Любовь среди рыб Фройнд Рене

— А ты как считаешь? — тревожно спросила Лизи.

— Я думаю, придет, — сказала Сюзанна.

— Ну, тогда вы мне, может, покажете еще что-то интересное в Берлине. Пока что я не увидел ничего. Ну, что-нибудь вроде Эйфелевой башни, или площади Святого Марка, или Бродвея.

— Самое крутое в Берлине то, что тут, собственно, нет ничего крутого, — сказала на сей раз Сюзанна.

— Ну круто, — заметил Август. — Тогда выкурим по одной.

Он извлек из кармана штанов свой кисет и достал самокрутки. Накурившись всласть, он сказал:

— Я проголодался. Может, в Берлине есть какая-нибудь интересная харчевня?

— Я закажу нам столик в Борхарде. Тогда мы сможем показать нашему гостю хотя бы Жандармский рынок, — сказала Сюзанна.

— В Борхарде? — Лизи выказала некоторый ужас. — Но мы же хотели поесть сегодня, а не через три месяца.

Сюзанна ненадолго скрылась в соседней комнате, чтобы спокойно позвонить.

— В тринадцать часов, — хладнокровно сказала она, вернувшись.

Лизи по-настоящему удивилась:

— Как тебе это удалось?

— Я заказала столик на имя Бреда Питта, — сказала Сюзанна. — Это всегда срабатывает. Никто не хочет упустить Бреда.

— А кто будет платить? — спросила Лизи.

Сюзанна извлекла из сумочки пятисотевровую купюру.

— Склеила и поменяла.

Лизи пристыженно улыбнулась.

Они спустились в метро и вышли на «Французской улице». Август смотрел на большой город любопытными и слегка покрасневшими глазами.

Когда они вошли в ресторан и спросили столик для мистера Питта, на них хотя и посмотрели немного недоверчиво, но все же наградили местом у окна.

Сюзанна взяла устриц, выставленных на этажерке, Лизи — карпаччо из кролика, а Август заказал сливочного масла к хорошо наполненной корзинке с хлебом.

— А то жалко оставлять.

И пока Сюзанна и Лизи решали, не заказать ли в качестве главного блюда шницель, Август попросил кровяной колбасы.

— Эльзасцы, не эльзасцы, а колбасу-то кровяную сделают нормально. А вот шницель я есть не буду, потому что настолько хорошего шницеля, чтоб соответствовал такой цене, вообще не бывает!

Когда принесли закуски, Август взял у Сюзанны одну устрицу:

— Надо же когда-то и попробовать.

Подражая Сюзанне, выхлебал ее. Лицо его скривилось. Он выплюнул устрицу себе в ладонь и отдал ее Айше.

— Тьфу, черт! Собаке такое нравится, но человек не может это есть!

Он быстро заел этот привкус бутербродом. Принесли вино. Поскольку этикет корректного поведения с дамами за столом еще не утвердился даже в ресторанах высокой категории, кельнер показал бутылку Августу.

— Сау-виг-нон![6] — растерянно прочитал Август, выделяя каждый слог.

Когда кельнер налил ему, он возмутился:

— Эй, парень! А женщинам! Один я пить не буду!

— Ты должен попробовать, — взмолилась Лизи.

Август сделал глоток.

— Сойдет.

Вино было выпито быстро, и была заказана вторая бутылка.

— А я думал, у тебя нет денег, — заметил Август.

— У нас в Баварии говорят: пропала корова, пропадай и теленок. Это значит, что уже все равно.

— Можешь не объяснять, — сказал Август. — В Австрии тоже есть такая поговорка.

Щеки у них разрумянились, вино их развеселило, и они расшалились. Лизи громко хохотала, когда Август ел свою кровяную колбасу руками и спрашивал у кельнера, в чем маринуется шампанская капуста — в «Моэт-э-Шандо» или в «Тэтэнже».

Сюзанна поперхнулась. Названия элитных шампанских Август произнес безукоризненно. Она сказала посреди всеобщего веселья:

— Август, вот ты и попался. Ты знаешь французский. Прямо в глаза тебе заявляю: ты родом из хорошей семьи и получил классическое образование.

— Да брось ты, — сказал Август. — Я, конечно, веду себя как дурак, но это не обязательно значит, что я дурак. Я с удовольствием пью шампанское после работы в лесу. «Моэт-э-Шандо», но иногда и пиво «Гессер».

Было видно, что Август не хочет углубляться в эту тему. Но и без того уже было пора возвращаться в издательство.

Когда троица брела по Жандармскому рынку, Август настоял, чтобы купить у знаменитого шоколадника пару сладостей, которые сам же и съел в метро, закатывая глаза от удовольствия.

— Котик-лакомка, — улыбнулась Сюзанна.

— Ты думаешь, он придет? — спросила Лизи.

— Да, — ответила Сюзанна.

— Слава богу, я напилась, — простонала Лизи.

Когда тоннель подземки их выплюнул, пришлось прищуривать глаза. Берлинская хмарь прояснилась.

— Я тут подумала, — сказала Сюзанна. — Вам сейчас не стоит идти со мной. Нам надо недолго побыть с Фредом наедине. Пожалуйста. Я его к вам пришлю.

— Куда? — спросила Лизи, упрямо и разочарованно.

— У тебя же мобильник с собой?

— Разумеется.

— Ну вот. Ты покажешь Августу Берлин, а потом я назначу вам место встречи.

— Я уже знаю Берлин, — сказал Август, желая поддержать Лизи.

— Например, Унтер-ден-Линден, Под-Липами — предложила Сюзанна.

— Липы я тоже видал, — сказал Август.

Поскольку Лизи в этот момент очень заинтересовалась выкладкой в витрине, а вернее, своим отражением в ней, Сюзанна смогла ненадолго отвлечь Августа в сторонку.

— Слушай, Август. Ты должен взять в свои руки все, что касается этой парочки. Иначе ничего не выйдет. Ты же их знаешь. Когда увидишь ангела, о’кей?

— Какого ангела?

— Внимание, она идет. — Сюзанна обратилась к Лизи: — Волосы лежат хорошо.

Лизи обличенно улыбнулась:

— А если он туда не пойдет? Я хочу сказать, ведь в твоем офисе Фред, так сказать, в ловушке.

— Вот именно, Лизи. А это нехорошо. Фреда никогда нельзя ни к чему принуждать. Даже если ему просто посоветуешь какой-то фильм, и то он чувствует себя притесненным. Порекомендуешь книгу — ему кажется, что ограничивают его свободу. Поверь мне, Лизи, пусть лучше он бегает за тобой.

— Это точно, — подтвердил Август. — До чего бы мы дошли, если бы женщинам приходилось бегать за мужчинами?

— А если он не захочет за мной бегать? — укоризненно спросила Лизи, но на Сюзанну это не подействовало:

— Тогда, дорогая Лизи, просто забудь о нем.

— Ты права, — сказала Лизи. Чтобы тут же снова впасть в сомнения: — А что с нашим договором?

— Забудь про наш договор.

— Ты считаешь, что я могу сказать ему правду? — недоверчиво спросила Лизи.

— Можешь говорить ему, что хочешь. Даже правду.

— А что мне делать до этого?

— Покажешь нашему гостю все, что надо увидеть в Берлине. — Сюзанна коротко махнула на прощанье рукой. — Приятной прогулки. Пока.

Когда Сюзанна в шестнадцать часов свернула на улицу Тухольского, ее быстрым шагом обогнал мужчина и приветливо с ней поздоровался:

— Госпожа Бекман! Добрый день!

— О. Это вы.

— Кажется, вы не очень рады меня видеть.

— А вас это удивляет?

— Честно говоря, нет.

Поскольку то был не Альфред Фирнайс, а д-р Майнинген из банка.

— Но очень любезно с вашей стороны, что вы прилагаете усилия лично.

— Мы всегда хорошие партнеры для наших клиентов, госпожа Бекман.

Ах, как я ненавижу этих подлиз, подумала Сюзанна, но, с другой стороны, этого не отнять: в то время как другие кредиторы уже после третьего напоминания стояли под дверью с судебным исполнителем, банк необычайно долго сохранял терпение. Но для Сюзанны не было тайной, почему д-р Майнинген сопровождает ее к офису. Ей удалось лишь отсрочить платежи, отодвинуть на потом, что, без сомнения, тоже было связано с рухнувшей инфраструктурой ее издательства.

— Могу я предложить вам кофе, господин доктор Майнинген? Кофемашина и кресло для посетителей у меня еще остались.

— С удовольствием.

Директор филиала вежливо ждал, пока Сюзанна подаст кофе и усядется напротив. Пока кофемашина нагревалась, Сюзанна позвонила Альфреду, но тот, разумеется, не взял трубку.

— Госпожа Бекман, к сожалению, должен вам сообщить, что больше не могу брать на себя ответственность за ваш кредит перед нашим головным учреждением, иначе всю сумму взыщут с нашего отделения. К сожалению, завтра мне придется совершить необходимые действия.

— Что это означает конкретно?

— Я могу говорить с вами откровенно? — Сюзанна терпеть не могла риторических вопросов, поэтому ничего не ответила. Но д-р Майнинген и не ждал ответа:

— В ходе производства по делам несостоятельного должника начинается процедура принудительной продажи недвижимости с торгов.

Сюзанна побледнела. Естественно, она всегда знала, что когда-нибудь кто-нибудь посягнет на квартиру, которую купил ей когда-то отец и в которой она обустроила офис издательства. Но «когда-нибудь, кто-нибудь» звучало намного лучше, чем принудительная продажа недвижимости с торгов.

Она положила перед директором филиала запланированную на осень предварительную программу издательства. На титульном листе красовалось фото маленького озера, на заднем плане — горы. Деревянные мостки над водой, на них — два полотенца, синее и белое.

— «Любовь среди рыб», — сказала Сюзанна. — На этом мы уже сейчас заработали больше, чем составляют все задолженности издательства. Предварительные заказы просто не с чем сравнить.

— Вы об этом уже говорили, — сказал д-р Майнинген, — но тут все же оставалась одна маленькая проблема…

Сюзанна посмотрела на часы. Была половина пятого.

— Маленькая, я бы даже сказала, почти несущественная проблема состояла в том, что книга еще не была написана. Я говорю была, потому что теперь она написана, и через несколько минут я буду держать рукопись в руках.

Было глупо, что он позвонил Августу. По-идиотски, по-дурацки глупо и убыточно. Убыточно, это слово любила употреблять Шарлотта, когда ее что-то не устраивало. Но художник — изначально убыточное существо, иначе бы он не был художником.

В кризисе гнева у Фреда случился приступ тахикардии. Ему вспомнилась больничная докторша, и он подставил свою пылающую голову под струю холодной воды, при этом почему-то в голове всплыла странная фраза, сказанная внучкой докторши: Если я не знаю, что мне делать, я говорю с маленькой феей, которая живет у меня в сердце. И получаю ответ.

Фред с благодарностью подумал о днях, проведенных в хижине на берегу горного озера.

Тишина наполнила его.

Волна тоски прихлынула к его сердцу.

Мара, Мара, Мара…

Дух озера снизошел на него, так он сформулировал это для себя, может быть, и по-дурацки, но это соответствовало его чувству. Твердому, прямо-таки непоколебимому чувству, что никакое он не ущербное существо, а божье творение. Не отделенное от мира, а связанное со всем на свете.

Это было вчера вечером. Фред стоял у открытого окна, глубоко дышал, и, словно по волшебству, его затопило потоком благодарности и желанием вернуть миру — да что там миру, всей вселенной! — хоть что-то. Какое ему дело до козней, до спеси других? В этот миг он был не в состоянии как-то связать с собой эту алчность к деньгам, к признанию, к тому благоговейному трепету, который люди называют любовью.

В экстазе восторга, который Фред не мог, да и не хотел себе объяснить, он приступил к работе. Оказалось совсем не трудно вызвать свои озерные настроения, это срабатывало с какой-то магической точностью. За несколько часов Фред восстановил все свои сожженные стихи. К полуночи все было готово. Он устало лег в постель, однако творческое упоение не давало ему уснуть, он вновь и вновь вскакивал, чтобы исправить какие-то строчки, и потом, до наступления рассвета, возникло еще семь новых стихотворений.

Проснувшись во второй половине дня, он первым делом покосился на новое электронное устройство, которое за минувшую ночь стало его другом. Он вскочил, открыл файл — и с некоторым удивлением увидел, что новый сборник стихов готов и сохранен.

Правда, эйфория сменилась досадой. И, выключая устройство, он не понимал, с какой стати ему передавать эти тексты Сюзанне Бекман. В конце концов, я художник, а не наемный писарь, которого можно шантажировать мерзкими ультиматумами, сказал себе Фред. Где же респект?!

— Хочешь прокатиться на прогулочном катере по Шпрее?

— Это наверняка прекрасно. Но знаешь, Лизи, я и вода — это история далеко не любовная.

— Может, ты хочешь в музей Боде?

— Нет.

— А в Пергамский музей? Он знаменит на весь мир!

— Нет.

— В музей исламского искусства?

— Только если туда пустят Айшу.

— Такое даже представить невозможно.

— Я не очень люблю музеи.

— Я тоже. Август, а можно тебя спросить? Из какой семьи ты родом?

Август примолк, поглядел прямо в глаза Лизи и многозначительно вздохнул:

— У меня есть родители.

— И кто они по профессии?

Август понимал: Лизи не отвяжется.

— Моя мать была поварихой, а отец князь.

— Князь?

— Князь, которому у нас принадлежит вся земля. По крайней мере, те земли и леса, которые не принадлежат Церкви.

— Так вот почему у тебя такое царственное имя! Август!

— Нет, Августом меня назвали потому, что я родился в августе. Так уж принято в Африке. И у нас в Альпах.

— Слава богу, что ты родился не в марте. Правда, все это звучит как-то уж слишком архаично.

— Во всяком случае, старомодно. Вакантное, не приемное, но признанное дитя. Я вырос с детьми лесорубов и слуг, но имел возможность изучать лесное хозяйство. Я знаю придворные правила. Но законы леса мне милее.

— И поэтому ты так любишь вести себя плохо? — спросила Лизи, отчасти забавляясь, отчасти находясь под впечатлением.

— Нет. Плохое поведение у меня генетическое. Оно мне досталось от отца.

Лизи рассмеялась. Август долго упорствовал и только теперь показал по-настоящему, насколько он владеет литературным языком, если, конечно, захочет:

— Поверь, это не пошлая шутка, если я тебе скажу, что среди служанок и лесорубов я встречал более благородных людей, чем среди князей и графов. Но все это — не я. Это всего лишь моя история. Аллилуйя. Конец проповеди.

Они дошли до великолепного бульвара.

— Унтер-ден-Линден, — объяснила Лизи. — Его тоже когда-то распорядился заложить один князь, думаю, для верховых прогулок или типа того.

— Должно быть, для главного лесничего это была настоящая головная боль — вырастить сразу столько одинаковых лип одинакового размера.

Они брели в сторону Брандербургских ворот. Лизи объясняла то одно, то другое, но вынуждена была признать, что экскурсовод из нее никудышный: хотя она и знала некоторые здания, но ни об одном не могла сообщить ничего, кроме названия.

— Знаешь, что мне нравится в Берлине? — сказал Август. — Можно идти в коротких кожаных штанах и с собакой без поводка, и ни один человек не будет на тебя таращиться.

— Поэтому я здесь и живу, — сказала Лизи. — Всем на тебя наплевать. Естественно, это имеет и свою обратную сторону.

Лизи достала из сумки мобильник и удостоверилась, что он включен.

— Нервничаешь? — спросил Август.

— Когда ты рядом, почти нет, — призналась Лизи.

Август пожал Лизи руку, и они брели дальше под липами, как будто были парой, которой полагается быть вместе.

— Вы этого не заслужили, но книга здесь. Файл «Рыбы». Эту компьютерную планшетку или как там это называется, можете оставить себе, мне она больше не понадобится.

Альфред Фирнайс вошел в кабинет Сюзанны, не поздоровавшись. Со стуком положил перед ней изящное новое устройство на почти пустой стол и с наигранным отсутствием эмоций спросил:

— Где Мара?

Свое невежливое выступление он мысленно отрепетировал еще в метро. Оно далось ему с трудом, потому что — в отличие от Августа — ему приходилось прилагать усилия, чтобы продемонстрировать по-настоящему дурные манеры. Оставить книгу себе, а то и вовсе уничтожить еще раз казалось ему менее осмысленным. Не менее ребячливым было бы с его стороны демонстрировать гордость и никогда больше не увидеться с Марой. А еще он не хотел опять обнаружить свою слабую сторону, стилизуя себя под жертву заговора. И небольшое злое выступление было той минимальной данью, которую он должен был принести своему тщеславию.

— Это д-р Майнинген из банка.

— Добрый день, — сказал Фред.

— Добрый день. Теперь, пожалуй, все спасено, не так ли? — Д-р Майнинген поднялся и пожал Сюзанне руку. — Госпожа Бекман, так просто уладить дело, естественно, не получится. Если я позвоню в головной банк и скажу: алло, стихи уже на месте, меня поднимут на смех. Если повезет отделаться только этим. Насколько я понимаю, вы не можете позволить себе печать книги.

— Это проще простого. Я просто сделаю заказ в типографии, где за нами не числится долгов.

— Госпожа Бекман. Даю вам еще два дня. После этого, пожалуйста, приходите ко мне с какой-нибудь бумагой — с заказом на печать, с книгой, неважно, было бы что предъявить головному банку. Доброго вам дня.

Слегка прищелкнув каблуками — наверняка служил в Народной армии ГДР — это не вопрос, — до свидания.

— Я знаю, вы считаете меня сволочью, — сказала Сюзанна Фреду, выпроводив д-ра Майнингена. — Но с банком действительно трудно договориться.

— Где Мара?

— Ну не будьте же сами сволочью. Выпейте со мной стаканчик просекко.

— Терпеть не могу просекко.

— Господин Фирнайс. Пожалуйста!

Эта смесь материнской строгости и отчаянных поисков компании для выпивки рассмешила Фреда, и он не смог сдержать улыбки.

— О’кей.

Он заметил, что у нее гора с плеч свалилась.

— Это моя последняя бутылка, — сказала Сюзанна и поставила ее перед Фредом, поскольку все еще придерживалась мнения, что откупоривать бутылки — типично мужское дело, если вообще не главный смысл их существования.

Они чокнулись и долго смотрели друг другу в глаза, он — немного выжидательно.

— Какая долгая история вела к этому мгновению, — вздохнула Сюзанна.

— Как идут предварительные заказы?

— Мы практически уже продали шестьдесят тысяч экземпляров.

— А как насчет аванса?

— На следующей неделе переведем.

Фред громко рассмеялся. Эту фразу он хорошо знал.

Сюзанна указала на предварительную осеннюю программу издательства, которая лежала на столе прямо перед Фредом, поскольку представитель банка не взял ее с собой.

— Как вам это фото?

— На самом деле там гораздо красивее.

— «Любовь среди рыб» — это превосходно гармонирует с картинкой.

Сюзанна подтянула распечатанные листы к себе и зачитала Фреду рекламный текст:

— «Фред Фирнайс. Любовь среди рыб. Новые стихи. В напряженном лирическом аллюре Фред Фирнайс берет все препятствия, которые, по вердикту Адорно, казались уже непреодолимыми. От стихов асфальта и большого города через экстремально упрощенные, традиционные хокку до кажущихся слишком пасторальными притч, которые он отважился облечь в рифмованную форму, — все это открывает самую яркую сторону немецкоязычной лирики, наследующей Клейсту и Эйхендорфу во всем многообразии его мастерства — в борьбе между печалью и надеждой, мировой скорбью и озарением и с неизменной иронией, о которой трудно сказать, следует ли отнести ее на счет романтизма или постмодернизма».

— Длинновата фраза, — сказал Фред. — Но в принципе все верно. Я только удивляюсь, что вы упомянули хокку и рифмованные стихи.

— Пара хокку не повредит. Кроме того, это сделает книгу толще, тогда можно будет запрашивать за нее больше. И рифмы в конце концов показались мне совершенно очаровательными. Полный разнос в «Шпигеле» в итоге будет очень кстати.

— Вам-то это должно быть безразлично.

— Конечно, ведь рифмовали вы, не я! Но не так уж много. В остальном возражений нет?

— Постмодерн. Мне не нравится это слово. Постмодерн — это дерьмо. Постмодерн — это глубокие восьмидесятые. Ирония, о которой можно было бы сказать, что она романтичная и бессмертная, подошло бы лучше.

— Есть еще заключительная фраза, — сказала Сюзанна. Она знала: сколько ни хвали художника, не перехвалишь. Он даже не заметит преувеличения. Границы стыда в этом отношении у них не существует. — «В преемственности всех великих этого жанра — от Овидия через Шекспира, Маттиаса Клаудиуса и Боба Дилана до Фалько — Фред Фирнайс является абсолютной поп-звездой современной лирики».

Фред поморщился:

— Боб такой старый. А может, включить Брехта? А Фалько умер. Как насчет Мадонны?

Сюзанна расплылась в улыбке. Фред почувствовал, что покраснел, но он обыграл это:

— Ясное дело, такой фразы там на самом деле нет, я знаю, но вам следует подумать над тем, чтобы вставить ее в следующий тираж.

Фред встал. Теперь он хотел уйти. История с Марой, должно быть, исходила от Сюзанны. Ему казалось слишком жалким спрашивать о ней еще раз. Сюзанна взяла Фреда за руки и расцеловала в обе щеки.

— Такой экзальтированной я вас и не знал, — удивился Фред.

— Сегодня вы спасли мое издательство. Спасибо.

— Если бы вы объяснили мне, что это настолько важно, я бы вам еще что-нибудь написал. Почему же вы ничего мне не сказали?

— А вы разве что-нибудь воспринимаете, кроме себя?

— Разве я не слыву приметливым наблюдателем?

— Наблюдателем самого себя.

— Но ведь вы тоже думаете только о себе.

— Может быть, я думаю о своей выгоде. Но все равно воспринимаю и других тоже.

— Хотите устроить мне сцену?

— Я хочу вас лишь попросить: отнеситесь к Маре как к человеку. Она хорошая.

— Кто такая Мара? И где она?

— Фред, идите к ангелу, а там будет видно.

— К какому еще ангелу?!