Волчья звезда Малинин Евгений

Пролог 1

Рихман опаздывал. Ковальчик посмотрел на часы. Он любил добротный швейцарский хронометр, потому что это была единственная награда, на которую, как он полагал, он имел полное право. Остальные ордена и звания он получил за то, что по его приказу делали другие. Эту он заслужил сам.

Сзади, на платиновой крышке было выгравировано:

«ЗА ХРАБРОСТЬ»

«Международный союз астронавтов»

Он был единственным, кто вернул корабль на Землю из экспедиции. Она длилась двадцать два года — по земному времени и пятнадцать — по судовому. Разницу съел старик Альберт.

Он привел корабль с восемью членами экипажа, меньше трети, но все равно неплохо. Еще за орбитой Марса их было одиннадцать, но двоих он собственноручно расстрелял на подходе к Базе, а еще один покончил с собой, бросившись на распределительный щит. Довольно неприятный способ самоубийства и сложный — не так-то просто снять крышку с распределительного щита на корабле, но этот как-то ухитрился. Выскребал его оттуда Ко-вальчик тоже собственноручно.

Об этом он никому не рассказывал. Впрочем, кому надо, те и так знали — все было зафиксировано в бортовом журнале.

Все знали…

Вот тогда-то он и получил эти часы. И благодарность от правительства. И неплохой пост в МСА. И пенсию. И еще черт те чего.

Потому что остальные корабли не вернулись.

Его отчет был единственным…

А он еще боялся военного трибунала, дурак… Когда он сидел в карантине, который считал заодно и следственным изолятором, и молоденький, с иголочки, лейтенант привел его перед ясные очи комиссии, он сгрыз ногти чуть не до локтей.

Теперь он здесь…

Потому что тогда он вернулся. И написал отчет. И еще потому, что на Земле уже более полувека не было крупных войн — только локальные конфликты в странах третьего мира, но это не в счет. И вся нерастраченная в больших и малых заварушках энергия человечества ушла на освоение дальних пространств.

Его корабль был третьим по счету, и еще два корабля ушли с орбиты уже после того, как «Энтер-прайз» покинул пределы Солнечной системы. И ни один не вернулся.

Кроме его корабля. Кроме «Энтерпрайза».

Когда вошел Рихман, Ковальчик снова взглянул на часы.

Демонстративно.

Рихман опоздал на семь минут, и даже не извинился.

И руки не подал — просто стоял и смотрел на Ковальчика. В его взгляде читалась брезгливость — Ковальчик к этому привык.

— Я вам не нравлюсь, Рихман, верно? — равнодушно спросил он. Рихман ему тоже не нравился. Плевать — лишь бы от этого был хоть какой-то толк. Тем более, говорили — он лучший.

Рихман, нужно отдать ему должное, не стал отпираться.

— Естественно, — сказал он. — Что тут может нравиться. Вы насели на директора, он насел на меня. По своей воле я бы сюда не пришел. Вы — маленький фюрер. Еще счастье, что у вас все-таки ограниченная власть.

Ковальчик пожал плечами.

— Власть у меня, кстати, практически неограниченная. В подведомственном мне Проекте. Бросьте, Рихман, вы же психолог. У вас, немцев, просто-напросто национальный комплекс вины. Вам не нравятся жесткие методы…

— Какой там, к черту, комплекс? Я вчера весь вечер читал отчеты — вы утопили корабль в крови. У вас руки в крови, Ковальчик.

Ковальчик неторопливо приблизился к нему. Глаза у него были светлые, почти прозрачные, с черным ободком вокруг радужки.

Наверняка он все еще нравится женщинам, ни с того ни с сего мелькнуло в голове у Рихмана.

— Верно, — сказал Ковальчик, — я утопил корабль в крови. Иначе нельзя было. Я прошел через ад, Рихман. Я до сих пор ночью просыпаюсь в холодном поту. Я слышу их голоса.

Он твердыми пальцами взял Рихмана за подбро-док и какое-то время молча смотрел ему в глаза, пока тот, не выдержав, не отвел взгляд.

— И я сделаю все, слышите — все! — чтобы больше не повторилось ничего подобного.

— Ваш проект — безумие…

Ковальчик усмехнулся, показав крепкие белые зубы.

— Безумие — это по вашей части, Рихман. Потому мы и вышли на вас.

— Я уже говорил это на совещании, скажу еще раз. Методика опробована на отдельных больных, а не на целых группах…

— Но ведь вы не будете иметь дело с больными, Рихман. Вы будете иметь дело с астронавтами, а они очень здоровые люди. Не так уж и велики эти группы. Человек по тридцать, не больше. Четыре экспериментальных экипажа.

— Я еще умею считать, — сухо сказал Рихман.

— А! — произнес Ковальчик, — Я понял! Вы из тех, кто считает, что космические полеты не нужны, верно? Пустая трата человеческого материала…

— Да… материала, — Рихман вложил в это слово всю возможную иронию, но, похоже, без толку — Ковальчик не понимал иронии. — К чему вообще такая судорожная активность? Еще немного, и многие вопросы решатся сами собой. Ваш проект никому не понадобится, потому что человек изменится… он станет совершенным…

— Не пойму я вас, — произнес Ковальчик, пожав плечами, — с одной стороны, насильственное вмешательство в психику вам претит. Уж больно, мол, тонкие материи. С другой — вы, видно, из тех, кто тогда голосовал за имморталии. А ведь это — покушение на саму природу человека.

— Это всего лишь общие слова, — заметил Рихман.

— Нет. Не общие слова… Вы не хуже меня знаете, что оба проекта — долгосрочные. И обоим правительство уделяет примерно равное внимание. И средства выделяет равные. Если вы откажетесь этим заниматься, мы найдем другого — посговорчивей. Быть может, не такого специалиста именно в этой области, но несговорчивей. Корабли все равно полетят, Рихман… Рано или поздно, но полетят. Так всегда было.

Он помолчал, потом открыл ящик стола. На столе, рядом с видео прямой связи с президентом, поблескивая хромированным покрытием, стояла модель «Энтерпрайза». Ковальчик извлек из ящика старомодный кожаный бювар с монограммой.

— Вот, — сказал он, — возьмите. Там, внутри, компакт. Мой личный дневник. Его никто не прослушивал, кроме комиссии. Я сам его не прослушивал. Не могу.

Он вновь помолчал.

— Никто из них, из тех, кто вернулся, со мной не разговаривает. Никто из них ни разу даже не поглядел мне в глаза. Но если вы попробуете обвинить меня перед ними, я не ручаюсь за вашу шкуру, Рихман. Впрочем, они вам не расскажут о том, что было. Никогда. Хотя в газеты кое-что просочилось. Вы должны помнить. Это было лет пятнадцать назад. Меня тогда называли «Звездный палач». Красиво… и глупо. Читайте.

— Я не…

— Вы же не нарушаете никаких этических норм, Рихман. Ни профессиональных, ни просто человеческих…Никаких… Я сам передал вам его.

— Не в этом дело…

— Боитесь?

— Ну чего мне бояться, Ковальчик…

— Ну не боитесь, так брезгуете… Но ведь от того, что вы откажетесь это прослушать, ничего не изменится. Он же не испарится. События не повернуть вспять. Вы ведете себя глупо. Вам, профессионалу, представилась уникальная возможность познакомиться с поведением замкнутой группы людей в экстремальной ситуации, а вы наложили в штаны.

— Ладно, — сказал Рихман, — давайте. И пойдите к черту.

— Я знал, что так и будет, — довольно сказал Ковальчик. — В конце концов вы сломались. Все вы ломаетесь.

— Входите, — сказал референт. Он и сам прошел следом за Ковальчиком в небольшой бело-золотой кабинет, но остался стоять у входа. Это была почти приватная беседа — почти приватная, потому что совсем приватных бесед в таком месте и в такое время не бывает.

Ковальчик вытянулся по струнке, чуть наклонив седеющую голову.

— Господин президент!

— Да-да, — президент вежливо кивнул ему. Он, хоть и вышел из-за стола навстречу Ковальчику, но стоял в непринужденной, почти вальяжной позе, потому что был человеком штатским. Он даже собрался пожать Ковальчику руку, но потом передумал.

— Садитесь. Я читал вашу докладную записку, — сказал он. — Весьма впечатляет.

Ковальчик промолчал.

— И все-таки риск велик…

— Да, — согласился Ковальчик, — риск всегда есть. Но он не так уж велик. Во всяком случае, большая часть финансового риска ложится не на плечи государства.

— Синдикаты, — пробормотал президент.

— Да. Крупные корпорации. Они-то могут себе позволить вкладывать деньги в долгосрочные проекты. Право на разработку недр и все такое… Сейчас это кажется утопией, но со временем, быть может, межзвездные перелеты станут обычным делом… рутиной. А у них уже все будет в кармане.

— Кто же намерен разрабатывать недра? Вы что, набрали команду из горных инженеров?

Не читал он докладной записки, подумал Ковальчик. В лучшем случае, просматривал. Должно быть, в основном ту часть, где речь шла о финансировании…

— Они умеют все, — сказал Ковальчик — Но дело не в этом. В худшем случае они не вернутся. Тогда корпорации могут проститься со своими средствами. Промежуточный вариант предполагает, что они все же вернутся — с пробами грунта, с биопробами…

Он замолчал.

Президент поощрил его кивком головы.

— В лучшем случае, они тоже не вернутся. Если найдут условия, благоприятные для жизни. Этот шанс невелик, но он все же есть.

— Какова численность экипажа?

— Стандартная — тридцать человек.

— Да, — кивнул президент, — они ведь повезут эмбрионы.

«Все-таки читал», — подумал Ковальчик.

— Если ситуация будет благоприятной, эмбрионы инициируют. А эти тридцать станут патриархами. Учителями. Возможно, нам впервые удастся создать действительно жизнеспособное общество.

— Ага! — сказал президент. — Рихман!

— Вы не слишком-то увлеклись этой идеей.

— В общем, да, — согласился президент.

— И все-таки поддержали меня. Президент вздохнул.

— Насколько я понял, ваши люди — добровольцы.

— Да, — согласился Ковальчик, — все до единого.

— Что ж… надеюсь, это сработает. Другого выхода все равно нет, верно? Куда вы отправляете первый корабль?

— Сириус.

— Интересно, — сказал президент вежливо, — почему Сириус?

— Двойная звезда. По теории Дюваля жизнь зародилась в приливно-отливной зоне. А солнце-спутник может оказывать на планеты примерно то же воздействие, что и крупные планетные спутники. При условии стабильных планетных орбит, разумеется. Но «Энтерпрайз» привез данные, снимки из глубокого космоса, спектральные анализы… Похоже, на одной из планет системы Сириус отмечены спектральные линии водорода и кислорода… А это значит…

— Жизнь?

— Возможно. Ответ, как вы понимаете, мы получим нескоро. Возможно, не получим совсем. Во всяком случае, я уже не узнаю, увенчался ли эксперимент успехом. Даже при нынешних полетных скоростях и уровне развития медицины…

Президент молчал. Он смотрел в пол, и Ковальчик понял.

— Вы подписались на обработку в имморталии! — воскликнул он. Референт пошевелился у него за спиной.

— Ковальчик, — холодно произнес президент, — это не ваше дело.

— Прошу прощения, господин президент, — сказал Ковальчик, — просто… человек смертен… так положил Господь. Я понимаю, соблазн велик, но это только соблазн. И что случится с человеком, когда он обретет физическое бессмертие? Кто может это знать?

— Кто может знать, что случится с человеком, если он откажется от своей человеческой сущности? — спросил президент. — Пусть даже во имя великой цели?

— Он откажется от худшей своей половины, — сказал Ковальчик. — Он не будет знать страха, приступов беспричинной ярости, ненависти к ближнему только потому, что ближний этот — иной. Не такой, как ты. И общество своих соплеменников, запертых в тесноте звездного корабля, не сведет его с ума.

— Надеюсь, — рассеянно сказал президент. Он кашлянул, и референт тут же неслышно приблизился к Ковальчику.

«Обученный малый», — подумал тот. Он сдвинул каблуки и резко, по-военному поклонился.

— Я могу продолжать? — спросил он.

— Да, — кивнул президент, — да. Разумеется.

— Я прослушал ваш дневник, — сказал Рихман. — Во всяком случае, ту часть, которую смог прослушать.

— Что ж, — ответил Ковальчик. — Хорошо.

— Я прошу прощения.

— Мне не нужны извинения. Мне нужны ваши соображения.

— Они должны были свернуть программу.

— Они и свернули.

— А теперь — возобновили.

— Да, теперь — возобновили. Они никогда не закроют программу. Это естественно. Я не говорю о соображениях политических, экономических, об игре интересов. Человечеству, как любому биологическому виду, присуща тяга к расширению ареала. Мы называем ее духом поиска, стремлением к познанию, все такое… Но это всего лишь биология. Я говорил вчера с президентом. Он дал добро. Полный карт-бланш. Так что дело за вами, Рихман.

— Хорошо, — согласился Рихман. — Хорошо. Я попробую.

— Я сделал упор, скажем так, на культуроцент-ричность, — сказал Рихман. — На вечные ценности.

— Ясно, — ответил Ковальчик.

Здесь, в стенах Института Мозга, среди приборов и деловитых людей в бледно-зеленых халатах, он казался на своем месте. Он везде казался на своем месте.

— Я все же рассчитываю на долгосрочную программу. На колонизацию. Мы снабдим их очень хорошим архивом — литература, живопись, музыка, исторические справочники. Все это займет не так уж много места.

— Верно. Тем более, что им, возможно, придется обучать подрастающее поколение.

Ковальчик посмотрел на человека, сидящего в глубоком кресле. Лицо у него было скрыто под глубоким шлемом. Он сидел неподвижно, положив на колени раскрытые ладони.

— Как они это восприняли?

— По-моему, хорошо, — ответил Рихман. — Если судить по тестам, во всяком случае. Толерантность возросла на порядок.

— Но они смогут делать свое дело?

— О, да. Это не повлияет на уровень интеллекта.

— А если они встретят агрессивные формы жизни? Что тогда? Они смогут противостоять им?

— Они скорей ксенофилы, чем ксенофобы, — сказал Рихман. — Но все же… Полагаю, да. Не думаю, что их миролюбие будет простираться столь далеко.

— Мы все-таки постарались максимально обеспечить их безопасность, — заметил Ковальчик, — агрегаты защитного поля… Дорогая штука и на земле почти бесполезная, но там пригодится. Потом, синтезаторы…

— Аппараты молекулярного синтеза?

— Да. Умеют почти все, кроме превращения одних элементов в другие. Так что по крайней мере на первое время биологические потребности мы им обеспечим.

— А за остальное отвечаю я…

— Да. За остальное отвечаете вы.

Человек в кресле пошевелился. Рихман взглянул на бегущие по экрану энцефалографа волны и вновь повернулся к Ковальчику.

— Все идет по плану, — сказал он.

— Вот вы говорите, — полюбопытствовал Ковальчик, — что загрузили архивы всякой там классикой…

— Да. И не только классикой. Возможно, им понадобится детская литература. Учебники. Справочники.

— Но ведь если вдуматься, вся классика даже детская сплошная апология убийства.

— Да, — согласился Рихман. — Но тут возникает некий парадокс. Они цитируют «Илиаду» и им в голову не приходит, что при этом они наслаждаются чужой жестокостью. Мозг сам справляется с противоречием. Видимо, просто отметая ненужные сомнения. Слишком абстрактно, чтобы принимать все за чистую монету. Должно быть, со временем они будут полагать, что вся земная история — просто красивая выдумка. Или преувеличение.

Он наклонился над креслом и отключил прибор. Потом ослабил зажимы, и человек в кресле вновь пошевелился, осторожно выскальзывая из-под шлема.

— Добрый день, командор, — сказал он, увидев Ковальчика.

— Добрый день, Теренс. Как самочувствие?

Тот чуть поморщился.

— В голове гудит…

— Ничего. Это побочный эффект.

— Вы уверены, что при этом что-то происходит? — спросил Теренс. — Я ничего не замечаю.

Ковальчик вопросительно взглянул на Рихмана. Тот пожал плечами.

— Не жалеете, что вызвались добровольцем, Теренс? — спросил он, обернувшись к испытуемому.

— Что вы, доктор, — сказал Теренс, — это большая честь. Я только сомневаюсь — достоин ли я быть представителем человечества? Я понимаю, я должен стараться. Последнее время я много читал, думал. На нас лежит огромная ответственность.

— Мы выбрали лучших, — сказал Ковальчик.

— Я постараюсь оправдать ваше доверие, командор. Мы все постараемся. Вчера я перечитывал Тейяра де Шардена и мне пришло в голову…

— Потом, Теренс, — мягко сказал Ковальчик, — я выслушаю вас позднее.

— Простите, Командор.

Ковальчик пошел прочь, сопровождаемый Рих-маном, который еле поспевал за ним. Уже за дверью он обернулся и тихо сказал:

— Я рад, что не лечу с ними. Это не для меня.

Часть первая

Когда бы был я, яркая звезда, тверд, словно ты,

не нависала бы в сиянье одиноком ночь в вышине.

Дж. Китс

Звездные Люди прибыли в начале весны… Была глухая ночь, обычная в это время года, но все вокруг осветилось, точно днем, но без теней, так, что было видно каждую сухую травинку, а вдоль горизонта растянулось низкое пламя, словно корчилась огненная змея; потом небо раскололось, выбросив из себя искры, и вновь сомкнулось, и лишь где-то за дальними холмами продолжало пылать багровое зарево. Женщины выли, думая что настал конец света, а мужчины похватали свои копья и выбежали наружу. Я тоже заплакала, и кто-то большой, взрослый, мимоходом наградил меня ощутимой затрещиной. Все высыпали из зимних домов и смотрели в небо.

Наутро мужчины оседлали лошадей и отправились туда, где огонь, пылающий за дальними холмами, на рассвете превратился в неподвижный столб дыма. Они вернулись очень довольными и лошади их были нагружены полезными и нужными вещами — Звездные Люди щедро одарили их. Тогда они еще только начинали строить свой город. Потом-то вокруг белых летательных снарядов, которые походили на вытащенных из воды рыб, выросли стены — непонятно из чего, но крепкие, высотой в два человеческих роста и проникнуть за ограду к кораблям стало не так уж легко. Звездные Люди больше не раздавали вещи просто так, а меняли их; когда на еду или скот, но больше на Предметы или Записи, особенно на Записи, так что характер у Хранителя совсем испортился. Я думаю, что в самый первый раз они одарили нас так щедро для того, чтобы мы их не боялись. Мы их и не боялись — никакого вреда от них не было.

Их становище огромное, гораздо больше нашего, но сколько их там точно, никто не знал, потому что вся мена шла у ворот, которые сами поднимались и опускались, точно в тех историях, которые малышам рассказывают на ночь. Вроде бы Звездные Люди все больше сидели внутри своих серебристых домов, словно боялись солнечного света, а когда все же выходили наружу, то были одеты в чудную одежду, которая обтягивала их руки и ноги — словно ветер и степная пыль были губительны для их нежной кожи. Может, так оно и есть — кто знает? Мы даже не знали, сколько таких Звездных Становищ в нашем краю — ходили слухи (наверняка их принесли кочевые), что точно такая же история произошла где-то далеко на Западе, где скалы не мягкие, как у нас, и не крошатся под ударами молота, а твердые, и жилища там строят в пещерах, которые прорыла вода, а не люди. Еще говорят, что там остались настоящие дома, потому что леса там много — почти столько же, сколько камня… О западных землях рассказывают много странных вещей, а про север и того пуще: вроде, зимой там солнце почти не поднимается над горизонтом, а сразу заныривает обратно. Впрочем, там тоже кто-то живет. Везде кто-то живет.

Вся эта история началась гораздо раньше — когда к нам в Дом пожаловал Хранитель Скарабей. Он был первым стариком, которого я увидела, и сначала я решила, что он просто урод или чем-то болен — на самом деле Хранители почему-то живут дольше остальных. Отчасти понятно, почему — еды им выдается больше, чем другим пожилым людям.

— Вот эта, — сказала Дрофа и вытолкнула меня на середину комнаты. Я попробовала было упираться, но она просто ухватила меня своими цепкими костлявыми пальцами за ухо и больно дернула.

Хранитель оглядел меня.

— Она хромает, — сказал он.

— Ну, руки ведь у нее на месте, с Предметами возиться она может. Больше-то она ни на что не годится.

Хранитель осуждающе покачал головой.

— Я предпочел бы мальчика, — сказал он.

— Подходящих мальчиков сейчас нет, — твердо ответила Дрофа.

Он вздохнул, что-то пробормотал, потом громко произнес:

— Ладно.

Я уперлась, потому что боялась пойти за этим страшным человеком.

— А жрать хочешь? — мрачно спросила Дрофа. — Хватит с меня на калеку еду расходовать.

На самом-то деле я вкалывала не меньше остальных. Но она смотрела в будущее — вряд ли нашелся бы такой дурак, который согласился бы выплатить Дому калым за хромоножку.

— Ладно, — сказал Хранитель, — оставь девчонку. Ты ее вконец запугала.

— Ее запугаешь, — пробормотала Дрофа. — Ишь, как смотрит. Того и гляди, укусит…

— Пошли, девочка, — мягко сказал старик. — Не бойся. Никто тебя не обидит.

— Я и не боюсь, — на всякий случай сказала я.

— Тебя как зовут?

— Выпь.

— Это за что же тебя так?

— Крикливая была очень, — сказала Дрофа, — порою так накричится, аж синеет. Ступай, ступай, убоище. И ты ступай, отец. У меня еще дел полно.

Уже потом я узнала, что Хранители живут так долго еще и потому, что их все уважают и побаиваются. Да еще потому, что им не приходится надрываться на полевых работах, под ветром и дождем. Но Дрофа — баба склочная, она никого не боялась.

— Суровая у вас старшая, — заметил он, когда мы карабкались вверх по склону.

— Такой ее мама родила, — ответила я. По крутизне мне было ходить трудновато, но я приноровилась. Тем более, сам он шел медленно.

— Это где тебя так угораздило? — спросил он вполне доброжелательно.

— Во время последнего набега, — ответила я. — Но сама-то я плохо помню. Говорят, всех наших тогда поубивали… кроме меня.

Это было первое мое неотчетливое воспоминание: крики — то испуганные, то яростные; мечущиеся сполохи огня? юто-то проносится мимо — с топотом, с визгом; огромные тела неведомых животных, от которых валит пар — и багровый туман боли… очень долго — багровый туман боли.

— Ты заползла под перевернутую корзину, — рассказывала потом Дрофа, — и сидела тихо-тихо. Тебя нашли только день спустя, когда ты начала поскуливать, точно раненый волчонок. Оттого и нога срослась неправильно.

Полагаю, я и помню все плохо потому, что было так страшно и больно.

Хранитель жил отдельно от всех — это был даже не Дом, так, одно недоразумение; кроме самого старика да мальчишки-полудурка, который приходил из соседнего Дома, чтобы натаскать воды или принести сушняка, можно было месяцами никого не видеть. Его жилище располагалось выше остальных; подниматься туда было трудновато, а ему с годами все труднее — потому он и решил, что ему нужен помощник; но зато сверху, с обрыва было видно все поселение, и степь — до дальнего горизонта, и даже ярко-синий лоскуток моря, а в ту, последнюю весну, далеко-далеко на побережье — в хорошую погоду — серебристые купола становища Звездных Людей. Задние комнаты были забиты Предметами, а Записи лежали туго спеленутыми, в кожаных свертках, чтобы их не погрызли мыши или жучки. Правда, что могли, они уже сделали — от многих Записей осталась от силы половина и, как я потом выяснила, разобрать, что там говорилось, было трудновато, а то и вовсе невозможно. Предметы тоже большей частью были порученные — водой, или огнем, или просто временем, но даже те, что уцелели, был ни на что не похожи, и назначение у них было вовсе непонятное. Самые по виду бесполезные валялись в углу огромной грудой, а в холщовых мешках ближе к выходу лежали те, которые были хоть на что-то похожи — скажем, с рукояткой, за которую удобно было браться — непонятно, правда, что с ними нужно было делать после. Такие Хранитель время от времени вынимал и рассматривал, надеясь, что его вот-вот осенит.

Были там и Предметы, которые имеются во всех приличных Домах — ив Доме Дрофы тоже. Скажем, бутылки из зеленого и белого стекла — такие иногда находят в развалинах. Правда, у нас они все больше битые, и стекло используется, чтобы скоблить шкуры. Впрочем, прежде, чем приспособить Предмет к делу, он все равно должен пройти через руки Хранителя — мало ли, вдруг какой уж очень вредоносный попадется…

Меня он устроил в одной из комнат, сквозь крохотное окошко которой можно было видеть лишь небо да кусочек степи, но само помещение было сухое и даже теплое; этот Дом вообще протапливался лучше остальных, потому что старик нуждался в тепле. Поначалу я полагала, что таскать снизу воду и сушняк теперь придется мне, но этим продолжал заниматься мальчишка, а Хранитель начал учить меня разбирать Записи. Лучше бы я таскала воду — занятия оказались нудными: заучить непонятные значки было не так-то просто. У Хранителя порой лопалось терпение, и он хлопал меня по голове этими самыми Записями — правда не больно. Он говорил — любой может научиться разбирать Записи, если захочет. Вот уж не верю. К Предметам он меня не допускал — говорил, если неправильно ими воспользоваться, можно такого натворить… А как ими правильно пользоваться, он, похоже, и сам не знал.

Так прошла зима. Да и весна тоже. Становище Звездных Людей, выросшее в первые дни весны, перестало казаться чем-то из ряда вон выходящим, а превратилось в привычную деталь окружающего мира, вроде искривленного дерева, прилепившегося рядом с Закатной скалой. Порой я думала — как там у них на самом деле… рассказывали про них совсем уж невероятные вещи, но кто же поверит таким рассказам.

А вскоре Звездные Люди сами пришли к нам.

Они стояли у порога — мужчина и женщина — в этих своих серебристых одеждах; открытыми оставались лишь кисти рук, белые, не знающие работы, да еще лица под капюшонами. У женщины волосы выбивались из-под капюшона, и видно было, что они золотистые и легкие, как паутинка. Она была очень красива, но какой-то бесполезной красотой, потому что силы в ней не было никакой — плечи слишком узкие, чтобы носить воду; бедра слишком узкие, чтобы рожать. Третьей женой к какому-нибудь кочевнику ее и удалось бы сбыть, но насчет калыма еще пришлось бы поторговаться.

Мужчина был пошире в плечах, но до наших тоже не дотягивал, хоть и был на голову выше любого из них. Еды такому требуется много, а толку от него чуть.

— Здравствуйте, отец, — сказал мужчина вежливо.

— Приветствую вас, — ответил Хранитель. Он не очень-то удивился пришельцам, и я подумала, что они уже виделись. Его-то взяли с собой туда, в Поселение… На то и Хранитель, чтобы смотреть: где да как…

— А это, значит, ваша ученица?

Выговор у него был непривычный, слишком мягкий, но, в общем, понятный. Скарабей вздохнул.

— Как же без этого, — ответил он, — зрение у меня все слабеет. И в пальцах чуткости уже никакой — не то, что раньше. — Он покрутил пальцами, попытался согнуть распухшие суставы, потом неодобрительно покосился на меня. — Жаль только, что девчонка. Мальчишки все быстрее схватывают.

— Я бы не сказала, — с улыбкой возразила женщина.

У нее был такой же чужой выговор и певучий, нежный голос — словно ей никогда не приходилось дышать степным холодным ветром.

— Ну, значит, это мне попалась такая бестолковая, — сказал старик, — а где другую-то взять? Ну, с Предметами ей возиться еще рано. Вот, читать учу.