Самый сердитый гном Юрин Денис
За двадцать лет на имперской службе Тальберт забыл многое: былые привычки и лица прежних соратников, вызывающе-агрессивную манеру держаться вольных наемников и их весьма вульгарный жаргон. Но было нечто, что крепко засело в его голове со времен бурной молодости и сохранилось на всю оставшуюся жизнь – умение разбираться в людях, мгновенно и безошибочно определять, кто врет, а кто говорит правду, кто прикроет спину в бою, а кто вонзит в нее нож в темной подворотне. Как ни нелепы и абсурдны были слова гнома, но Тальберт ему верил, хотя сам не мог понять почему.
– Хватит впустую болтать, ешь давай! – сказал наемник, жадно впившись зубами в горячее крылышко. – Веришь – не веришь, вру – не вру, все это пустая болтовня. Через пару минут я тронусь на запад, а тебе шевелить ягодицами на юго-восток, вон туда! – не отрываясь от еды, указал направление Тальберт наполовину обглоданным крылышком, с которого еще свисали шматки мяса и кожи.
– А это еще почему? – спросил Пархавиэль, удивившись не столько тому, что человек покидает его, а что отсылает прочь в строго указанном направлении.
– Если не ошибаюсь, то до того, как попался, ты был не один. Вчера разговорился со стражниками на дороге, они рассказали, что какой-то лесничий вместе с ополченцами поймали в лесах двоих гномов, вроде бы твоих дружков. Их отвезли в Фальтешь, – по-армейски кратко и без лишних деталей изложил ситуацию Тальберт, затем бросил обглоданную кость в костер и встал в полный рост. – Это маленький городок верстах в трех-четырех к юго-востоку отсюда. Если поторопишься, то к вечеру доберешься, хотя куда разумнее было бы отсидеться в лесу пару недель, а потом пробираться на северо-запад, к герканской границе.
– Нет, я должен спасти товарищей и найти торговое представительство Махакана, – твердо заявил Пархавиэль. – От этого многое зависит, очень многое!
– Тогда тебе повезло, – спокойно ответил Тальберт, вытаскивая из походного мешка легкую, обшитую тонкими стальными пластинами кожанку, – и твои дружки, и гномьи торговцы как раз квартируют там: одни в тюрьме, а другие в большом трехэтажном доме на центральной площади рядом с городской управой. Будь осторожен, городские стражники и окрестные ополченцы перепуганы, а это не к добру. Тот, кто в одиночку положил отряд солдат, не должен тешить себя надеждой быть взятым живым!
Пархавиэль тяжело вздохнул и с досады больно прикусил язык. Идти в город было самоубийством, но выхода другого не было. Он не мог бросить товарищей: ни тех, кого пытали в тюрьме, ни тех, кто умирал в шахте от ран. Он должен был во что бы то ни стало добраться до торговцев, должен был с их помощью спасти друзей.
Тем временем Тальберт справился с тугими ремнями кожанки и, быстро побросав в походный мешок разбросанные по поляне пожитки, вскочил на коня.
– Возьми! – Наемник бросил к ногам Зингершульцо охотничий нож. – К сожалению, больше ничем поделиться не могу. Будь осторожен и… прощай!
Тальберт развернул коня и уже отъехал на добрый десяток шагов, когда позади раздался громкий крик гнома.
– Меня зовут Пархавиэль Зингершульцо, десятник Гильдии караванщиков Махакана!
– Будешь в Альмире, загляни в таверну «Попутного ветра!», спроси у хозяина про охранника Юкера Алса. Золотых гор не обещаю, но чем смогу, помогу! – после недолгого колебания прокричал в ответ Тальберт и, пришпорив коня, скрылся в чаще.
Пархавиэль задумчиво огляделся по сторонам. Впервые за все время странствий он остался один, гол и беззащитен. Воткнув в пень бесполезный, похожий на игрушку охотничий нож, гном тяжело вздохнул и отправился в путь.
Когда висишь над пропастью, то чувствуешь страх и ничего, кроме страха, не важно, кричишь ли ты, судорожно болтая ногами в воздухе, или, стиснув зубы, собираешь остаток сил, чтобы удержать порезанными в кровь пальцами выскальзывающую из рук тонкую нить троса – последний рубеж между жизнью и смертью. И в том, и в другом случае твой мозг бьется в агонии, пытаясь найти возможность спасти хрупкое тело, избежать сокрушительного удара о земную твердь или острые камни ущелья.
Мортас был исключением из общего правила, образцом невозмутимости и хладнокровия. Вися над крепостным рвом на высоте десяти – двенадцати метров, наемник был спокоен, хотя внизу не только простиралась водная гладь, но и грозно торчали деревянные колья, которыми предусмотрительные строители замка густо усеяли искусственный водоем. Достаточно было допустить лишь одно неверное движение или чуть-чуть ослабить хватку, как человек тут же свалился бы вниз, пронзив кольями грудь и обагрив мутные воды собственной кровью.
Однако страхи и мысли о спасении не будоражили мозг авантюриста. В подобных ситуациях он бывал уже не впервой и точно знал, что ему нужно делать и, самое главное, когда. Убийцу волновало другое: он пытался понять, где же он допустил ошибку и почему его обнаружила стража.
Было темно, отблески факелов в руках суетящихся на стене солдат не могли добраться не только до поверхности воды, но даже до того места, где притаился ночной нарушитель. Сколько охранники ни пытались разглядеть, что же творилось внизу, но факелы освещали лишь верхнюю часть стены, последние пять-шесть метров, которые как раз Мортасу и оставалось преодолеть. Судя по доносившимся обрывкам разговоров, часовые его не заметили, но услышали подозрительный звук: или шум случайного падения камня, или скрежет крепежного крюка, ерзающего по обветшалой, сыпучей кладке стены.
«Вот дурни! – удивлялся человеческой глупости Мортас, раскачиваясь из стороны в сторону на тонкой плетеной веревке. – И почему стражники всегда действуют одинаково, так глупо и предсказуемо? Как только шорох услышат, так сразу орать: „Тревога, нарушитель, все ко мне, держи его!“ Нет бы тихо позвать на подмогу и устроить непрошеному гостю хорошенькую встречу наверху, подловив его в тот самый момент, когда он только покажется в узком проеме между зубцов, когда будет растерян и беззащитен, как младенец. Взяли бы меня тихо и спокойно, без криков и шума, так нет, непременно нужно орать во все горло, побегать по стенам, побренчать латами и устроить такую иллюминацию, что ослепнуть можно!»
Действия стражников были смешны и предсказуемы, как игра в карты с портовым шулером. Крошечные светящиеся точки – огни факелов – растянулись вдоль стены, это подоспевшая на подмогу часовым стража искала веревку, по которой карабкался на стену убийца. «Как только найдут, так сразу же начнут швырять факелы вниз, пытаясь разглядеть, кто же к ним в гости пожаловал. Ничего, конечно же, не увидят и будут со злости из арбалетов палить, потом веревку обрежут», – просчитывал Мортас поэтапный алгоритм действий обитателей замка при отражении ночных вторжений.
Флегматично наблюдая, как события разворачивались в точном соответствии с его прогнозом, Мортас не терял времени даром. Он мог спокойно спуститься вниз, переплыть через ров и скрыться в лесу, но не в его правилах было менять свои планы и, поджав хвост, трусливо убегать прочь только из-за того, что противник оказался бдительным и смог обнаружить его присутствие.
Прежде всего Мортас снял со спины походный мешок, а затем, крепко обвязав его тонкие ремни вокруг троса, отстегнул плащ и закрепил его поверх мешка. Он успел вовремя. Как только чучело было готово, над головой убийцы просвистел первый зажженный факел, всего на долю секунды осветив плотно прижавшееся к манекену тело обманщика.
«Вот он, зараза, я видел его, он там, там!» – донеслись сверху радостные крики, послужившие убийце сигналом к активным действиям. «Пора!» – решил Мортас, отпуская правую руку, чтобы выхватить из-за пояса длинный узкий нож с изогнутой рукоятью. Как только в воздухе раздалось повторное гудение падающих факелов и тьма чуть-чуть рассеялась, Мортас отпустил левую руку и прыгнул на стену.
Наемник не зря упражнялся часами в лазанье по стволам деревьев и трухлявым стенам деревенских амбаров. Он пролетел всего метра два вниз, как острие кинжала попало в узкую щель между камнями кладки и немного затормозило падение тела. Пальцы левой руки тут же нащупали замеченный им еще сверху выступающий край камня и вцепились в него мертвой хваткой. Скрежеща зубами от напряжения, Мортас перенес вес тела на левую руку, повис на ней, тем временем как кисть правой руки бойко ворочала кинжалом в щели, кроша яичный раствор двухсот, а может быть, и трехсотлетней давности. Когда же нож погрузился в углубление по самую рукоять, наемник обеими ногами оттолкнулся от стены и быстро перехватил рукоять левой рукой. Как по мановению волшебной палочки, из-за пояса появился второй кинжал, и кропотливая работа по разрушению кладки повторилась заново.
Вскоре стражники бросили вниз третий факел, и вслед ему тишину ночи пронзило жужжание арбалетных болтов, один из которых все-таки угодил в раскачивающийся на веревке мешок.
– Есть, попал, Фарел, я попал! – раздался сверху радостный крик молодого стражника. – Тащи его наверх, тяни веревку, живее!
– Не-а, на всяк случай еще пару раз засадим, чтоб не дергался! – возразил более опытный товарищ.
Решение стражников застало Мортаса врасплох. Он недооценил меткость охранников замка, и теперь его хитрый план был на грани провала. Если веревку не обрежут, как он рассчитывал, а, наоборот, поднимут, то все усилия были напрасны, и ему придется спускаться вниз, притом на руках и под зловещий аккомпанемент стрел, болтов и сыплющихся на голову камней.
Недолго думая, Мортас выхватил из ножен саблю, и как только очередной факел полетел вниз, освещая веревку с раскачивающимся на ней мешком, изо всех сил метнул оружие вверх в надежде перерезать тонкий канат поверх чучела. К сожалению, сабля пролетела мимо, лишь слегка задев по плащу. Через несколько секунд внизу послышался тихий плеск воды.
– Мик, ты ничего не слышал? Вроде бы шлепнулось что-то, – донеслось сверху. – Счас узнаем, давай налегай!
Веревка быстро поползла вверх, а висевший на вбитых между камней ножах Мортас как можно плотнее прижался к стене.
– А, черт! – раздался разочарованный голос. – Видать, бандюга взаправду в воду слетел. Вон только плащ и мешок его на канате болтается, зацепился случайно, не иначе!
– Ладно, пошли чуток погреемся, поутрянке мертвяка изо рва выловим, тогда и доложим.
– Да уж, не стоит барона по всяким пустякам среди ночи беспокоить.
Свет факелов растворился в ночи, стражники пошли греться в ближайшую башню. Как оказалось впоследствии, филанийский «чуток» затянулся до самого утра.
Кто полагается лишь на удачу и свою счастливую звезду, тот непременно становится жертвой неблагоприятно сложившихся обстоятельств, случайно натолкнувшись на засаду или угодив в хитро расставленную врагами ловушку. Именно поэтому Мортас всегда готовился к ночным визитам тщательно, долго изучая местность и просчитывая запасные варианты, прежде чем решиться сделать свой первый и единственный ход. Два дня он ходил кругами вокруг замка барона Фьюго Онария, наблюдал за графиком смены гарнизонной стражи, проверял глубину рва и прочие, казалось бы, несущественные мелочи, которые порой играли решающую роль: могли спасти жизнь тому, кто их заметил, и, наоборот, погубить того, кто ими пренебрег.
Место проникновения в замок было выбрано наемником не случайно. Здесь, со стороны леса, ров подходил вплотную к крепостной стене, так что нижние камни, покрытые зеленой плесенью, были мокрыми даже в самый солнечный день. При такой сырости крепежный раствор между камнями должен был непременно потерять былую твердость, а стену же, судя по всему, в последний раз ремонтировали очень давно, около семидесяти – восьмидесяти лет назад.
Как обезьянка из бродячего цирка, Мортас попеременно висел то на одной, то на другой руке, разминая онемевшие пальцы и суставы рук. Затем он крепко схватился обеими руками за торчащие из стены рукояти кинжалов и одним рывком подтянулся вверх. Извернув свое гибкое тело неимоверным образом, он подтянул ноги и оперся о рукояти коленями. Только после этого пальцы ослабили хватку, а тело начало медленно вытягиваться в струнку, плотно прижавшись к стене и стараясь найти наиболее устойчивое положение. Мортас замер, несколько секунд он был абсолютно неподвижным, как будто мертвым, пришпиленным к стене огромной невидимой булавкой. Потом… потом произошло невероятное: мышцы рук и ног одновременно сократились, подбросив тело на целых полметра вверх. Всего на долю секунды подлетев в воздух, Мортас ловко раздвинул ноги и оперся носками сапог о торчащие из стены кинжалы. Тело резко изогнулось влево, затем вправо, а цепкие пальцы быстро выхватили из-за голенищ еще пару ножей.
Минут десять ушло на долбление новых дыр и закрепление в них оружия, затем наемник немного отдышался и, игнорируя неписаный закон цирковых эквилибристов, повторно за один вечер совершил свой коронный номер «вертикальный прыжок».
К счастью, дальнейший подъем оказался простым. Пальцы нащупали несколько выступающих наружу камней, и Мортас ловко вскарабкался по ним на стену. Рослая фигура плавно и тихо проскользнула между крепостными зубцами и тут же прижалась к стене, став абсолютно невидимой в полночном мраке, лишь слегка освещаемом тусклым светом из бойниц.
Мышцы предательски ныли, а голова кружилась, напоминая неугомонному хозяину о необходимости хотя бы краткой передышки перед тем, как приступить к самой сложной и ответственной части плана. Именно от того, Удастся ли ему незаметно пробраться сначала в замок, а затем и в спальню барона, зависел не только успех операции, но и его жизнь. Бежать было некуда, путь к отступлению преграждала высокая крепостная стена, которую ему было никогда не преодолеть без веревки, ставшей трофеем пьяной стражи.
Из находившейся в двадцати шагах слева башни доносились возбужденные голоса и грохот о стол деревянных кружек. Охранники «грелись», позабыв об осторожности и о соблюдении хотя бы относительной тишины. Мортас был уверен, что солдаты пропьянствуют до утра. Действительно, чего им было бояться? Дежурный офицер находился далеко, нес вахту у ворот замка, двух же нападений за ночь, как известно, не бывает, тем более в мирное время, а не в суровую военную пору.
Радостная весть о гибели лазутчика мгновенно облетела караулы, и часовые, отложив в сторону алебарды, отправились спать до пяти утра, когда на их место должна была заступить дневная смена.
Два дня наблюдения за замком не пропали даром, Мортас узнал многое о привычках караульных и об однообразном распорядке их размеренной жизни. Но этого было мало, чертовски мало, чтобы решиться напасть, взяться за дело, почти обреченное на провал. Именно поэтому ближе к полудню второго дня скитаний по окрестностям Мортас сделал отчаянный шаг, открыто явился в замок под видом странствующего летописца Жака и осмелился предложить свои скромные услуги именитому филанийскому вельможе.
К сожалению, план не удался, точнее, удался только наполовину. В жилые помещения замка ученого-бродягу, конечно же, не пустили, но позволили полчаса побродить среди хозяйственных построек внешнего двора, терпеливо ожидая, пока толстощекий слуга не подбежит к нему на коротких кривых ножках и не сообщит об отказе сиятельного барона от его услуг. Горсть медяков, небрежно брошенная на землю, и настоятельное требование немедленно покинуть замок – вот и вся благодарность за нелегкий труд странствующего летописца. Жак был крайне расстроен, а скрывающийся под его личиной наемник Мортас почти ликовал. Теперь он знал всю до мельчайших деталей планировку внешнего двора: расположение казарм и амбаров, конюшни и скотного двора. Это было много, но далеко не все, чего он ожидал от визита. Расположение жилых помещений оставалось загадкой, а счастливого случая, позволившего еще раз попасть в замок, пришлось бы ждать слишком долго. Теша себя мыслью, что могло бы быть и хуже, Мортас решил не ждать благосклонности судьбы и действовать наугад.
Стены были пусты. Шагах в сорока от укрытия Мортаса, как раз за башней, бойницы которой были темны, находился маленький разводной мостик, ведущий с крепостной стены на верхние ярусы замка. «Дотуда я доберусь минут за десять, еще пять, чтобы без шума перебраться на другую сторону, – прикидывал в уме наемник, пока растирал уставшие мышцы и при помощи простых упражнений приводил в порядок сбившееся дыхание. – Примерно час уйдет на поиски спальни барона и столько же, чтобы выбраться из замка. Я успею до утренней смены караулов, обязан успеть!»
Оконная рама тихо скрипнула, дернулась и открылась, поддавшись резкому толчку извне. Ржавая защелка погнулась и вылетела из ушка, оставляя на деревянной створке зазубренный след. Сначала из темноты ночи появилась порезанная оконным стеклом рука, затем локоть, плечо, а уж потом, напоследок, внутрь просунулась и голова с густой копной черно-белых волос.
Сыплющаяся буквально отовсюду известка не только перепачкала волосы Мортасу, она щипала глаза, ноздри и не давала дышать. Даже во рту появился неприятный едкий привкус вызывающий естественное желание откашляться и как следует промочить горло.
Борясь с зудом и мучаясь от приступа тошноты, Мортас огляделся по сторонам. В келье было темно и смрадно, витавшие в воздухе густые винные пары свидетельствовали о слабохарактерности жильца, не удержавшегося от соблазна опустошить на сон грядущий несколько бутылок. Постепенно глаза привыкли к потемкам, царившим в тесной каменной клетке, деликатно называемой комнатой для прислуги. Из мрака начали вырисовываться очертания убогой обстановки: платяной шкаф с обшарпанными дверцами, маленький столик у окна, пара стульев и старенькая кровать, на которой вразвалку, широко раскинув массивные лапищи, спал глубоким сном пьяный хозяин.
Окно было слишком узким не только для карлика или гнома, но даже для в меру упитанного кота. Пыжась изо всех сил и с трудом ворочая скрюченными конечностями, Мортас протискивался внутрь, стараясь при этом не шуметь и не побить стоявшую на столе посуду.
«Главное не застрять, главное не застрять!» – крутилась в голове страшная мысль, пока не сменилась другой, более оптимистичной: «Интересно, кто напугается больше: жилец, проснувшись утром в сильном похмелье и увидев у себя в окне торс человека, или стражник, первым обнаруживший мою заднюю половину, болтающую ногами на высоте тринадцати – пятнадцати метров над землей?»
Видимо, решив не подвергать смертельной опасности жизни двоих ни в чем не повинных людей и избавить их от перспективы сердечного приступа, Мортас наконец-то поднапрягся и просунул в окошко плечи. Вторая по ширине часть тела прошла сквозь проем намного легче. К великому удивлению мученика, не загремела ни одна из стоявших на столе бутылок, даже изогнутая неестественным образом трижды вокруг своей оси вилка и грязный, затупленный нож не свалились на пол.
Мортас выпрямился в полный рост и, осторожно ступая с пятки на носок, начал прокрадываться к двери. Владелец комнаты был явно поваром, о чем свидетельствовали большой, натруженный годами на кухне живот, торчавший из-под задравшейся во сне рубахи, и сальный поварской колпак, валявшийся под кроватью рядом с объемистыми женскими аксессуарами. «Какие обстоятельства могли побудить даму оставить на поле битвы столь пикантный трофей? – лукаво улыбаясь, подумал Мортас. – Срочный вызов к хозяину или злость на мужчину, напившегося в стельку и заснувшего в самый неподходящий момент?»
Как только наемник вышел из комнаты и попал в узкий, плохо освещенный коридор, так тут же прогнал из головы шаловливые мысли и принялся составлять план дальнейших действий. Опыт многочисленных посещений усадеб и замков в ночную пору подсказывал, что комнаты поваров, прачек и прочих «дам с ведрами» редко находятся в одном крыле с господскими апартаментами и обычно отделены от них приемными покоями, обеденным залом и прочими парадными помещениями. Рядом с хозяином размещался лишь ближайший, элитарный круг прислуги: одевалыцики-раздевалыцики, мойщики-купальщики, портной, цирюльник и лакеи.
Рука по привычке скользнула за голенище, но пальцы наткнулись на пустоту, арсенал был полностью исчерпан. Тяжело вздохнув, Мортас вытащил из-за пазухи небольшой продолговатый предмет, аккуратно завернутый в серую старую тряпку. Внезапно нахлынувшие воспоминания согрели теплом сердце солдата удачи и заставили его с головой окунуться в мир прошлой, уже почти забытой жизни. «Хватит, сейчас не время, нельзя расслабляться!» – отдал холодный рассудок жестокий приказ, и очнувшийся от оцепенения наемник быстро развернул старую тряпку.
Загадочным предметом оказался короткий эльфийский кинжал в ножнах из черного бархата, прошитого по краям золотыми нитями. Рука легла на рукоять, слегка потянула вверх, и кинжал послушно выскользнул из ножен. Его лезвие было коротким и очень тонким, от самого острия до рукояти зигзагами шли серебряные прожилки. «Глупые, наивные эльфы, – с сочувствием в голосе прошептал Мортас, оглаживая рукой гладкое лезвие, – думали, что такие вот никчемные куски металла могли защитить их от злых духов и проклятий маркенских магов».
Кинжал был чисто декоративным, или, как ошибочно полагали эльфы, магическим оружием. Даже при самом удачном ударе в корпус противника наносимый узким, ломким лезвием урон заставил бы врага лишь ойкнуть и поморщиться, как от неожиданного укола портняжной булавкой. Существенное повреждение оружие могло нанести лишь при точном попадании в сонную артерию или неприкрытое забралом лицо. Несмотря на полную непрактичность и бесполезность предмета, Мортас постоянно носил его с собой, берег как талисман, как память о близком друге, погибшем за многие сотни верст от филанийской границы.
Бережно охватив ладонью узкую рукоять, рассчитанную явно на маленькую женскую руку, наемник продолжил путь. Его ноги тихо ступали по каменным плитам пола, а глаза начинали слезиться от постоянного напряжения. Мортас шел осторожно, пристально всматриваясь в темноту, прежде чем сделать очередной шаг. Он боялся ненароком наступить на хвост одной из беспорядочно снующих по коридору крыс или случайно споткнуться о забытую на полу корзинку с бельем.
Было тихо, из-за запертых изнутри дверей не доносилось не звука. Прислуга крепко спала, досматривала последние сны перед началом нового трудового дня, полного бессмысленной суеты, криков и тумаков. Минут через десять Мортас выбрался на маленькую лестничную площадку, единственное освещенное место на верхнем ярусе. Бесшумно двигаясь по каменным ступеням винтовой лестницы, наемник пробирался вниз, полагаясь теперь уже не на порядком уставшее зрение, а на свой от природы чуткий слух, способный уловить малейший звук, любое незначительное колебание воздуха, будь то скрип половицы в дальнем конце коридора, легкое покашливание во сне обитателей замка или тяжелое дыхание закованного в латы стражника.
Блуждать пришлось долго. На каждом ярусе он наталкивался на похожие друг на друга узкие коридоры, подсобные помещения и каморки прислуги, наглухо закрытые изнутри дубовыми засовами. Лишь пробродив около часа по бесконечным лабиринтам замка, Мортас наконец-то наткнулся на странную, выкрашенную в ярко-красный цвет дверь с загадочным рисунком. В центре была изображена чаша, обведенная золотым кругом, а вытянутые конусы равной длины, находившиеся сверху, снизу и по обеим сторонам от сосуда, складывались в причудливую четырехконечную звезду.
Такого необычного знака Мортасу еще не приходилось видеть, хотя он мог поклясться, что знал все геральдические изыски филанийских дворян и даже альмирских купцов, считавших себя настолько уважаемыми и именитыми, что вывешивали над лавками и домами свои собственные гербы. Потуги торгового люда приравнять себя к знати были настолько забавны и смешны, что их даже не пресекали власти, а лишь высмеивали на балах и прочих великосветских собраниях. Ну разве можно было удержаться со смеху при виде герба с изображением двух скрещенных вилок на грязной тарелке или виноградной лозы, изящно оплетающей бочонок?
Как ни странно, дверь оказалась не запертой. За ней находилась огромная тронная зала с высокими сводами и массивными квадратными колоннами. «Я, кажется, на правильном пути, – подумал Мортас, осторожно переступив через высокий порог. – Вон та дверь за троном наверняка ведет в покои хозяина: в кабинет, библиотеку, спальню или иное помещение, предназначенное только для сиятельного барона».
Не прошел Мортас и пары шагов, как его охватило тревожное предчувствие. Что-то в зале было не так, что-то настораживало и пугало. Отблески нескольких дюжин факелов плясали по зале, освещая огромные красно-черные гобелены, развешенные по стенам вперемежку с родовыми портретами. Трон был обычным, даже чересчур простым и невзрачным. Один из самых богатых и влиятельных людей в Филании, барон Фьюго Онарий был явно не амбициозен и не пытался пустить золотую пыль в глаза аристократического окружения. В других замках и поместьях Мортас видывал убранства и получше, но никогда не видел, чтобы вокруг трона правильным полукругом стояла целая дюжина мягких кожаных кресел. Присутствие комфортной мебели в корне нарушало строгие правила этикета, поскольку сидеть в присутствии хозяина замка могли лишь жена и далеко не все из ближайших родственников. Даже дети вельможи согласно филанийскому обычаю должны были стоять возле трона, покорно опустив голову и не смея смотреть в глаза отцу.
Мортас был озадачен; удивление и непонимание тут же отразились на его красивом лице. Насколько ему было известно, барон Онарий чтил обычаи, а жены и близких родных у него уже давно не было. Решив как-нибудь на досуге, за кружкой холодного, крепкого пива, поломать голову над этой загадкой, наемник уверенной поступью направился к двери за троном. Неожиданно он застыл на месте, повернул голову и начал внимательно вслушиваться в тишину. Всего мгновение назад ему показалось, что где-то там, вдали за колоннами, раздались тихие шаги, столь же бесшумные и осторожные, как крадущаяся поступь готовящегося кинуться в погоню за ланью тигра.
Ладонь наемника еще крепче сжала рукоять крохотного кинжала. Тело напряглось, готовое в любой миг отскочить в сторону и перегруппироваться для отражения атаки. Секунды напряженного ожидания слились в минуты, таинственный звук так и не повторился, хотя Мортас никогда не страдал слуховыми галлюцинациями и не был мнительным. Он мог поклясться, что слышал шаги, и не хотел успокаивать себя глупой отговоркой «показалось».
«Теперь понятно, почему двери комнат были заперты изнутри, притом не на обычные защелки, а на крепкие дубовые засовы, и почему внутри замка нет ни одного стражника, хотя снаружи дежурят усиленные караулы, – облегченно вздохнул Мортас, которому наконец-то удалось найти разумное объяснение странностям ночной жизни замка. – Старичок барон решил идти в ногу со временем и отдать дань уважения последним веяниям придворной моды. Вместо постоянно засыпающих на постах стражников он просто выпускает на ночь диких зверушек немного погулять среди пустых залов. Ну что ж, хитро, надежно, экономично, хотя есть и недостатки…»
Мортас рассмеялся, его разыгравшееся воображение представило красочную картину утреннего загона львов и гепардов по клеткам. «Несчастная прислуга делится на две группы: одни ловят зверей, а другие, вооружившись лопатами и мешками, бродят по залам и лестницам в поисках „горячих“ следов присутствия хищников, – веселился наемник, снимая самым естественным образом накопившееся за долгую ночь нервное напряжение. – Интересно, а как называется должность тех мужиков, что с лопатами: подбиральщики или ищущие?»
Неизвестно, как далеко зашел бы Мортас в своих бурных фантазиях, если бы внезапно не раздался пронзительный свист и сильный удар не обрушился бы на плечи застигнутого врасплох наемника. Невидимая угроза таилась не за колоннами, а под высокими сводами замка. Как только Мортас расслабился и собирался продолжить путь к уже близкой цели, от потолка отделилась фигура рослого человека в черном плаще и с восьмиметровой высоты обрушилась точно на спину жертве. Крепко прижатый к полу телом противника наемник орал от боли. Он не чувствовал ни рук, ни ног, даже разбитое в кровь лицо и поломанный нос не доставляли ему такого чудовищного страдания, как смятая, раздавленная, сплющенная силой удара грудь.
Враг вел себя странно, он не пытался вскочить на ноги и завершить удачное нападение быстрым ударом меча. Вместо этого он плотнее прижался к поверженному противнику, придавил его весом своего тела и старался зубами добраться до прикрытой пластинчатым воротником шеи. Мелкие драконьи чешуйки трещали и хрустели под резкими ударами клацающих зубов, прогибались, но все же в конечном итоге выдержали и защитили шею хозяина.
«Неужели вампир?! – мелькнула в голове Мортаса догадка, несмотря на полную с первого взгляда абсурдность, хоть как-то объясняющая странное поведение стража. – Но их же давно в этих местах перебили!»
В подтверждение смелой гипотезы над ухом наемника раздалось грозное, полное злости и ненависти рычание. Вампир приподнялся, сел на жертву верхом и принялся с остервенением раздирать чешуйчатый воротник когтистыми лапами.
«Не по зубам одежка, паразит!» – едва слышно прошептали губы постепенно начинающего приходить в себя Мортаса. Боль куда-то ушла, уступив место нечеловеческой силе и ярости. Одновременным резким толчком всех четырех конечностей наемник быстро подпрыгнул и встал на ноги, сбросив со своей спины как пушинку довольно упитанного захребетника.
Не ожидавший такого поворота событий вампир издал пронзительный гортанный крик и тут же кинулся вновь на поднявшегося врага. Скорость его движений была молниеносной, а сила ударов когтей сокрушительной, однако Мортасу удалось увернуться, присесть и резко уйти в сторону от размашистых движений лап. Оказавшись за спиной пролетавшего мимо кровососа, Мортас стремительно ударил его вслед полусогнутым локтем. Удар пришелся точно в затылок и, слегка подбросив вампира в воздух, впечатал его в ближайшую колонну. С треском стукнувшись лбом о каменную преграду, кровопийца повалился на пол, но тут же поднялся и застыл на широко расставленных ногах, мотая из стороны в сторону разбитой головой.
Мортас не стал дожидаться, пока враг придет в себя, и, подхватив с пола выроненный при падении кинжал, изо всех сил метнул его точно в лоб вампира. Лезвие с хрустом пробило лобовую кость и вошло в голову по самую рукоять. Не издав ни вздоха, ни предсмертного крика, тело хищника повалилось на пол.
Короткая, но жестокая схватка полностью истощила силы солдата. Как только сердцебиение немного замедлилось, а кровь перестала, чуть не разрывая сосуды, стучать по вискам, Мортас устало опустился на колени и закрыл глаза. Приступы ярости случались с ним не впервой, они спасали ему жизнь, мобилизуя возможности уставших мышц и подчиняя их единственной цели – выжить. На время затихшая боль принялась с новой, удвоенной силой терзать его тело. Поломанные ребра резали грудь, и ныл изувеченный нос, из которого еще хлестала кровь, заливая нижнюю часть лица. С рук и лба наемника уродливо свисали куски содранной кожи.
«Я дурак, дважды, нет, трижды дурак, полный кретин! – отчаянно ругал себя запыхавшийся Мортас, пытаясь усилием воли подавить боль и еще клокотавший внутри гнев. – Я чувствовал, знал, что в этом деле что-то не так… слишком высокая оплата, да и герцог был чересчур мил. Благородный ублюдок, кинул меня как кусок мяса волку в пасть, отправил на бойню!» Внезапно Мортас оборвал внутренний монолог, простая и ясная как день догадка осенила его затуманенный эмоциями рассудок. Он вдруг понял и устыдился, что зря обвинил Лоранто в предательстве, в грязных играх за его спиной. Находясь в столице Империи, за несколько сотен верст от замка барона, главный казначей не мог знать, кем был Онарий на самом деле. Для него, вельможи и влиятельного имперского чиновника, «проницательный Фьюго», как называли барона за глаза, был всего лишь опасным политическим противником, способным оказать нежелательное влияние на филанийский двор при решении важных мировых вопросов. Даже самые хитрые и пронырливые агенты, щедро оплачиваемые из имперской казны, не смогли докопаться до истинной сути существования барона и его ближайшего окружения, поскольку жили в столице и видели лишь внешнюю, показную сторону его непростой, двуличной жизни. Только ему, грязному наемнику и убийце, удалось заглянуть за завесу страшной тайны, случайно попасть в логово вампиров.
Мортас встал на ноги и, шатаясь, подошел к ближайшему гобелену. Рука крепко схватила красное полотно и с силой рванула его на себя. С уст побледневшего солдата слетели слова проклятия. За дорогостоящей декоративной тряпкой скрывался огромный, в три человеческих роста, оконный проем. Поверхность стекла была темно-синего цвета и зловеще блестела, отражая пляску пламени факелов.
«Форенсийский торьер, – с горечью отметил про себя Мортас, – если верить древним легендам, только этот редкий стекольный сплав отсеивал убийственные для кровососов лучи. В этой зале они могут собираться даже в самый солнечный день!»
Погруженный в тяжелые размышления наемник медленно подошел к неподвижно лежавшему телу, наступил на окровавленную голову врага и, отвернувшись, чтобы не видеть уродливой раны на лбу, быстрым, сильным рывком выдернул глубоко засевший в черепе кинжал. Челюсти вампира клацнули в последний раз и навеки застыли в оскале.
«А может быть, я просто сгущаю краски? Устал, боюсь трудностей, ищу отговорки, чтобы не пойти до конца, а побыстрее убраться из замка… – придирчиво копался в себе Мортас, неподвижно стоя над телом вампира и терпеливо ожидая, когда же труп нежити наконец возгорится священным пламенем Индория, пожирающим, по словам священников, тела убиенных живых мертвецов. – Кого я хочу обмануть, самого себя?! Возможно, не все так плохо… Фьюго – придворный, а не провинциальный вельможа-затворник, его часто видели в королевском дворце, притом при свете дня. – Мортас слегка улыбнулся, смеясь в душе над своими глупыми человеческими страхами. – Нет, нужно меньше общаться с суеверными людишками, а то вскоре собственной тени бояться начну! Барон – обычный, постепенно выживающий с возрастом из ума старикашка. Ну, держит на службе, быть может, последнего во всей Филании вампира, что с того? Чем кровосос хуже обычного тигра или льва? Грешно, опасно, зато на балах есть чем похвастать: ручной вампир – экстравагантно и очень, очень неординарно!»
Священное пламя никак не хотело загораться и забирать обратно в ад тело богомерзкого упыря. «Дрова сырые», – подумал Мортас и, громко рассмеявшись собственной топорной шутке, быстро направился к двери. Размышления размышлениями, а времени у него не было, скоро должно было начать светать. Кроме кровососа-одиночки, в замке обитали около семидесяти человек прислуги и добрая сотня хорошо вооруженных стражников, готовых порубить на мелкие куски непрошеного посетителя.
Дверь за троном вела в большую темную комнату с книжными полками до потолка – личную библиотеку хозяина. Тихо прокравшись по узкому проходу между заваленным бумагами столом и лежавшими в творческом беспорядке прямо на полу стопками книг, Мортас осторожно приоткрыл ведущую в другую комнату дверь и прильнул к узкой щелочке.
Спальня барона была пуста, а огромная, роскошная кровать не тронута. «Плохой признак, – нахмурился Мортас, все-таки склоняясь к версии, что безобидный с виду старичок-барон тоже вампир. – В его-то возрасте люди спят по ночам, а не колобродят. Ох, ввязался же я в авантюру!» Массивная, обитая железом дверь бесшумно отъехала в сторону, и наемник проскользнул в спальню. Отсутствие возле даже не примятой постели общепринятой религиозной символики – священной пирамидки на ночном столике или хотя бы защитных индорианских кругов над изголовьем кровати – только усугубляло тяжкие предположения Мортаса. Как бы там ни было, а не выполнить задания наемник не мог. Он не боялся гнева могущественного герцога Лоранто, но в силу определенных, только ему известных причин не мог нарушить слова, данного человеку.
«Не важно, вампир барон или нет, но он сегодня умрет!» – подумал Мортас и решительно направился через спальню к последней двери, из-под которой пробивалась узкая полоска света.
Барон оказался намного шустрее и проворнее своего слуги. Как только Мортас взялся за резную ручку двери и осторожно потянул ее на себя, чудовищной силы удар обрушился на его и так настрадавшуюся за эту ночь грудь. Не удержавшись на ногах, наемник отлетел назад и, перевернув в полете кадку с цветами, больно стукнулся затылком о край кровати. Искры посыпались из затуманенных глаз, а язык, более не подчиняясь воле хозяина, выплеснул в лицо нападавшего поток грязных, оскорбительных слов, в очень вульгарной форме характеризующих личную жизнь старика, его почтенных предков и предметов домашнего обихода.
Среди наемников, бандитов и прочего притонного отребья ходят рассказы о якобы честных схватках один на один между убийцами и застигнутыми врасплох жертвами. Когда не меткий удар из-за угла и не ловкое движение накинутой сзади удавки решают судьбу, а когда враги степенно и с чувством собственного достоинства сходятся в смертельном бою, наговорившись до этого вдоволь и осыпав друг друга с ног до головы комплиментами. Восхищение жертвы благородством и сноровкой противника, последнее слово обреченного на смерть и прочая жеманная белиберда – лишь красивые слова и ничего более, жалкая попытка стареющих бандюг хоть как-то примирить себя с не до конца утопленной в стакане совестью и облагородить грязное ремесло. К сожалению, реальная жизнь имеет с подобными сказками мало чего общего. По крайней мере барон не слышал пьяных бредней опустившихся ветеранов наемного дела или имел свой, весьма отличный от общепринятого взгляд на то, как протекает процесс общения хорошо воспитанной жертвы с не менее интеллигентным наемником.
Железная хватка сильных когтей рванула волосы Мортаса. Тело наемника, еще не успевшего опомниться после сокрушительного броска, послушно приподнялось вверх, следуя за своей шевелюрой. Сквозь боль в затылке и резь вырываемых волос наемник почувствовал, как вторая рука барона схватила его за пояс и резко рванула на себя. «Нет, только не это!» – подумал Мортас, отправляясь в новый, еще более продолжительный и болезненный полет. Повинуясь сильным рукам, его тело поднялось и, со свистом рассекая воздух, полетело в противоположную сторону. «Кадка, дверной проем, лампада, стол, стул, камин…» – машинально пересчитывал Мортас предметы, на которые наталкивался и сшибал по пути. Разрушить или сдвинуть с места громоздкий камин ему, конечно же, не удалось, зато спина в полной мере ощутила крепость изящных и очень острых декоративных завитушек, впившихся ему под лопатки и в позвоночник.
Страшная боль и внезапно нахлынувшее бешенство спасли наемника от потери сознания, и он, стеная и охая, все-таки поднялся на ноги.
В голове Мортаса навеки отпечаталась картинка быстро приближающегося к нему тщедушного, высохшего старикашки в багровом парчовом халате. Хищные глаза, злобно смотревшие на него из-под маски морщинистого лица, изогнутые в надменной ухмылке крепко сжатые тонкие губы и даже лысый, с извилистыми нитями красных и синих вен, череп вызывали у Мортаса отвращение и страх.
Видимо, «проницательного Фьюго» не мучила жажда, и ему было совершенно не интересно, кто же из его врагов подослал наемного убийцу. В его глазах пылали ненависть и желание забить насмерть непрошеного гостя, стереть его в порошок, но медленно, получив как можно больше наслаждения от его жалобных стенаний.
Когда когти чудовища уже почти сомкнулись на горле, Мортас резко выкинул правую руку вперед и вонзил острое лезвие кинжала точно в солнечное сплетение старика. Барон застыл, в его глазах появилось удивление, затем утолки рта дрогнули, и он разразился диким хохотом, от которого закачалась лампада и даже погасло несколько настенных светильников. В очередной раз с неимоверной легкостью отшвырнув Мортаса в дальний угол кабинета, Фьюго повернулся к нему лицом и нарочито медленно вытащил из живота окровавленный нож.
– Хорошая попытка, малыш, умная, – проскрипел старческим, дребезжащим голосом Фьюго, глядя в глаза с трудом поднимающегося с пола Мортаса. – Но серебро на меня не действует, впрочем, как и солнечный свет!
– А как насчет честного поединка, без вампирских штучек и дешевых базарных выкрутасов? – прохрипел в ответ Мортас, едва держась на разъезжающихся в разные стороны ногах и опираясь о стену обеими руками. – Все-таки среди людей живешь, надо бы по их правилам драться, честно!
– Какие правила, малыш? – усмехнулся удивленный вампир. – Это не игра, а жизнь!
Еще не успев окончить фразу, барон молниеносно подскочил к жертве и занес руку для последнего удара, собираясь одним быстрым взмахом когтей снести голову нарвавшемуся негодяю, который вместо того, чтобы умолять о пощаде, взывал к справедливости и пытался диктовать ему какие-то глупые правила. Однако когтистая лапа не успела достигнуть цели, вырвавшаяся из широко раскрытого рта Мортаса струя огня сбила кровопийцу с ног и отбросила назад на несколько шагов. Пару секунд объятая пламенем тварь еще металась по кабинету, поджигая все на своем пути и будя обитателей замка душераздирающими предсмертными воплями. Наконец-то обезумевший столб пламени повалился на пол и затих.
– Ну, говорил же я тебе, давай по-хорошему, по-человечьему, – прошептал Мортас, крепко прижав трясущиеся ладони к болевшей груди.
Постепенно кабинет наполнился дымом и запахом гари. Горела не только плоть, но и перевернутые бесновавшимся в агонии вампиром стулья. С чувством выполненного Долга Мортас уже собирался уходить, как его внимание привлекло лежавшее на краю стола запечатанное сургучом письмо. «Сиятельному барону Фьюго Онарию Уль Керу от графини Самбины», – было аккуратно выведено на конверте красивым женским почерком. Фаворитка короля Кортелиуса, графиня Самбина, была следующей в списке жертв. Недолго думая, Мортас засунул непрочитанное письмо за пазуху и кинулся прочь, подгоняемый раздающимися повсюду криками «пожар!» и топотом разбуженной стражи.
Глава 10
Дела гномьи и людские
Матеуса Фельдсеркрауцера, полномочного торгового представителя Независимого Горного Сообщества Махакан в Священном Королевстве Филания, мучило жуткое похмелье. Острая боль в затылке вместе со спазматическими позывами уже давно опорожненного желудка неотступно преследовали его с самого утра и не давали ни минуты покоя. Вчера, когда инцидент с пропавшим караваном был наконец-то благополучно исчерпан, Матеус и его товарищи по несчастью, как он называл про себя сотрудников представительства, позволили себе немного расслабиться…
Вальяжно развалившись за столом в распахнутом до пупка домашнем халате, высокочтимый член Торговой и Дипломатической Гильдий Махакана господин Фельдсеркрауцер делал вид, что внимательно слушал заявившегося к нему на ночь глядя посетителя, хотя на самом деле занимался куда более важными и неотложными делами: пытался унять головную боль и вспомнить, что же произошло прошлой ночью между двумя и тремя часами, то есть в промежутке между прогулкой нагишом по центру города и хоровым исполнением популярных портовых песенок на крыше городской ратуши.
«Вроде бы ничего страшного не случилось, – размышлял Матеус, массируя правой ладонью ноющий затылок, – ну, пошалили вчера чуток, ну, побузили немножко, со всяким бывает, когда напьется. Ни жертв, ни разрушений особо больших нет, и это радует! Людишки здесь простые, не чета столичным снобам, простят, не впервой… Нужно подкинуть Городскому Совету деньжат, и все уладится. Главное сейчас – вспомнить, что же еще произошло ночью, не нанесли ли мы ненароком личного оскорбления кому-нибудь из членов Совета или влиятельных горожан, не натворили ли пакостей, которые не исправишь деньгами?»
В постепенно оживающей памяти торгпреда возникали все новые и новые подробности ночного кутежа: драка с патрулем городской стражи возле фонтана, погоня всей толпой за припозднившейся горожанкой и еще парочка безобидных шалостей. Однако события, происшедшие между двумя и тремя часами ночи, казалось, полностью стерлись из памяти, потерялись в калейдоскопе не связанных друг с другом картинок и потоке обрывков фраз.
«Ну и пес с ним, – прекратил бессмысленные попытки Матеус, – если никто до сих пор мне морду не начистил, значит, все обошлось. В худшем случае безвинно пострадавшие от разгула широкой гномьей души напишут пару жалоб в столицу… ну, придет из Дворца официальная нота с порицанием, что с того? Из страны не выгонят, а дальше Фальтоши при всем желании не сошлешь!»
Воспоминания гномом ночных проказ случайно задели самую болезненную тему его постоянных раздумий, взбередили самую глубокую рану его души.
В отличие от соплеменников Матеусу в жизни повезло: он никогда не был в подземельях Махакана и ужасно боялся там оказаться. Все гномы из рода Фельдсеркрауцеров были уважаемыми дипломатами и занимались трудным, но почетным делом поддержания дружеских отношений с человеческими королевствами. Его прадед был послом Махакана в Империи, дед усмирял воинский пыл далеких Виверских племен, а отец, Сексиль Фельдсеркрауцер, представлял политические интересы Махаканского Сообщества при дворе герканского короля Оугуста Манукхейма Жакота XIII, и только с ним, дипломатом в восьмом поколении, судьба сыграла злую шутку, забросив пятнадцать лет назад в ненавистную его сердцу Филанию.
Вначале жизнь казалась полной радости и чудес: шикарные посольские апартаменты в Королевском квартале Альмиры, десяток прекрасных наложниц, по сравнению с которыми самые привлекательные гномихи были всего лишь жалкими, низкорослыми курицами, раскормленными на пивных дрожжах. Матеус грелся в лучах политической славы, утопал в ласках и роскоши за казенный счет, но потом от рода Фельдсеркрауцеров отвернулась удача.
В стране усилилось влияние Индорианской Церкви, основным постулатом которой была избранность богом человеческой расы. Матеус был не силен в вопросах религии и сколько ни пытался, так и не смог понять разницу в трактовании духовных писаний индорианцами и служителями Единой Церкви, зато в житейских вопросах весьма чувствительно ощутил ее на собственной шкуре.
С тех пор минуло уже десять лет, но Матеус хорошо запомнил тот злополучный день, когда Франсиа Арана, Глава Палаты Иноземных Дел Филании, вручил ему королевский указ о разрыве с Махаканом всех ранее существовавших отношений за исключением договорных обязательств по торговым контрактам. Это был крах, уже на следующий день махаканским дипломатам пришлось покинуть Альмиру, а вслед за ней и страну. По повелению короля Кортелиуса в Филании разрешено было остаться лишь маленькому торговому представительству гномов, притом не в столице, а в находившемся в трех днях пути провинциальном городке Фальтошь.
Перспектива скорого переселения под землю для гнома, прожившего всю жизнь на поверхности среди людей, была хуже смертного приговора. Матеус уже всерьез начинал призадумываться, не прихватить ли ему посольскую казну и не податься ли в дикие леса, но вдруг ему улыбнулась удача.
Иногда так бывает: беда одного становится счастливым билетом другого. При переезде из Альмиры в Фальтошь умер сотрудник Посольства, непосредственно отвечавший за исполнение торговых контрактов и соответственно назначенный при разгоне Посольства торговым представителем. После бессонной ночи, проведенной за стаканом и размышлениями, Матеус решился занять его место, далеко не подобающее положению его рода в гномьем обществе.
«Что значат почести и слава, чего стоит эфемерная честь рода, если до скончания века придется коротать безрадостные дни в мрачном, сыром подземелье с гордым названием Махакан, вкушать гнилые плоды сомнительных привилегий среди стаи оголодавших пещерных крыс?» – задавал сам себе вопрос Матеус, постепенно приходя к самому ответственному решению в своей жизни.
Впоследствии Старейшины Махакана одобрили «самоотверженный и благородный поступок дипломата, решившегося пожертвовать своей карьерой во благо родины». В письме, полученном Матеусом через два месяца, Совет Махакана официально подтвердил его новое назначение и сообщил о сохранении за ним почетного членства в Гильдии Дипломатов с перспективой занятия места Посла в Филании при нормализации политической ситуации. На самом деле Старейшинам не хотелось видеть в своих рядах именитого отщепенца из «внешнего мира», который явно начал бы сеять смуту, подрывать общественные устои и попытался бы привнести в жизнь «новые веяния».
Филанийский двор тоже вскоре подтвердил свою благосклонность к новому представителю, но скромно, ограничившись лишь официальной аккредитацией и подчеркнуто сухими поздравлениями. Королю Кортелиусу нравился бывший посол Махакана, но выразить открыто свое отношение мешала проводимая двором жесткая политическая линия по отношению ко всем лицам и государствам «нелюдского происхождения».
Смутные времена неопределенности, страхов и тревожных ожиданий канули в Лету, грозовые тучи над головой Матеуса рассеялись, и началась новая жизнь. Уже через год торговый представитель успокоился, и его голову перестали посещать бредовые мысли о побеге с казной. Он устраивал всех: Махакан, потому что лучше других умел ладить с людьми и, следовательно, успешно вести дела; филанийский двор, поскольку умел быть незаметным: не докучал попытками влезть в политические игры и не срывал поставок стали.
Положение Матеуса постепенно укреплялось, а состояние быстро росло, вскоре он уже не жалел о сделанном шаге и корил себя лишь за глупость и лживые идеалы, мешавшие ему ранее заняться прибыльными торговыми делами. Секрет его успеха был прост: богатство валялось буквально на земле, его нужно было не полениться подобрать. Прекрасно разбирающийся в сложных международных интригах и имеющий представление о распределении сил на политической арене мира гном знал, что Махакан торговал с наземным миром не ради коммерции, а чисто из политических целей. Старейшины понимали: если у людей не будет махаканской руды и стали, то они, несмотря на подстерегающие в пещерах трудности и опасности, постараются начать добычу сами и вторгнутся на исконно гномьи территории. Кроме того, под землей не хватало продовольствия. Караваны поднимались наверх со сталью, а возвращались груженные обмененным на нее зерном.
Хитроумный Матеус удлинил цепочку торговой операции всего на одно звено. Он не контролировал сделки, а проводил их сам, не обменивал сталь на продукты, как делали гномы ранее, а продавал ее на столичном рынке, пуская всего незначительную часть получаемой прибыли на закупку продовольствия у непритязательных провинциальных дворян; барыш, естественно, оседал в его бездонных карманах. Фактически махаканский чиновник богател одновременно за счет родного государства, ничего не знающего о его махинациях, и альмирских купцов, которых гном лишил стабильного источника баснословной прибыли. Оказалось, что находиться между двух огней не так уж и опасно, как предполагал Матеус, только берясь, за дело. Махакан был доволен, что получает зерно вовремя и в достаточных количествах, а столичные купцы молчали, боясь былых связей именитого гнома при дворе.
Однако не все шло гладко. Оставшись с людьми, Матеус стал жертвой беспристрастного и жестокого правила жизни: «За все нужно платить – или расплачиваться!» Гном был готов расстаться с деньгами, но, к сожалению, ему приходилось расплачиваться. Сидя на мешках с золотом, торгпред не чувствовал себя счастливым, поскольку не мог купить себе ни уважения в обществе, ни элементарных житейских благ. Филанийские законы были строги ко всему «не человеческому». Согласно королевским указам, нелюди не могли покупать дома и рабов, вступать в браки с людьми, торговать от своего имени и т. д., и т. д., и т. д. Жить среди глупых правил и строгих ограничений было бы невыносимо трудно, если бы не находились люди, всегда готовые за мзду прикрыть грязные делишки и маленькие шалости гнома своим «добрым именем».
– Мне нечего больше добавить, господин представитель, – прервал воспоминания Матеуса голос сидевшего напротив заросшего и грязного гнома.
Фельдсеркрауцер облокотился на стол и, деловито нахмурив брови, сделал вид, что напряженно осмысливает услышанное. Медленное, ритмичное постукивание о стол ножичком для заточки перьев и невнятное бурчание, имитирующее мысли вслух, помогали Матеусу разыграть перед легковерным, но очень вспыльчивым и опасным визитером абсурдный спектакль полного сочувствия и понимания, доверительного разговора «тет-а-тет».
На самом деле Матеус не услышал за последние полчаса ничего нового, он был в курсе злоключений, выпавших на долю караванщика, а сейчас просто усыплял бдительность незваного гостя, тянул время, пока в его кабинет не ворвется городская стража и не арестует дерзкого преступника. Конечно, в глубине души торгпреду было искренне жаль несчастного служаку-караванщика, стечением безжалостных обстоятельств заброшенного за грань закона, но сделать он ничего не мог…
– Господин Зингершульцо, вы говорили чрезвычайно убедительно, и я поверил бы каждому вашему слову, – прервал гнетущее молчание Матеус, как только в дверном проеме за спиной Пархавиэля появилась плешивая голова дежурного секретаря и кивнула несколько раз, подавая знак, что стража уже на месте, – если бы не свидетельства очевидцев ваших гнусных злодеяний и не рапорт командира конвоя о дезертирстве из рядов отряда троих солдат, – продолжил Матеус таким же невозмутимым тоном. – Господин Зингершульцо, сопротивление бесполезно, сейчас вы будете арестованы и переданы в руки местных властей, поскольку все преступления были совершены вами на территории Филанийского королевства.
– Чего?! – успел лишь удивленно выкрикнуть Пархавиэль, в гневе вскакивая со стула.
Слова торгового представителя послужили сигналом, по которому в кабинет ворвались четверо стражников в тяжелых кирасах и открытых полушлемах фиолетового цвета. Действия служителей правопорядка были слаженными, отточенными и быстрыми, они не оставили застигнутому врасплох Пархавиэлю ни единого шанса на побег. Уже через пару секунд гном бессильно барахтался на полу, рыча от злости и сотрясая воздух криками о своей невиновности, а солдаты, явно привычные к подобному поведению своих подопечных, невозмутимо продолжали опутывать беспомощное тело крепкими войлочными веревками.
– Послушайте, господин представитель! – прокричал, выплевывая изо рта кляп, еще сопротивляющийся десятник. – Это ложь, мы втроем были посланы на разведку, найти вас, мы не предатели, не дезертиры. В шахте гибнут остатки отряда, умирают от ран, помогите им!
Пархавиэль замолчал, одному из стражей все-таки удалось всунуть ему в рот кляп.
– Похвально, мерзавец, что тебя хоть сейчас стала волновать судьба товарищей, – громко произнес Матеус, вспомнив прежние ораторские привычки и нарочито сурово сдвинув густые брови. – Могу тебя успокоить, с караваном все в порядке: груз в безопасности, а брошенные тобой товарищи отправились обратно в Махакан. Что же касается тебя и твоих дружков, то отпираться бессмысленно! У меня на руках рапорт командира конвоя Бонера о дезертирстве из рядов отряда трех мерзавцев и отщепенцев. – При этих словах Матеус передал филанийскому офицеру исписанный мелким, корявым почерком листок бумаги. – Обращаю ваше внимание, господин офицер, и прошу передать начальству, что эта троица дезертиры и не имеют ничего общего ни с махаканской торговой миссией, ни со славной Гильдией караванщиков. От лица Независимого Горного Сообщества Махакан прошу наказать злодеев, опозоривших свою родину и причинивших вред подданным Филанийского королевства, по всей строгости ваших законов!
Фельдсеркрауцер закончил свою напыщенную речь и устало опустился в кресло. Офицер понимающе кивнул, отдал честь и удалился вслед за стражниками, волокущими по полу дергающегося и пытающегося сопротивляться Пархавиэля.
«Ну, вот и все! – с облегчением вздохнул Матеус, откинувшись на спинку кресла и закрыв глаза. – Оказывается, подонком быть не так уж и трудно: ни сопляк-лейтенант, ни его дубины-стражники не заметили подвоха… Или только сделали вид?! Нет, – успокоил сам себя представитель, – они для этого слишком глупы, а я был когда-то мастером лицедейства…»
Умело разыгранный Матеусом спектакль успокоил головную боль и унял позывы неугомонного желудка, но совесть, притаившаяся глубоко внутри его прагматичного мозга, неожиданно решила проснуться и обрушила на неги поток ядовитых, отравляющих жизнь угрызений.
История, из которой Матеусу только что удалось удачно выпутаться, грозила разразиться большим скандалом и потерей всего, что он нажил за последние годы. Несколько дней назад по провинциальному городку поползли слухи о возвращении банды Сегиля. Горожане, как всегда, начали с опаской и недоверием коситься в его сторону, всплыли пересуды двухлетней давности, когда перепуганный проделками гномьей шайки Городской Совет чуть ли не обвинил его и остальных гномов из представительства в сговоре с бандитами.
Вслед за слухами о деяниях банды город заполнился войсками и ополченцами, атмосфера накалялась с каждым часом. Недовольные перешептывания горожан, косые взгляды и недвусмысленные намеки заставили гномов забаррикадироваться в конторе и со страхом в сердцах ожидать начала погрома. Известие о поимке двух из троих бандитов вызвало вздохи облегчения у каждого из сотрудников представительства. Служащие успокоились и принялись расставлять по местам мебель, которой в приступе коллективного страха предусмотрительно загородили окна и двери.
Однако радость была преждевременной. Примерно через час после разборки укреплений во дворе представительства появился вооруженный конвой, доставивший закованных в цепях двоих изголодавшихся и израненных гномов. В сопроводительном письме судьи содержался подробный список злодеяний пойманных негодяев и краткий отчет о наспех проведенном допросе, в ходе которого оба не переставая твердили, что они не члены банды неизвестного им Сегиля, а уважаемые караванщики, ищущие личной встречи с торговцами из Махакана. Тон письма был угрожающе официальным и строгим, судья требовал немедленных объяснений.
Самое ужасное, что преступники говорили правду. После десятиминутного разговора с ними у Матеуса развеялись последние сомнения – они действительно были солдатами пропавшего каравана. Однако официально признать это было невозможно. К тому времени за бродягами числился большой список тяжких преступлений: поджог гостиницы вместе с постояльцами и прислугой, вооруженное сопротивление властям, смерть четырнадцати ополченцев, кража семи баранов из стада одного из дворян, изнасилование трех крестьянских девиц, двух монашек и семидесятилетней бабки-повитухи. Матеус хорошо изучил повадки людей и не сомневался, что подавляющее большинство из перечисленных преступлений совершили не гномы, а рыскающие по округе отряды поборников законности и справедливости, но доказать невиновность бедолаг было невозможно, на них с облегчением списали все преступления, совершенные в окрестностях города за последние дни.
«Если сказать людям правду, то представительство тут же закроют, а по стране прокатится волна недовольств и гномьих погромов, – размышлял Матеус, пытаясь написать ожидаемый судьей ответ. – Фанатики-индорианцы начнут разжигать „праведный“ гнев толпы, будет много смертей! Нужно найти выход и ни в коем случае не признавать связь заключенных со службами Махакана. Жаль Дураков, но ничего не поделать… в конце концов, сами виноваты, нечего было на поверхность высовываться!»
Поломав с полчаса голову над содержанием и над выбором наиболее подходящего тона письма, Матеус нашел единственно приемлемое решение и обвинил обоих солдат в дезертирстве. Как только стража увела заключенных со двора, его подчиненные снарядили телеги и отправились к пещере за грузом.
Занявший место погибшего Карла Бонер долго упирался и не хотел подписывать фальшивый рапорт. В порыве безудержного гнева старик чуть было не снес голову представителя топором. Только накинувшиеся на своего разбушевавшегося командира караванщики смогли утихомирить ветерана и спасти трясущемуся от страха Матеусу жизнь. Последующая за вспышкой эмоций ругань плавно переросла в конструктивный диалог, в итоге которого Бонер все-таки поставил заветную подпись и, по-стариковски расчувствовавшись, напился. Дело было сделано, Матеус спас свое место и несколько десятков гномьих жизней по всей стране, хотя, если честно, судьба филанийских гномов интересовала его весьма опосредованно.
Инцидент был успешно исчерпан, нервное напряжение эффективно снято звоном бокалов и грохотом пивных кружек, жизнь пошла своим чередом. Промучившись целый день от последствий ночного разгула, Матеус принял пару целебных снадобий и отправился спать пораньше. Он только заснул, только погрузился в сладкую негу забытья, как окно в его спальню с треском распахнулось, и вместе с осколками разбитого стекла ему на постель свалился огромный, дурно пахнущий комок шерсти. От испуга сердце Матеуса сжалось в груди, и он, позабыв о подобающих его положению нормах приличия, громко заорал и шустро полез под кровать.
К счастью чуть не умершего со страху торгпреда, загадочное и ужасно вонючее существо оказалось не оборотнем и даже не рысью, которыми кишели окрестные леса, а всего лишь гномом, завернутым в овечью шкуру. Сильный смрад, исходивший от его липкого тела, был неприятным побочным эффектом избранного гномом пути для проникновения в резиденцию Махакана. Расстояние от городских ворот до дома торгпреда разведчик преодолел ползком по сточной канаве, только так можно было остаться незамеченным в городе, кишевшем бдительными стражами и напуганными горожанами.
«А все-таки он мерзавец и нахал, этот Пархавиэль, – размышлял Матеус, постукивая толстыми пальцами по подлокотнику кресла. – Прополз ко мне через весь город, под носом у кучи народу, ввалился среди ночи в спальню, прямо на кровать, перепачкал постель, да еще натворил там таких миазмов, что полное амбре, до утра проветривать надо! – злился торгпред, с нетерпением ожидая, пока нерасторопные слуги наконец-то сменят белье и проветрят комнату. – Простой десятник, какой-то вшивый бродяга-караванщик осмелился на такую неслыханную наглость. Хам, мерзавец, остолоп, нахал… но какой молодец! – пришел разгневанный торгпред к неожиданному заключению. – Настоящий боец, видит цель и прет напролом, невзирая на глупые приличия и общественные нормы; нахрапист, но не глуп, и хитер. Эх, жаль, очень жаль, что им пришлось пожертвовать. Но что поделать, это общая беда всех настоящих бойцов, гномов с большой буквы, они хитры и искусны в достижении цели, всегда добиваются своего, но прямолинейны и недальновидны, не могут выбрать цель, достойную их талантов и благородства. К примеру, этот Пархавиэль, его слабость в силе духа и наивной доброте, прикрытой маской солдафонского хамства. Он выбрал для себя неверную цель, чувствовал жалость и ответственность за своих ближних, хотел им помочь. Как ни странно, это ему удалось, однако какой ценой и, главное, ради чего? Те, кого он спас, не встали грудью на защиту троих, ими же посланных в неизвестность разведчиков, а довольно быстро поддались на мои уговоры. Они трусливы и слабы, желание поскорее вернуться к домашнему очагу и привычной, размеренной жизни перевесило дружбу, честь и боевое братство. Разве такие навозные черви достойны, чтобы их защищали, жертвовали ради них жизнью?»
Внезапно пальцы Матеуса крепко вцепились в подлокотники кресла, спина вытянулась в струнку, и вздох застыл в груди. Он вдруг ясно и отчетливо вспомнил, что происходило с ним прошлой ночью с двух до трех, и… и испугался.
Отбившись от шумной толпы собутыльников, он случайно забрел в темную подворотню и там, возле сваленных досок и кучи мусора увидел грязную, оборванную нищенку, дрожащую во сне от холода и крепко прижимающую к груди маленький комочек в лохмотьях, девочку двух-трех лет.
Матеус вспомнил, как ему стало горько на душе и жалко бедных бродяг, как он повалился на грязную мостовую и зарыдал, чувствуя сострадание и искреннее желание хоть как-то помочь. Движимый благородным порывом души, он кинулся со всех ног домой, хотел принести несчастным еды и немного денег, но по дороге натолкнулся на потерянных им сослуживцев, и его закрутила, завертела веселая жизнь.
Матеус продолжал неподвижно сидеть, крепко сжимая побелевшими пальцами подлокотники кресла. Два тоненьких ручейка слез катились по пухлым щекам и терялись в густой бороде.
«Я найду, я непременно найду их и помогу!» – поклялся торгпред, неожиданно почувствовав ответственность за судьбу совершенно незнакомых ему людей.
Кто говорит, что все тюрьмы одинаковы, тому повезло: он никогда не попадал под суровую длань правосудия. Тюрьмы, как люди, бывают богатыми и бедными, опрятными и мрачными в зависимости от контингента постояльцев казенного заведения и от того, насколько власти обеспокоены судьбой преступивших закон сограждан. Если проворовавшемуся министру или опальному вельможе удается избежать королевского гнева и не попасть под горячую руку на эшафот, то жизнь его в заключении мало чем отличается от обычных будней, а наказание выражается скорее в общественном презрении и гибели его как политической фигуры, нежели в ощутимом изменении размера барского живота.
В маленьком провинциальном городке Фальтешь тюрьмы как таковой вообще не было. Судья и префект были людьми рачительными и демократичными, они не видели необходимости в бессмысленном томлении узников по сырым казематам. До вынесения приговора все преступники: и уличные воры, и уважаемые казнокрады, ожидали визита к судье в большой клетке с толстыми железными прутьями, установленной прямо посередине рыночной площади рядом с тремя виселицами. После продолжительной, иногда многодневной отсидки в «зверинце» правонарушителям наконец-то удавалось предстать пред светлым ликом Закона, воплотившегося в потного старика с жирными, слюнявыми губами, то есть в местного судью Ланса Мантия, и с замиранием сердца выслушать приговор.
Из зала суда вели три дороги: на виселицу, на каторгу и домой. Самой протоптанной, как нетрудно догадаться, была вторая, поскольку именно она являлась одной из основ процветания Филанийского королевства. Казнить человека просто, дурное дело нехитрое, а вот заставить его поработать на благо общества куда полезнее и увлекательней. Кто киркой, кто лопатой расплачивался за свои проступки и прегрешения, оплачивал долг королю и обществу на рудниках, плантациях и лесоповалах. Королевство богатело, положив в основу своей экономики принцип жизни практичного крестьянина: «В хозяйстве пригодится даже навоз!»
От преступников в тот день отвернулась удача, их казнили десятками, без проволочек ведя сразу после заслушивания приговора на эшафот. Видимо, у судьи было плохое настроение или он придерживался мнения, что чем больше разбойников будет сверкать пятками в воздухе, тем быстрее успокоятся горожане, воочию убедившись в бдительности стражей порядка.
– Вон смотри, Семиль, еще одного тащат, вроде Фимка… – обратился старик в сюртуке с оторванными рукавами к своему дружку. – Восолья, похоже, его, да отсюда точно не разглядеть…
– Остынь, Бурила, ушел Фимка, ушел, – откашлявшись и сплюнув кровью, произнес невысокий, но крепкий представитель городских низов, сидевший в углу клетки. – Как облава на привозе началась, так все и сдернули, только мы с тобой, как олухи последние, влипли!
– Да я ж хромой, Семиль, бегать-то не могу…
– Молчи, хрыч старый, лучше не зли! – огрызнулся мужик в рваных лохмотьях, осторожно ощупывая следы недавних побоев. – Кричишь те, кричишь, так нет, надо было к мясниковой дочке присосаться!
– Так я ж кошель дергал, кошель!
– Ага, кому другому ври, – тихо пробурчал Семиль, уже изрядно настрадавшись от привычек любвеобильного старикашки-напарника, – полапать девку под шумок захотел, пень плешивый, вот и влипли!
– Не-а, я здесь ни при чем, – шустро затряс куцей бороденкой старикашка в предчувствии побоев. – Это гномье во всем виновато, из-за них, нелюдей поганых, стражей в городе полно, облавы да засады кругом, из-за них, окаянных, честному вору спокойно делами заняться невмоготу.
Семиль ничего не ответил, только зло сверкнул глазами в сторону говорливого старика и тут же перевел гневный взгляд на неподвижно лежавшего у противоположной стенки клетки закутанного в овечью шкуру гнома.
Пархавиэль появился в «зверинце» ранним утром. Стражники громко переругивались между собой и долго бряцали железными запорами, перебудив всех обитателей клетки. Когда неподатливые, проржавевшие замки наконец-то поддались, латники, грубо распихивая сапогами спящих на полу заключенных, приволокли в клетку окровавленное тело бесчувственного гнома.
«Пытали, гады!» – подумал тогда сонный Семиль, инстинктивно сочувствуя товарищу по несчастью и одновременно злясь на нового сокамерника, ставшего виновником его преждевременного пробуждения.
Ближе к полудню Пархавиэль очнулся. Он приподнялся на локтях и обвел мутным взором из-под распухших век тогда еще многочисленных обитателей узилища, а затем, не говоря ни слова, отполз на четвереньках к стенке. Уже два часа гном лежал неподвижно, свернувшись калачиком и отгородившись от окружающих толстым покрывалом шкуры. Ни постоянное перешептывание заключенных, ни гомон толпы на базаре, ни даже предсмертные крики висельников, порой заглушающие барабанную дробь, не могли нарушить его искусственного и хрупкого уединения. Пархавиэль полностью ушел в себя, потеряв всякий интерес к происходящим вокруг событиям.
– А ты ведь прав, Бурила! – внезапно крикнул Семиль, поднимаясь с пола и медленно растирая затекшие от долгого сидения ноги. – Все беды наши от бородатых недомерков и еще от остроухих ослов, что себя эльфами называют. Привычка у них такая, людям жизнь портить. День спокойно прожить не могут, сволочи, чтоб человеку в чем не подгадить! Прав я, ребята?!
Вопрос, обращенный к сокамерникам, повис в воздухе, никто из находившихся в клетке даже не повернул головы в сторону пытающегося поднять бузу Семиля. Внимание ожидающих встречи с Законом людей было полностью поглощено страшным действом у виселиц, где за последний час была вздернута уже добрая дюжина заключенных.
Безразличие окружающих к его словам еще больше распалило безудержный гнев, клокотавший внутри Семиля и пытающийся найти выход наружу. «Мы все умрем, нас всех казнят из-за каких-то подонков-гномов! – заводил сам себя бродяга, сжав кулаки от злости и упорно пробираясь через заполненную народом клетку к ненавистному комку, накрытому овечьей шкурой. – Он мне заплатит, за все заплатит, задушу недомерка собственными руками!»
Потерявший рассудок вор не догадывался, что именно Пархавиэль и его друзья были истинными виновниками внезапных облав. Ему было это не важно, он не собирался искать причины и путаться в оправданиях, он просто решил выместить свои неудачи на первом попавшемся гноме. «Все они одинаковы, убью того, что под рукой!» – крутилось в голове безумца, локтями и коленями прокладывающего себе путь через толпу.
Апатия дремлющего Пархавиэля была бесцеремонно прервана серией пинков в живот. Укрывавшая его от внешнего мира шкура отлетела в сторону, и перед широко открытыми от боли и удивления глазами караванщика предстала искаженная от злости рябая физиономия, брызгающая во все стороны слюной и извергающая на него безудержный поток бранных слов. Руки и ноги крепыша не отставали от сквернословящего рта, они хаотично и яростно месили лежавшее на полу тело, стараясь превратить лицо гнома в одно большое кровавое пятно, переломать ему кости и напрочь отбить укрытые за толстым слоем мышц живота внутренности.
Боль отрезвляет, она изгоняет из головы все глупые мысли и духовные страдания, дает силы для жизни и борьбы, искореняет скверну размышлений и заразу внутренних переживаний. «Я жив и должен бороться!» – стрелой пронзила мозг Пархавиэля внезапная мысль, заставив быстро вскочить на ноги и вцепиться железной хваткой в горло противника.
Сильные пальцы гнома все крепче и крепче сжимали шею нападавшего. Безумно выпученные глаза, круговые взмахи потерявших силу рук и жалобный хрип из горла жертвы не могли смягчить гномьего приговора. Пархавиэль не задавал себе ненужных вопросов, его не интересовало, почему человек напал на него и кто он таков. Он враг, враг должен быть уничтожен – вот высшая истина, перечеркнувшая вмиг наивные представления о добре и зле и сведшая на нет все писаные и неписаные законы.
Испугавшись, что обычный мордобой мог вот-вот превратиться в хладнокровное убийство, несколько человек повскакали с мест и кинулись на помощь готовому отойти в мир иной Семилю. В принципе, их мало интересовала судьба бродяги и вора, который вскоре наверняка пополнил бы ряды висельников, но умерщвление негодяя прямо в «клетке правосудия» подорвало бы основы законности и значительно ужесточило бы приговоры остальным заключенным, имевшим несчастье находиться в узилище в этот момент.
Пара рук вцепилась Пархавиэлю в плечи, кто-то зачем-то схватил гнома за ноги, а двое рослых и сильных верзил пытались разжать его левую кисть, пальцы которой как раз и сжимали горло. Громкие чертыхания и шумная возня миротворцев все-таки привлекли внимание стражников. Сильный удар тяжелой дубинкой по затылку заставил Пархавиэля упасть на колени, сознание мгновенно упорхнуло из головы гнома, погрузив его в тяжелое беспамятство. Пальцы разжали мертвую хватку, но было уже поздно, бездыханное тело Семиля грузно повалилось на пол.
Скольжение по наклонной плоскости стало самым страшным кошмаром Пархавиэля. Реальность распадалась: Рушились здания и своды пещеры, земная твердь накренилась и разорвалась. Гномы, повозки, осколки домов и строений скатывались в бездонную пропасть небытия, в царство вечного мрака и холода, во всепоглощающее ничто. Крики страха и отчаяния тонули в грохоте падающих камней и катящихся под уклон обломков предметов, бывших еще совсем недавно частями этого гибнущего мира.
Пытаясь спастись, Пархавиэль прижался к земле и изо всех сил уцепился за торчащий из грунта камень, который вдруг ни с того ни с сего растаял у него в руках, рассыпался в прах. Поверхность накренилась еще сильнее и стала гладкой, как отполированный до зеркального блеска стальной щит. Конечности не находили опоры, и гном начал медленно скользить вниз, с ужасом осознавая, что через несколько мгновений умрет, сгинет в разверзшейся за его спиной бездне. Напрягая остаток сил, Пархавиэль принялся карабкаться вверх, но гладкая плоскость, бывшая еще минуту назад землей, продолжала неуклонно накреняться, пока не застыла почти в вертикальном положении.
Каким-то чудом гному все же удалось зацепиться на отвесном и скользком склоне, он оторвал взгляд от зеркальной глади и огляделся по сторонам. Ничего не было, только пустота и мрак простирались вокруг. Мир погиб, был уничтожен могущественной и неизвестной силой. Он остался один, без надежд и стремлений, без друзей и цели существования. «Ну и что же мне делать?» – возник в голове вопрос, на который тут же нашелся самый логичный ответ. Пархавиэль разжал руки и прыгнул в великое ничто. Он летел долго, крича и непроизвольно махая руками, потом был удар, боль и незнакомые голоса…
– Вроде бы очухался, ваша честь, – прозвучал над ухом Пархавиэля пропитой мужской бас, гулкие отголоски которого еще долго блуждали в голове гнома.
– Не называй меня так, болван, я тебе не судья! – раздраженно возразил ему другой голос, более мягкий и напевный.
– Ну и как же мне к вам обращаться?
– А ты не обращайся, не обижусь. Сделал свое дело и пшел вон, холоп!
– Как прикажете, ваша ч… – осекся обиженный стражник, и его кованые сапоги загрохотали по каменным плитам пола.
Мерное потрескивание поленьев в камине и звон капель, падающих с потолка, раздражали слух Пархавиэля, но их его болевшая голова еще могла вынести. Другое дело тяжелая поступь охранника и прощальный хлопок железной дверью – они разорвали мозг, заставив гнома скорчиться от боли и нарушить тишину подземелья диким криком.
– О черт, так и оглохнуть можно… ты уж потише, дружок, – вновь прозвучал мелодичный голос, сопровождаемый легким постукиванием каблуков и скрипом старого, рассохшегося кресла. – Даю тебе минуту, чтобы открыть глазки и подобрать сопли! Дал бы больше, но времени нет, да и сыровато здесь, неуютно как-то…
Повинуясь не столько наглому требованию незнакомца, сколько вполне естественному желанию увидеть очередного мучителя, Пархавиэль открыл глаза. Помещение было мрачным и навевало изможденному гному мысли о самоубийстве. Пламя камина и двух небольших факелов освещало серые влажные стены и огромный деревянный стол, на котором в идеальном порядке был разложен богатый инструментарий местного палача. Из полумрака едва выступали смутные очертания дыбы, филанийской козы и прочих замысловатых приспособлений для препарирования души и тела в целях получения признаний.
Комната дознания была знакома гному, он был здесь вчера и самолично убедился в эффективности каждого из агрегатов. Палач и его подручные трудились долго, но безрезультатно. Крича от боли и осыпая проклятиями заплечных дел мастеров, гном «молчал» и никак не сознавался в якобы содеянных им преступлениях.
С тех пор комната пыток немного изменилась: уже не было омерзительных луж крови на полу, а возле камина появилось широкое кресло с высокой спинкой, на котором в задумчивой позе восседал неизвестный человек в объемистом красно-синем балахоне. Узкая бородка клинышком делала незнакомца похожим на молодого безрогого козла. Длинные тонкие пальцы, сложенные в замок, и забавные завитушки по краям бороды подчеркивали изысканный вкус и утонченность натуры странного посетителя.
«Невысок, щупл, костляв… – мгновенно оценил собеседника Пархавиэль и решительно поднялся с пола. – Сейчас двину ему по макушке и бежать, авось повезет!»
– Не выйдет, – меланхолично произнес незнакомец, как будто прочитав мысли гнома, – за дверью несколько стражников и во дворе дюжины три-четыре, так что геройствовать не советую, тебе же дороже будет, – лукаво прищурил глаза незнакомец и обаятельно улыбнулся.
Прозорливость и спокойствие человека остудили проснувшийся было воинский пыл Зингершульцо, а необычный покрой платья привел в замешательство. Напрягая память, гном нахмурил брови так сильно, что на его широком лбу появились весьма рельефные складки. Он пытался припомнить, где и когда мог видеть людей в похожих одеяниях, но ничего не приходило на ум, кроме сумбурных воспоминаний об одном из эпизодов казни, мимолетно виденном им из-под покрова овечьей шкуры.
Неуклюжий толстяк в похожем балдахине, но ярко-желтого цвета и с капюшоном, стоял на эшафоте возле виселиц. Он невнятно бормотал себе что-то под нос и неустанно махал длинным продолговатым предметом над головами приговоренных, то ли успокаивая их перед казнью, то ли совершая иной, непонятный гному человеческий духовный обряд.
– Ты священник? – неуверенно спросил гном.
Пархавиэль, конечно же, не угадал. Он понял, что попал пальцем в небо, как только начала подергиваться причудливая бородка незнакомца. Щеки собеседника мгновенно окрасились в цвет хорошо проваренного рака, а на глаза накатились слезы. Своды мрачного зала в ту же секунду содрогнулись от пронзительного, визгливого хохота, вызвавшего гулкий звон в ушах и волну мурашек по спине гнома. Беснующийся в приступе веселья человек ерзал по креслу, то подпрыгивая, то раскачивая из стороны в сторону и без того ветхие подлокотники. Башмаки чудака неустанно стучали по каменным плитам пола, а голова хаотично и быстро вращалась вокруг своей оси, выписывая весьма опасные для здоровья восьмерки.
«Как бы не покалечился ненароком, весельчак, – думал гном, с опаской наблюдая за бурной реакцией незнакомца, – а то еще одно убийство на меня свалят, хотя какая разница: одним грешком больше, одним меньше, я уже все равно не жилец. Пускай веселится, болезный, может быть, шейку себе подвернет!» Истерика прекратилась так же внезапно, как и началась. Повизгивания стихли, тело незнакомца прекратило ходить ходуном, а на вдруг ставшем серьезном лице человека мимолетно промелькнуло выражение ненависти и злости.
– Не угадал, милок, – уже вполне дружелюбно произнес весельчак и окинул гнома с ног до головы пытливым, изучающим взглядом, – то ли тебя по головушке слишком сильно били, то ли действительно только вчера из подземелья выполз.
– Какой я тебе «милок», мешок навозный! – взорвался гном, готовый кинуться на весельчака и хорошенько оттаскать его за жиденькую бороденку. – Пропойца-карл те милок, отродье козломордое…
Пархавиэль только начал извергать поток нелестных эпитетов, но незнакомец совершил едва заметное круговое движение кистью правой руки, и гнев исчез, улетучился из разгоряченной головы гнома. Вместо ярости и сопутствующего ей желания «почесать кулаки» появились спокойствие и умиротворение, потребность осмыслить свое положение и попытаться спастись.
– Так-то оно лучше, – произнес человек, абсолютно не удивившись мгновенному изменению состояния гнома. – Похвально, что тебя интересует, кто я таков. Ты об этом узнаешь, но давай вначале поговорим о тебе! Времени нет, так что обойдемся без отвлекающих от сути дела вопросов.
Человек поднялся с кресла, поежился от холода и, растирая озябшие кисти рук, заходил кругами по комнате.
– Ты Пархавиэль Зингершульцо, десятник Гильдии караванщиков, прибыл с последним торговым конвоем в Филанию, – скороговоркой забормотал незнакомец, не обращая внимания на комичное выражение лица удивленного его осведомленностью гнома. – По дороге твой отряд попал в переделку, и командир отправил тебя и еще пару солдат за помощью к махаканским торговцам, так? – неожиданно спросил человек и, получив в ответ утвердительный кивок, продолжил: – Не зная ни местных обычаев, ни нравов, вы влипли в несколько, так сказать, пикантных ситуаций, и благочестивые местные обыватели с непринужденной легкостью свалили на ваши головы свои грешки: убийства, разбой, грабеж, изнасилования невинных девиц и безобидных старушек…
Человек сделал паузу и пристально посмотрел на гнома. Однако так и не дождавшись ни единого слова, снова заговорил:
– В силу обстоятельств вам пришлось разделиться и добираться до торгашей по отдельности…
– Что ты знаешь о Зигере с Гифером?! – нетерпеливо выкрикнул Пархавиэль, бесцеремонно перебивая рассказчика. – Где они, что с ними? Они живы?!
Беспокойство о судьбе друзей было одной из немногих связующих с окружающим миром нитей, удерживающих рассудок гнома от падения в пропасть безумия и апатичного безразличия. Из слов обманщика Фельдсеркрауцера он понял, что оба товарища добрались до Фальтеши, а вот что с ними стало потом?
– Пока живы, – холодно ответил незнакомец, которому явно не понравилось, что его сбили с мысли.
– Что значит твое «пока»?!
Читать бесплатно другие книги:
