Мадемуазель Шанель Гортнер Кристофер

7

До последней минуты у меня было по горло работы; и вот наконец я отправилась в Монте-Карло праздновать свое сорокалетие. Но прежде я познакомилась с владельцем «Галери Лафайет» и попросила выставить мои духи в надежде, что множество новых заказов побудит Эрнеста Бо увеличить производство. Но хозяин «Галери Лафайет» объяснил мне, что такой «нюхач», как Бо, не сможет произвести достаточного количества даже для одного универмага. Он позвонил Пьеру Вертхаймеру, совладельцу «Парфюмериз буржуа», самой большой во Франции компании по производству духов и косметики. Вертхаймер заинтересовался и выразил желание помочь, и я вынуждена была ненадолго съездить в Лонгшан, где впервые встретилась с Боем, чтобы обсудить подробности соглашения. Перед отъездом я позвонила Бальсану и спросила его совета. В мире бизнеса он знал поголовно всех. Бальсан предупредил, чтобы с Вертхаймерами я держала ухо востро. Пьер Вертхаймер и его брат Поль были предприниматели агрессивного типа и свою империю сколотили, в частности, безжалостным отношением к людям, с которыми они делали бизнес, потому что, как сказал Бальсан, они евреи.

Меня не волновала их национальность, но, когда коренастый Пьер между криками, которыми он подбадривал своих чистокровных лошадей, сказал, что если я хочу изготавливать и продавать свои духи через его компанию, то мне надо с ними объединиться, я растерялась.

— Мы можем производить духи для вас, — сказал он, — но вы должны подписать контракт.

Я терпеть не могла всяких контрактов. И тут же вспомнила, что Бой, предостерегая меня от ошибок, говорил, что всегда надо сосредоточиваться только на том, что умеешь делать лучше всего, а в остальном обращаться к специалистам.

— Прекрасно! — отозвалась я. — Только вы не получите ни единой доли в моем бизнесе модной одежды, и я не позволю вам продавать под моим именем второсортный товар. Мне будет вполне достаточно десяти процентов с продаж. Что касается всего остального, я не хочу ни перед кем нести ответственность. И Бо будет производить мои духи до тех пор, пока я этого хочу.

Вертхаймер согласился. Вернувшись в Париж с черновым вариантом контракта, я с головой окунулась в работу: надо было сделать заключительные штрихи в моей последней коллекции, куда входили облегающие платья из шелка и шерстяного крепа, отделанные бисером на груди, талии и бедрах. Я даже рискнула использовать украшения из искусственных драгоценных камней. Идея Дмитрия сослужила мне добрую службу, и я открыла мастерскую по производству ожерелий, подвесок и брошей с крупными камнями из стекла в византийском стиле и в стиле эпохи Возрождения, а также ожерелья из разноцветного жемчуга. Для пользы дела я и сама носила эти украшения, в том числе разные серьги — одну с белой жемчужиной, другую с черной, — браслеты с финифтью и мозаикой или в виде золотых монет на цепочке, что подчеркивало кажущийся бесформенным покрой моих платьев.

И вот я здесь, в Монте-Карло, в преддверии своего сорокалетия, в черном облегающем платье, причем в черном должна была быть только я одна — таково непременное условие приглашения, — на арендованной мною и украшенной фонариками яхте, слушаю музыку: для своего праздника я наняла целый оркестр. Пришли все мои знакомые, но немало и тех, кому просто очень захотелось попасть на празднование моего юбилея. А потом я собиралась отдохнуть в Монако, там, где обычно отдыхают и развлекаются богатые; полнолуние для меня предвещает удачу на предстоящий год, как в пошиве высококлассной одежды, так и в предприятии с духами.

Вера сообщила, что англичанина, который спрашивал обо мне, друзья называют просто Бендор. Для всех остальных он Хью Ричард Артур Гросвенор, второй герцог Вестминстерский, один из самых богатых людей в мире. Я уже видела его знаменитую яхту «Серебряное облако», когда она входила в гавань. Золотисто-каштановый корпус, палуба залита огнями, так и сияет, все остальные суда рядом с ней кажутся карликовыми, включая и яхту, на которой веселилась я со своими гостями. Лично мне такая неприкрытая демонстрация богатства показалась несколько вульгарной: не яхта, а плавающая гостиница, наверняка с собственным штатом слуг и горничных.

— Он приглашает нас к нему на борт, — сказала Вера, когда я одевалась к празднику, — попозже, на аперитив.

— Там видно будет, — усмехнулась я.

Мне совсем не хотелось лебезить перед ним. Его светлость лорд Бендор был не в том положении, чтобы угощать меня аперитивом или еще чем бы то ни было, поскольку увяз в мучительном процессе развода со второй женой. Обстоятельства его злополучного развода обсасывались на первых полосах газет, а его жена заявляла каждому встречному и поперечному, что он открыто изменял ей направо и налево и именно поэтому она не смогла подарить ему наследника, которого он страстно желал. Предыдущий брак герцога также закончился разводом: первая жена родила ему сына и двух дочерей, но сын в возрасте четырех лет трагически погиб, а дочери по варварскому английскому наследственному праву не могли претендовать на его владения.

— Он подыскивает себе новую жену и, как только бракоразводный процесс закончится, женится, — пояснила Вера. — К несчастью, большинство женщин, с которыми он знакомится, очень скоро ему смертельно надоедают. Он не такой, как можно подумать. Общаться он предпочитает с людьми, которые трудятся, которые в жизни всего добиваются своими силами. Заявляет, что институт аристократии старел, что это как чучело кабана, а уж кому и знать, как не ему. Впрочем, вокруг него вьется много всякого народу.

Лично я мужа себе не искала. Голова моя была занята чем угодно, только не этим. Мися с ее выдающимся талантом всюду совать свой нос также попотчевала меня противоречивыми и не менее пикантными россказнями о Бендоре, стоило мне только намекнуть ей о планах Веры.

— Он ужасный сноб. Терпеть не может тех, кто трудится, если только они не работают на него. А еще он чудовищно необъективен, к людям относится предвзято. Евреев, гомосексуалистов и социалистов на дух не переносит. Объявил, что именно они будут причиной развала европейской экономики.

— Гомосексуалисты? — Мне это показалось забавным. — Интересно, как это они смогут развалить экономику? Возможно, ювелирное дело или косметическую промышленность, ведь они обожают драгоценности и косметику. Но при чем здесь деньги? Большинство известных нам гомосексуалистов бедны как церковные крысы. Посмотри хоть на нашего Кокто.

Бедный Жан на мой праздник не пришел. Я убедила его отправиться в санаторий, где лечат опиумную зависимость. Он согласился, когда я пообещала заплатить и за его друга Радиге. Но Радиге отказался, а Кокто поехал только потому, что ему позарез надо было освободиться от этой зависимости — иначе прощай надежды на совместное с Радиге будущее, поскольку велика вероятность гибели обоих от передозировки.

Вдоволь налюбовавшись левиафаном Бендора, я повернулась к гостям: они оживленно общались, весело отплясывали современные танцы — чарльстон был последним писком моды с его забавными птичьими движениями ног и рук, — и швыряли за борт взятые напрокат бокалы с такой энергией, которая вряд ли проявилась бы, заплати они за них из своего кармана.

Вера заметила меня, когда я стояла одна возле леерного ограждения, извинилась перед партнером и ввинтилась в толпу, направляясь ко мне. Ее округлые формы выгодно подчеркивались кроем алого вечернего платья моей работы; открытую шею украшал жемчуг, который я ввела в моду, а рыжие вьющиеся волосы — шелковая камелия.

— Ну, — начала она, — принимаешь приглашение Бендора? Только ты ушла, он позвонил к нам в номер. Ему не терпится познакомиться с тобой.

— Пожалуй, — ответила я, доставая сигареты из сумочки с кисточками.

Тут я заметила, что на меня не отрываясь смотрит ее партнер, высокий холеный мужчина с вкрадчивыми манерами, с которым я, кажется, не знакома. Смотрел он так напряженно, что мне даже стало как-то не по себе. Я отвернулась и закурила.

— Интересно, с чего это вдруг твой герцог такой настойчивый? Небось напела ему про меня каких-нибудь жутких историй?

— Ничего подобного! Только про то, какая ты замечательная и обаятельная. Он уже знает, что ты имеешь дикий успех и что сейчас ты свободна…

— Я всегда свободна, — перебила ее я, улыбаясь. — Никогда не была ни с кем обручена, разве что со своей работой, и это у меня навсегда. Хоть надевай обручальное кольцо с клеймом «Шанель».

— Да уж… — Она замахала рукой, отгоняя дым. Вера была одна из немногих моих знакомых, кто не выносил табачного дыма. — Он и это про тебя знает. И восхищается. Я же говорила: ему нравится, когда человек всего добивается сам, а ты как раз из таких, к тому же знаменита…

— Дмитрий! — Я не дослушала и отошла от нее, увидев своего великого князя: он только что прибыл.

Выглядел он великолепно, заметно поздоровел и загорел после долгой идиллии в Биаррице; на нем был безупречный фрак белого цвета с серебристыми манжетами.

— Я соскучилась по тебе, — прошептала я, целуя его в губы, а он озадаченно посмотрел на меня большими глазами, а потом понимающе улыбнулся:

— Ты от кого-то скрываешься?

— От всех. — Я взяла его за руку и подвела к Вере. — Ты знакома с великим князем Дмитрием Павловичем?

Вера жеманно улыбнулась. И к великой радости Дмитрия, присела в реверансе, открыв его взору розовые коленки.

— Enchant, ваше высочество.

— Осторожней, — прошептала я Дмитрию и отвела в сторонку, проходя мимо поедающего меня глазами незнакомца. — Она охотится за мужчинами с состоянием и титулом, чем богаче, тем лучше, больше в ее голове ничего нет.

— Нынче я ни то ни другое, — отозвался он, — но скоро это переменится. — Он понизил голос. — Я познакомился с одной американкой, наследницей огромной недвижимости. Думаю сделать ей предложение.

— Ты любишь ее? — насмешливо спросила я; мне эта новость показалась забавной.

— А разве это обязательно? — ответил он с таким же насмешливым равнодушием.

Мы оба дружно рассмеялись. Наша связь закончилась, но я все еще считала, что он неотразим, особенно сейчас, когда мне не нужно больше содержать его.

— А кого хочет заарканить для тебя эта твоя английская подруга? — спросил он, когда мы выпили шампанского.

Мои друзья и знакомые с широко раскрытыми глазами то и дело подходили к нам представляться; они сгорали от любопытства: неужели среди нас находится настоящий, живой Романов?

— Герцога Вестминстерского, — ответила я.

— Неужели? — удивленно посмотрел на меня Дмитрий. — Он же чертовски богат.

— Да, мне говорили. Он хочет, чтобы попозже я навестила его вон на том чудовище, видишь? Тоже бросил якорь здесь в гавани. Но вряд ли я отправлюсь, тем более что ты здесь.

— Почему? Я бы тоже не прочь посмотреть на его чудовище. Говорят, оно прекрасно. Там можно жить круглый год… Только вот захочет ли он, со всеми его поместьями.

Я помолчала, уперев руку в бедро.

— Значит, хочешь взглянуть на эту яхту?

— А что тут такого? — пожал он плечами. — Кроме того, со мной твоя добродетель будет в безопасности. Не думаю, что английский герцог станет тебя насиловать, когда ты у него на борту в сопровождении русского князя.

— Скажи честно, Дмитрий, хочешь занять у него денег?

— И не мечтаю. — Он отвесил такой элегантный поклон, что женщины, отплясывающие у него за спиной чарльстон, стали спотыкаться. — Но, — подмигнул он, — за меня это можешь сделать ты.

Мы отправились после полуночи, когда моя вечеринка достигла апогея, и те немногие гости, кто еще не успел напиться до чертиков и мог заметить мое отсутствие, ничего против не имели. Бендор прислал за нами катер, и, чтобы сохранить прическу, мне пришлось повязать голову шарфом. Я прибыла на «Серебряное облако», по словам Дмитрия, совсем как русская бабушка в платочке.

Бендор ждал нас на палубе. Это был высокий мужчина с легким румянцем на щеках, с густыми бровями, напомаженными белокурыми волосами с пробором посередине, с пухлыми, можно даже сказать сладострастными, губами и с голубыми глазами. Он был одет в помятые полотняные штаны белого цвета, рубашку с открытым воротом, из которого виднелась загорелая шея, и в темно-синюю матросскую куртку, которую мне сразу же захотелось надеть. Герцог был элегантен, но в самую меру, мужествен, но без налета грубости. К моему удивлению, он показался мне довольно привлекательным, и я скоро поняла, что для него самого этот факт не явился сюрпризом. Будучи тем, кем он, собственно, являлся, Бендор, само собой, считал себя весьма привлекательным мужчиной для очень даже многих женщин.

Вера, как это принято во Франции, расцеловала его в обе щеки, которые от смущения тут же покрылись румянцем.

— Мадемуазель, — сказал он, повернувшись ко мне, — вы оказали мне честь, согласившись посетить меня.

— О нет, — небрежно ответила я, — напротив, это вы оказали мне честь, пригласив меня в гости.

Он провел нас по яхте, и ее внутреннее убранство произвело на меня еще большее впечатление: стены кают были украшены работами старых мастеров, а меблировки хватило бы на огромный зал; пояснения Бендор давал отрывистым, негромким голосом, говорил, что больше всего на свете он любит плавать по морям и океанам. За стенкой огромной каюты бренчал на мандолинах цыганский оркестрик, а гостеприимный хозяин угощал нас шампанским и икрой. Я почувствовала, что хмелею. Дмитрий продолжал улыбаться, делая вид, что не замечает внимания к своей особе со стороны Веры. Он с любопытством наблюдал, как я окетничаю с Бендором. Щелкнув крышкой портсигара, я нарочно воскликнула, что где-то забыла свою зажигалку, и Бендор счел своим долгом дать мне прикурить. Я засыпала его вопросами о яхте, и он обстоятельно на них отвечал, хотя мне было совершенно наплевать на все тонкости работы каких-то особенных двигателей и навигационной системы.

Зачем я так себя вела — не знаю, разве что меня это все очень забавляло, хотелось посмотреть, способна ли я завести его, хотелось увидеть, каковы его истинные намерения, собирается ли он просто одержать очередную победу, или им движет искреннее желание узнать меня поближе. К исходу ночи я так ничего и не поняла, проблема осталась неразрешенной. Бендор подробно расспрашивал меня о моем бизнесе, хмуро кивал, когда я говорила о своих последних затеях, — шампанское развязало мне язык, который, будучи трезвой, я предпочитаю держать за зубами. Он ни разу не прикоснулся ко мне, лишь подал руку, чтобы помочь спуститься на борт катера, который должен был отвезти нас обратно, и я в первый раз ощутила прикосновение его пальцев. Он вел себя с совершеннейшим тактом, и это заинтриговало меня еще больше. Перед тем как я ступила на борт катера, он снова заговорил, слегка запинаясь:

— У меня в Довиле есть дом, мадемуазель, а в этом городе, насколько я понял, у вас работает один из бутиков. Я был бы счастлив, если бы вы позволили в следующий мой приезд туда снова увидеться с вами.

Я протянула ему свою карточку:

— Пожалуйста, звоните.

Пока я спускалась на катер, Бендор смотрел на меня твердо, без улыбки, не отрывая глаз, и мне подумалось, что наверняка это не последняя наша встреча.

Пожелав Дмитрию доброй ночи, мы с Верой отправились в «Отель де Пари», где у нас были заказаны номера. Всю дорогу она шептала, как прекрасен великий князь, какие у него возвышенные мысли, а я только прятала улыбку: бедняжка была в счастливом неведении о том, что ее счета в банке (которого, впрочем, у нее вообще не было) маловато будет, чтобы завоевать внимание Дмитрия.

— А Бендору, между прочим, — вдруг сказала она, когда я уже вставила ключ в замочную скважину, — ты очень понравилась, уж у меня глаз острый.

— Да что ты говоришь? — Я отворила дверь. — Не сомневаюсь, он многих приглашает и к себе на яхту, и в свой довильский дом. Вряд ли я исключение, разве что…

Тут я замолчала, изумленно разинув рот, а Вера за моей спиной негромко ахнула. Все мало-мальски подходящие места в номере были уставлены вазами с букетами белых роз и плавающих камелий.

Совершенно ошеломленная этим зрелищем, я стояла столбом. Вера проскользнула мимо меня в номер, бросилась к ближайшему букету и схватила торчащую в нем белую карточку.

— «Мадемуазель, — прочитала она, — в действительности честь была оказана мне». — И захохотала во все горло, не сдерживаясь, что порой бывает с некоторыми англичанками. — Вот видишь! Что я говорила? Он от тебя без ума! О Коко, ты только посмотри, какие еще тебе нужны доказательства? Ну скажи, ты ведь не заставишь этого человека умолять?

— Нет, — сказала я, закрывая дверь. — Умолять не заставлю. А вот ждать — пожалуй.

8

Свое английское имение Бендор в шутку окрестил «Вокзал Святого Панкратия»; это было огромное здание в готическом стиле, располагавшееся на обширных охотничьих угодьях Чешира. Настоящее название имения было Итон-Холл, и в замке даже имелись средневековые рыцарские доспехи. Они горделиво стояли на площадке великолепной парадной лестницы, встречая меня каждое утро, когда, желая чем-нибудь заняться — а развлечений здесь было предостаточно, — я сбегала вниз с его любимицами-таксами, путавшимися под ногами.

В конце концов я уступила настойчивым ухаживаниям Бендора. Посылая мне домой букеты цветов, он опустошил целые оранжереи; среди орхидей редчайших сортов он прятал коробочки с безумно дорогими драгоценными украшениями: браслеты с бриллиантами и рубинами, аквамариновые броши в платиновой оправе, а уж жемчуга столько, что я за всю жизнь не смогла бы все это переносить. Из своего замка в Шотландии однажды он даже отправил на самолете партию свежего лосося. Когда мне их доставили в кадках с водой, они еще шевелились.

— И долго ты будешь заставлять его ждать? — спрашивала меня Вера. — Чем больше ты на него не обращаешь внимания, тем сильней его желание.

— Вот именно, — отвечала я.

Но уже к 1925 году я решила, что довольно его мучить. И он совершенно не поверил моему довольно прохладному с ним обращению, когда приехал в Париж посмотреть мою коллекцию, подготовленную для L’Exposition des Arts Decoratifs et Industriels Moderne.[38] На ней я демонстрировала ансамбль с вязаным кардиганом, платья с плиссированной юбкой, легкие пальто из твида и куртки по типу матросских, на которые меня вдохновила куртка, что была на Бендоре в нашу первую встречу. Бендор пригласил меня в ресторан пообедать, смиренно принял мой прощальный целомудренный поцелуй, и его шофер отвез меня домой. Бендор посетил и мои мастерские ювелирных изделий, которые уже начали приносить значительный доход, вдохнул аромат последнего образца духов, изготовленных Бо для моей новой корпорации «Духи Шанель». Я пригласила его и на свои званые вечера, где он познакомился с Сертами, Дягилевым и его новым двадцатилетним любовником, русским танцовщиком Сержем Лифарем, и с моим дорогим Кокто, который вышел из клиники и сразу же пережил ужасную драму: от брюшного тифа скончался Радиге. Похороны оплатила, конечно, я.

Непринужденные сборища у меня дома, однако, обернулись катастрофой. Бендор оказался слишком англичанином, слишком аристократом, чтобы по достоинству оценить специфическое остроумие моих гостей. Как и Бой до него, он не видел ничего забавного в непристойных шутках и напыщенной претенциозности Жожо Серта, с неприкрытым презрением взирал на слишком податливого красавца Лифаря и совершенно игнорировал отталкивающие суждения Миси. Когда Кокто пожаловался, что ему, возможно, придется заарканить какую-нибудь женщину с состоянием, поскольку он не хочет дожить до сорока лет и прослыть la pauvre[39] мадам Кокто, Бендор наконец открыл рот. Французским он владел, как и всякий англичанин из высшего общества, обученный всем правилам языка, но незнакомый с его нюансами.

— Если у вас маловато средств, месье, — объявил он, к ужасу всех собравшихся, — я могу дать вам заработать: напишите о моих собаках.

Мне сразу стало понятно, что у него и в мыслях не было кого-нибудь оскорбить.

— У всех были такие лица, словно я предложил ему почистить мою псарню, — сказал он потом, когда все ушли. — Наши борзые имеют знаменитую родословную, и история этих собак продавалась бы огромными тиражами, уверяю вас.

В общем, не удалось ему вписаться в мой парижский кружок, поэтому после нескольких непринятых предложений посетить Англию я сдалась и мужественно решилась на вояж через Ла-Манш, даже под страхом морской болезни.

В Англии я никогда не была. Мне всегда казалось, что Англия — страна невероятно зеленая, но там слишком сырой климат. Мрачные из-за постоянного смога улицы Лондона не шли ни в какое сравнение с широкими бульварами, оживленными кафе, богатой ночной жизнью Парижа; мне казалось, что англичане предпочитают собираться в пабах и довольствуются своей неудобоваримой кухней.

Великолепный городской особняк Бендора неподалеку от Гросвенор-сквер был прекрасно обставлен; на чашку чая он пригласил Веру, а заодно и всех дам ее знаменитого в английском обществе кружка. И все они в один голос умоляли меня открыть в Лондоне ателье мод. Сюда же на выходные я позвала и своего племянника Андре, чтобы вместе потом полюбоваться достопримечательностями Лондона. Превосходные манеры Андре произвели на меня впечатление, как и его безукоризненная корректность: к Бендору он всегда обращался «ваша светлость», хотя тот несколько раз повторял ему, что такие формальности вовсе не обязательны.

Бендору я уступила еще в Лондоне. Получилось очень забавно. После того как мы засиделись в его гостиной за горячительными напитками, он робко взял меня за руку и пролепетал, что никогда в жизни не встречал таких женщин, как я, после чего спросил, не оскорбит ли он меня своим поцелуем.

— Оскорбите… если не поцелуете, — ответила я.

Тут же последовал поцелуй, который не слишком меня возбудил, но был достаточно любопытен, чтобы позволить ему продолжить. Оказалось, что Бендор — искусный любовник, нежный и деликатный, хотя и не слишком изобретательный. В целом вполне удовлетворительный. Денег у него куда больше, чем у меня, а это после Дмитрия было довольно приятно сознавать, и, вопреки утверждениям Веры, по его поведению было незаметно, что он очень торопится снова жениться, а дело о разводе все еще находилось в подвешенном состоянии. Но самое главное, Бендор демонстрировал ко мне искренний интерес, а это было и лестно, и обнадеживающе. В этом грезились возможности гораздо большие, чем были у меня после смерти Боя. Не могу сказать, что я влюбилась, но я ведь и не рассчитывала на что-то подобное. Хоть и не сразу, но я поняла, что горячая страсть, которую я испытывала к Бою, приходит только раз в жизни, да и то если повезет.

Но как было не восхищаться его владениями; Бендор сделал для меня специальную экскурсию, и они оказались такими обширными, что на них могли бы легко поместиться несколько населенных пунктов Франции. Богатство Бендора превосходило все, что я до сих пор видела. С этим могли сравниться разве что империи некоторых американских магнатов: тут были конюшни, занимающие площадь нескольких городских кварталов, декоративные сады размерами с крупное селение, замки со сводчатыми потолками, в которых пировали короли, сотни пустующих комнат, где на кроватях регулярно менялось белье, невзирая на расходы.

Мися (кто ж еще?) предостерегала меня, что жизнь в английских поместьях скучна и уныла, там все организованно, все живут по расписанию, в которое входят обязательные прогулки верхом, охота и чаепитие с последующим неизменным курением сигар в библиотеке для джентльменов и разговоры в гостиной для дам. Бендор же сторонился этих стереотипов. Его вышколенный штат слуг работал как часы, но ни для каких мероприятий определенных часов не было установлено, поскольку он любил предаваться удовольствиям спонтанно.

Однажды утром мы проспали дольше обычного, он встал и начал одеваться, а я лежала и, смеясь, глядела, как он надевает туфли.

— В чем дело? — спросил он, озадаченно глядя на меня. Я частенько подсмеивалась над ним, и он уже стал немного привыкать. — И что на этот раз я сделал не так?

— У тебя туфли с дырками, — ответила я. — Давно ты их носишь?

Глядя на подошвы, он нахмурился:

— Понятия не имею.

— Понятия не имеешь? Как интересно! Им, наверное, уже лет десять, не меньше. Неужели тебе ни разу не приходило в голову хотя бы отдать их в ремонт, заменить подошву? А еще лучше купить новые.

— Зачем? Мне и эти нравятся. Кроме того, у меня толстые носки. Да ты не волнуйся, у меня обуви много, мой дворецкий каждую неделю покупает дюжину новых пар.

— Каждую неделю! — Я отбросила простыню и, как была голая, прошлепала к двери. Протянула руку к задвижке, подумала и лукаво посмотрела на него через плечо. — Я должна это видеть. Ну, показывай, где у тебя комната для носков? Не поверю, если скажешь, что твой дворецкий хранит их в комоде.

— Вообще-то, — снисходительно произнес Бендор, — мне кажется, дворецкий просто заменяет их. Когда приходит новая партия, старые он раздает слугам. Он у меня очень бережливый. — Бендор стал завязывать шнурки. Я молчала, и он, не отрываясь от своего занятия, продолжил: — Если ты собираешься выйти из спальни, как леди Годива, чтобы заняться поисками моих носков, меня не жди. Я бы хотел, чтобы удовольствие от скандала ты получала без меня.

Он умел быть остроумен, когда хотел. Эта черта тоже напоминала мне о Бое, в груди даже шевелилось что-то похожее на любовь. Мне нравились и некоторые его друзья, то есть настоящие, а не те сотни знакомых, которые претендовали на это. В частности, и человек, который позже стал мне другом, — сэр Уинстон Черчилль, невысокий, дородный, с лысиной на лбу, дребезжащим голосом и шепелявой манерой говорить, но тем не менее один из самых красноречивых и умных людей, которых я знала.

Однажды на выходные он приехал в Итон-Холл поохотиться на лис. Я никогда прежде не видела этой типично английской забавы, и меня поразил сам ритуал: все надевают красивые красные куртки для верховой езды и белые бриджи, собираются в определенном месте, идет распределение мест по старшинству, каждому назначается, где он должен ехать, потом происходит церемониальное освобождение до смерти перепуганной лисицы из клетки и уже после этого едва ли не благоговейный спуск с привязи борзых. Мне все это казалось смешным. В конце концов, все заранее известно, бедная лисица будет затравлена и убита, но все срываются с места, кричат как полоумные, словно участвуют в этом впервые в жизни. Только Черчилль, которого едва втиснули в неудобный для него охотничий костюм, не последовал общему безумию.

— Mon brave,[40] — пробормотал он на чистейшем французском, наклоняясь ко мне, — теперь вы видите, какими мы, англичане, бываем глупыми, когда нам нечего делать.

В тот день убийство лисы я пропустила, моя лошадь, не проскакав и половины пути, сбилась в сторону, ее понесло, потом она споткнулась, и я вылетела из седла, разбила губу и вывихнула лодыжку. Бендор был далеко впереди — когда дело касалось охоты, меня хоть волки пускай загрызут, он ничего и не заметил бы, — но Черчилль, весь мокрый от пота, смешно подпрыгивающий в седле на своей огромной вороной лошади, догнал меня и помог подняться. Я оперлась на его плечо, морщась от боли и собственной неуклюжести.

— Тем лучше, — сказал он. — Мне неинтересно гоняться за бедным, беззащитным животным. И теперь у нас есть полезное занятие: накладывать холодный компресс на вашу ногу и беседовать. Я бы хотел как можно больше узнать о знаменитой мадемуазель Шанель.

Он был единственным близким знакомым, который так меня звал. Для всех остальных я была Коко, мадемуазель или просто Шанель, но Уинстон Черчилль никогда не позволял себе фамильярности, если не заслужил этого. Я подумала, что легко могла бы стать его любовницей, если бы он попросил, мне было совсем не важно, что он женат, что у него лицо как у жабы, что он все еще оплакивает недавнюю смерть своей любимой старшей дочери.

— О, это было ужасно, — признался он, когда я устроилась на диване в библиотеке, приложив к распухшей лодыжке пузырь со льдом, а губу смазав мазью. Он развалился в кресле и закурил сигару. — Просто невероятно, честное слово. Мы были здесь неделю, играли с Бендором в теннис, как вдруг меня срочно позвали к телефону. Звонила гувернантка. Сказала, что Мэриголд простудилась, но заверила, что она идет на поправку. А когда мы вернулись, наша девочка уже была при смерти. — Он помолчал, глаза его затуманились. — Вы когда-нибудь теряли человека, которого любили больше самого себя, мадемуазель, столь дорогого, столь незаменимого, что жизнь свою за него готовы отдать не задумываясь?

— Да, — ответила я, пытаясь подавить неожиданно подступившие слезы. — Да, однажды потеряла.

Он печально улыбнулся:

— Честно говоря, я так и думал. После этого кажется, что весь мир изменился, правда? Мы продолжаем жить — мы ведь должны жить дальше, — но мы уже не те, кем были раньше.

Скорее всего, он знал про меня с Боем. Вряд ли наши отношения были секретом, и Черчиллю, как и Бендору, были известны все скандалы в привилегированном кругу, где он вращался, куда входила и жена, а потом и вдова Боя. И все-таки имени Боя он не назвал, как не стал намекать и на то, что ему известно, о ком я говорю. Для этого он был слишком джентльменом.

Мы беседовали о многом. Профессиональный политик и теперь канцлер Казначейства Великобритании, он служил на Кубе, в Индии, Судане и Египте, командовал батальоном на Западном фронте.

— Надеюсь больше никогда не столкнуться с подобным ужасом. Порой недостаточно делать то, что можешь, приходится делать, что должен. А должно быловоевать с Германией, хотя нам стоило это жизни тысяч наших лучших молодых мужчин. — Он признался, что обожает свиней, заставив меня рассмеяться. — Собаки смотрят на нас снизу вверх. Кошки смотрят на нас сверху вниз. А свиньи относятся к нам как к равным.

А еще он сказал, что его привлекают люди, добиваться цели которым не мешают никакие препятствия.

— У меня такое чувство, что и вы тоже из них, мадемуазель. У вас в глазах светится бесстрашие, — произнес он, и я почувствовала невысказанную печаль, гнет невидимого бремени у него на душе. — Моя мать была американкой, и у нее тоже было это. А вы вполне уверены, что в ваших жилах течет чистейшая французская кровь?

Я заверила его, что чище и быть не может. В этот долгий день, пока мы ждали возвращения охотников, у нас был не менее долгий и очень откровенный разговор. После гибели Боя такого у меня не было ни с кем. Я поведала ему историю всеми забытой девочки из Обазина, которую переполняли мечты, которая очень хотела добиться чего-то в жизни. Раскрывая перед ним душу, я была уверена, что все это останется между нами, что мое доверие — для него вещь священная.

Когда я закончила свой рассказ, он задумчиво кивнул:

— Позиционирование — вещь на первый взгляд не такая важная, но на самом деле определяющая все. Я вами восхищаюсь. Вы научились не только идти против ветра, но и подниматься благодаря ему. Большинство людей лезут из кожи вон, чтобы исполнить чьи-то ожидания, но нам с вами известно: то, чего от нас ждут, редко совпадает с нашими собственными желаниями.

Когда вернулся с охоты Бендор, Черчилль встал и вразвалочку пошел к выходу. Проходя мимо Бендора, он потрепал его по руке:

— А она у тебя просто подарок, твоя мадемуазель. Смотри веди себя соответственно.

— Коко, — бросила я вслед Черчиллю; он остановился в дверях и оглянулся. — Зовите меня Коко.

Черчилль улыбнулся и поклонился.

Бендор удовлетворенно усмехнулся:

— Послушай, неужели этот негодяй околдовал тебя, пока меня не было?

— Почти, — ответила я. — Тебе повезло: он, в отличие от тебя, женат.

Год завершился разводом Бендора. Связь его со мной, естественно, ни от кого не укрылась: я еще не успела ступить на берег Англии, как газеты объявили меня очередной герцогиней Вестминстерской. Бендор, казалось, был в замешательстве. А вот я уже стала подумывать, на что это будет похоже, если я перееду жить к нему.

За несколько недель, что мы провели вместе, разъезжая от Итон-Холла до замка в Кейтнессе, в горах Шотландии, я поняла, что его образ жизни мне даже нравится: свободен от забот и тревог, связанных с работой, и от неудобств, связанных с моей известностью. Я уже не прочь была поменять занятие пошивом одежды высокого класса и продажей духов на титул и все связанные с этим преимущества, почести и комфорт частной жизни. Но это же и пугало меня, пугала собственная неожиданно открывшаяся тяга к исполнению каких-то обязательств после того, как я так долго отвергала эти идеи вообще. Никогда прежде я не хотела этого, даже когда была с Боем, по крайней мере, пока он не женился. Может быть, меня заботила мысль, что если Бендор не сделает мне предложения, он найдет другую женщину? Хотела ли я просто развлечься с ним, понимая, что рано или поздно он оставит меня ради какой-нибудь более приличествующей его титулу добродетельной дамы со средствами, тремя именами и готовой предоставить ему свое чрево?

Эта сумятица в мыслях порождала новые беспокойные вопросы. Я еще ни разу не забеременела, хотя возможностей было полно. В Венеции Мися как-то злобно обронила, что, мол, она надеется, я предохраняюсь. А я, по правде говоря, совсем не предохранялась. Бой это делал, да, он пользовался презервативами, но у нас бывали случаи, когда они протекали или рвались, а после его гибели я об этом вообще не думала. Я говорила себе, что приучила собственное тело (я считала, что человек силой разума способен на это) и не беременею, потому что не хочу. Мы с Дмитрием вели себя безответственно и бездумно, и можно считать, что мне повезло. С Бендором мы заключили негласное, но само собой разумеющееся соглашение: либо он пользуется презервативами, либо вынимает до того, как брызнет семя, как это делал когда-то Бальсан.

Теперь же я стала беспокоиться. Скоро мне будет сорок один, и если я способна забеременеть, то мне нельзя тянуть с этим. И все же, когда я рассуждала о возможности стать матерью, что-то в душе противилось этому. У меня был Андре, к которому я относилась как к собственному сыну, а он жил далеко, учился в закрытой школе, за его ежедневным существованием присматривают другие. Я знала, слишком хорошо знала, что такое жить без родителей, вдали от того места, которое называется домом. Я делала все, что могла, чтобы обеспечить Андре приличное содержание, но вряд ли можно считать подобную заботу о нем материнской. Я вела себя так, как только и могла вести себя такая, как я, — как добросовестная, сознательная, но не близкая родственница, скажем как тетушка.

Быть же настоящей матерью означало пожертвовать своими запросами. Это гораздо более обременительно и тягостно, чем даже физические испытания, связанные с беременностью, сами по себе достаточно пугающие. Готова ли я отказаться от жизни, на которую положила столько труда и борьбы? Я понимала: нет, не готова, я стану злиться, может, со временем даже обвинять во всем ребенка. И снова в душе поднимались призраки моей юности, которые преследовали меня, не давали покоя.

Значит, со мной что-то не так? Что же именно?

С Бендором своими проблемами я не делилась. Просто объявила, что возвращаюсь в Париж, где меня ждет мое ателье, работа, я и так слишком долго пренебрегала своими обязанностями.

Он проводил меня в Лондон, посадил на корабль.

— Не забудь, — сказал он, стоя передо мной, какой-то нескладный в длинном пальто и шляпе, — летом у нас круиз на Ривьеру. Ты обещала найти для этого время.

Я улыбалась, кивала:

— Не забуду. И скоро увидимся в Париже, да?

— Само собой.

Натянув шляпу поглубже, он вернулся к машине. Ни прощального поцелуя, ни других открытых знаков любви; повсюду вокруг прятались журналисты.

Сидя в поезде на Париж, я чувствовала огромное душевное облегчение. В голове мелькнула мысль, что Париж стал моим домом — столько с этим городом связано воспоминаний, порой трагичных. Только в Париже я чувствовала себя на своем месте.

И вряд ли очередная герцогиня Вестминстерская получала бы такое удовольствие, ощущая себя свободной.

9

1926 год стал для меня знаменательным. Год создания моего маленького черного платья. После долгих споров, которые продолжались несколько месяцев, я решилась представить его на весеннем показе. Теперь в моих коллекциях вечерних платьев черный цвет был основным, однако в начале века черный цвет считался уместным только для школьной формы, траурного одеяния и одежды монахинь. Но я все-таки решила рискнуть, несколько месяцев разрабатывала новые силуэты: облегающее платье из марокканского крепа с узкими рукавами, манжеты которых украшены зигзагообразной золотой нитью; вырез квадратный, юбка простая, немного ниже колен, с перевернутыми V-образными складками, что подчеркивало низкую талию. Эти платья дополняла шляпка-колокольчик из атласа в полоску, мягкие поля которой почти полностью закрывали глаза, а также черное жемчужное ожерелье и перчатки до локтей. Ну и конечно, чулки; я считала, что чулки женщины будут носить всегда.

Мое черное платье вызвало сенсацию, на которую, честно говоря, я и надеялась с самого начала. Манекенщицы горделиво шествовали по салону, у каждой в руке плакатик с номером и названием ансамбля, а в помещении стояла мертвая тишина. Я притаилась на верхней площадке лестницы, за зеркалами, чтобы можно было незаметно наблюдать за показом: лица собравшихся клиентов и большинства журналистов выражали крайнее потрясение, смятение на грани испуга, даже осуждение. Я и прежде заходила далеко, но так далеко еще себе не позволяла.

— Им очень не понравилось, — сказала Адриенна, когда мы подсчитали ничтожное количество заказов. — Это для них выходит за всякие рамки. Никто, слышишь, Габриэль, никто не хочет носить черное платье. А ведь я говорила: риск слишком большой.

Моя premire, мадам Обер, была более оптимистична.

— Поживем — увидим, — мудро изрекла она, когда я уже раздумывала, не отказаться ли от этой идеи. — Рановато еще говорить о результатах. Раньше тоже бывала подобная реакция, а покупатели все равно приходили.

— Нет, такого еще не было. — Я нервно закурила сигарету. — После войны я еще не слышала такого гробового молчания.

— А я говорю: ждите, — стояла на своем мадам Обер.

На следующей неделе во всех основных французских газетах, посвященных моде, появились разгромные статьи о моем черном повседневном платье. Зато американский журнал «Vogue» объявил его нарядом, который когда-нибудь станет носить каждая женщина, и предсказал, что, ломая традицию, я сделала модную одежду доступной каждому, кто в состоянии себе это позволить. «Маленькое черное платье Шанель, — утверждалось в журнале, — станет образцом для массового покупателя, как и автомобили Форда».

И вот постепенно пошли заказы, сначала их было мало, а потом все больше. Стоило только моим самым смелым клиенткам, включая, конечно, милую Китти Ротшильд, прочесть статью в «Vogue», как они сразу явились снимать мерку и выходили из салона в моем черном платье, шляпке-колокольчике, перчатках и с ниткой жемчуга на шее.

— Женщины готовы носить платье любого цвета, лишь бы оно не было бесцветным, — заявила я журналисту из «Vogue», когда он пришел брать у меня интервью. — Сшить черное платье очень трудно, но когда женщина появляется в таком платье, то вы больше никого не замечаете.

Как и духи «№ 5», маленькое черное платье стало самым ходким товаром, что еще больше укрепило мою репутацию. Пришла телеграмма из Америки от руководства голливудской киностудии «Метро Голдвин Майер»: за щедрое вознаграждение мне предлагали отправиться в Лос-Анджелес и шить наряды тамошним звездам. Сумма вознаграждения была просто немыслимой — почти миллион долларов, и, узнав об этом, Адриенна была просто ошарашена.

А мадам Обер только улыбнулась:

— Вот видите? Смелость города берет, мадемуазель.

— И ты собираешься принять это предложение? — задыхаясь, прошептала Мися. — Если да, я еду с тобой.

Она всю жизнь мечтала об Америке. В Европе она уже все видела и в своей неподражаемой манере заявляла, что ей все это надоело. А если точнее, она узнала, что Серт ей изменяет с одной из своих учениц — с какой-то русской княгиней в изгнании, ни больше ни меньше, — и изо всех сил делала вид, что ничего не замечает, но явно была разочарована своим браком с ним, что и заставляло ее отчаянно цепляться за меня.

— Ты и сама могла бы стать кинозвездой, — сказала она. — Подумай только, сколько о тебе пишут в прессе, подумай о связях: ты всю Америку завоюешь, как Колумб. Они там монументы тебе воздвигнут.

— Монументы? — Я закатила глаза к небу. — Как это вульгарно!

На телеграмму я ответила, что сейчас у меня очень много работы и приехать в Лос-Анджелес я не могу, а сама на все лето отправилась с Бендором на яхте в морской круиз.

10

— Ну и что я должна увидеть?

Бендор приказал шоферу остановить машину, я сдвинула солнечные очки на кончик носа и посмотрела поверх темных стекол.

Все лето мы провели на яхте, курсируя по Средиземноморью, бросая якорь в каждом порту, где ему взбредет в голову, хотя такое, к моему неудовольствию, случалось довольно редко. Он любил, когда нас со всех сторон окружало синее море, линия горизонта где-то там, в бесконечности, но мне такое плавание казалось невыносимо скучным, хотя я ни разу не призналась об этом вслух.

Когда мы наконец бросили якорь в Монте-Карло, ноги мои от постоянной качки превратились в две вареные сосиски и меня все время тошнило. Мы сошли на берег, но сама мысль снова вернуться на яхту вызывала во мне такую дрожь, что я заявила, мол, мне нехорошо, похоже, за обедом поела несвежих устриц. И Бендор тут же повез меня по поросшим сосновым лесом горным склонам на вершину горы неподалеку от деревни Рокбрюн, откуда открывался потрясающий вид с одной стороны на залив Монако, а с другой — на итальянскую границу, причем за спиной у нас были припорошенные снегом склоны Альп.

— Это частная собственность, разумеется, — сказал Бендор, открывая ключом железные ворота.

Через рощу уже старых оливковых деревьев Бендор провел меня к просторной, но старомодной вилле, рядом с которой стояли два гостевых домика. Мы обошли вокруг дома, он что-то рассказывал, стараясь обратить мое внимание то на одно, то на другое, и у меня возникло чувство, что все это неспроста: он явно что-то задумал.

— Зачем мы сюда приехали? — прямо спросила я, остановившись у мраморного входа в виллу.

— Зачем? — переспросил он. — Да ни за чем, Коко, просто так. Почему ты спрашиваешь? Я лишь хочу показать тебе, что тут есть, вот и все. — Он немного помолчал. — Ну и как, нравится?

Я поджала губы. Полезла за портсигаром в карман широких хлопчатобумажных брюк.

— Прошу тебя здесь не курить. Хозяева этого не любят.

— Хозяева?

Некоторые признаки действительно говорили о том, что дом обитаемый, но в целом он выглядел совершенно ужасно, особенно эти потуги на стиль рококо.

— Так зачем мы сюда приехали? Ты что, собираешься снять его?

— Нет, — ответил он, упершись руками в бока и оглядываясь вокруг. — Купить. Для тебя. — От изумления я разинула рот, а он лишь усмехнулся. — Ого, вижу, мне удалось сделать невозможное: наконец Коко Шанель потеряла дар речи.

Я хотела было сказать, что не нужен мне никакой дом, тем более здесь, у черта на куличках, даже если все тут распрекрасно, а если бы и был нужен, то купила бы сама, но вдруг в голове зазвучал голос Боя: «Гордыня принесет тебе много страданий». И я сразу прикусила язык. Позволила ему продолжить осмотр виллы. И когда через несколько часов мы вернулись к машине, я улыбнулась и наконец смогла закурить.

— У меня много друзей покупает здесь недвижимость. На популярных курортах становится слишком людно. Мне подсказали имя одного местного архитектора, его зовут Роберт Стрейц, он реставрировал здесь одну виллу неподалеку. Я пригласил его на яхту на следующей неделе, на коктейль, ты не против?

— С какой стати я буду против? — ответила я. — Это твоя яхта и твой дом.

Неожиданно он взял меня за руку. Жест был столь внезапен, столь необычен для него (сдержанность на людях стала между нами предметом шуток), что я так и застыла на месте.

— Этот дом для нас с тобой, Коко. Я хочу, чтобы он стал для нас особым местом, нашим убежищем, где всегда можно укрыться от всего мира. Нам с тобой нужно такое убежище, место, которое принадлежит только нам. Думаешь, я не заметил, что ты чувствуешь себя не в своей тарелке, когда мы в море? — добавил он. — И конечно, тебе необходимо общество. Ну вот, если у нас здесь будет дом, пожалуйста, зови кого хочешь. Всем места хватит.

Это не было предложением руки и сердца, конечно, но говорил он от всей души, серьезно, даже торжественно, и я не могла отнестись к его словам небрежно. Но, целуя его в губы, я невольно подумала о том, что богатые люди частенько щеголяют своими любовницами, делая им дорогие подарки.

— Отлично, — сказала я, — пусть будет так. Пускай это станет нашим с тобой домом, но в таком случае, надеюсь, ты не станешь возражать, если я сама заплачу за него.

Владельцы продали мне виллу за миллион восемьсот тысяч франков. Такой суммы я еще ни разу в жизни никому не платила. Я встретилась с архитектором Стрейцем, и он мне сразу понравился: молодой, всего двадцать восемь лет, и очень застенчивый, но с прекрасными рекомендациями и, как демонстрировало его портфолио, рекомендации были даны не за красивые глазки. Он охотно согласился присмотреть за сносом главного здания и спроектировать новое в соответствии с моими пожеланиями, в том числе и сделать на нижнем склоне террасу для устройства бассейна.

Стрейц все записал, потом поднял на меня глаза:

— Мадемуазель имеет в виду какую-то особенную лестницу?

Бендор не принимал участия в разговоре и, расположившись в шезлонге поблизости, любовался природой. Он свое дело сделал: свел меня с недвижимостью, представил концепцию совместного дома на двоих, подальше от жизненных треволнений. А устройство всего остального предоставил на мое усмотрение. И все же я с минуту нерешительно смотрела в его сторону, а архитектор молча ждал ответа.

— Дайте вашу ручку, — сказала я Стрейцу. Он повиновался, я взяла его блокнот и написала несколько слов. Потом передала ему. — Это должно остаться строго между нами. Если вы скажете кому-нибудь хоть одно слово, я немедленно вас уволю и позабочусь о том, чтобы вы нигде больше не нашли работу. Я ясно выразилась?

— Мадемуазель, вы же клиентка. И я обязан хранить полную конфиденциальность, как это делает адвокат или врач.

Я засмеялась, и возникшая было напряженность исчезла.

— Ну, насчет адвоката, мне кажется, явный перебор. Я адвокатам не доверяю.

Стрейц откланялся, и Бендор подошел ко мне: