настолько одинаковые, что если в голове одного появилась мысль на кого-нибудь наехать, значит эта же мысль появилась у каждого. И это единство нами очень ценится. На стрелке мы все знаем когда борзеть, а когда отваливать. В кабаке у нас такого не случается, чтобы кто-нибудь валялся под столом, а остальные еще ни в одном глазу. Мы если отпадаем, то отпадаем строем, если блюем, то все как один.

Вдова слушала, развесив уши.

— Но есть заноза на тропинке — женщины, — проникновенно продолжил атаман, пристукнув древком стяга. — И поэтому, прослышав о ваших, мадам, «положительных» качествах, мы просим вас стать нашей бригадной женой. А если вас интересуют формальности, то, пожалуйста, гайками обменяться можно в ближайшем храме. Короче, грядка предлагает руки и сердца и с трепетом ждет ответа.

Вдова зарделась, как и положено скромной приличной женщине, когда ей предлагают законный брак. Но, если откровенно, луноликую не грело стать супругой военнослужащих. Наставлять рога целому войску, ясен перец, чревато. Да и вообще, — что значит быть женой военного? Это нудные разговоры о денежном содержании, чинах и гауптвахте, это секс по постоялым дворам, бесконечное свадебное путешествие по захолустным гарнизонам, это негде помыть голову, грязное белье и лишенные фантазии сплетни соседок. Бр-р-р. Спустя тысячелетия, может быть, студентки педвузов и не будут о чем-либо другом мечтать, но это же когда будет.

А с другой стороны, ребята могут пригодиться. И вид их внешний утехи сулит обалденные. Истинно сказал в подобном случае великий мудрец Айгер Ибн Шьюбаш: «Почему мне попадаются только неверные жены? И неужели их мужья ни о чем не подозревают?»

Вдова схитрила:

— Я — женщина передовых взглядов, и формальностям придаю мало значения. Превыше всего я ставлю совет да любовь. Однако эта самая любовь встречается редко, и я боюсь обмана…

— Ну-у-у! — укоризненно загудели сплоченным хором казаки.

— Исполните три моих желания, и я готова поверить.

— Хоть тысячу, без базара, — гаркнула рать, загорелая, как концерный рояль.

— Дураки, я не о сексе, — хмыкнула стройная Ознобушка. — Я хочу, чтобы вы стерли этот городишко с лица земли.

— Плевое дело, — рыкнул бригадир. — Пришел, наехал, отхватил.

Атамана звали Бромолей. Он был отважный, как мизер на второй руке и стойкий, как фаллический символ. Бромолей обладал шикарным мускулистым телом, и поэтому болезни липли к нему с настырностью гурманов. Но только одной болячке повезло. После большой физической нагрузки у командира проявлялись боли в икроножных мышцах и стопах. Однако благодаря загорелости кожи плоскостопие было не очень заметно.

Его глаза пылали огнями Святого Эльма, черты лица были словно высечены из угля, зубы пересекались сталактитами и сталагмитами. Когда заходил разговор о бастующих шахтерах, Бромолей очень возбуждался.

Уже знакомый читателю таможенный пост, утонувший в душистых зарослях баптизии тинкторины. Тихо. Пока. Не слышно даже изрядно поднадоевшего щебета разных птичек.

Таясь, как клоп, оставивший сзади караван предприниматель Лахудр-гирей по-пластунски подполз к стоя кемарящему у шлагбаума солдатику.

— Эй! — шепотом окликнул часового коммерсант, прекрасно сознающий, что научная рациональность не является лучшей, а тем более единственной формой рациональности.

Часовой всхрапнул.

— Эй! — усилил голос Лахудр-гирей и, чтобы уж наверняка, метнул в дремлющего комок глины. Попал.

Часовой не отделался всхрапом, попадание лишило касатика равновесия и воин, как тень, все быстрее кренясь, рухнул. С места падения послышался очередной всхрап.

На звук из караулки в исподнем выступил синьор Перхучо. Шум застал начальника таможенного поста, когда тот латал прохудившийся майорский мундир.

— Эй! — шепотом окликнул синьора предприниматель. — Сейчас здесь пройдет караван на Мутотеньск-Берендейский, так вы его пропустите.

— Че? — оторопело, словно его повысили в чине, оглянулся отставной майор.

— Тише. Не надо кричать. Враг не дремлет. Пропустите караван, и ладно.

— А кто это говорит?

— С тобой говорит директор катка, — пошутил спекулянт и поднялся из кустов. — Разрешите представиться. Джеймс Понт, агент «ноль ноль тринадцать». Говорите тише, я боюсь нечаянно проглотить ампулу с ядом.

Бесцветные, как полиэтилен глаза Перхучо окрасились багрянцем.

— Джеймс Понт? С секретной миссией? — Что-то такое кроме багрянца притаилось в глазах еще. Но пока было не разобрать.

— Умоляю, тише. Вы погубите всю операцию. И у шлагбаумов бывают уши.

— Ты меня назвал Шлагбаумом?! — возмтился и раздул грудь отставник, словно его попытался поцеловать кто-то нелегкой сексуальной ориентации, или будто вдруг рекрут привел неоспоримые доказательства, что майор является его отцом.

— Да нет же. Это образное выражение. Я просил, чтобы вы не орали. Сейчас здесь пройдет караван. В сторону Мутотеньска-Берендейского. Так вы его пропустите, без досмотра.

— Почему без досмотра? Да угостит тебя своим любимым блюдом священный скарабей!

— В зарослях баптизии могут скрываться мутотеньские шпионы. При досмотре они могут подглядывать.

— Я в детстве тоже подглядывал, а вырос — дослужился до майора, — отрезал отставник.

Показалась вереница верблюдов, отдаленно напоминающая Бруклинский мост. Погонщики вели себя нагло. Рассказывали анекдоты, громко смеялись, жевали батат и сплевывали на родную мордорворотскую территорию.

— Их должен пропустить я? И ладно? И все? — ну прямо не майор спросил, а Мона Лиза.

— Не совсем все, — затараторил оборзевший, как автомеханик, шпион. — Еще вам следует выдать мне тысячу эскудо на разведывательную деятельность. Деньги вернут из тайных фондов.

Синьор Перхучо странно улыбнулся и отслюнявил тысячу, но затем вдруг рявкнул:

— Караван, стой! Груз к осмотру товсь!

Все еще посмеиваясь, погонщики обнажили содержимое тюков. Перед таможенником предстали медные таблички с памятников архитектуры, мотки медной проволоки, медные трубы и распиленный на куски медный Петр I на лошади. Прорубившему окно в Европу царю повезло. Пилильщик оказался монархистом и, безжалостно раскромсав коня, минхерца не тронул. С точки зрения Фрейда этот поступок можно обьяснить двояко, но не станем отвлекаться.

— И ты, ноль-чертова дюжина, хочешь сказать, что этот медный лом принесет в Мутотеньске гораздо больше вреда, чем пользы в Мордорвороте?

— Бесспорно. — Полы прорезиненого кафтана Лахудр-гирея тряслись, очки запотели, но предприниматель боролся. — Во-первых, если мутотеньцы начнут делать из этого оружие, то мы победим, так как скоро наступит железный век. Во-вторых, если они пустят медь на монеты, то у них начнутся «медные бунты». В-третьих, окислы меди очень ядовиты, и жители Мутотеньска-Берендейского скорее всего перемрут сами. В-четвертых…

— Молчать! — рявкнул кетчупомордый начальник таможенного поста отставной майор синьор Перхучо. — Эй, солдатик! — Солдатик мигом вскочил, сна ни в одном глазу. — Контрабандистов расстрелять! — махнул рукой Перхучо. Теперь, наконец, удавалось разглядеть, что там за багрянцем в его глазах. Там полыхала радость дикаря, выслужившего стекляные бусы.

Рядовой согнал погонщиков вместе с Джеймсом Понтом за караулку и полоснул очередью из шмайсера, не позволив ни помолиться, ни спеть «Марсельезу». Делая контрольные выстрелы, он окликнул шефа:

— Да, кстати, по радио передавали с утра, что Евбденикр восстановлен в должности.

Братва хором, как на хоккейном матче, посоветовала Бромолею:

— Нужно захватить телеграфные столбы, телефонные кабинки, почтовые ящики, Зимний, ресторан «Метрополь» и бесплатные туалеты, и тогда священный кот Солнце-Ярило поделится сметаной победы.

— Цыц! Молчать, когда команды не было. Я здесь командир и отвечать буду по законам военного времени, — пренебрежительно фыркнул атаман. — По старинке не прокатит. А ежели за большевиков примут, накостыляют выше крыши. Вот кто нам нужен! — неожиданно ткнул пальцем старшой.

Отряд словно по команде повернул бритые головы. У соседнего дома, напротив ирландского бара, ничего не подозревающий фотограф прилаживал свою машинку, чтобы запечатлеть анималистическую картинку — верблюда, сонно жующего колючку ограждения.

Чирикали воробьи. Жители не ведали, что шайтан уже занес над их судьбами жало аудита.

Братва бережно, как старослужащего, перенесла фотографа и его прибор «Кодак» на указанное верховным главнокомандующим мощеное булыжником место. Далее командир подступил к случайному прохожему и молча протянул знамя. Огни святого Эльма в его глазах светились добродетелью. Случайный прохожий, в чьих глазах полыхнул огонь стяжательства, принял презент. А предводитель, так же молча, с тем же филантропическим видом, зашел со спины, скинул помповое ружьецо и пальнул в прохожего. Пальнул он в жадного. Ясен перец, не со зла.

«Где оно, это высокое небо, которого я не знал до сих пор и увидел нынче? — было последней мыслью простреленного. — И страдания этого я не знал также. Да, я ничего, ничего не знал до сих пор».

Командарм остановился над убиенным, лежавшим навзничь с брошенным подле него древком знамени.

— Volia une belle mort, — сказал Бромолей, глядя на остывающий труп, что в переводе с французского, ясен перец, означает «Какая прекрасная смерть!»

Загорелые бойцы-рубаки дали незлобный пинок фотографу, и сия нехитрая мизансцена была зафиксирована с магниевым салютом.

Через три минуты и пять зубов директора типографии в руках казачих пехотинцев оказалась пачка плакатов с уже известным сюжетом и текстом: «Бромолей. Я цацкаться не буду! Все на выборы».

Выборы Бромолей назначил на через час и оставшееся время посвятил осмотру достопримечательностей города. Ирландский бар «Молли» произвел на него впечатление прежде всего не понимающим доброго казацкого языка шустрым барменом Крисом, а уж во вторую очередь — темным «Гинесом», который следует пить, пока не вышли пузырьки. Канадский «Стейк-ресторан» понравился обилием на столах солонок и вазочек — пустячки на память. И еще там была симпатичная официантка, кажется, Лена. А вот в баре «Невского паласа» пусть тоже была симпатичная официантка, Бромолею не понравилось: не понравилось меню, точнее, то место, где указывались цены. Зато «Трибунал-бар» убрал завоевателя кружкой аж в два литра. Эта кружка напомнила захватчику основные понятия древнекитайской философии — инь и янь. Когда кружка полная — тяжело руке, но легко голове. Но против дуализма не попрешь, и стоит помочь руке, перестаешь с головой дружить.

Целый час жители славного стойбища Мордорворот судачили о том, что эти выборы они видели в гробу. Что жизнь у них спокойная и налаженная, устоявшаяся, как в дотируемой фирме. И что перемены могут принести одни только неприятности. Что идти на выборы нет никаких причин, а не идти — причин уйма. Во-первых, старый хан устраивает, а ежели его переизбрать, то неизвестно, что получится. Может, все голыми начнут ходить. А при этом худо-бедно одеты, однако. Во-вторых, если хана-падишаха переизбрать, то на главных постах все равно останется старая гвардия. И новому правителю она не по зубам. Так что лишь зря огород городить. В-третьих, старый режим достиг определенных успехов: в Мордорвороте самые высокие в мире тарифы на мобильную связь; и в окрестных городищках жителей Мордорворота остерегаются, квартиры не сдают, на рынке обходят стороной, а значит, уважают. В-четвертых, даже если на выборы сходить, то проголосовать следует за прежнего владыку, дабы этот пришлый Бромолей понял. В-пятых…

Час минул: тик-так, тик-так, дзинь.

На выборы явилось девяносто пять процентов избирателей. Бромолей был избран всенародно, то бишь единогласно. Отец отцов и мать матерей божество Мать Сыра Земля срочно телеграфировало в Международный Валютный Фонд, что с предоставлением кредита Мордорвороту следует погодить.

В это время в кабинете с пугающим номером «один» персикогрудая Озноба в шестой раз открывала тайну темных махинаций лейтенанта Моголя. И в шестой раз Моголь затыкал сыскарям уши «зеленым шумом».

— Мы взяли город. Награды, ордена и освобождения от нарядов вне очереди последуют неизбежно. Я с этим шутить не люблю. Напоминаю специально для новобранцев десять правил сравнивания города с землей. Первое — не убий того, кого в городе нет. Остальные девять правил соответствуют параграфам памятки для военнослужащих срочной службы «Как себя вести в увольнении», — обратился с краткой торжественной речью атаман к своим казакам. — Осталась туфта. Забодать все движимое и недвижимое имущество. Ты, Ай-Булак, назначаешься министром финансов. Ты, Сумбурун, — министром внутренних дел. А ты, Ухум Бухеев, — главным по промышленности. Фу, жара сегодня запарила.

Чирикали воробьи. Жители судачили о том, что очень кстати оказались эти выборы. Что теперь жизнь пойдет спокойная и налаженная. Что сходить проголосовать стоило непременно. Во-первых, демократические выборы — обязательный атрибут цивилизованного общества, а старый хан-падишах зарвался, засамодурствовался. Теперь же — свобода, хоть голым шляйся, твое личное дело. Во-вторых, Мордорворот крепко отстал в развитии от соседей, в окрестных номах никто мордорворотцу руки не подаст. В-третьих, конец старой чиновничьей гвардии. Насосались кровушки народной, гады. Вот ужо новый минфин им бошки поотрывает…

Однако новый министр финансов никому головы отрывать не стал. Человек он был серьезный, Бетховена не слушал. Проанализировав работу своего предшественника, Ай-Булак понял, как бороться с недостатками и упущениями. Правда, эта борьба должна потребовать полной самоотдачи от всего народа. В крайнем случае можно обойтись половиной.

Министерство финансов увеличило штаты. Половина жителей стойбища превратилась в могучий и разветвленный чиновничий аппарат. Ясен перец, чтобы чиновники не воровали и не брали взяток, им следовало положить достойную зарплату. Через две минуты и ни одного выбитого зуба в типографии были отпечатаны пачки банкнот достоинством в 1, 2, 3, 5, 10, 25, 50, 100, 1000, 10 000, 100 000 и 1 000 000 тугриков. На купюрах изображались Бромолей и женское воплощение верховного божества Ярило, подписывающие Пакт о ненападении. А также сумма прописью на четырех государственных языках Мордорворота: матерном, канцелярском, фене и языке глухонемых.

Не обошелся без нововведений и новый министр внутренних дел. Он себя очень ругал за минуту промедления, за то, что половина населения уже уплыла в Минфин и распорядиться можно лишь пятьюдесятью процентами.

Распорядился. Двадцать пять процентов были срочно призваны в армию и отправлены на поля убирать ковыль. А остальные двадцать пять хитроумный Сумбурун определил в тайную полицию. Но, чтобы не породить дракона, тайную полицию сделал не единой, а поделил на три части: «Интеллигент-сервис» — контроль соблюдения правил хорошего тона, «Цинандально-Ркацительное Управление» — тайная слежка за состоянием печеней у населения, «Комитент в безопасности» — служба внешнего наблюдения за соблюдением правил комиссионной торговли.

Поставив каждой из служб следить друг за другом, следить за армией, следить за чиновниками минфина, следить за Ай-Булаком и Ухум Бухеевым, и даже следить за самим Бромолеем. Вот такой хитрец, не боящийся острых вопросов, но при ответах глядящий в сторону. Возникшие на волне перемен партии левых и правых наперебой засыпали его приглашениями на презентации. Нет, это не были партии старого типа вроде мутотеньских. Это были партии нового типа. У правых программа заключалась в лозунге: «Налил. Как честный человек — обязан выпить» и оскорбления они рассылали по факсу. Левые же говорили: «Воздерживайся, но живи регулярно» и предпочитали отправлять ругательства по эсэмэске.

Так как в тайной полиции оказалась лишь одна четвертая народонаселения, да еще и обязанная следить друг за другом, то тайнослужащим пришлось несладко. Кроме того, коль двадцать пять на три не делится, выявился в остатке лишний человечек в гоголевской шинели. И за его душу службы тут же принялись жестоко интриговать.

Чирикали воробьи. По улицам от одного наблюдаемого к другому мчались неуспевающие, запыхавшиеся, разрывающиеся под гнетом служебного долга тайные агенты. Верблюд дожевал колючку и попробовал на зуб рекламу нового лекарства «пофиган» для кошки, которое «не вызывает сонливость и не нарушает трудоспособность и на том скажите спасибо». С энтузиазмом шантажиста принялся за дело новый министр промышленности.

Раз уж жителей города расхватали Ай-Булак и Сумбурун, Ухум Бухеев, да поселит Мора в его помповое ружье гнездо смертоносных ос со смещенным жалом, принял в ряды министерства промышленности оставшихся тринадцать казаков и национализировал все. (Тринадцать эмисаров расползлись по территории словно кипящая смола из опрокинутого котла.) То есть действительно все: фабрики, заводы, землю, животных, садово-парковый инвентарь, выставку скульптуры Эрнста Неизвестного Солдата, грязное белье, средства ухода за кожей, выпавшие волосы и даже стриженные ногти.

Вроде бы конец — делу венец, но нельзя же ребят держать без работы, и поворотливый, как шпингалет, Ухум начал денационализацию. Поклялся, пока не сделает, будет спать в мундире и есть в мундире. Картошку.

— Вы все меня знаете, как облупленного. Я человек простой, и скажу прямо. Я вам родным языком матюкаюсь: денационализации быть! — В прошлой жизни кем он только ни был: не был кошкой и собакой, не был женщиной, да вообще-то и мужчиной был не ахти каким.

На выпущенные сверх плана во время печати дензнаки процессу денационализации очень помог директор типографии. Он скупил все, и у него еще осталось немножко денег, акурат на установку у дантиста пятерых фарфоровых клыков. Бедняга не ведал, что в целях повышения производительности труда и, ясен перец, учитывая фактор личной заинтересованности сотрудников, Ай-Булак выдал по ведомству распоряжение номер двадцать два, в соответствии с которым каждому чиновнику, придумавшему новый налог, полагается десять процентов от этого налога.

Проще говоря, все имущество за неуплату налогов у директора типографии было конфисковано, а галопирующая инфляция превратила возможный визит к дантисту в ни к чему не обязывающую экскурсию, после которой можно кусать орехи, но нельзя раскусить.

Чирикали воробьи. В очереди у кумысного ларька сотрудники Минфина одержали верх благодаря численному превосходству. Принялись пускать своих без очереди, и у пробегающих мимо шпиков не стало никаких шансов промочить горло. Сия несправедливость привела к тайной ненависти тайных агентов. Ненависть переросла в тайную войну. Где только можно, был собран компромат. Годилось все: прошлогодние газеты, сломанные в детстве игрушки, плохая погода и опавшие листья. Ровно через двадцать минут после прихода к власти казаков Сумбурун с папкой документов в руках явился в ставку атамана Бромолея, серьезный и деловитый, как рекламный агент.

— Молодец, — похвалил развалившийся на троне морской звездой политический лидер. — Уложился в норматив. Хвалю за службу. Будешь награжден «Уставом гарнизонной службы» с дарственной подписью автора от имени командира части.

На основании представленных документов все сотрудники минфина были уличены, обвинены, осуждены и расстреляны. Бывший министр финансов Ай-Булак с понижением переведен в подчинение к министру внутренних дел на должность секретаря по контролю за деятельностью силовых структур.

— Требую приказ в письменном виде, — кипятился Ай-Булак, а когда получил таковой, не смог прочитать, поскольку тот был написан арабскими буквами.

Так закончилась первая ведомственная война в Мордорвороте.

Палило солнце. В кумысной очереди бойцы невидимого фронта отмечали победу. Верблюд отравился кошачьим «пофиганом» и откинул копыта. Хотя справедливости ради следует уточнить, что его кислотно-щелочной баланс остался в норме. Ничто не предрекало надвигающуюся на город беду.

Не желая мучить безделием своих тринадцать бравых, как часовые стрелки в полночь подручных, в ставку Бромолея явился Бухеев с папкой документов, да расточит Белобог газовый пистолет его мышления под боевые патроны мудрости. Где на фактах, а где на пальцах министр промышленности доказал первому лицу стойбища, что так жить нельзя, что оборудование устарело, как малиновый пиджак, производительность труда на нем себе дороже, да и остальная недвижимость ни к черту. И проще снести да новое отгрохать, чем латать. Доводы звучали убедительно.