Волчья звезда Малинин Евгений

Симон вздохнул. Он боялся за нее, боялся с самого начала. Оливия — она такая беззащитная. Так легко поддается внушению… «Все мы так, — подумал он. — Твердим что-то свое, и упорно отказываемся замечать очевидное». Иногда ему казалось, что на него это не распространяется. А если распространяется — тогда… что он, Симон, отказывается видеть?

— Оливия, — сказал он, — Ты не хуже меня знаешь, что мы не вернемся.

Она недоуменно посмотрела на него. Глаза ее в полумраке коридора казались совсем прозрачными.

— Не… вернемся?

— Нет. Вернее, если не найдем действительно высокоразвитую цивилизацию. Ведь на то, чтобы отправить сюда корабль, ушли все наши мощности… Все ресурсы колонии.

Она схватила его за руку — в другую минуту он бы затрепетал от этого прикосновения, но сейчас гонкие пальцы, отчаянно цепляющиеся за его локоть, были ему почти неприятны.

— Но это же самоубийство!

— Ты так думаешь? — мягко спросил он.

— Лучше бы мы остались там… лучше бы…

Она замолчала, прикусив губу.

— Ну, — он осторожно высвободил руку, — все еще только начинается, верно? Мы еще многого не знаем…

— Да, — тихонько сказала она, — да, наверное… Но, знаешь… мне почему-то страшно.

— Мне тоже… — ответил он, — мне тоже…

— Ну что? — спросил Симон. — Убедился?

Винер вздохнул.

— Никаких отклонений…

Симон едва удержался, чтобы не сказать «а я что говорил!». Нечестный прием…

Они помолчали. Потом Винер сказал:

— Может, это только здесь…

— Запроси Лагранжа…

— Обязательно…

— Беда в том, — заметил Симон, — что люди везде одинаковы.

— Если это — люди, — отозвался Винер.

— Брось, — сказал Симон, — разумеется, они люди. И ведут себя, как люди — обряды, ритуалы-суеверия. У них же все по Фрезеру. Ну, не пишут они книг…

— Нет бога кроме Леви-Стросса и Леви-Брюль пророк его? — ехидно спросил Винер. — Так, Симон?

— Да ладно тебе.

— Да за столько времени они уже должны были… — Винера было не так-то легко сбить с толку.

— Выйти к звездам? Они и вышли. Когда-то.

— А потом? — горько сказал Винер. — Что потом?

— Не знаю, — сказал Симон, — и ты не знаешь. Никто не знает. Но только, если они выглядят, как люди и ведут себя как люди, они и есть люди.

— Ты так думаешь?

— А ты — нет? Ладно, пусть так… пусть ты прав… Где ты других найдешь?

— Об этом я и думаю все время.

— И все-таки, — упорствовал Симон, — люди везде одни и те же, Винер. Смотри — Улисс говорит, они вполне восприимчивы… и если у Лагранжа добились чего-то, это и мы можем…

— Там нет таких дремучих суеверий — Лагранж говорит, они скорее прагматики.

— Значит, там свои трудности, Винер на какое-то время замолк, его пальцы нервно перебирали бумаги на столе.

— Ты знаешь, — наконец сказал он, — я все думаю… Может, мы выбрали неверную стратегию… Потому и не замечаем очевидного. Если мы все-таки предположим, что туземцам доступно нечто, недоступное нам… Что-то они такое знают…

— Ты о чем?

— О способности ощущать какие-то тонкие материи…

— По-твоему, их суеверия имеют под собой реальную основу?

— Почему бы нет? Возьми эту историю с Гидеоном!

Симон вздохнул.

— Человечество, — сказал он, — похоже, просто вернулось в первоначальное состояние. Возможно, пик цивилизации, на который оно когда-то вышло, оказался очень неустойчивой точкой; либо продвигаешься вперед, совершая какой-то качественный скачок, либо скатываешься назад, обратно во тьму. Они скатились во тьму.

— Да, но мы…

— Мы были отторгнуты от человечества, разве нет? Это мы — изолят, не они. Мы — исключение. Они — правило.

— Это, — сказал Винер, — всего лишь гипотеза.

— А что нам еще остается — только строить гипотезы. Но знаешь, если гипотеза банальна… она, скорее всего, справедлива…

— Я знаком совсем с другим крылатым выражением… — пробормотал Винер. — А, привет, Оливия.

Оливия растерянно кивнула ему.

— Симон, — тихо сказала она, — я хочу тебя спросить…

Винер смотрел на них из своего угла, и под его взглядом Симону было неуютно.

— Да? — сказал он.

— Я тут разбирала архивы, — она бессознательно теребила золотистую прядь, — ну, знаешь, те, что мы нашли в подвале. Но, Симон, там такие ужасные вещи… Я не понимаю… Если это выдумка…

— Ты о чем?

— Протоколы допросов… там сказано… я не понимаю. Ямы с негашеной известью… Лагерь… Какой-то Фогель…

— Тебе не надо было этим заниматься, — быстро сказал он, — я поговорю с Коменски.

— Но это же выдумка? — ее серые глаза с черным ободком вокруг радужки с надеждой глядели на Симона. — Я хочу сказать — может и было что-то в этом роде, какой-то один маньяк… но не в таком же масштабе!

— Ну, — проговорил он успокаивающе, — ты же знаешь, тогдашние авторы были склонны все преувеличивать. Жаль, что не сохранились магнитные носители. Там наверняка бы были соответствующие пояснения. Но они оказались так ненадежны…

— Но зачем такое выдумывать?

— Не знаю, — он пожал плечами. — Может, ради острых ощущений…

Она кивнула и направилась к двери, обернувшись на прощание уже из тьмы коридора. Лицо у нее было бледным и нежным, как речная лилия.

— Прелестное создание, — пробормотал Винер.

— Она тебе не нравится, верно? — напрямую спросил Симон.

Винер поднял глаза от распечатки.

— Нет. Мне не нравится, с каким напором она эксплуатирует свою женственность… Это нечестно, Симон.

Симон вздохнул.

— Это бессознательная стратегия. Она очень напугана, вот и все. Она ищет… поддержки.

— А ты, разумеется, охотно готов сыграть роль этакого мужественного землепроходца…

— Я сделаю все, что она хочет. Если ей от этого будет легче.

— И пойдешь уговаривать Коменски, чтобы он освободил ее от работы с архивами?

— Да, — подтвердил Симон, — пойду.

— И на кого же он ее свалит, эту работу?

— Да я сам возьмусь, — сказал Симон, — что мне…

— И тоже будешь думать, что ямы с известью — выдумка?

Симон пожал плечами,

— Не знаю… А ты?

— Это вполне в их духе, — сухо заметил Винер, — не удивлюсь, если ямами там дело не ограничилось… Они еще и не на такое способны… Мы не на тех вышли, вот и все…

— Винер, — устало спросил Симон, — а те-то где?

Коменски он нашел в аппаратной — тот слушал музыку, удобно устроившись в кресле, но, увидев Симона, остановил воспроизведение и вопросительно поглядел на вошедшего.

— Что новенького? — спросил он, без особого, впрочем, интереса; отыщи Симон что-то достойное внимания, все бы уже об этом знали, а уж руководитель экспедиции — в первую очередь.

— Никак, — сказал Симон, — вернее, пока никак.

— Если ты хочешь о чем-то поговорить…

— В общем, да, — вздохнул Симон, — но это касается не меня. Это касается Оливии.

— Да?

— Ты же знаешь, она работает с архивами… И она всегда очень глубоко…

— Говори прямо, Симон.

— Хорошо. Прямо. Нужно освободить ее от этой работы. Мне кажется, она на пределе.

— Все мы на пределе. Она не исключение.

— Я говорил с ней — она испугана.

— Брось, она крепче, чем кажется.

— Не уверен. Ей все время приходится сталкиваться с документально зафиксированными проявлениями социального безумия — кто такое выдержит? В наших архивах ничего подобного не было. А сейчас она наткнулась на описание каких-то массовых казней. Она в растерянности. Я, правда, сказал ей, что все это может быть и выдумкой… фикцией…

— А сам ты как думаешь? — спросил Комен-ски, не отрывая взгляда от блестящей поверхности стола.

Симон помялся.

— Сам знаешь, в колонии были учебники истории, правда, сводные — все, что относилось к эпохе до Больших Перелетов, там изложено очень бегло… Но что-то в этом роде вполне могло иметь место. Иногда мне кажется, что в какой-то момент люди начали стесняться своего прошлого. Хотели начать все сначала — с чистого листа.

— Примеров взлета человеческого духа в библиотеке колонии было более, чем достаточно, но мало что — о его безднах, так?

— Да… Но сейчас-то мы имеем дело не со специально отобранными материалами! Амос, послушай, даже если бы вся литература такого рода оказалась чем-то вроде культовой фантастики, это все равно бы до известной степени не имело значения — выдумка это или правда, она характеризует землян достаточно неприглядным образом.

— Жестокость? Наслаждение чужой болью?

— Да.

— Колония, — задумчиво сказал Коменски, — не знала ничего подобного.

— Это еще не доказательство. Но даже не склонности землян меня сейчас беспокоят, Амос. Меня тревожит наша наивность… неподготовленность… Мы-то надеялись влиться в просвещенное человечество, а вместо этого нам придется столкнуться лицом к лицу с ужасами, к которым мы не готовы.

— Я полагал, архивы помогут нам понять, что произошло.

— Мы можем никогда этого не узнать. Архивы могут оказаться бесполезны — большая часть литературы к моменту катаклизма, каким бы он ни был, распространялась на магнитных носителях. А уж текущая, вроде газет и бюллетеней — тем более. Все книги в здешних архивах датированы эпохой до перелетов.

— Хорошо, — Коменски поднял голову, окинул его быстрым взглядом и вновь включил музыку. — Я подумаю.

Музыка преследовала Симона, пока он шел по коридору.

«Старуха права, — подумал он, — тьма поглощает нас и дело вовсе не в архивах сомнительной достоверности — дело в том, что творится вокруг, и — уже — в нас.

Зря мы выбрали для лагеря этот замок, уж слишком он большой. Похоже, нас подвела гордыня — как же, наследники человечества, носители духовных ценностей… А на деле мы затерялись в этих безлюдных коридорах, в пустынных залах, где на каждый звук твоего голоса отвечает эхо. Хорошо Лагранжу, их там пятнадцать человек — тогда, сразу после высадки, казалось, на равнине будет сложнее, потребуется многочисленная группа. А это место сочли почти безопасным»…

Из гостиной доносилось деловитое шуршание и позвякивание — обычные рабочие звуки. Он заглянул в приоткрытую дверь; Наташа в рабочем комбинезоне возилась у вынутых из рам темных полотен. Под ее рукой край холста очистился от пыли и копоти и словно засветился: крохотный кусочек неба с набухшими весенними облаками, верхушка дерева, вершина дальнего холма, тающего в синеве.

— Что это будет? — спросил он.

— Пейзаж, — ответила она, не обернувшись. — Пейзаж с фигурами. Так, по крайней мере, написано на табличке. Они все стояли там, в кладовой — лицом к стене. Совсем целые.

— Хорошо, — сказал он.

— Погоди еще немного, тогда увидишь, что значит — хорошо, — сказала она. — Это класика. Итальянская школа.

Расчищенный участок полотна сиял, точно заповедный мир, в который уже не попасть.

— Я повешу его в галерее, — сказала она. — Там хороший верхний свет…

— Для кого? — неожиданно для себя спросил он. Она, наконец, обернулась.

— Что?

— Я спрашиваю, кому, кроме нас, это нужно? Кто будет любоваться этим?

Она недоуменно смотрела на него. Потом проговорила:

— Я не понимаю…

— Ладно, — сказал он, — забудь.

«Дурак, — ругал он себя, продолжая путь, — тупой самонадеянный дурак. Оставь их в покое — они же ни в чем не виноваты. Никто не виноват». Во дворе послышались громкие голоса: он выглянул в окно, пытаясь определить что там происходит — староста, сопровождаемый Гидеоном, катил перед собой тачку, нагруженную каким-то скарбом.

— Это еще что такое, — пробормотал Симон, и, высунувшись по пояс из окна, крикнул:

— Гидеон!

Гидеон поднял голову. Отсюда, сверху, он казался совсем маленьким.

— Подожди, я сейчас спущусь.

Он сбежал по крутой лестнице — воздух был сырой, туман спустился с гор и пролился дождем, и староста крутил головой при виде искр, вспыхивающих на поверхности защитного купола.

— Что тут творится? — спросил он.

— Он пришел за лемехом, — пояснил Гидеон, — я отвел его на склад, пусть сам выбирает. Откуда я знаю, что ему нужно?

— Позвал бы меня.

— Богато живете, хозяин, — заметил староста. Симон кинул взгляд на тележку.

— Похоже, ты одним лемехом не ограничился, а?

— Бабка встала, — укоризненно сказал староста. — Мы думали, она вот-вот помрет, а она встала. Вам-то что, сделали доброе дело и убрались восвояси, а кормить-то нам…

— Да уж, — пробормотал Симон, — виноват. Ладно, выведи его. Потом поговорим.

— О чем? — удивился Гидеон.

— Вот тогда я и скажу тебе — о чем.

Гидеон, сопровождаемый старостой, который, пыхтя, толкал перед собой тачку, уже двинулся к воротам, но тут их догнал чей-то оклик.

— Эй, погодите!

Винер бежал к ним через двор, на ходу натягивая куртку.

— Надо же, — сказал он, — какая удача! Я давно хотел поговорить с кем-нибудь из местных. Он может уделить мне полчаса?

— Еще бы точило, — моментально отреагировал староста, — про точило-то я и забыл.

— Если ответишь на его вопросы, я принесу точило, — сказал Симон, — на днях. Приду, навещу старуху и заодно прихвачу точило, ясно?

— Ясно, хозяин, — согласился староста.

— Ладно. Подожди здесь.

Он потянул Винера за рукав, и они отошли на несколько шагов, оставив старосту с любопытством разглядывать ангары.

— О чем ты хочешь говорить с ним, Винер?

— Да так… эти их старые суеверия…

— У них полно суеверий. О чем именно?

— О вампирах, — неохотно сказал Винер.

— Ну что ты на них зациклился, скажи на милость? Это всего лишь выдумка…

— Ямы с известью — тоже выдумка? — Винер с вызовом поглядел на него. — Откуда ты знаешь, что в конце концов окажется правдой?

— Я и не знаю. Но… зачем?

— Потому что, — тихо проговорил Винер, — я уверен… тут есть кто-то еще. Кто-то, кого мы еще не видели. Не может быть, чтобы они скатились во мрак по своей воле… ни с того, ни с сего…

— А что? — с интересом спросил подошедший Гидеон. — Им кто-то помог?

— Не знаю. Вот я и хочу выяснить.

— Ничего ты не выяснишь. Он тебе скажет все, что ты захочешь услышать, Винер. Потому что ему и впрямь очень нужно точило.

— Уж как-нибудь сумею разобраться, — сердито сказал Винер.

— Эй, приятель, — крикнул он старосте, — как тебя зовут?

— Михей.

— Пошли, Михей.

— Только ненадолго, хозяин, — староста смирился со своей участью, — овца у меня суягная, вот-вот окотится… Вещички я могу тут оставить?

— Оставь, — сказал Симон, — никто их не тронет.

Он проводил взглядом удаляющуюся парочку и вздохнул.

— Да пускай себе, — миролюбиво сказал Гидеон, — у Винера своя работа, у тебя своя. И вообще, знаешь… Может, он и прав. Чтобы все, что осталось от человечества — вот эта кучка жалких туземцев…

«Мы все дураки, — подумал Симон. — Высокомерные дураки». А вслух сказал:

— Уж ты бы помолчал. И так сделал все, что мог.

Гидеон покосился на Симона.

— Что я сделал не так?

— Не нужно было показывать ему склад. Для них это огромное искушение. Они очень скудно живут, ты же знаешь.

— Уж не думаешь ли ты, что они нас обворуют? А защитный купол на что?

— Не в этом дело… Ладно, что теперь говорить. Он развернулся и пошел обратно в дом. Гидеон, было, нерешительно дернулся за ним, потом махнул рукой и отправился в ангар — все вечера он тратил на возню со своей авиеткой. «Возможно, именно это и удерживает его на поверхности, — подумал Симон, — иначе ведь ничем не объяснишь* такую страсть к архаичной машине»…

Все оставшееся до ужина время он провел в аппаратной, систематизируя записи, потом отправился в помещение, которое они приспособили под архив — оно было сплошь забито стеллажами с книгами и оттого казалось уютным. Стопка книг, подготовленная для него Оливией, была на месте, но, когда он вспомнил про затрепанный томик и полез за ним, ящик стола оказался пустым.

Наташа сидела в глубоком кресле, штудируя каталог местной картинной галереи. «Видимо, пыталась идентифицировать найденные полотна», — подумал Симон. Она так углубилась в свои записи, что подняла голову, только когда он окликнул ее.

— Ты давно здесь? — спросил он.

— Часа два, — она вопросительно взглянула на него поверх изъеденных временем страниц, — а что?

— Где моя книга, не видела?

— Та, что лежала в столе? Ее забрал Винер.

— Это еще зачем?

— Господи, Симон, ну откуда я знаю — зачем. Сказал, нужно для работы.

— Для какой работы, Наташа?

— Он мне не сказал. А ты как с ней работал?

— Да никак. Просто хотел почитать на ночь, вот и все.

— Может, он тоже хотел почитать на ночь. Она пожала плечами и вновь углубилась в каталоги.

Он нерешительно замер в дверях, покусывая губу. Отыскать Винера? И кто из них будет выглядеть большим идиотом? Он вспомнил его насмешливый взгляд, вздохнул и направился в обширную, мрачную комнату, которая служила им спальней…

Он остановился посреди двора и крикнул:

— Хозяин! Я принес точило. Дверь, тихонько заскрипев, приоткрылась, но никто не вышел.

— Да что происходит? — сказал он в пустоту. Только тут он сообразил, что тишина стоит по всей деревне — тишина полного, абсолютного всеобщего безделья, когда лишь птица возится на своих насестах, да блеют в загонах овцы. На улице не было никого.

Михей высунул голову и отчаянно замахал руками, приглашая пройти в дом.

— Нельзя! — гримасничая, проговорил он хриплым шепотом. — Нельзя!

— Что — нельзя? — удивился Симон.

— Выходить со двора нельзя! Опасно!

Симон взошел на крыльцо, опустил сумку с тяжелым точилом и спросил:

— Что стряслось?

— Как — что? — удивился староста, многозначительно кивая в сторону двора. — Нешто сам не видишь!

Посреди двора белело расстеленное полотно, а на нем, на рассыпанном сене, лежали пресные лепешки и круто свареные яйца.

— Ну и что? — спросил он.

— Хромая неделя идет! Вот что!

— Он не знает, — раздался голос из тьмы, — он чужак.

— Скажи ему, Урсула!

Старуха сидела на лавке — спина у нее была сгорбленная, а руки беспокойно шарили по подолу, но взгляд из-под запавших слепых век, казалось, обратился к Симону.

— Нынче весеннее новолуние, — сказала она своим властным голосом. — Вороные кони мчатся по улицам наших деревень в этот день! Вороные кони с черными всадниками! Горе тому, кто окажется на улице, горе тому, кто будет жечь костры — затопчут…

«Ясно, — подумал Симон, — опять очередная легенда… И не надоест же им».