Героев не убивают Топильская Елена

Глава 20

Не так уж долго удалось нам порасследовать дело Масловского. Нам и вправду указали, что не нашего ума это дело, и предписали срочно передать его в прокуратуру города, в Управление по расследованию особо важных дел. Шеф намекал, чтобы передали дело в должном виде, чтобы не стыдно было перед старшими коллегами, и я пошла в следственный изолятор назначать фоноскопическую экспертизу.

Надо заметить, что Масловский оказался в общении весьма приятным господином. Если абстрагироваться от того, что он хладнокровно послал на смерть нескольких человек, — я получала удовольствие от визитов в следственный изолятор. Поначалу его поместили в обычный, гуиновский СИЗО, и я его посещала именно там. Когда я приходила, мы неизменно обсуждали светские новости, хорошую литературу и прочие приятные вещи, аккурат до прихода его адвокатов. Адвокаты со следствием общаться не велели, даже на светские темы, видимо, подозревая меня в иезуитском втирании в доверие, и Масловский замолкал, тоскливо смотрел в зарешеченное окошечко.

На этот раз адвокатов я вызывать не стала, поскольку планировала отобрание образцов голоса Масловского для того, чтобы эксперты их сравнили с голосом, запечатленным на фонограмме к видеозаписи «допроса» двух армянских граждан. Эта процедура не предусматривает участия адвокатов, и, кроме того, я предвидела, что Масловский элементарно откажется давать образцы голоса, а принудительно их не возьмешь, вот и не стала всуе беспокоить занятых людей.

Поскучала я в следственном кабинете совсем немного. Пришел элегантный Масловский, как всегда, хорошо одетый, только галстуки ему здесь не разрешали.

Если следственное действие проходило с участием адвокатов, то кто-то из них по просьбе подзащитного обязательно приносил с собой галстук, и Масловский, прежде чем войти в следственный кабинет, в коридоре этот галстук надевал. Сегодня пришлось ему общаться со мной в неглиже, как он это назвал, хотя костюм и рубашка были безукоризненными.

Конечно, давать образцы голоса он отказался. Я задала дежурный вопрос — почему, и он охотно пояснил, что изъятую из офиса кассету считает фальсификацией и отказывается участвовать в дальнейшей фальсификации сфабрикованного против него уголовного дела. Я поморщилась, мол, Артемий Вадимович, грубо, но он, рассмеявшись, продолжил:

— Это официальная позиция. Можете записать мои слова в протокол.

— Хорошо, обязательно. Но ведь вы понимаете, что я могу предоставить экспертам вместо экспериментальных свободные образцы вашего голоса? Это означает, что я не буду вас просить произнести определенные слова, те, что на видеокассете, а предоставлю экспертам фонограмму любых ваших высказываний.

— Конечно, я понимаю, что так и будет, но я оспорю эту экспертизу на основании того, что у экспертов было недостаточно материала и в связи с этим их выводы не точны.

— Но ведь получится, что у экспертов недостаточно материала по вашей вине.

— А какое это имеет значение? К достоверности выводов это отношения не имеет.

— Это вас адвокаты так успешно подготовили?

— Нет, — Масловский улыбнулся. — К слову, мои адвокаты совершенно упустили из виду, что вы можете назначить такую экспертизу.

— Неужели это ваш текст? — поразилась я. — Вы ведь получили техническое образование?

— Самообразование, — развел он руки. — А если серьезно, со мной в одной камере сидит неплохой юрист и очень контактный человек. Рыбник.

— Рыбник с вами в одной камере? Вот уж поистине, мир тесен.

— Да, — кивнул Масловский. — Мир тесен, как следственный изолятор.

— Ну и как ваши впечатления? Рыбник ведь тоже мой подследственный.

— Я знаю. Он вас хвалит.

— Хвалит?! — меня это удивило. — Вот уж от кого не ожидала доброго слова…

— Да, но это так, между прочим. Кстати, милейший человек и очень хороший специалист. Мы болтаем целыми днями, мне это очень скрашивает мои тюремные будни.

То, что Рыбник целыми днями болтает на светские темы, меня удивило не меньше, а впрочем, что тут странного? Это со мной он не хотел разговаривать, по вполне понятным причинам. А в камере-то чего уж не поболтать. Правда, я вспомнила, что во время следствия я все время читала сводки, касающиеся его поведения в камере, — он молчал все время. А тут разговорился… Хотя это тоже объяснимо: тогда он был подследственным и от разговоров в камере воздерживался, а сейчас он числится за судом, его разработка не ведется; почему бы и не поговорить, компенсировав себе длительный период вынужденного молчания?

— Между прочим, он утверждает, что скоро выйдет, — продолжал Масловский. Я покачала головой:

— Неужели он говорит такое? Он же неглупый человек и должен понимать, что приговор в двадцать лет за инкриминируемые ему преступления будет большой удачей.

— Ну, инкриминировать можно все, что угодно; главное, что в суде останется.

— Артемий Вадимович, в случае с Рыбником в суде останется все, что ему инкриминировано, поверьте. Там очень много доказательств, и все они хорошего качества. И вообще, что бы вы ни утверждали, я дел не фабрикую.

— Что вы, Мария Сергеевна, не обижайтесь. Это же политика; не принимайте на свой счет мои заявления для прессы. Я знаю, что вы все делаете по закону, но иногда процесс может выйти из-под вашего контроля. И вообще, интуиция мне подсказывает, что скоро мы с вами расстанемся. Дело передадут в прокуратуру города.

— Ну, я думаю, что интуиция подсказывает это скорее вашим адвокатам…

— Нет, как ни странно, моему соседу по камере Рыбнику.

— Даже так? А вы считаете, что это к лучшему для вас? Передача дела?

— Кто знает… — загадочно пожал плечами Масловский, но было ясно, что он считает — к лучшему.

— Могу сказать, что интуиция, кому бы она ни подсказывала, не обманывает. Я действительно скоро передам дело, может быть, мы вообще с вами встречаемся в последний раз.

— Да? Тогда спасибо за все, Мария Сергеевна.

— За что же, Артемий Вадимович? Разве следователю в вашей ситуации говорят «спасибо»?

— Говорят, — твердо ответил Масловский. — Спасибо за то, что общались по-человечески и не унижали. Бывает ведь по-всякому. И напоследок хочу сказать вот что: я вынужден был сделать то, что сделал. Не то, чтобы я очень любил Марину; что там было любить? Глупая кукла, и наркоманка к тому же. Я не хотел с ней разводиться, но это наша личная история. Я просто не мог простить этого похищения. У меня есть определенная репутация в мире бизнеса, и я не мог ею рисковать. От меня ждали поступка, и если бы я смолчал, меня бы не поняли…

— В мире бизнеса или в мире организованной преступности? Извините, если вам это неприятно.

— Ничего. А вы считаете, что это два разных мира? Видите ли, в нашей стране крупный бизнес не может существовать отдельно от организованной преступности, как вы это называете…

— Да уж как это ни называй, — вставила я.

— Так вот, раз у бизнеса появляется «крыша», мои покровители заинтересованы в том, чтобы мой бизнес развивался, поскольку это означает увеличение и их барышей. Они создают мне режим наибольшего благоприятствования, а так как я вынужден с ними общаться постоянно, они становятся моими друзьями.

Но раз они становятся моими друзьями, — я тоже становлюсь их другом и поневоле принимаю некоторые правила общения. А значит, становлюсь своим в их среде. Вот и непонятно — то ли они становятся бизнесменами, поскольку вкладываются в мой бизнес, то ли я становлюсь мафиозо? Диалектика. И если я нарушу, эти правила, меня не поймут. На меня будут косо смотреть, перестанут доверять, и я постепенно окажусь без бизнеса.

— Хорошо, я согласна, что психологически вы имели право на возмездие за похищение вашей жены. А заказ на Хорькова — тоже поступок, не совершить который вы не могли?

— Мария Сергеевна! — Масловский был поражен так, что у него задрожали руки. — Не ожидал от вас такого удара в спину…

— Да ладно, Артемий Вадимович, я вам это не вменяю. И вряд ли вам это вменят в вину в будущем, спасибо одному журналисту.

Упоминание о заказе на Хорькова нарушило теплую атмосферу нашей беседы, и мы с Масловским распрощались. Похоже было, что мы действительно с ним встречались в последний раз.

А вскоре так оно и вышло.

Дело Масловского ушло в город, мы с Горчаковым вздохнули облегченно и занялись своей районной текучкой. Постепенно стали забываться все перипетии, связанные с таким VIP-подследственным, и теперь мы с некоторым даже удовлетворением читали в газетах, как в прокуратуре нарушаются права бизнесменов и попираются положения Всеобщей Декларации прав человека, как будто в Декларации написано, что можно убивать людей, а бизнесмены — особая каста, не подлежащая ответственности перед законом. Оперативное сопровождение тоже ушло в городскую вместе с делом, и мы стали очень редко видеться с Крушенковым и Царицыным. Вернее, Крушенков еще иногда заезжал в гости, а Царицына я с тех пор и не видела.

Но дело Пальцева почему-то от нас не забирали, и мы с Горчаковым потихоньку ковырялись в нем, не теряя надежды с помощью Кораблева раскрыть «глухие» убийства депутата и руководителя бизнес-группы и пролить свет на место доктора Вострякова в преступном мире города.

А кроме того, оружие, из которого было совершено убийство четырех человек, так и не было найдено, а Федя Пальцев, несмотря на хороший контакт со следствием, то есть с нами, и с оперативниками, то есть с Кораблевым, не торопился рассказывать нам, где это оружие лежит. «Мне нужно, чтобы было о чем поторговаться, если что», — со смешком говорил он.

Мне же это белое пятно в деле покоя не давало. Я даже сделала обыск в больнице Мечникова, предполагая, что оружие может быть спрятано где-то там.

Безрезультатно. Федя же от ответов на вопросы про Асатуряна, про то, как они познакомились, и про развитие их отношений уклонялся, равно как и не желал отвечать на любые вопросы, связанные с фамилией Востряков. «Не знаю такого человека», — и все. Я попыталась прижать его машиной, которой он пользовался достаточно долго и которая попала от владельцев именно к Вострякову. Ничего не вышло: ответ был — «Купил на авторынке, у кого — не помню».

Как-то к нам в контору заехал чаю попить Крушенков, и мы с ним разговорились на тему наших «глухарей». Крушенков заявил, что заказчиком убийств депутата и Бардина из Северо-Западной финансово-промышленной группы является Хорьков, и у него есть некоторые оперативные данные на этот счет, которые он всеми силами попытается превратить в следственные данные.

— Мы с Кораблевым там потихоньку ковыряемся, — сказал он, — но я не уверен, что успею это сделать, уж больно обстановка накалилась.

Он рассказал, что ему поступают уже неприкрытые угрозы от Леонида Константиновича Хорькова, тот бесятся и передает Крушенкову, чтобы Сергей убрал руки прочь от него и его людей, иначе будет уволен. И эта угроза чуть было не стала реальностью. К нему тут нагрянула бригада из службы безопасности, вскрыла сейф и нашла два незадокументированных патрона. Что было! Для начала ему предложили написать рапорт об увольнении. Он отказался, назначили служебную проверку. Сергей предупредил, что в случае чего пойдет в суд, и там, видно, испугались. Сергей отделался выговором, но его предупредили, что это только начало.

После ухода Крушенкова я полезла в свой сейф и произвела там инвентаризацию. Два охотничьих ножа, валявшиеся с незапамятных времен, — я уже даже забыла, по какому делу, — но это ладно, хранение холодного оружия состава не образует, только ношение. А вот в самом углу сейфовой полки завалялись не два, как у несчастного Крушенкова, а целых двадцать два патрона от газового пистолета, причем тоже абсолютно нигде не задокументированных. С большим трудом я вспомнила, что несколько лет назад мне надо было провести экспертизу по газовому оружию, а эксперты запросили не меньше тридцати патронов для контрольных выстрелов, и бери их, где хочешь. Я тогда упала в ножки операм, и они где-то раздобыли мне кучу газовых боеприпасов, а эксперты израсходовали не все. Вот остатки и валяются у меня с тех пор; но если кто-то поинтересуется их происхождением и учетом, мне будет неловко. Я срочно упаковала их и отнесла в камеру вещдоков к Зое.

Пропавшая Роза Петровна Вострякова так и не нашлась. Я добросовестно проверила всех ее родственников и подруг, но никто не мог пролить свет на ее местонахождение. Я даже тыркнулась в прокуратуру по месту ее жительства с предложением возбудить уголовное дело по факту ее исчезновения и установить ее местонахождение следственным путем. Но меня там грубо высмеяли и популярно объяснили, что трупа Востряковой до сих пор не нашли, значит, об убийстве не может быть и речи, а даже если она и покончила с собой, то у нее были веские основания — смерть мужа. Напрасно я рассказывала, что Вострякова после смерти мужа испытала огромное облегчение, о чем самолично мне говорила; никому не хотелось вешать на прокуратуру лишнее дело.

А за самодеятельность мне сильно влетело от шефа.

И вот настал замечательный день, когда ко мне заявились Кораблев с Крушенковым и торжественно объявили, что наш общий подопечный Федя Пальцев готов дать нам полный расклад по убийствам депутата Селунина и руководителя СЗФПГ Бардина с мотивами, заказчиком — вплоть до аудиозаписи разговора с ним — и с оружием. Но в обмен он хочет кое-каких гарантий, всего-то ничего — до суда побыть на свободе. Я схватилась за сердце, но опера стали убеждать меня, что в этом есть рациональное зерно: если он всю эту лабуду действительно сдаст, мы не сможем обеспечить его безопасность, даже если они по очереди будут спать с ним в одной камере.

Конечно, они были правы — если Пальцев скажет все это и даже даст вешдоки, вроде кассеты с записью его разговора с Хорьковым, до суда он не доживет. А у нас не предусмотрены ни сделки с правосудием, когда показаниями о более тяжком преступлении можно купить себе индульгенцию за менее тяжкое, ни программы защиты свидетелей. В следственном изоляторе Пальцев начнет кипятить себе чаек, и его неожиданно ударит током — вот и вся недолга. Обвинять будет некого, и тайны заказных убийств умрут вместе с ним.

В общем, я обещала подумать. А думать следовало в нескольких направлениях. Во-первых, раскрыть эти преступления и доказать вину Хорькова в организации двух заказных убийств было заманчиво, черт подери. Во-вторых, за время общения с Пальцевым я начала ему доверять, но можно ли ему доверять стопроцентно? И в-третьих, самой большой проблемой было его освободить в случае получения от него показаний. Поскольку ни один прокурор не согласился бы с изменением меры пресечения человеку, которому инкриминируется шесть убийств и которому реально светит пожизненное.

Значит, следственное изменение меры пресечения исключается. Остается судебное. Адвокат пусть обжалует меру пресечения в виде ареста, а суд ее изменит на не связанную с заключением под стражу. Одна только закавыка: ни один суд тоже не пойдет на изменение меры пресечения обвиняемому, за которым шесть убийств.

Снова собрав оперов, я сказала им, что вижу только один вариант — в рамках Закона об оперативно-розыскной деятельности создать документы прикрытия, свидетельствующие о том, что Пальцев смертельно болен. При наличии у него старой травмы создание таких документов не будет особо трудным. Эти документы следует представить в суд, а их начальники пусть договариваются с судом об освобождении Пальцева в оперативных целях.

Опера призадумались и поехали обсуждать предложение с начальниками.

— Вы еще не забудьте придумать, где вы будете его держать, — напутствовала я их. — Если его освободят, дома жить он не сможет, там не намного безопаснее, чем в тюрьме.

— Да место-то есть, — поведал мне Крушенков, обернувшись, но я прервала его:

— Нет, я про это место ничего знать не хочу, — прервала я его. — Это ваши оперативные дела, а у меня своих следственных хватает. Но он точно даст показания?

— Девяносто девять процентов, — вступил в разговор Кораблев.

— Почему не сто?

— Ну хоть один процент ради приличия надо оставить на непредвиденные обстоятельства.

С этим они ушли, но буквально через секунду Крушенков снова засунул нос в мой кабинет.

— Маша, — спросил он, — мой напарник не просил у тебя допуск к Пальцеву?

— Царицын? Нет.

— У меня просьба: если вдруг он придет за допуском, откажи. Под любым предлогом, как угодно, придумай что-нибудь, но допуск не давай.

— Как скажешь, — пожала я плечами, понимая, что это не прихоть.

Опера ушли, а я еще некоторое время размышляла над несовершенством нашего законодательства, не позволяющего в полную силу бороться с организованной преступностью. Я вспомнила рассказ нашего руководителя семинара в Эссексе. Он как раз упоминал вопросы сделки с правосудием и ссылался на американский опыт — на дело «Соединенные Штаты против Дэррила Ламонта Джонсона и Куона Джона Рэя», обвинявшихся в организованной преступной деятельности; мы потом нашли материалы этого дела в Интернете. Там обвинение опиралось на показания четверых членов банды, согласившихся сотрудничать с правосудием и уличавших руководителя банды в умышленном убийстве одного из его корешей, которого он счел стукачом. Так вот, на процессе адвокаты намекали присяжным, мол, отнеситесь с осторожностью к показаниям этих самых свидетелей обвинения.

Они сами далеко не идеальные личности, сами в крови по локоть, сами совершали преступления под руководством того же Дэррила Ламонта, если уж на то пошло. Но федеральный прокурор Рональд Сэйфер мгновенно парировал этот упрек. Он сказал присяжным: «Кто еще, вы думаете, придет сюда и будет давать показания? У преступного сговора, рожденного в аду, свидетелей-ангелов быть не может».

А после этого я с грустью подумала, что Крушенков идеализирует условия изоляции в гуиновских тюрьмах. Это ему не комитетский изолятор. Туда действительно без официального допуска не войдешь. А в наших изоляторах легко можно договориться. Если Царицын или кто-нибудь другой очень захочет пообщаться с нашим Феденькой, устроить это будет проще простого.

Мои раздумья прервал междугородный телефонный звонок. Сняв трубку, я услышала голос Пьетро и подумала, что не зря только что вспоминала Колчестер, это он мне протелепатировал о скорой встрече. Пьетро спрашивал, не завял ли цветок, присланный из Сицилии, и торжественно сообщал, что вообще-то он в Москве, в Шереметьево-2, и сегодня будет в Петербурге. У него забронирован номер в «Англетере», и он, если можно, очень хотел бы со мной увидеться.

Гамму чувств, пережитых мною при этом сообщении, трудно описать. Я была счастлива снова увидеть Пьетро. Представив, что мы встретимся наяву уже сегодня вечером, я просто впала в транс, испытав сильнейшее сердцебиение. Однако тут же передо мной во весь рост встали бытовые проблемы — как принимать, когда убираться, чем кормить? Но Пьетро, мужчина с европейским воспитанием, сообщил, что сегодня он приглашает меня на ужин в гостиницу, ему сказали, что там отличная кухня, а следующий день мы проведем так, как я запланирую.

Я с облегчением перевела дух. Почти все прежние проблемы на сегодня снялись, но встала новая — что надеть.

Плюнув на неотложные дела, я позвонила Регине и умолила ее сбросить мне что-нибудь с ее барского плеча, чтобы не опозорить Россию в глазах Европы.

— Понятно. Приезжай, дам тебе что-нибудь, а завтра приеду, помогу готовить.

Как в тумане, я доехала до подруги; даже не помню, что я там примеряла, но Регина осталась довольна моим внешним видом и даже повесила мне на плечо сумочку от «Кристиан Диор».

Увидев Пьетро воочию в интерьере гостиницы «Англетер», я отчетливо поняла, что влюблена в него по уши. Вечер был настолько хорош, насколько может быть хорош вечер с приятным и веселым мужчиной, европейски воспитанным и, смею надеяться, отвечающим мне взаимностью. Я, правда, сама не пойму, из-за чего отказалась подняться к нему в номер после ужина, и мы пошли гулять по синим петербургским сумеркам. Когда мы, свесившись с Синего мостика, наблюдали за нашим зыбким отражением в воде, я заметила на парапете доктора Задова, который смотрел на нас, открыв рот, и чуть не свалился в Мойку. Убедившись, что завтра все будет доложено доктору Стеценко, я испытала легкое беспокойство, которое мне не понравилось. «Мы же с Сашкой расстались, — подумала я, — я свободная женщина и ничем ему не обязана. И вовсе я ему не изменяю». Но беспокойство все же свербило.

Когда Пьетро проводил меня до дому, а я посадила его в такси и мы договорились встретиться завтра, я отчетливо поняла, что пока ди Кара здесь, полноценно работать я не смогу: у меня дрожат ноги, колотится сердце и в голову лезут совершенно эротические мысли.

Утром я пошла к прокурору просить пару отгулов. Шеф посмотрел на меня с выражением: «Ну что, в Красной армии штыки, чай, найдутся?» Мы уже давно не нуждались в порицании, высказанном вслух, нам всем было достаточно прокурорского взгляда, чтобы ощутить свою полную никчемность и устыдиться на веки вечные.

— Владимир Иванович, — канючила я, — в гости приехал итальянец, я в него втюрилась по уши, может, замуж выйду и уеду в Италию…

Шеф вздохнул и посмотрел на меня поверх очков:

— Вот выдумала. А может, он сюда приедет, с мафией бороться?

— Нет, — отвергла я эту идею. — Он тут после Сицилии не выдержит, наша-то мафия покруче будет.

— Ладно, даю три дня отгула, — сказал шеф, — но с одним условием…

— Ага, посадить двенадцать розовых кустов, перебрать семь мешков фасоли и познать самое себя, — пробормотала я.

— Нет. — Слух у шефа был отменный. — Всего лишь съездить в тюрьму к Масловскому. Он прислал заявление, что хочет с вами поговорить, городская не возражает, они подготовили разрешение. Ноги в руки — и вперед, охмурять иностранца.

Что ж, спасибо и на этом. Ломая голову, что понадобилось от меня сиятельному арестанту, я потащилась в городскую за разрешением, а оттуда в тюрьму.

Масловский пришел озабоченный и даже не такой лощеный, как обычно.

— Мария Сергеевна, у меня к вам будет очень конфиденциальный разговор, я прошу вас не докладывать о нем своему начальству и вообще не рассказывать о нем никому. Обещаете?

— Артемий Вадимович, ну как я могу что-то обещать, если не знаю сути разговора?

— Об убийствах речи идти не будет, уверяю вас, и об измене Родине — тоже. Все остальное вы сможете хранить в себе?

— Хорошо, говорите.

И Масловский начал говорить, и по мере того, как он говорил, я просто теряла чувство реальности.

— Мария Сергеевна, задавали ли вы себе вопрос, во что вы оцениваете мое состояние?

— Честно говоря, нет. Я знаю, что вы очень обеспеченный человек, но называть какие-то цифры воздержусь.

— Хорошо. А знаете ли вы что-нибудь о строительстве президентского дворца в Стрельне?

— Ну-у… Только то, что было написано в газетах.

— А что было написано в газетах?

Я напрягла память.

— Было написано, что стоимость реконструкции дворца — около четырехсот пятидесяти миллионов долларов, и еще около миллиона будет стоить президентская яхта. Но я не понимаю…

— Сейчас я объясню, — Масловский сделал успокаивающий жест. — Теперь скажите… Вы ведь уже не расследуете мое дело, значит, можете окинуть его взглядом со стороны. Как вы оцениваете мои шансы?

— В каком смысле?

— В смысле возможности его прекращения и моего освобождения из-под стражи и от уголовной ответственности? Оцените абстрактно, допустите все, как в художественной литературе.

— То есть вы ждете не совета, кому дать взятку в городской прокуратуре, а просто высказывания на тему, возможно ли избежать уголовной ответственности в ситуации, аналогичной вашей?

— Именно так. — Было очень заметно, что Масловский нервничает, раньше я никогда его таким не видела. — Взятки давать и решать кому — это задача моих адвокатов, я им деньги плачу за решение вопросов. Но это вопрос не для них. Что вы скажете?

— Хорошо, если вы хотите абстракции: я считаю, что у вас мало шансов.

Если бы не было видеокассеты с записью «допроса» армян и некоторых показаний, то вас могли бы освободить и прекратить в отношении вас дело, списав все убийства на эксцессы исполнителей. Но ваши адвокаты все это прекрасно знают, я не понимаю, в чем трудность?

— Я же сказал, адвокаты тут ни при чем, — отмахнулся Масловский. — Значит, теоретически это реально?

— Теоретически — да. Но я не понимаю, как это может практически осуществиться. Кассета изъята из вашего офиса надлежащим образом, грамотно закреплена, осмотрена. Даже если она пропадет, есть протокол ее осмотра и люди, которые подтвердят, что она была.

— А ведь я даже деньги заплатил, чтобы ее стерли, когда узнал, что она изъята, — задумчиво проговорил Масловский. — А теперь те же люди, которые не выполнили обещание, выходят на меня снова. Как я могу им верить?

— А вы не боитесь говорить мне такие вещи?

— Какие? Нет, не боюсь. Мы говорим неофициально. Вы все равно ничего не сможете сделать. В общем, что ходить вокруг да около. Ко мне пришли и предложили заплатить за мое освобождение.

— И сколько, если не секрет?

— Не секрет. Я не зря спросил, во что вы оцениваете мое состояние. Я стою пятьсот миллионов, и ровно эту сумму с меня запросили. Но это все. Все, что у меня есть. Отдав эти деньги, я останусь никем. Нищим, которого каждый может раздавить. Ведь даже адвокаты у меня есть, пока у меня есть деньги.

Деньги кончатся, и адвокаты перестанут ко мне ходить.

— Пятьсот миллионов долларов? — Я, конечно, представляла, что у нас в стране есть очень богатые люди, и допускала, что Масловский, непринужденно назначающий друзьям встречи в ресторанах Тель-Авива, человек небедный, но эта сумма меня шокировала. Вернее, она шокировала меня не в качестве размера чьего-то состояния, а в качестве величины взятки. Про такие взятки я еще не слышала.

— Артемий Вадимович, а как вы должны передать эту сумму?

— А-а, вы смотрите в корень. Да, мне объяснили, как я должен передать эту сумму. Я должен вложиться в реконструкцию президентского дворца. Я еще не сказал? Ко мне пришли от имени президента.

У меня по коже побежали мурашки. А Масловский продолжал:

— Конечно, я не должен передавать свои наличные деньги в чемодане кому-то в руки. Нет, речь идет о передаче всего состояния, в любых формах, о переводе на других людей.

— А вы не думаете, что это обыкновенный шантаж? Какие гарантии вам дают? — Я поймала себя на том, что уже обсуждаю гарантии освобождения за взятку своего бывшего подследственного.

— Какие гарантии? — Масловский усмехнулся. — Мне обещали на примере показать, что в нашей стране возможно все.

— На каком примере?

— Обещали, что я сам увижу и все пойму. И осознаю, что если во власти людей делать такие вещи, значит, все в их руках.

— Артемий Вадимович, одну минуточку. Если вам предлагают за такие деньги, грубо говоря, отмазать вас от уголовной ответственности, значит, люди должны обеспечить не только процессуальную сторону, но и заткнуть рот тем, кто уже дал показания по делу. Интересно, как?

— Да, вы правильно понимаете. А уж как они будут затыкать рот за такие деньги — это их проблемы. Мне сказали буквально следующее — все будет по щучьему веленью.

— Артемий Вадимович, я не спрашиваю фамилий; но вы мне можете хотя бы намекнуть, от кого исходят эти заманчивые предложения?

— Я же сказал, от президента. Я не шучу.

— Но это несерьезно. Вам что, показали документы?

— Естественно, нет. Но я в этом не сомневаюсь. Это серьезные люди. И я отдаю должное их аналитикам. Они просчитали все, чем я располагаю, с точностью до копейки. До цента. Сумма, которую они назвали, — это все, что у меня есть. И это грамотно — отнять у человека все, выжать его как лимон. Если оставить хоть десятую, хоть сотую часть, — человек поднимется и отомстит, А если отнять все, вплоть до старых трусов, мне уже никогда не подняться. Я никому не буду нужен.

Мне останется только броситься вниз головой в грязный пруд, потому что у меня не будет денег даже на веревку.

— Как я понимаю, вы уже приняли решение? Зачем тогда вам я?

Масловский помолчал. Он опустил лицо в ладони и некоторое время сидел так. Потом поднял на меня совершенно воспаленные, красные глаза.

— Дайте лист бумаги, — хрипло сказал он. Я вытащила из сумки записную книжку и вырвала оттуда страницу.

— Ручка нужна?

На мой вопрос он покачал головой. Ручку он достал из кармана. Подвинув к себе листок, он быстро написал на нем несколько строк.

— Как бы там ни было, я не верю, что останусь в живых после того, как отдам свои деньги. Это номер счета в банке Ирландии, куда я должен перевести активы, и данные поверенного, который будет заниматься переводом бизнеса и недвижимости. Возьмите. Если мои мрачные прогнозы оправдаются, можете делать с этим все, что вам угодно.

Я подвинула к себе исписанный листок.

— Артемий Вадимович, вы поставили меня в очень сложное положение. По идее, я должна доложить об этом руководству, и мое слово, данное вам, тут ничего не значит, я ведь должностное лицо.

— Мария Сергеевна, — он смотрел на меня совершенно больными глазами, глазами обреченного человека, — не говорите ерунду. Покажете вы это начальству или нет, это ничего не изменит. Вам не поверят. На случай чьего-то интереса — зачем вы мне понадобились? — у меня есть легенда.

— Но почему я? У вас же есть адвокаты, друзья, служба безопасности, наконец…

— Почему? Вы все прекрасно понимаете. Друзья, адвокаты, служба безопасности — все это до тех пор, пока я Масловский, а не нищий и беспомощный, раздавленный червяк.

— Но я же вам никто.

— Вы — честный человек. До свидания, Мария Сергеевна. Не хотелось бы говорить — «прощайте».

— Артемий Вадимович, если вы опасаетесь, что вас уберут, как только вы отдадите деньги, зачем вы соглашаетесь?

— Человеку свойственно надеяться даже в самых безвыходных ситуациях. До свидания.

Он поднялся, и не дожидаясь меня, что строго запрещено правилами внутреннего распорядка, пошел к выходу.

Я отметила пропуск и вышла из следственного изолятора. Надо было торопиться, времени до прихода Пьетро оставалось катастрофически мало, но я не могла думать ни о чем, кроме услышанного от Масловского. «Перевернутый мир», — в который раз подумала я. Интеллигентные люди становятся убийцами, их шантажируют представители власти; из всего многообразия окружающих лиц потенциальные взяткодатели выбирают в советчики — давать ли взятку? — самых честных людей, по их собственному признанию. Страшно стало жить…

Глава 21

Неся в себе страшную тайну о коррумпированных людях президента (во что я, кстати, не поверила, это очевидная «разводка») и про космические взятки в размере полумиллиарда долларов, я забежала на рынок и долго выбирала продукты подешевле. Принесясь домой, я срочно сделала заготовки для праздничного ужина, и тут раздался звонок в дверь. Регина. Она скинула туфли и спросила:

— А чем ты собираешься его удивлять?

— Да, это хороший вопрос. Я задумалась. Иностранца икрой кормить уже не смешно, в зубах навязло.

Тут я хихикнула.

— А чего ты смеешься? — подозрительно прищурилась Регина.

— Вспомнила одну смешную штуку. По телевизору рассказывала женщина — метрдотель какого-то ресторана…

— Ну-ну? — поторопила Регина.

— Она пыталась иностранцу объяснить, какая рыба имеется в меню. Там была отварная осетрина, она говорила — рыба, а он спрашивал, какая. Она не знала, как по-английски будет осетрина, и вышла из положения — сказала: «Мать черной икры». Он понял и попросил: «Хорошо, пусть будет мать черной икры, только, пожалуйста, без жареного Чипполино…»

Регина нервно рассмеялась:

— Ха-ха, но между прочим, до прихода твоего комиссара Каттани осталось меньше двух часов. Что это ты жаришь-паришь? — Она показала на кружочки баклажанов, нарезанные, посоленные и сложенные горкой под тарелку, чтобы с них стек горький сок.

— Это будут медальоны с овощной икрой. Я их сейчас обжарю на постном масле, потом сверху на каждый медальончик положу пассерованные овощи — ну, лук нарезанный, морковку, помидоры, в общем, что найду. Кетчупа добавлю, сверху зеленью посыплю. Можно еще сделать уксусную заправку: в воду с сахаром — ложку уксуса, еще чесночок выдавить, будет остренько…

— Понятно, — прервала меня Регина, стаскивая с меня через голову фартук и повязывая его себе. — Учись, детка, как надо. Медальоны — это баловство.

Баклажаны режем кубиками, — и она безжалостно покромсала медальонные заготовки, — и жарим их вместе с другими овощами. И кладем на блюдо горкой. Так гораздо быстрее. А ты пока зелень нарежь…

Когда Регина выложила на блюдо опошленные баклажаны с овощами, я щедро посыпала их зеленью и вынуждена была признать, что эстетика блюда не слишком пострадала, зато время его приготовления сократилось вдвое.

— Скажешь, что это называется «сотэ», — наставляла меня подруга. — Теперь второй вопрос: что вы будете пить? Ты должна поразить его воображение.

— Ты думаешь? — тоскливо спросила я.

— Безусловно. Посмотрим, чем ты располагаешь.

Регина бесцеремонно залезла в кухонный шкафчик, где у меня стояла стеклянная посуда. Обозрев наличность, она вздохнула: