Венецианский аспид Мур Кристофер
– Значит, и Шайлока надо убрать.
– Но у вас ни людей, ни сил. У меня тоже. Я не могу отправить Бассанио на такое жуткое дело. Это не в его натуре. Он и без того расстроен смертью друзей.
– Успокойтесь, купец. Это моя забота. В Арсенале у меня по-прежнему припрятано кое-что из состояния Родриго – и с его золотом и моей волей еще до утра нам на выручку придут силы.
– Ох, Нерисса, я вся сама не своя от беспокойства. – Порция колготилась за своим туалетным столиком, а Нерисса в чулане расставляла ее туфли несочетающимися парами. – Я отправила отцова стряпчего Бальтазара, сколько хватит сил у человека, мчать в Падую[258] неделю назад с письмом нашему кузену Белларио, он доктор права, но опасаюсь, до утра с ответом он не вернется. А коль так, я даже не знаю, как нам помочь Бассанио спасти его друга Антонио.
– А как бы мы помогли? Средства наследства вам недоступны, госпожа. И даже от ухажеров они перестали поступать, когда пошли слухи, что из игроков не выиграет никто.
– Мы им поможем тем, что сами поведем дело, Нерисса. Как доктор права и секретарь суда.
– Но, госпожа моя, только мужчины могут быть законниками.
– Да, но мы будем в платьях таких, что предположат, будто мы имеем то, чего нам не хватает, – в пустых гульфиках. Когда в одежды молодых людей мы нарядимся, то из нас обеих, ручаюсь, большим франтом буду я, и шпагу буду я ловчей носить, не семеня, а по-мужски шагая, ломающимся голосом подростка о драках говорить, как хвастунишка, и мило врать, как много важных дам томились по моей любви, зачахли и умерли, отвергнутые мной[259]. – Она хихикнула.
– Несомненно, милая Порция, и наглость вашей натуры, а также ничем не подкрепленная самоувренность еще пуще убедят их, что вы – лучший из нас мужчина.
Тут в дверях возник лакей и откашлялся.
– Госпожа, там посетитель к вам. Просит встретиться с ним у входа для челяди.
– Господин благородный? – уточнила Порция. – Ну так введите тогда его в вестибюль, и я к нему шикарно спущусь.
– Нет, госпожа, не господин, а явился он к госпоже Нериссе. Он клоун.
– Клоун?
– Да, госпожа. В клоунском костюме. Имя не говорит.
– Сейчас буду, – сказала Нерисса.
Не было ее где-то с полчаса. За это время Порция обнаружила, что ей как-то особенно трудно подобрать себе туфли к ужину.
А когда Нерисса вернулась, по лицу ее струились слезы.
– Порция, о госпожа моя, мне так жаль. Ваша сестра.
– Что? Что с ней, Нерисса?
– Дездемона умерла.
Когда гондола с Бельмонта уже скользила к пристани у дома Шайлока, я заметил одного из громадных евреищ Тубала, не знаю, какого именно, – он заслонял собой дверной проем. Само по себе зрелище отнюдь не тревожное, вот только с его лапищи свисала на шнурке дубинка, а подплывали мы под таким углом, что я увидел и второго громилу – он стоял у боковой двери Шайлока в такой позе, словно готов ее вышибить.
– Ни слова, – сказал я гондольеру. – Узел мой кинешь на пристань. – Я метнул монету ему под ноги и пробежал по всей лодке, прыгнул и приземлился на брусчатку, перекатился и вскочил, один кинжал уже у меня в руке. Джессика только успела приотворить дверь.
Кинжал я послал под колено громиле, а когда его скрючило от боли, я ногами вперед пролетел над его спиной прямо в дом, мимо Джессики, испуганно отшатнувшейся. Попал бедром на стол, проскользил по нему, выхватывая второй кинжал, и уже твердо встал на ноги.
– Харчок! Боковая дверь! – скомандовал я, как раз в тот миг, когда та взорвалась снаружи и разлетелась на своих петлях. Кинжал я метнул в мякоть ноги второму громиле, и он ввалился в дом, выставив перед собой длинный мясницкий нож. Харчок, сидевший у очага, теперь стоял над громадным евреищем с таким удивлением, точно обнаружил живую змею у себя в миске овсянки на завтрак.
Я развернулся к тому, который пытался войти через парадную дверь. Меня этому научил друг мой Кент: как правило, людей таких размеров гораздо важнее сперва остановить, а не пытаться их убивать с первого удара.
Третий свой кинжал я держал за лезвие, изготовя его к броску.
– Этот будет тебе в глаз, мальчонка, – сказал я. – Валяй, дернись – и я тебя отправлю в ваш кошерный рай с поразительным проворством.
Он перестал ерзать, дабы встать на ноги, и замер на месте; что кстати, ибо я не был уверен, что попаду в цель, так давно я не разминался. Промахнись я, он бы забил всех нас до смерти. Я услышал, как Джессика тихонько ахнула, глядя мне за плечо, – там другой громадный евреище уже подымался на ноги.
– Харчок, стукни его, – крикнул я.
Взгляд от моего евреища я оторвал ровно настолько, чтоб заметить, как Харчок разбил тяжелую трехногую табуретку о голову братца с ножиком. По комнате разлетелись щепа, растопка и мелкие брызги крови. Поверженный брат обмяк на полу, вполне без сознания, а то и вполне мертвый.
За оставшийся кинжал я держался крепко.
– Харчок, подай-ка мне кинжал из ноги того парня. И у этого из-под колена вытащи.
– Кукан! – произнес Харчок, заметив, что я вновь воссоединился со своим жезлом. Куклу на палке я сунул себе под камзол, пока мы плыли. – Мой маленький дружочек.
– Тащи кинжалы, слюнявый ты дредноут, – сказал ему Кукан, несколько запыхавшийся от всех этих кувырков и прочего.
Харчок обошел стол с окровавленным ножом в одной руке и посмотрел на евреище, громоздившееся в дверях.
– Я ножик вытащу – будет больно, – сказал ему мой огромный олух без всякой угрозы. – Изи-ни.
Громадного евреища, похоже, вид существа в форме человека, превышавшего его габаритами, тревожил почти так же, как кинжал у себя под коленкой.
– И он, и я – мы оба тебя убьем, если твоя рука с дубинкой дернется, Хам, поэтому будь храбр, дабы не оказаться убитым дважды.
– Я Яфет, – промолвил здоровенный иудей.
– Мне наспускать йеровоам еврейской спермы, желтошляпый фигляр. Дернешься – помрешь.
Яфет ахнул, когда Харчок выдернул кинжал у него из-под колена. А стоило ему отойти, как на Яфета сбоку налетела Джессика с полупустой винной бутылкой, и та завершила свою дугу в воздухе, отскочив от лба громадного евреища. Не разбилась, но громила попятился на несколько шагов на улицу.
– Отличная попытка, солнышко, – сказал я. – Не могу ничего сказать о толщине его шляпы или плотности его тыквы, но у нормального парняги мозги бы точно разлетелись.
Она улыбнулась и сделала книксен, хотя от последних нескольких минут приключения ее еще потряхивало.
– Забирай своего брата и вали домой, – сказал я Яфету. – Расскажешь Тубалу, что тут случилось. И передай, что между ним и увечьями больше нет никаких слоев. Если через два часа он еще на Ла Джудекке, и он, и вся его семья к утру будут плавать мертвыми по каналу. Вы оба в том числе.
Жалко хромая, Яфет обошел дом и выволок брата за ноги из боковой двери. Хам при этом постанывал – очевидно, Харчок его все-таки не прикончил.
– Спысиб, – сказал Харчок, когда Яфет понес брата прочь.
– Харчок, на пристани лежит узел с одеждой, будь добр – притащи, пока его себе не забрал прилив.
– Это потрясно было, Карман.
– Ступай, парнишка. Нам этот узел очень нужен.
Шайлок стоял посреди комнаты, не шевелясь. Ровно где и был, когда я вплыл в дом.
– Так что, – спросил я, – Марко Поло отыскал путь домой?
– Да, – ответил старик. – Дукаты он мне вернул с процентом.
– Вот и славно. А шкатулки мне оставил?
– Да, – ответила Джессика. – Как ты просил.
– Тубал был мне другом много лет. И теперь прислал этих мальчиков меня убить? Он бы не стал так поступать из злобы. Должно быть, ему заплатили.
– Без булды, Шайлок, – сказал я. – Чистый расчет.
– А ты проворней, чем я думал, – промолвил Шайлок, печально сам себе кивая.
– Его колдун подлечил «кошачьим сиропом», точно, потому и быстрота у него волшебная, – рек Кукан.
– Правда? – спросила Джессика, распахнув глаза.
– Не-а, я вам головы морочу. Я ж просто деревянный лоботряс, – сказала кукла, пристукнув еврейку по попе и звякнув при этом бубенцами.
Явление двадцать третье
Процесс
ХОР:
Когда война порождает торговлю, а торговля есть закон, прибыль правит благоразумьем, а правосудие хромает. И вот узрите – Венецианский суд, внушительное строение на Большом канале, и среди юристов, сенаторов, граждан и взыскующих правосудия стоят чужеземные купцы и сановники – они здесь наблюдают нормы права в действии, сам хребет республики, гарантии для их честной торговли с городом-государством вод. И тут же, среди разряженных дураков и переодетых в мужское дев Шайлок жаждет своей сладкой мести – клинком, выкованным из иронии.
– Это кто такие будут? – спросил Харчок. Мы стояли с Джессикой в пиратском костюме у задней стены залы суда.
– Один помпезный псих, который никак не может не ломиться сквозь четвертую стену, наподобие огромного тупоумного тарана, – ответил я. – Не обращай внимания.
Судебный пристав всех призвал к порядку. Над ним, на помосте, восседал Малый совет, в центре – сам дож в роскошной мантии золото-с-серебром и в шляпе, больше всего похожей на белый перевернутый гульфик с золотой каймой.
– Здесь ли купец Антонио Доннола? – спросил дож.
– Я, ваша светлость, здесь[260], – произнес Антонио, выходя из-под большой арки у нас за спинами. С одного боку его сопровождал Бассанио, с другого – Яго. Яго? А он почему это на свободе, расхаживает тут, как бродячая чума в сапогах? Да еще и вооруженный, мать его ети?
– Мне очень жаль тебя, – сказал дож. – Имеешь дело ты с каменным врагом, бесчеловечным, на жалость не способным; нету в нем ни капли милосердия[261].
М-да Шайлока он тут изобразил несколько предвзято – будь я каким-нибудь иностранным купцом, желающим вкусить хваленой венецианской юриспруденции, я б точно задумался: «Желтый колпак в суд надевать мне явно не стоит, а то эти ебучки как пить дать швырнут на растерзанье псам». Кукан дернулся у меня под камзолом, прося дозволенья выступить перед судом с этим заявлением.
– Я слышал, – отвечал Антонио, – что вы весьма старались, ваша светлость, его смягчить. Но так как он уперся и оградить от подлости его меня законные не могут средства, то я смиренье противопоставлю его свирепости и претерплю спокойно ярость моего тирана[262].
– Кто-нибудь подите и еврея призовите[263], – скомандовал дож.
– Шайлок! – крикнул судебный пристав, и старый еврей проковылял вперед в своем обычном темном кафтане и желтой скуфье. Сегодня единственное отличье в облике его состояло в том, что на поясе он рядом с кошелем нес длинный разделочный нож в кожаных ножнах.
– Очистить место. Пусть он стоит пред нами[264], – распорядился дож.
Шайлок миновал одну из множества бронзовых жаровен, зажженных по всей зале для тепла в этот морозный день, и остановился перед помостом.
– Все думают, – и я со всеми, Шайлок, – заговорил дож, – что видимость злодейства сохранишь ты лишь до развязки дела, а потом проявишь милость, поразив сильнее, чем мнимою жестокостью своей; и хоть сейчас ты требуешь в уплату фунт мяса у несчастного купца – не только не возьмешь ты неустойки, но, движим человечною любовью, ему простишь ты половину долга, взглянувши с состраданьем на потери, что на него обрушились: их хватит, чтоб царственный купец был разорен и возбудил участье в медных душах, и в каменных сердцах, и в непреклонных татарах или турках, не привыкших к делам любви и жалости. Итак, мы все ждем доброго ответа, жид[265].
Шайлок откашлялся и выпрямился – с прямой спиной я видел его прежде всего раз.
– Ответ мой вашей милости известен: я поклялся святой субботой нашей, что неустойку полностью взыщу, а ваш отказ явился бы отменой венецианских вольностей и прав. Вы спросите, зачем предпочитаю фунт падали трем тысячам дукатов? Я не отвечу. Ну, пускай мне так взбрело на ум. Достаточный ответ? Что, если дом мой беспокоит крыса и мне за яд не жаль и десять тысяч дукатов дать? Достаточный ответ? Один не любит чавканья свиньи, другие бесятся при виде кошки, а третьи, чуть волынка загнусит, сдержать мочи не могут[266]. Почему, я вас спрошу взамен?
– Обалденный нон-секвитур, – шепнул я Джессике. – Тут дож волей-неволей пойдет у себя под гульфиком в затылке чесать.
– Херовый ответ! Не оправданье жестокости бесчувственной твоей[267], – крикнул Бассанио.
– Угождать ответами тебе я не обязан[268], – ответил Шайлок.
– Да можно ль всех убить, кого не любишь?[269] – не унимался Бассанио.
– По-твоему, ужалила змея – и надо подставлять себя вторично?[270] – парировал Шайлок.
На это отреагировал уже не Бассанио – и даже не Антонио, – но Яго. До сего момента он зримо скучал на процессе, но тут вдруг вперился в Шайлока упорным взглядом, а черты его исказились от отвращения, словно Горгона их так заморозила.
Я ухмыльнулся. «Молодец, еврей». Они – по крайней мере, Яго – знали, что случилось с приспешниками Антонио. Сам купец, похоже, оцепенел, словно его в ошеломленье повергло зрелище бойни – или собственное спасение из оной.
– Очень хорошо, – сказал Бассанио. – Не три – шесть тысяч дам тебе дукатов[271].
Откуда-то из-за наших спин двое слуг вынесли сундук с монетами – здоровенный, как багаж благородного господина, – и с тяжким стуком опустили его на пол перед Шайлоком.
«Бери, бери, бери же, Шайлок», – завел про себя, как мне показалось, я, но кто-то на меня шикнул, поэтому, надо полагать, подумал я это вслух.
– Когда б во всех дукатах этих каждый, – ответил Шайлок, – на шесть частей делился по дукату, – я б не взял их, а взял бы неустойку[272].
– Как можешь ожидать ты милости, коль сам ее не знаешь?[273] – поинтересовался дож.
«Да и здравый смысл тебе неведом», – прибавил я, теперь уж точно про себя.
– Какой мне страшен суд, когда я прав? – сказал Шайлок. – У вас есть много купленных рабов; на них, как на своих собак и мулов, вы гадкую и рабскую работу взвалили, оттого что их купили. Что, если б я сказал вам: «Дайте им свободу и наследниц ваших – в жены, они кряхтят под ношей, а должны бы, как вы, и мягко спать, и сладко есть». Вы мне б ответили: «Рабы ведь наши». Так я отвечу: дорого купил фунт мяса я, которого хочу. Он – мой, и я иметь его желаю! Откажете – позор законам вашим! Тогда в Венеции бессильно право! Так отвечайте: будет он моим?[274]
Я склонился вправо и прошептал Джессике – ее мужской пиратский костюм несколько скрадывался длинным простым плащом:
– Папаша твой так несгибаемо упрям, что в сравненье с ним и камни станут гордиться своими танцевальными способностями.
– А ты думаешь, почему я хотела сбежать? – прошептала в ответ мне она. – Но от тебя с твоею местью он не так уж и отличается. Только его возмездию вся Венеция свидетель.
– Своею властью суд отсрочу, – провозгласил дож, – если Белларио, ученый доктор прав, за кем послал я, не прибудет нынче из Падуи[275].
Голос подал судебный пристав:
– Ваша светлость, ждет здесь посланный от доктора с письмом, из Падуи прибывший[276].
– Позвать его; письмо же принесть сюда[277], – распорядился дож. – А суд пока… заслушает, что нам прислал Белларио[278].
Пристав развернул пергамент и прочел:
– «Да будет известно Вашей светлости, что письмо Ваше застало меня тяжело больным. Но в момент прибытия Вашего гонца у меня находился дружески навестивший меня молодой законовед из Рима по имени Бальтазар. Я познакомил его с иском еврея к купцу Антонио. Мы просмотрели вместе множество книг. Ему известно мое мнение, и, подкрепив его своей собственной ученостью, обширность которой я не в силах достаточно восхвалить, он везет его Вам по моему настоянию, чтобы ответить на запрос Вашей светлости вместо меня. Умоляю Вас не счесть его молодость основанием для того, чтобы оказать ему недостаточное уважение, ибо мне еще не приходилось видеть на столь юном теле столь старую голову. Поручаю его Вашей благосклонности; но испытание его на деле лучше всего оправдает эту рекомендацию»[279]. Подписано – Белларио. – Пристав сложил послание.
– Белларио пишет, что молодой ученый правовед на суд сюда им прислан, – произнес дож, неизменно мастер провозглашать очевидное. – Где же он?[280]
Позади я услышал шаги, обернулся и увидел Порцию – во всем черном, в мантии стряпчего, накладной бороде и приклеенных к лицу усах. За нею шла Нерисса, одетая сходным образом, только в шляпе писца и с секретарским ящиком, похожим на тот, что я некогда носил за Шайлоком.
Дож протянул Порции руку, и та склонилась на нею солидно, как подобает любому юноше. Когда Нерисса поделилась со мною их планом, я решил, что дело нипочем не выгорит, но тут надо было признать – не ведай я правды, Порцию бы счел молодым человеком. Черты слишком нежны, правда, а девичьи изгибы ее Нерисса замаскировала складками мантии и заставила хозяйку надеть высокие сапоги, чтобы не так были заметны изгибы икр.
– Скажите, вы уже знакомы с тяжбой, которую здесь разбирает суд?[281] – спросил дож.
– Да, ваша светлость, – ответила Порция. – Я с делом ознакомился подробно. Который здесь купец? Который жид?[282]
– Ну, я даже не знаю, солнышко, – прошептал я Джессике. – Быть может, тот, кто в ятой желтой шапке и зачем-то так усердно свой точит нож[283] о сапог?
Джессика хихикнула – слишком девчонски для своего маскарада, и мне пришлось пихнуть ее локтем в бок, от чего она лишь еще сильней расхихикалась, только уже безмолвно, и тоже пихнула меня локтем.
Не успел я ей ответить тем же, как между мною и Харчком протиснулась Нерисса.
– Выглядишь любо, – произнесла она, даже не пытаясь звучать по-мужски.
– Да и ты, – прошептал я. – Потрясная борода. Так перетягивать себе этот бюст – просто грех, как таланты в землю зарывать, нет?
– Шшшш, – шикнула она.
– Вас Шайлоком звать?[284] – спросила Порция у еврея.
– Меня зовут Шайлоком[285], – подтвердил Шайлок. – Мёрри Шайлок.
– Мёрри? Клятого Шайлока крестили Мёрри? – вопросил я у Джессики, коя в свой черед на меня шикнула с другой стороны.
– Ну, не вполне крестили, – поправила меня Нерисса.
Джессика шикнула на нас обоих.
– Иск необычайный предъявлен вами в суд, но он по форме таков, что вам закон венецианский в нем отказать не может. – Порция повернулась к Антонио. – И теперь во власти кредитора вы, не так ли?[286]
– Да, так он утверждает[287], – ответил Антонио.
– Ну, так должен жид быть милосердным[288], – сказала Порция.
– А кто принудит к этому меня?[289] – сварливо осведомился Шайлок.
– Не знает милосердье принужденья, – ответила Порция, расхаживая перед помостом, словно читала нотацию школярам. – Двойная благодать его струится с небес, как тихий дождь: благословен как пощадивший, так и пощаженный. Оно всего сильнее в самых сильных, князей венчая лучше, чем венец. Их скипетры – эмблема светской власти, величества священный атрибут, который подданным внушает трепет. Но милосердье – скипетров превыше. Оно царит в сердцах у венценосцев, являясь атрибутом божества. Земная власть тогда подобна божьей, когда с законом милость сочетает. Хоть за тебя закон, подумай только, что, если б был без милости закон, никто б из нас не спасся. Мы в молитвах о милости взываем, и молитвы нас учат милости к другим. Пусть это смягчит суровость иска твоего, а иначе наш правый суд не сможет отвесть удар от этого купца[290].
– На голову мою деянья пускай падут, – ответил Шайлок. – Свершится пусть закон. Я неустойку требую[291]. – И вжикнул ножом два раза по кожаным его ножнам.
Порция кивнула.
– Да разве деньги он внести не в состоянье?[292]
– О да! – крикнул Бассанио. – Я пред судом здесь предлагаю удвоить сумму; если это мало, я обязуюсь удесятерить. Ручаюсь головой, рукой и сердцем, – коль мало этого, так, значит, зло попрало истину. Я вас молю, закон хоть раз своей склоните властью; для высшей правды малый грех свершите и обуздайте дьявольскую волю[293].
– Шайлоку, должно быть, это ужас как нравится, – сказал я Джессике. – Как же вы, публика, любите своими частями тела разбрасываться. – А потом наклонился к Нериссе: – Как это Бассанио вдруг удалось разжиться шестью тысячами дукатов?
– Девятью, – ответила Нерисса. – Когда сообщили о смерти Дездемоны, стряпчие передали Порции то золото, что женихи платили за участие в лотерее. Вчера вечером она тайно вышла замуж за Бассанио.
– Ну, вот и кранты трем ларцам.
– Это ты в один насрал?
– Муа? – рек я на чистейшем, блядь, французском.
– Ты в одном же какашку оставил, разве нет?
Я пожал плечами.
– Я же позолотил. Соскреб ножиком краску с ножки стола и посыпал.
– Ты ужасно злонамеренный мерзавец, Карман.
– Я? Ты же хотела, чтоб я ей глотку перерезал.
– Меня меланхолия обуяла.
– Красная куща?
– Что?
– Это еврейское.
– Я пырну тебя в жалкое ухо, Карман, – прошипела Джессика.
– Шшш, – шикнул на них обеих я. Злобные гарпии. Хотя нож у Джессики имелся.
– Никак нельзя! – сказала меж тем Порция Бассанио. – В Венеции нет власти, способной власть закона отменить. Так был бы создан грозный прецедент – он породил бы злоупотребленья к ущербу правосудия. Нет, нельзя[294].
– Нас Даниил-пророк пришел судить![295] – вскричал Шайлок. – О, юный мудрец-судья, как сильно и высоко я чту тебя![296]
– Прошу вас, дайте мне взглянуть на вексель[297], – обратилась Порция к судебному приставу. Тот передал ей свиток, она развернула и прочла. – Шайлок, тебе тройную сумму предлагают[298]. Возьми себе тройную сумму долга и прикажи мне вексель разорвать[299].
– А клятва? Клятва? Небу дал я клятву! Так неужель мне душу погубить? Нет, нет, за всю Венецию…[300]
– Платеж просрочен, – подытожила Порция. – Еврей законное имеет право фунт мяса вырезать у должника близ сердца[301]. Сжалься, Шайлок. Возьми тройную плату и позволь мне вексель разорвать[302].
– Да забирай уже, ослиная твоя башка! – раздался крик из тревожной ко мне близости. За ним последовала волна сходных воплей, прокатившаяся по всей зале.
Я посмотрел на Джессику – она прикрыла рот руками, а глаза ее в смятении расширились.
– Вырвалось, – пояснила она.
– «Почитай отца своего и мать свою» – разве не так у вас в книжке написано? – сказал я.
– Само собой – целая глава, сразу после первого урока Библии, который гласит: «Не имай, блядь, никаких аспидов», – ответила она.
– Справедливо замечено – и неплохо сказано, – отметил я.
– А это кто? – спросила Нерисса.
– Они Шайлокова дочка, – ответил ей Харчок.
– Похожа на мальчика.
– Ну да, – подтвердил мой дебил. – Она пиратова подмастерье[303].
– А ты кто?
– Подмастерье дурака.
– Она будет твой голос, Харчок, – шепнул я.
Тем временем в зале суда Шайлок гнул свое:
– Как видно, вы достойный судия: вы знаете закон; решенье ваше прекрасно. Именем того закона, которому вы служите опорой, прошу – кончайте суд. Клянусь душою, ничей язык меня разубедить не в силах; я за вексель мой стою[304].
– Идиот, – прошептал я меня окружавшим.
Антонио выступил вперед. Челюсти его были крепко сжаты.
– От всей души я умоляю суд произнести свой приговор[305], – промолвил он.
– Что ж, приговор мой сводится к тому, – сказала Порция, – что вам придется грудь ножу подставить[306].
– О, юноша прекрасный! – воскликнул Шайлок. – О, судия правдивый![307]
– Грудь надо обнажить[308], – заключила Порция.
Тут Антонио, похоже, утратил всю решимость, что у него еще оставалась, потому что взялся лишаться чувств. Яго и Бассанио успели его подхватить. Судебные приставы подволокли кресло, поставили его перед помостом. По толпе пронеслись крики – от «Милосердия!» до «Будь проклят ты, жидовский дьявол!»
– Весы тут есть, чтобы отвесить фунт мяса?[309] – спросила Порция.
– Как же! – ответил Шайлок. – Я их принес[310].
– А нанял ты врача – перевязать, чтобы не изошел ответчик кровью, чтобы не скончался?[311]
– А я думал – ножиком ткну и посмотрю, как оно дальше пойдет, – ответил Шайлок. – У меня дочка – она б выйти за лекаря могла, тогда и был бы сейчас под рукой. Но нет, она ж у нас своим умом живет, как кулаком мне по сердцу. Поэтому нет врача.
– Так это я буду виновата, если Антонио до смерти кровью изойдет? – возмутилась Джессика. – Это жирный жбан спрутьего спуска.
– Я тебя обожаю, – сказал я.
– Ну да, отъебись, – рявкнула пиратка Джесс.
– Что медлит жид? Бери же неустойку![312] – постановила Порция.
Приставы схватили Антонио и привязали его к креслу, а он лепетал про то, как любит Бассанио и чтобы мальчик не огорчался, что из-за него Антонио гибнет[313], и не винил себя, ибо всему виной иные силы и, в первую очередь, – он сам. Если честно, я не особо его слушал.
– Что это Порция затеяла? – спросила Нерисса.
– Думаю, она так рассчитывала отговорить Шайлока от мести.
– Я бы сказала, ее план в таком случае уже всплыл пузом вверх.
– А мне кажется, она переоценила свои способности к убежденью, отточенные с торговцами обувью. Хотя, сказать правду, она талантлива и впрямь. Склонись процесс в обувную сторону, все бы остались без сапог.
Шайлок вжикнул ножом по кожаным ножнам еще пару раз и подступил к Антонию. Вот он коснулся лезвием его обнаженной груди.
– Минуточку![314] – сказала Порция.
– Минуточку! – сказал Бассанио.
– Минуточку! – сказал Яго.
– Минуточку! – сказал я.
– Давайте вы, – сказала Порция Бассанио.
– После вас, – сказал Яго Порции.
– Валяйте, – сказал я. Вообще-то я собирался потребовать, чтобы Шайлок немного притупил нож – так оно будет болезненней. Со всей своею благородною учтивостью, Антонио все же был замешал в убийстве моей Корделии и меня – не говоря уже о том, что дал распоряжение убить самого Шайлока. Да и Джессику, выпади ему на это случай. Однако прочие, похоже, только хотели дело затянуть.
– Антонио, – сказал Бассанио. – Женился я на женщине такой, которая дороже мне всей жизни; но жизнь мою, жену мою, весь мир я не ценю дороже вашей жизни. Все потерять, все в жертву принести вот этому чудовищу готов я, чтоб вас спасти[315].
Порция подбоченилась, выдав тем самым женские свои формы под сугубо мужским нарядом.
– Я правильно вас понял – вместо своего друга Антонио вы хотите отдать Шайлоку свою жену? Услышь жена такое, она спасибо не сказала б вам[316].
– Ну, не в смысле фунта мяса, а просто на ночь, я думал.
Даже Шайлок посмотрел на Бассанио так, точно юноша окончательно сбрендил.
– А что? Она очень прекрасна и пахнет розами, – добавил Бассанио.
– Мы теряем время[317], – сказал Шайлок. – Режу.
– Постой, еще не все, – вмешалась Порция. – Тут в векселе ни слова нет о крови, «фунт мяса» – просто сказано и ясно. Возьми же неустойку – мяса фунт, но если, вырезая фунт, прольешь хоть каплю христианской крови, – все твое именье, по венецианским законам, конфискует государство[318].
Читать бесплатно другие книги:
