Мадемуазель Шанель Гортнер Кристофер

4

Весной и летом по воскресным дням нас выпускали из монастыря погулять на природе. Лично я никогда не понимала, зачем нас держат взаперти, — ворота монастыря всегда были закрыты на засов. Бежать было некуда: Обазин окружен горами и густыми лесами. Да и куда мы пойдем, если нам выдавали по две пары обуви и чулок, по две сорочки, одному плащу, перчатки и шерстяную шляпу и носили мы эту форменную одежду до тех пор, пока она не расползалась по швам?

И все равно девочки с нетерпением ждали, когда же начнется ритуал отпирания ворот. Шум стоял оглушительный, мы всей толпой с восторженными криками выбегали на свежий воздух, и, как ни бранились, как ни распекали нас монахини, они не могли подавить наши распирающие грудь чувства, и радостные крики летели до самых вершин, возвышающихся над долиной. Открывались корзинки с припасами, раздавался хлеб и сыр. Даже монахини, сбившись в кучку, сидели, с удовольствием подставив лица солнечным лучам.

Это случилось во время одной из таких вылазок в конце июля, незадолго до моего дня рождения, когда мне должно было исполниться восемнадцать лет.

— Скоро ты нас покинешь, — неожиданно сказала Джулия.

Я скользнула по лицу сестры взглядом. Мы сидели на берегу горной речки, болтали ногами, опустив их в ее быстрые воды, питающие и рыбный пруд на территории монастыря. Теперь поток был полон тающего горного снега. Это был редкий день, когда нам разрешили сбросить за пределами монастыря чулки и туфли.

— День рождения у меня еще в августе, — отозвалась я. — А если ты до сих пор не ушла из монастыря, зачем тогда мне уходить?

Вообще-то, я уже не раз задумывалась, почему Джулия остается в монастыре. Восемнадцать лет ей исполнилось еще в сентябре, и мы с ней со страхом ожидали, когда же аббатиса призовет ее к себе. Но этого так и не произошло.

— Ты что, решила постричься в монахини? — спросила я.

Дело в том, что я сама еще не знала, как реагировать, если услышу утвердительный ответ. Похоже, Джулия смирилась с мыслью о том, что всю оставшуюся жизнь проведет в Обазине, тогда как я после разговора с сестрой Терезой уже прикидывала, как буду жить за пределами монастырских стен. Ее вера в меня, ее убежденность в том, что я искусная швея, придавали мне уверенности в себе, и, хотя будущее виделось весьма неопределенно, я уже предвкушала тот день, когда смогу выйти из монастыря и броситься в бурное житейское море.

— Ах, если бы я только могла, — вздохнула Джулия и умолкла. — А ты? — помолчав минуту, спросила она. — Сестра Тереза всегда хвалит твою работу. И даже сестра Бернадетта все меньше к тебе придирается.

— Сестра Бернадетта подняла лапки кверху. Примирилась с фактом: я никогда не смогу выучиться грамматике и чистописанию.

— Габриэль, ты не ответила на мой вопрос.

Я выдержала ее пристальный взгляд.

— Нет, — наконец сказала я. — У меня нет призвания стать монахиней. Это не для меня.

Я чуть было не проболталась ей, что обо мне говорила сестра Тереза. Я сама не вполне понимала почему, но не стала открывать сестре, что эта монахиня уверена в моей способности самостоятельно зарабатывать себе на хлеб. А поняла, только услышав слова Джулии:

— Они сами не знают, что со мной делать. Я не умею шить, у меня ничего не получается, а куда в таком случае я пойду? Если меня отпустят сейчас… — Она снова замолчала. Как и я, она, по-видимому, тоже тревожилась о своем будущем. — Вот ты другое дело, — продолжила она со слабой улыбкой, — ты можешь делать все, что хочешь. У тебя талант.

Я рассмеялась. Да так неожиданно, что вздрогнула не только она, но и я тоже. Смех получился какой-то резкий, как у отца, какой-то слишком уж громкий и грубый, даже странно, как он мог родиться в моей узенькой груди. С монахинями меня сближало то, что смеялась я очень редко.

— Черт возьми, Джулия, с чего ты взяла?! Если я умею подрубать простыни и вышивать по рисунку, это еще ничего не значит.

— Нет, значит, — торжественно и важно заявила она, как и в тот день на кладбище, когда умерла наша мама. — Может, ты еще сама этого не видишь и не понимаешь, а может, и не хочешь понять, а вот сестра Тереза все понимает, да и преподобная матушка тоже.

— Ха-ха, — сказала я и пошевелила пальцами ног: они уже стали замерзать, но не хотелось вынимать их из воды. — Твоя преподобная матушка не разрешает мне ходить в библиотеку и брать книги. Заставляет меня молиться лишние несколько часов и учить наизусть Послания апостолов. Не очень-то верится, что она думает, будто у меня есть талант.

Еще даже не договорив, я вдруг поймала себя на том, что затаив дыхание жду ответа Джулии. Сестра Тереза действительно говорила, что я самая умелая из всех, кого она обучала шить. Но значит ли это, что у меня есть талант?

— Преподобная матушка только испытывает тебя, поскольку знает, что ты не такая, как все. Она знает, что ты во всем сомневаешься, во всем хочешь разобраться сама. И еще знает, что ты украдкой таскаешь из библиотеки книги.

— Не может быть!

Джулия вскинула брови:

— Сестра Женевьева не слепая. И всем известно, что ты читаешь каждую свободную минутку. Ты что, думаешь, свечки у тебя под одеялом невидимые? Думаешь, никто не замечает, как ты выставляешь коленки под простынями, стараешься скрыть, чем ты занимаешься?

— Ну ладно… По крайней мере, я не занимаюсь тем, чем Мари-Кер под одеялом, — усмехнулась я.

Джулия снова вздохнула:

— Тебя пошлют в другой монастырь, а уж там выйдешь на свободу и найдешь себе место. Нет, ты не кончишь жизнь, как наша мама. Или как я.

Я сжала ее руку:

— Да что ты, я никогда не оставлю вас с Антуанеттой. Что бы ни случилось. Если у тебя нет призвания стать монахиней, подыщем и тебе подходящее занятие. Только не позволяй Мари-Клер с ее подружками третировать себя. Они делают это только потому, что считают тебя слабой.

Она посмотрела на наши переплетенные руки:

— А я и есть слабая. Я совсем не похожа на тебя, Габриэль.

— Значит, ты должна научиться быть сильной. Будешь давать слабину, на тебе все кому не лень станут верхом ездить.

Монахини объявили, что пора возвращаться. Девочки, которые лазили по скалам, вернулись с измятыми юбками, а мы с Джулией подхватили туфли с чулками и затрусили вниз по склону холма, туда, где нас ждали монахини.

Мы присоединились к остальным и направились к монастырю, и я вернулась к прежнему разговору:

— Не знаю, есть у меня талант или нет, но я сделаю все, чтобы с вами ничего не случилось.

— Да, — отозвалась Джулия, не поворачивая головы. — Не сомневаюсь, ты постараешься.

День, когда мне исполнилось восемнадцать лет, начался, как и всякий другой день: нас разбудил звон колокола, еще совсем сонные, мы собрались в часовне, потом был завтрак, развод по урокам и ежедневным обязанностям. Я вышивала узор на наволочке и все поглядывала на дверь, ожидая, когда меня вызовут к аббатисе. Я была так рассеянна, что работала спустя рукава, пока на это не обратила внимания сестра Тереза.

— Габриэль, что с тобой сегодня? — недовольно проворчала она. — Посмотри, как ты тут напутала. На тебя это так не похоже.

Я взглянула на свою вышивку и увидела, что она права: нитки у меня спутались, образовалось много узлов.

— Распусти и начни сначала, — приказала сестра Тереза. — Немедленно, слышишь?

После того триумфа, когда мне удалось вышить камелии на носовом платке, я уже редко делала ошибки. А если и ошибалась, никто другой не ругал меня так, как ругала себя я сама, и добиться успеха мне помогало страстное желание сделать красиво, стремление к совершенству. А тут вдруг я ощутила отвращение к шитью.

— Я что-то плохо себя чувствую, — отозвалась я. — Овсяная каша утром была какая-то странная, живот разболелся. Можно, я в туалет выйду?

— Да-да, конечно, но долго не задерживайся, — махнула рукой сестра Тереза.

Я пулей выскочила в коридор и рванула на шее высокий воротничок. Я чувствовала, как моим легким не хватает воздуха. Добежав до крытой галереи, я перешла на шаг. Сколько раз я ходила по этим галереям, окружавшим фонтан. В воздухе стоял густой аромат белых камелий. Все здесь было мне знакомо, я изучила все как свои пять пальцев, вплоть до мозаики на дорожке, за несколько сот лет истертой тысячами подошв настолько, что изображения были уже почти неразличимы.

Сама не знаю почему, сейчас я остановилась и стала разглядывать мозаику, стараясь разобрать, что там когда-то было изображено, будто могла тем самым облегчить свое смутное состояние, где смешалось и некое облегчение, и разочарование, терзавшее мне грудь. Значит, аббатиса решила, что я еще не готова. Она намеревается оставить меня здесь, как и Джулию, пока я не объявлю, что хочу стать монахиней, или не состарюсь настолько, что меня просто нельзя будет прогнать из монастыря.

— Они символизируют число пять.

Я вздрогнула и резко обернулась. За спиной стояла аббатиса.

— А ты разве не знала? — спросила она с насмешливой ноткой в голосе. — Я-то, грешным делом, думала, что ты перечитала все имеющиеся у нас книги и прекрасно знаешь значение этих символов.

Я снова взглянула на мозаику:

— Пять? — Теперь я действительно увидела: пять одинаковых символов или пятиконечных звезд, повторяющихся снова и снова. — А почему именно пять?

— Если бы ты столько же внимания уделяла катехизису, сколько всяким посторонним вещам, то знала бы: число пять для нас священное число, это идеальное воплощение Божьего творения: воздух, земля, огонь, вода… и, что самое главное, дух. Все, что мы видим вокруг, содержит в себе эти пять элементов. Пять — это самое священное и на небесах. — Она поманила меня рукой. — Пойдем. Я посылала за тобой в мастерскую, но сестра Тереза просила передать, что ты плохо себя чувствуешь.

Она не стала задавать вопросов о причине моего недомогания. Я молча шла за ней, сердце в груди бухало так сильно, что отдавало в ушах, и мне пришлось усилием воли заставить себя не прижимать к нему руку, чтобы унять этот стук.

Мы вошли в кабинет, аббатиса указала мне на табуретку перед ее рабочим столом. Я послушно села, а она подошла к окну. Молчание длилось так долго, что я испугалась: уж не собирается ли она отчитать меня за непослушание, ведь она приказала, чтобы ноги моей больше не было в библиотеке.

Внезапно аббатиса нарушила молчание:

— У меня есть для тебя добрая весть. И хотя ты сомневаешься в милосердии Господа, Он наблюдает за тобой и твоими сестрами с благоволением.

А-а, значит, правда, она хочет, чтобы я постриглась в монахини. Давно решила все за меня. Вокруг меня неожиданно сомкнулись тяжелые стены. Я, конечно, благодарна за то, что монахини заботились обо мне, обеспечили кров и спокойное существование, дали возможность найти себя. Я давно смирилась с мыслью, что отец уже никогда не придет за нами, да он и не собирался. Но мне ведь нужно как-то поддерживать своих сестер. Как я стану делать это, если постригусь в монахини?

Аббатиса повернулась ко мне:

— Я написала твоим родственникам. Правда, не сразу разыскала их, но они ответили и сообщили, что хотят забрать тебя к себе.

— Родственникам? — как эхо повторила я. — Но у меня нет родственников, преподобная матушка.

Я знала, что говорю. Хотя я давно уже перестала ждать чего-нибудь от отца, но не забыла, как сестры моей матери буквально прогнали нас: с глаз, как говорится, долой, из сердца вон, ни одна из них не захотела брать на себя ответственность за нас.

— Нет-нет, у тебя есть родственники, — возразила аббатиса и взяла со стола какую-то бумагу. — Сестра вашего батюшки, мадам Луиза Костье, ответила на наше письмо и сообщила, что может устроить вас с Джулией, вместе с ее собственной младшей сестрой Адриенной, в монастырь Святого Августина в Мулене, рядом с которым они проживают. И вы сможете проводить в их доме каникулы, а тем временем искать место ученицы с тем, чтобы в дальнейшем выйти в люди и самостоятельно зарабатывать на хлеб. — Объявив мне все это, она замолчала, ожидая ответа.

Я сидела, крепко стиснув руки. Именно об этом мне и говорила сестра Тереза, именно такой весточки я и ждала. Но, не глядя даже на письмо, которое аббатиса держала в руке как некое полученное с небес знамение, я твердо произнесла:

— Я не знаю никакой мадам Луизы Костье. Должно быть, вас ввели в заблуждение, преподобная матушка.

Душа моя как бы нарочно протестовала против слов аббатисы, хотя я прекрасно понимала, что никто не осмелился бы ввести ее в заблуждение или обмануть. Я своими глазами видела письмо, доказывающее правоту слов аббатисы, но, с другой стороны, откуда могли взяться у меня родственники, желающие принять меня? И где они были все эти семь лет?

— Я уверена, что это не так. Может быть, ты не знаешь, но родители твоего батюшки еще живы, они живут в небольшом городке под Муленом. Луиза — их старшая дочь, она уверяет меня в письме, что если бы знала, что ты и твои сестры находятся здесь, то обязательно приехала бы повидаться с вами.

Ногти больно вонзились в мои ладони. Повидаться? Ах, она приехала бы повидаться, но отнюдь не забрать нас отсюда! Я оказалась права, и я не хочу ее видеть. Что касается меня лично, я не сомневаюсь, что эта Луиза Костье ничем не лучше других наших тетушек, такая же черствая душонка, скроенная из того же грубого материала.

Наверное, мое раздражение не укрылось от глаз аббатисы.

— Вижу, ты, как всегда, проявляешь упрямство. Я серьезно боюсь за тебя, весь твой характер передо мной как на ладони, ты всем и всегда недовольна. И все же сестра Тереза уверяет меня, что Господь не разделяет моей озабоченности. — Она так и не отдала мне письма, и теперь я сидела как на иголках, едва удерживаясь, чтобы не вскочить и не выхватить его из рук аббатисы. — Итак, готовься к отъезду. И сообщи Джулии радостную весть. Смотри, чтобы я не слышала на тебя никаких жалоб. И выбрось из головы свои недостойные сомнения. Ты меня поняла?

— Да, матушка.

Я стояла, не чувствуя под собой ног. Кое-как повернулась к двери и застыла на месте, пытаясь осмыслить всю громадность случившегося. Как только откроются ворота монастыря и выпустят меня в мир, они закроются за моей спиной навсегда, если только я не стану умолять о позволении постричься в монахини. Попав в монастырь, я всегда хотела только одного: поскорей выбраться отсюда. Теперь же, когда настал этот момент, я колебалась. А если у меня ничего не выйдет? Что станется с нами, со мной, с Джулией и Антуанеттой? Иголкой швеи воевать с жестоким миром не так-то просто: маму это оружие не спасло. Спасет ли оно меня и моих сестер?

Я набралась храбрости и оглянулась. Возможно, впервые с тех пор, как я перешагнула порог кабинета аббатисы, она заметила оживший в моей душе страх.

— А что будет с Антуанеттой?

— Закончится ее срок пребывания здесь, и она тоже отправится в монастырь Святого Августина. — Аббатиса помолчала. — Помни о моем предостережении, Габриэль. В сердце простой девушки не должно быть места для бесплодных желаний. В жизни порой надо стремиться к чему-то совсем простому.

Я вышла, а она осталась сидеть за столом с письмом в руке от некой тетушки, которой я никогда в жизни не видела.

5

Я смотрела на нее и видела себя, с единственной разницей, что с самого рождения эту девушку баловали и нежили и ей, в отличие от меня, посчастливилось иметь не только обоих родителей, но и любящую старшую сестру, вышедшую замуж за нежного и преданного человека. Одним словом, передо мной было идеальное воплощение благополучной девушки.

Звали ее Адриенна Шанель. С первого взгляда мне захотелось возненавидеть ее.

Она выскочила из дому, чтобы встретить нас после нашего трехдневного путешествия от Обазина до монастыря Святого Августина. Возможно, от меня не укрылись бы все те же мрачные и унылые монастырские стены, тонкая колокольня и за двойными воротами двор, если бы я не устремила сейчас взор на ее тонкую фигуру, на пышную, как и у меня, копну черных как смоль волос. Она вела себя так, словно с самого детства нас знала, приветствуя жарким объятием и поцелуями в обе щеки, и несколько часов после этого я еще ощущала на себе запах ее лаванды.

— Как чудесно, наконец-то вы приехали, — заявила она сразу же.

Я смотрела на ее лицо, глаза с длинными пушистыми ресницами, широкий рот, стараясь обнаружить хоть малейшую тень сомнения или нерешительности. Вряд ли можно было обвинять ее в том, что она не пришла к нам на помощь, не спасла нас тогда, ведь мы с ней были одногодки. Когда умерла мама, Адриенна была еще совсем девочкой. И все же я поймала себя на горячем желании найти в ней хоть какие-нибудь недостатки.

— Ну вот, наконец-то мы вместе, и больше нам не надо разлучаться, никогда, — добавила она.

Я сразу заметила, что Джулия всем своим существом так и потянулась к Адриенне, излучающей поистине солнечное тепло. Мне бы вздохнуть с облегчением, поскольку надоел уже вечный скулеж моей бедной сестренки, которая со страхом смотрела в будущее, но в бездонных глубинах души уже шевелилось беспокойное чувство, еще не вполне осознанное и называемое завистью.

Но если бы я и осознала это чувство, то скорее бы откусила себе язык, чем призналась в нем. Я ведь прежде никогда и никому не завидовала. Как же теперь признаться себе в том, что мне так хочется быть похожей на мою добрую, великодушную тетушку?

В последующие несколько недель от нее нигде не было мне спасения. Нам обеим было по восемнадцать лет, и меня поместили в тот же дормиторий, что и Адриенну. Очень скоро я узнала, что это помещение предназначено для девушек из бедных семей, а вот дочери уважаемых семей, которые платили за образование дочерей, занимали куда более изысканный дормиторий в противоположном крыле. То есть снова все тот же Обазин, с такими же обидами, враждой и соперничеством. И я понимала: будучи новенькой, из нищей семьи, к тому же строптивой, одним словом, не такой, как все, я скоро стану мишенью для издевок и насмешек.

Но Адриенна без видимых усилий расчищала передо мной путь от всех помех и препятствий.

— Главное, не обращай на них внимания и не бери в голову, — сказала она, когда мы с Джулией, тесно прижавшись друг к другу, вошли в класс.

Девочки из богатых семей, в своих нелепых капорах, с пухлыми щечками, дружно повернули к нам свои носы.

— Что-то жареными каштанами запахло, — произнес кто-то.

Ага, намекают на нашу крестьянскую кровь. В Обазине я бы сразу на них набросилась. Однако Адриенна и бровью не повела. Она остановилась и спокойно оглядела их всех:

— Боже мой, Анжелика, какая очаровательная шляпка!

Та, кому адресовался столь неожиданный комплимент, покраснела как рак: ей стало стыдно своей бессердечной неучтивости.

— Спасибо, Адриенна, — промямлила она. — Кстати, ее сшила твоя сестра, мадам Костье.

— Правда? — заулыбалась Адриенна. — Очень, очень миленькая, просто прелесть. И тебе очень к лицу.

— Ты сказала «прелесть»? — не веря своим ушам, спросила я Адриенну, когда мы отошли в сторонку. — С чего ты это взяла? Капор ей совсем не идет, ни капельки. Как корове седло.

Адриенна рассмеялась. И даже смех ее был какой-то иной, возвышенный что ли, и это отличало нас друг от друга, несмотря на поразительное внешнее сходство.

— Ох, Габриэль, какая же ты чудная. Ну конечно, в этом капоре она выглядит нелепо, ясное дело. Но нельзя же всегда говорить человеку то, что думаешь. Ты только представь, какая это будет жизнь, если все вдруг станут говорить друг другу то, что у них на уме, особенно если им что-то не нравится.

— Красивых шляпок станет больше, — проворчала я.

Впрочем, нельзя было не признать, что она права, что в ее словах звучит здравый смысл. А вот мне очень не хватало ее способности одним обаянием обезоруживать самых упрямых своих противников, и это, кстати, меня всегда раздражало, хотя и казалось ужасно привлекательным.

Вечером, когда двери дормитория закрылись, девочки разбились на группы, разбрелись по своим уголкам. Адриенна потихоньку подкралась к моей кровати и залезла под одеяло.

— Ну давай расскажи какую-нибудь историю, — прошептала она.

Взволнованная ее близостью, я молчала.

— С чего ты взяла, что я знаю разные истории? — наконец спросила я.

— Да ладно тебе, не скрытничай. — Она протянула руку и ущипнула меня за нос. — Джулия уже рассказала, что в Обазине ты всю библиотеку перечитала. Значит, есть что рассказывать, истории и все такое.

Ага, выходит, Джулия уже успела с ней посекретничать. Почему только это меня совсем не удивляет?

— Могу рассказать про мучеников и про святых, — сказала я, не желая поддаваться ее чарам. — Наверняка ты сама читала про них. Тут тоже есть библиотека.

— Ну уж нет, книжек я не читаю, если только иначе никак нельзя, — ответила она, и я с удовольствием отметила ее откровенное признание в невежестве.

— Не читаешь?

— Не-а. — Адриенна откинулась на подушку, и густые волосы совершенно скрыли ее лицо. — Не люблю. Зато слушать люблю, если рассказывают. Так интересней. Герои словно оживают, я слышу их голоса, вижу их прямо перед собой, как на сцене.

Радость, с которой я встретила ее недостаток, сразу погасла.

— Ммм… Интересных историй я знаю мало, — продолжала я стоять на своем, краешком глаза наблюдая за ней, как, бывало, в Обазине наблюдала за другими девочками. — Скажи, а тетя Луиза правда делает шляпки?

— Нет, она их не делает, — ответила Адриенна. — Просто помогает украшать для местных торговцев и портных. В горячую пору берет работу Виши, так как в мастерских там не хватает рук, не успевают с заказами. Ты когда-нибудь бывала в Виши? — Я бросила на нее сердитый взгляд, и она толкнула меня под ребра. — Вечно ты хмуришься! Морщины на лбу появятся, а ведь ты хорошенькая, очень даже. И в Виши скоро отправишься, вот увидишь. Луиза сейчас ездит туда в два раза чаще, чем обычно, отвозит товар и покупает отделку. И я с ней частенько езжу тоже. Мы и тебя возьмем с собой. Тебе очень понравится.

Я почти не слушала, что она там говорит про поездку в Виши, мне сейчас было не до этого.

— Так ты… ты считаешь меня хорошенькой?

Этот отчаянный вопрос я задала с отвращением, но приготовилась слушать, ожидая еще один быстрый и бесцеремонный ответ.

Но вместо этого она приподнялась на локте и с удивлением уставилась на меня:

— Конечно. У тебя такие тонкие, выразительные черты лица. Ты вообще ни на кого не похожа.

— А Джулия говорит, я похожа на тебя. Говорит, мы с тобой больше похожи на сестер, чем с ней.

— Правда? — Адриенна, казалось, искренне удивилась. — Ну, в общем-то, есть, конечно, некоторое фамильное сходство. Как не быть? Ведь твой отец — мой старший брат! Конечно, мы внешне как сестры. Темные глаза, смуглая кожа, да еще эти великолепные волосы. — Она тихо засмеялась. — Но это только внешне. Внутренне, я думаю, мы с тобой совсем разные.

И снова я обнаружила, что у Адриенны есть совершенно неожиданные черты характера.

Она отодвинулась и в упор посмотрела на меня:

— Тебе, должно быть, все это кажется жутко наивным.

Я онемела. Она что, забыла? Я ведь только что вышла из монастыря, расположенного где-то на краю света.

— Кем бы ты хотела стать, очень-очень, когда мы выйдем отсюда? — спросила она. — Осталось всего два года. Я думаю, ты должна стать актрисой. Или, скажем, grande cocotte. Да-да, это тебе очень пошло бы! Ты бы ходила в оперный театр с жемчужным ожерельем на шее, и от одного взгляда твоих бесстыдных черных глаз мужчины падали бы перед тобой на колени.

Ну как тут не рассмеяться? Просто невозможно было удержаться. Зажав ладонью рот, чтобы было не очень громко, я гоготала так, что узенькая кровать тряслась и раскачивалась. Когда веселье улеглось, я увидела, что она с любопытством разглядывает меня.

— У меня нет никакого желания становиться этой… Как ты ее назвала?

— Grande cocotte, — ответила она. — Куртизанка.

— Ага. Но я не хочу быть куртизанкой и не хочу, чтобы мужчины падали передо мной на колени. Вот у тебя это получилось бы здорово.

— Нет, ты ошибаешься. — Адриенна покачала головой. — Я хочу выйти замуж по любви.

Вот оно что. А она, оказывается, еще и дурочка. Выйти замуж по любви невозможно, только наивные девочки верят, что такое бывает. Даже я это знаю.

— Я всегда мечтала встретить мужчину, который влюбится в меня без памяти, — продолжала она, не догадываясь, что я слушаю ее с усмешкой в душе. — Чтобы он был красивый и обходительный, не обязательно богатый или благородного происхождения — хотя это не помешает, — но добрый и рассудительный, который хочет на мне жениться, потому что жить без меня не может.

— Понятно, — сухо отозвалась я. — Интересно, у этого твоего галантного рыцаря есть имя?

— Еще нет. — Она повернулась ко мне и улыбнулась. — Но будет, в этом я не сомневаюсь. Мы с ним встретимся и…

— И ты упадешь перед ним на колени, — перебила я, но, увидев, как она вздрогнула, прибавила более мягко: — Или он перед тобой. В конце концов, это все равно. Так говорят.

Она так и просияла:

— Ну а ты что? Я рассказала, о чем мечтаю. Теперь твоя очередь.

— Я… Да ни о чем я не мечтаю, — запинаясь, ответила я. — Знаю одно: хочу что-то делать.

— Делать? — как эхо повторила она, словно впервые услышала это слово.

— Ну да. Быть кем-то.

Надо же, прежде я и не думала об этом, просто в голову ничего такого не приходило, я и не подозревала, что во мне таятся такие мысли. Она сейчас станет надо мной смеяться, подумала я, потому что моя мечта была еще более нелепой и смешной, чем ее собственная. У меня за душой ни гроша, к тому же я женщина. Хорошо бы найти хоть какую-нибудь работу — это уже был бы огромный успех.

Но Адриенна задумчиво смотрела на меня, и по ее лицу видно было, что она считает, будто такое вполне возможно.

— Думаю, у тебя получится, — наконец сказала она. — Мне кажется, ты сможешь делать все, что захочешь. Тебе нужна лишь благоприятная возможность.

— А возможности описаны в книгах, — резко отозвалась я. — Надо только уметь выбрать.

— Похоже, ты уже выбрала. Ты хочешь кем-то стать в этой жизни. — Она поцеловала меня в щеку, откинула одеяло и вернулась на свою кровать.

6

Варенн-сюр-Алье — городишко так себе. Подобные ему я уже успела повидать в детстве: горстка тесно сгрудившихся в одном месте, побеленных известкой жилых домов и прочих строений, вокруг которых проходит дорога, где любая, даже самая маленькая повозка, трясущаяся куда-то вдаль в поисках лучших мест, поднимает огромные клубы пыли.

В городке, окруженном пшеничными полями, рядом с постоялым двором и железнодорожной станцией, где работал мой дядя Костье, стояла старинная церковь. Когда мы шли по дорожке мимо огородов к дому тети Луизы, простому каменному строению с красной черепичной крышей, мужчины снимали перед нами береты, а одетые во все черное вдовы провожали нас долгими взглядами. У входа в дом стояла опрятного вида женщина и махала нам рукой. Ее сходство с моим отцом, Адриенной и мной было поразительным. Ну конечно, она ведь тоже сестра моего папы, как и Адриенна. Но почему же тогда меня вдруг охватило острое желание поскорее бежать без оглядки? Разве я не хотела жить с ними, разве не хотела стать членом их семьи? В глубине души — да, хотела, но я кипела от злости, что эти самые люди в свое время не потрудились найти нас. На языке у меня вертелась тысяча вопросов. Почему они бросили нас в трудную минуту? Известно ли им что-нибудь об отце и братьях? Но я промолчала. В Обазине меня научили сдержанности.

— Боже мой, вы только посмотрите на нее! — воскликнула тетя Луиза. — Так похожа на моего брата Альбера… и маленькая, как мама. Джулия, да ты у нас красавица, ну прямо как артистка какая!

Она расцеловала сестру и меня в обе щеки и повела в изысканно обставленный дом с обилием фарфоровой и серебряной посуды, что свидетельствовало о том, что после замужества она явно поднялась по социальной лестнице.

Тетя Луиза подала чай с маленькими пирожными, облитыми сахарной глазурью, и разложила салфетки.

— Ты, наверное, проголодалась, дорогая, — заговорила тетя Луиза, глядя на меня. — Не стесняйся, кушай на здоровье. Бедняжка, у тебя такой вид, будто ты неделю не ела. Неужели в монастыре так плохо кормят? Хорошо? Ну, тогда ты плохо ешь. Погляди на Джулию, вон она какая пухленькая. А ты на что похожа? Кожа да кости. Знаешь, у меня есть очень вкусный свежий хлеб и копченая ветчина. Коптили-то здесь, в Варенне! Вот, угощайся. Поешь хоть немножко. Нет-нет, кушай еще. Не стесняйся. Здесь тебе не монастырь, дорогая. Можешь есть до отвала.

Я встала из-за стола с набитым животом, и меня потащили в гостиную, в уголок, который не мог не вызвать в сердце женщины ответный отклик. Если сравнивать с другими помещениями дома, чистыми и опрятными, здесь царил легкий беспорядок: корзинки с разноцветными материалами для отделки и украшениями, обрезки кружев, катушки с тесьмой, которые валялись буквально везде, разве что не на стульях с плетеными спинками. На рабочем столе, словно пухленькие детишки перед осмотром, выстроились в одну линию несколько шляпок, работа над украшением которых была еще не закончена.

— Габриэль так хотелось поскорей увидеть это! — объявила Адриенна. — Ей очень интересно посмотреть, как ты делаешь шляпки. В монастыре я видела Анжелику в одной из таких шляпок, и теперь Габриэль только и спрашивает об этом. А она у нас девушка настойчивая.

Конечно, это было преувеличением, но вышло ловко и к месту; тетя Луиза сразу встрепенулась и обратила ко мне радостный взгляд:

— Это правда? Так ты у нас тоже шьешь, дорогая?

— Да, — промямлила я, подавив отрыжку: переела-таки этой вкусной ветчины. — В монастыре я…

— В Обазине она была лучшей швеей! — воскликнула Джулия. — Монахини хвалили каждую ее работу. Она умеет подрубать носовые платки, чинить порванные рукава так, что они выглядят как новенькие. Разве не так, Габриэль?

Я неуверенно кивнула. Мне было неловко слушать неумеренные похвалы сестры.

— О, если уж монахини хвалили, то это высокая оценка, очень высокая, — сказала Луиза. — Им трудно угодить. Они такие придирчивые, им надо, чтобы все было идеально! А ты бы не хотела поработать над шляпкой, дорогая? Давай не стесняйся. Вот, возьми хотя бы эту. — Она сунула шляпку мне в руки. — Еще не закончена, а у меня их так много, боюсь, не успею к началу сезона в Виши. — Луиза обратила сердитый взгляд на Адриенну. — Вот ты скажи, думаешь, легко торговцу обучиться своей профессии? Ей-богу, он ждет до последней минуты, берет все заказы подряд, суетится, паникует, боится, что ему никто не заплатит, и так до тех пор, пока заказы не доставлены и клиент не удовлетворен, и…

Но я уже смотрела на шляпку, которую она сунула мне в руки и почти не слушала ее причитаний. Так, значит, не закончена? Лично мне казалось, что сейчас у шляпки отрастут ноги и, цокая каблучками, она выйдет в сад, сгибаясь под грузом красновато-розовых побрякушек, ленточек и оранжевых перьев.

Вдруг до меня дошло, что в комнате воцарилось молчание, я подняла глаза и увидела, что все трое выжидающе глядят на меня. Может, просто учтиво сказать, что шляпка превосходна, и поставить ее обратно к своим чересчур увешанным украшениями сестрицам? Что я знаю о шляпках? Но я продолжала внимательно разглядывать ее, все остальное для меня как бы исчезло, как это бывало в Обазине, когда я вышивала камелии на носовом платке. Я неуверенно, словно боялась, что шляпка сейчас протестующе завопит, протянула руку и оторвала перья.

Уже лучше. Но еще не совсем как надо. Я повернула шляпку, убрала одну ленточку. Ага, гораздо лучше. Выявляется ее истинная форма. Ладонью я расправила одну штучку, остальные разогнула. Теперь видны торчащие концы ниток. Нащупала на столе ножницы — чик-чик — и готово. Ну вот, теперь, кажется, можно носить.

Я еще несколько раз повернула шляпку, чтобы оценить ее критическим взглядом, и осталась довольна. С ее основой уже ничего не поделаешь — обычный дамский головной убор с лентами, чтобы подвязывать под подбородком, не очень глубокий, должен сидеть на голове весело и вызывающе-дерзко. Не идеальный, конечно, но вполне себе неплохой. Я повернулась к остальным и увидела, что и сестра, и обе тетки выпучили на меня глаза. Мне даже показалось, что на их лицах написано некое потрясение. По спине побежали мурашки. Неужели я все испортила, наверняка над этим заказом, доверенным ей модисткой, Луиза трудилась не одну неделю.

Луиза раскрыла рот. Адриенна захихикала:

— Вот видите? Что я говорила? Она у нас девица решительная.

— Да уж вижу, — сдержанно произнесла Луиза. — Явный талант, только развивать надо. — Она помолчала, разглядывая обновленную шляпку, словно еще не решила, сердиться или хвалить. — А остальные… С ними что бы ты сделала?

— Ничего. — Я постаралась изобразить на лице улыбку. — Они и так все красивые.

Луиза смотрела на меня изучающе:

— Да говори прямо, не бойся. Не надо меня жалеть. Что бы ты с ними сделала?

— Ободрала бы и все начала сначала, — ответила я, сама не зная, откуда у меня взялось столько нахальства.

— Почему? — продолжала приставать Луиза, вгоняя меня в краску. — Некрасивые, что ли?

Меня снова охватило то же чувство, как и тогда, в кабинете аббатисы, когда я не знала, что ответить, поскольку ответить было очень непросто.

— Да нет, не в этом дело. Почему некрасивые? Но понимаете… неудобные. Легко ли ходить по улицам с корзиной фруктов на голове?

— С корзиной фруктов! — Из груди Луизы вырвался нервный смешок. — О господи! Давай говорить спокойно и не спеша. Все эти шляпки — новейшего фасона. Кроме того, сейчас лето. Шляпка должна защищать лицо от солнца, а еще говорить окружающим, что перед ними дама, а не торговка рыбой.

Конечно, даму нужно обязательно видеть за милю, хотелось мне ответить. Но я не стала.

— А если попробовать что-нибудь другое? Булавку, например, или две?

— Булавку? — переспросила Луиза.

— Ну да. Шляпную булавку. С каким-нибудь простеньким камнем, чтобы не закрывать форму шляпки, а, наоборот, подчеркнуть ее. Шляпка же все-таки, а не букет цветов. И должна выглядеть как шляпка. Разве не так?

Луиза повернулась и еще раз оглядела свои произведения. Что и говорить, в шляпках, как и в еде, она себя не ограничивала. И при этом в душе оставалась простой овернской крестьянкой. И вдруг, к моему изумлению и к ее чести, кстати, она выдвинула ящик шкафчика, потом вытащила его совсем и поставила передо мной на стол:

— Такие подойдут?

В ящике было полно шляпных булавок самых разнообразных размеров и форм, некоторые уж очень декоративные, такую вряд ли заметишь на пышно украшенном капоре, другие поскромнее. Я выбрала костяную булавку с искусственным голубым сапфиром: