Мальчики-мальчишки Горская Наталья
Он, может быть, даже пошёл бы за ними в бой и других повёл бы, если бы его позвали. Но тут сказалось ещё одно обстоятельство его непростой истории жизни: их никуда не звали, на самом деле, не знали, как от них избавиться, как от ненужного балласта. Они все лихорадочно искали какой-то выход, чтобы снова почувствовать свою значимость, а дать её могла только ответственность за общее дело. Выхода как раз не было, и быть не могло в условиях «каждый сам за себя». Они все словно бы стали никому не нужны. Они и хотели быть нужными: их так и воспитали, что у нас в стране человек не может стать безразличным своей стране! Но тут государство стало словно бы тяготиться каждым своим гражданином. «Вы в убыток стране! Ваша работа стране невыгодна! Ваш завод государству в ущерб!» – только и слышали в те годы любые предприятия и организации. А в свете новой философии «обновлённой» России всё то, что не выгодно, – не имеет права на существование. Работающие люди стали сиротами при живой матери. Они виснут на руках у этой когда-то родившей их бабы, теперь почему-то ставшей холодной и равнодушной, а она их отшвыривает и отталкивает: «Зачем вас так много и вы все жрать хотите?! Ишь, привыкли жить на всём готовом!». Они и хотели бы сделать что-то для неё, сделать ради неё всё, что она скажет, но в том-то и дело, что ей от них ничего не надо. Но ей определённо что-то надо, чем-то она озабочена… Да она, сука, детей своих просто променяла на каких-то кобелей, которые имеют её, как хотят! Ей надо то, что её дети дать никак не могут, поэтому она их и отшвыривает от себя. Ей надо, чтобы они не мешали ей заниматься с этими кобелями тем, на что дети не должны смотреть…
Они и согласились бы ещё год потерпеть без денег, если бы сказали, что вот-де где-то что-то вышло из строя, где-то что-то развалилось, так что навались, ребятушки, восстановим, устраним препятствие, и снова всё заработает, как раньше, и даже лучше! Но в том-то и дело, что стране ничего уже не нужно: главное, чтобы всё это и дальше разрушалось до полного распада, чтобы результаты этого распада продать за «бугор» на любых условиях.
Все уже знали – и рабочие, и начальники, что в портфеле у хрюна лежит приказ о ликвидации их предприятия и распродаже заводского оборудования странам третьего мира. И с этих вырученных денег им не достанется ни копейки, потому что они никакие не хозяева своей страны, своих заводов и фабрик, как им врали раньше. Они вообще никто. Они рабы. И, самое отвратительное, что даже и рабами им уже быть не в тягость: лишь бы платили и кормили. Но даже этого не было. И они, ей-богу, согласились бы быть рабами разумного и благородного хозяина, а не вот этого визгливого хрюна! Это не хозяева, а вороватые приказчики. У них психология уже не рабов, но ещё и не господ. Они застряли на уровне проворовавшихся халдеев, которым лишь бы чего урвать от чужого промысла и вовремя смыться. В отставку. Ещё и поломаются, когда им отставку предложат, ещё и условия какие-нибудь выдвинут, чтобы типа без судебных преследований. И зачем таким деньги? Они ведь – ничто. Они даже не живы. Они никого не слышат и не видят.
Таким образом, у Волкова решительно не было ни одного обстоятельства, за которое можно было уцепиться, чтобы согласиться остаться прежним. Он всё это время молчал и разглядывал визгливого хрюна с каким-то кошачьим интересом, словно смотрел на попавшего к нему в лапы мелкого грызуна, раздумывая, как у него чего крепится и с какого края лучше начинать его рвать. Хрюн недолго молчал после своего «смещения со сцены». Он вообще не молчал, может быть, он физически не способен был молчать, как рыбы, а постоянно взвизгивал, хрюкал, рявкал, потом своим округлым, каким-то бабьим плечом сдвинул с ораторской точки коллегу, когда тот в сто десятый раз повторял свои фирменные «Сдюжим! Прорвёмся! Покажем всем этим гадам! Ура!», призывая весь честной народ освободиться от ига денег и созерцать вечное, и завизжал уже без остановки:
– Да шта эта всяка голь-шмоль тута выёживается! Зажрались, панимашь, мать вашу ити! Э-э, нет! Шалишь, пакость. Прикрылись, панимашь, званием пролетарьята, а сами и работать не хотите, дар-р-рмоеды! Аут… аут… аутсейдеры чёр-ртовы! И ваще спасибо нам должны сказать, что МЫ вас от советского мрака спасли! Ноги нам целовать должны, ног…
Тут из толпы неблагодарных слушателей в оратора запустили гаечным ключом, так что ему пришлось прервать свою пламенную речь и заскочить за спины других таких же крутобоких хрюнов из министерства. Ключ угодил кому-то в брюхо, упруго отскочил, как от большого и хорошо надутого мяча, и со звоном упал на залитый мазутом зернистый асфальт. Нить повествования была утеряна. Хрюн сначала заметался, лихорадочно стал искать глазами хоть какую-то точку опоры для своего пошатнувшегося имиджа. И нашёл-таки! Почему-то в Волкове. Вся вражеская толпа работяг стояла, спрятав глаза: кто-то хихикал, кто-то угрюмо качал головой, но никто на хрюна старался не смотреть. А этот уставился немигающим взглядом натуралиста-естествоиспытателя, которому крайне любопытно, как дальше поведёт себя эта расплывчатая амёба.
– Чё ты здесь!.. – подскочил хрюн к нему. – Самый умный, да?
И Бог его знает, но очень возможно, что не было ничего в дальнейшем, если бы не состоялось этого «взаимообогащающего» диалога двух таких бесконечно далёких друг от друга цивилизаций. Чиновнику из министерства стало как-то не по себе от этого нехорошего взгляда на свою персону. Ладно бы, смотрел подобострастно или даже с ненавистью: хрюна этим не проймёшь, а то сверлит взглядом, словно раздумывает, нельзя ли тут отрезать кусок полакомей.
– Да чего ты на меня уставился-то? – спросил хрюн уже не визжащим, как пилорама, голосом, а нормальным, человеческим, слегка растерянным и где-то даже обиженным, каким он обычно говорил не с подчинёнными, а только со своим вышестоящим начальством.
Волков кхекнул и широко улыбнулся во все тридцать два зуба, отчего толпа чиновников и вовсе подалась назад.
– Я только спросить хотел, что такое аут… аут как? Аутсайдер, что ли? – поинтересовался он вежливо, как прилежный абитуриент на дне открытых дверей в вузе.
– Это лохи, – перевёл ему хрюн, как-то сразу расслабившись, так как до этого ему казалось, что сейчас кто-то набьёт ему морду, но совершил ещё одну ошибку: Лохи, типа тебя.
И отошёл, вальяжно покачивая боками. А слово «лох» тогда было редким, сугубо зоновским, и жаргон зоны ещё только-только проникал в великий и могучий русский язык. В обиходе это словцо окончательно утвердилось только после появления такого явления, как «лохотрон» – самого, пожалуй, яркого свидетельства того, насколько нагло, совершенно не скрываясь, орудовали мошенники 90-ых годов, а где-то и до сих пор орудуют.
Хрюн это слово уже откуда-то знал, а Волков нет. Но только по интонации догадался, что это бессмысленное, малорослое, трясущее жиром, как пудингом, существо ему нагрубило. И опять-таки, если бы нахамил ему кто-то, кого он очень уважал и почитал – вроде его армейского старшины. Однажды, когда он был ещё необстрелянным цыплёнком, старшина сбил его с ног крепкой затрещиной, когда он высунулся куда-то и не заметил, что его давно держит на мушке какой-то бородатый «дух» – он бы стерпел. Он бы даже не обиделся, а ещё и спасибо сказал. Но тут-то и не человек даже, а какое-то… быдло. Быдло, которое почему-то возомнило себя хозяином жизни.
Волков вдруг подумал, что они все друг на друга смотрят, как на быдло. На быдло без лица, без воли, без мысли. Начальство наверняка видит перед собой однообразную толпу безмозглых рабов, которые, по дурости, вздумали вдруг чего-то ерепениться. А когда не ерепенятся, то опять-таки все на одно лицо: стоят, набычившись, и кивают. А рабочие, в свою очередь, видят перед собой точно такое же стадо, в котором один баран почти ничем не отличается от другого. Даже «тачки» у всех баранов одинаковые: новые и дорогие. Морды у всех такие, что, как у Семёна Альтова где-то было сказано, «глупо спрашивать, куда делось мясо из пельменей». Хотя после таких не то, что мяса, но и теста не останется.
Это похоже на то, как одна раса смотрит на другую. И ей кажется, что все там на одно лицо: монгол ничем не отличается от китайца в глазах европейца. Но если монгол узнает об этом, то очень удивится и даже возмутится. Любому азиату кажется, что в этой Европе вообще все не понятно: как им там паспорта выдают? Можно всем одну фотографию размножить и наклеить – ошибки никто и не заметит.
Волков подумал, не уточнить ли, правильно ли он понял значение незнакомого ему слова, но разговор был окончен. Все стали расходиться: руководство попрыгало по машинам, рабочие разбрелись на своих двоих, уставших от долгого стояния. Рабочие поняли, что завтра на работу можно вообще не выходить, что теперь у них нет работы. Волков тоже это понял. Он пришёл в свою общагу, попытался заснуть, но не смог. Даже после прогулки. Ему не давала покоя последняя фраза хрюна и его вальяжный отход. И почему он его не убил? Ребром ладони снизу вверх ударить по основанию носа, как в армии учили. Главное, сильно и резко, чтобы наверняка сломать шейные позвонки, и готово.
Так всю ночь лежал с открытыми глазами и думал об этом. Потом другая ужасная мысль начала терзать его. Как он не заметил? Почему вдруг он, из молодого и подающего большие надежды советского человека, преуспевающего по всем статьям, по которым и положено было преуспевать в славные 80-ые годы, в 1991-ом превратился в ничто?! Он не нужен этой стране! И таких, как он, от Кенигсберга до Камчатки – десятки миллионов. Совки, которые привыкли деньги не «делать», а пятого числа каждого месяца в кассе получать. Вот так и получали, получали семьдесят лет, а теперь выяснилось, что надо не получать, а отхватывать. Надо не зарабатывать, а «делать». А если ты извращенец и тебе хочется работать, то работать надо не на совесть и не на государство, а на себя и только на себя. Грести только под себя. Ну что ж, это не великая наука, так что освоить её будет легко…
Что он может сделать в сложившейся ситуации цивилизованно? Качать права? Ему рявкнут в лицо: «Не нравится – увольняйся! Сейчас в стране кризис, безработица. Быдл… то есть народу жрать нечего, на твое место десять других дураков прибежит. Не придёт даже, заметь, а прибежит». Ну, уволился бы или покачал права, попытался разобраться в ситуации, понял, что кризис и безработица в России – это не стихия, внезапно обрушившаяся на страну, как ураганы на Америку сваливаются нежданно-негаданно, а очень грамотно и детально спланированная акция по переводу богатств страны в европейские банки в твёрдой валюте. И что? Что ты с этим сделаешь? Всё равно «начальству решать», что для страны полезно, а что нет. Ты ни на что не повлияешь, ты эту махину не остановишь: она тебя под себя подомнёт и размажет.
Ему стало скучно от этих размышлений. Он сам не знал, зачем нашёл у кого-то потрёпанный англо-русский словарь и из него у зна л, что слово «ау тсайдер» имеет несколько значений. Это и какой-то лёгкий экипаж, и не входящий в какую-либо партию человек, и предприятие, не входящее в монополию, и противоположность лидеру, и отстающий спортсмен или даже лошадь, пришедшая последней на скачках. Он так понял, что хрюн имел в виду эту самую лошадь. Спросил соседа по комнате, не знает ли он, кто такой лох. Сосед не знал.
– Так узнай! – приказал он.
Сосед сказал, что это какой-то блатной жаргон. На заводе бывших уголовников не держали. Как ни покажется странным это сейчас в нашем насквозь криминализированном обществе, где даже дети из приличных семей знают тюремный язык и блатные нравы, но совсем недавно было такое время, когда в России и взрослые мужики не знали, что такое лох. Или кто такой? Уголовников не то, чтобы считали пропащими людьми, но просто нравы уголовного мира не были в такой моде, в какую они вошли потом. А что касается отбора кадров для завода, на котором работал Волков, то это же происходило, как-никак, в городе Ленинграде. Шутка ли: вторая столица, а в чём-то даже и первая, да и заказы серьёзные, не какая-нибудь там «химия», которая в СССР как раз на зеках и держалась. В застойное время про осуждённых ведь так и говорили: отправили на «химию». То есть на какой-то химический завод, которые, естественно, не в Ленинграде или Москве располагались. И эта самая «химия» считалась какой-то мягкой мерой наказания, так как при Сталине и после него в таких случаях говорили: отправлен «на Соловки» или «на уран». Это когда заключённых отправляли на Беломорканал голыми руками рыть, и уран всё теми же голыми руками добывать.
Через какое-то время к будущему Вожатому привели некоего моториста, у которого брат служил в милиции. Он-то и разъяснил, что лох – это потенциальная жертва для аферистов. Те же напёрсточники, которые появились в те годы повсюду, так и говорили: «развести лоха». То есть, лох – это тот, кто, якобы, вводит преступника в искушение совершить преступление, даже если он и не хочет этого делать. Быть лохом – это и есть теперь главное преступление. Быть честным, порядочным, не воровать, доблестно трудиться – главные черты этого самого лоха. Грубая философия преступного мира, который утверждает, что это не МЫ склонны воровать и убивать, а НАС искушают это сделать сами будущие жертвы. Как способ оправдаться. Убьют и скажут: а почему нельзя было это сделать, раз человек оказался так слаб и беззащитен? Вот если бы он вооружён был до зубов и заранее ножи во все стороны метал, то никто бы его не тронул. А так идёт себе, как лох, не кусается, не плюётся. Сам Бог велел такого «опустить и развести».
– Вот у нас в заводском буфете есть такая Вера-продавщица, – привёл предмет из жизни моторист, дабы оживить своё объяснение, – так она хронически всех обсчитывает. Точнее, не всех, а только тех, кто на верняка ничего с ней за это не сделает. Начальство никогда не осмелится «опустить и развести», потому что они её одним взмахом пера могут с такого хлебного места убрать, но простых работяг, мастеров, рядовых инженеров или даже приятельниц своих постоянно обсчитывает. Хоть на алтын, хоть на грош, а непременно обставит. Меня тут хотела на двадцать рублей обсчитать. Я ей говорю: Вера, ну как тебе не стыдно, зачем же ты людей так нагло обманываешь? А она даже не краснеет. Говорит: «А я не виновата, что люди сами дураки. Не были бы дураками, так заметили бы, морду бы мне набили, руки обломали, и я бы больше так не делала». А раз никто вору по морде не бьёт, то для таких людишек это как индульгенция на дальнейшие преступления. Жизнь теперь такова, что постоянно надо жить в напряжении и ждать, что тебя сейчас кто-нибудь облапошит. И этот «кто-нибудь» заранее клеймит искушающего его на преступление лоха презрением, но в то же время говорит, что «без лоха жить нам будет плохо».
Волков даже захохотал – так ему это всё понравилось. То есть надо всего-то найти кого-то, чья наивность и доверчивость позволит мошенникам его обмануть. И Волков понял, что это последнее определение больше всяких там заморских аутсайдеров подходило к ним: они все – жертвы или, как теперь модно было говорить, лохи, а хнюны – аферисты. И эти хрюны такой факт нисколько и не скрывают! А чего ж скрывать-то? Теперь это признак успеха. Успех таким благоволит, пока ты тут, как дурак, дышишь сваркой и стальной пылью.
Жертвой он никогда не был, и сравнение его с ней навело на кой-какие мысли. Грабить и оскорблять его! Его, такого сильного и умного, грозу всех дебоширов общежития, ветерана непростой войны, когда все эти хрюны напропалую «откосили» от армии, просиживая штаны в институтах за государственный счёт, который ОН теперь должен пополнять своим трудом, успевая при этом не только работать на них, но и учиться! Ну, дайте срок. Сам Бог тебе этого хрюна послал, поглядим, кто из нас лох.
Общага не гудела, было подозрительно тихо, многие собирали свои вещи, так как с разгоном завода следовало ожидать и изгнания из «Учреждения совместного проживания работников промышленного предприятия» – из этого рая, после которого через пять лет работы по советским канонам полагался ещё больший рай: комнатёнка в коммуналке. Контраст между непривычной тишиной и царящего обычно шума-гама начинал раздражать. Да плюс к нему угнетающее чувство бессилия добавилось. Хоть бы нажрался кто и поорал, всё ж веселей было бы. Волков пошёл по комнатам, сам не зная зачем, стал спрашивать, чего так тихо, почему никто не пьяный. Ему в ответ возмутились: мол, кто бы говорил. Завязался разговор. Он и не заметил и не запомнил, кого и как вдруг осенило – зачем же нам спиваться, если можно жить в своё удовольствие: «Ведь есть же у нас в стране люди, которые живут в своё удовольствие. Вот хотя бы эти суки, которые приезжали днём и призывали нас к совести. И ведь не самого лучшего качества людишки, а живут. И живут хорошо! Стало быть, это возможно жить хорошо. И мы так можем. Надо только слегка попотрошить этих жирных котов».
Может быть, он сам предложил, а может, кто другой, но посыпались вопросы: как и насколько вот это «слегка»?
– До изнеможения, – предложил кто-то, и все захохотали.
– А ты сможешь? – спросил Волков, вглядываясь в того, кто это сказал, но не для того, чтобы поддеть, а понять: сможет ли на самом деле?
– А почему бы нет? – был ответ. – Кого жалеть-то? Кто они нам? Толпа с одним на всех картофельным лицом. Одним хрюном больше, одним меньше – никто и не заметит.
– Правильно, – поддержал ещё кто-то, но уже без веселья. – Надо просто спокойно и последовательно устранять препятствия на своём пути, а не квасить от бессилия.
И так эта мысль всем понравилась, что даже начал формироваться какой-то пока очень смутный план потрошения «этих зажравшихся котов». Большинство-то покричали, пошумели, как они покажут кому-то кузькину мать… да и разбежались по своим углам. Но они и не нужны были, крикуны эти. А остались молчуны, пять человек: стропальщик с разгрузочного участка, моторист из сборочного цеха, стрелочник с сортировки, электрик из отдела коменданта и бригадир механиков – сам Волков. Так у него и сложилась первая его банда.
Почему вдруг такой, казалось бы, правильный народ, воспитанный на высоких, почти святых образах героев, на идеалах взаимопомощи и самопожертвования, превратился в непредсказуемую армию нарушителей закона, стяжателей, бандитов? Может быть, людям, в самом деле, надоело это беспрестанное самопожертвование ради какой-то время от времени развращающейся и беснующейся с жиру верхушки? Или никто уже не понимал, что законно, а что просто выгодно, хотя уже и не законно? Или сказалось то, что официальный закон СССР кардинально расходился с законом новой России, и вчерашнее «нельзя» вдруг так неожиданно превратилось в сегодняшнее «можно и даже нужно»? Что касается закона неофициального, закона человеческого или совести, то тут уж всё настолько круто изменилось, что многие качества, которые считались положительными в прошлом, в настоящем были не просто высмеяны и осуждены, но даже объявлены серьёзными психическими нарушениями. Ведь не редкость сейчас увидеть фильмы и передачи, где герои прошлых лет объявлены мазохистами и идиотами, где женская верность, когда жёны ждали своих мужей с войны, объясняется в лучшем случае таким определением психологии, как заниженная самооценка, а в худшем – таким сугубо физиологическим явлением, как фригидность. Не редкость увидеть какие-нибудь «Маски-шоу», где медсестра на поле боя – подразумевается Великая Отечественная война – в минимуме одежды на роскошных формах сношается под кустом с каждым бойцом, которому требуется её «помощь». Бог с ней, с буйной фантазией создателей этих шоу, чья игривость порой доходит до подозрения на шизофрению. Дело в том, что эти изменения в идеологии настолько резко произошли, что только самые гибкие успели не перестроиться даже, а прогнуться под эти изменения.
А ведь про советский народ, как всегда, говорили? «Гвозди бы делать из этих людей», вот как говорили. То есть гибкостью-то как раз мало кто отличался. Вчерашние советские люди сегодня слышали, что честный и самоотверженный труд на благо своей страны и своего народа назван садомазохизмом и «несамодостаточностью личности», и даже пытались соглашаться с этим. Во всяком случае, сами себя убеждали, что они с этим согласны, но перестроить себя так, чтобы с этим соглашалась каждая клетка тела, каждый байт памяти, каждая молекула мозга, человек не может за час, за день, за год. Нужны годы, десятилетия. А пока он остаётся прежним, презирающим себя за то, что он не может так легко отказаться от прежних взглядов, чтобы «перестроиться» и уютно жить в этой новой, совершенно другой и в чём-то чужой стране, где всё теперь не так. И он перестаёт понимать и ценить своё прошлое, но и настоящее до конца не понимает и не принимает: это отторжение идёт на уровне физики, как отторжение чужой крови при переливании.
Это сейчас новое поколение России смотрит, например, «Медовый месяц» с Павлом Кадочниковым в главной роли и считает героев фильма людьми, мягко говоря, странными: зачем это уезжать из Северной столицы в какую-то глухомань за тысячи километров? Зачем строить мост на периферии, где нет никакой инфраструктуры? Неразумно и невыгодно. Для отдельного человека. Ведь теперь всё измеряется с позиции выгоды отдельного человека. И если он отказывается от личной выгоды ради смутных интересов непонятного и чуждого ему общества, то только от ханжества, лицемерия или склонности к экстриму. А вот когда показывают в криминальных новостях мальчика, который убил всю свою семью, потому что ему родители не дали денег на ночной клуб, то никто его ненормальным уже не считает: мальчик, захотел в клуб, а родители велели учить уроки. Вот за такой «наезд» он маму молотком порешил, папу отвёрткой, старшую сестру задушил удавкой, годовалого племянника-младенца – подушкой. Так, на всякий случай, чтобы свидетелей не оставлять. В современных фильмах про крутых дядек ведь показано, что свидетелей лучше не оставлять. Взял все сбережения семьи и пошёл в казино, проиграл всё до копейки. И никто уже не ужасается, так как это обычный типаж молодого человека современной России – отрываться по полной за чужой счёт. Если кто ему помешает «отрываться», то это их личные проблемы. Безответственный и беспечный, он таким остаётся и в двадцать лет, и в тридцать, и даже в сорок. Он не обязан быть таким, как киногерои пятидесятилетней давности, когда семнадцатилетние мальчишки были такими ответственными и целеустремлёнными, каких сейчас и среди депутатов Госдумы не часто встретишь.
Это сейчас «Простая история» с Нонной Мордюковой у многих вызывает смех, какую-то, пусть беззлобную, улыбку, словно они видят глупый и наивный лубок, где баба тащит на себе разваленный и пропитый колхоз от нечего делать, вместо того, чтобы ухватиться за последний шанс устроить свою неказистую личную жизнь, пока этот шанс куда-нибудь не увильнул, или поехать в центр на повышение. Ведь зовут же! А она ни в какую. Ну как есть лубочная история! А когда в ток-шоу показывают смазливую бабёнку без возраста, у которой муж-бизнесмен уехал по делам на неделю, перед этим продав за хорошую цену новую иномарку, а жена всю эту сумму, все пятьдесят тысяч долларов потратила в каком-то элитном клубе «для состоятельных женщин» на одного приглянувшегося ей стриптизёра, то никто не скажет: ну не дура ли? Деньжищи, которых иным хватило бы на несколько лет жизни, промотать на какого-то засранца, который перед ней в ремнях каких-то два дня упражнения из Камасутры изображал! Нет, так нынче не принято о таких дамах-то. Нашлись, конечно же, какие-то отсталые ретрограды, которые обозвали даму нехорошим словом, но адвокат тут же рявкнул, что это её личное дело. Сам ведущий нападающим с учётом всех их особенностей внешности доказал, что это они от зависти беснуются: «Ну чего в самом деле! Вон даже муж ейный не удивлён, так как не первый раз такое, да и он сам в командировке время даром не терял». Дескать, так и так, сын в Сорбонне пристроен, дочь в Гарвард определили – или наоборот? – то есть всё как у людёв. Надо же бабе хоть чем-то себя занять на досуге! Ну не на покупку же собрания сочинений мировой и русской классики, в самом деле, ей было эти деньги тратить! К тому же, вон они, сочинения эти, и так у неё дома в библиотеке, под которую даже специальная комната в тридцать метров площадью отведена, стоят в кожаных переплётах с золотым тиснением. Каждый том по эск… экз… эксклюзивному заказу в двести баксов обошёлся! И стоят в шкафах «под антикаврьят» из красного дерева с инкрустацией из драгоценных пород, не то, что на полках из семислойной фанеры, как у быдла какого-нибудь! Порезвилась на досуге, ну и что? Так и надо, такой и должна быть современная самодостаточная женщина!
Но прожжённые шлюхи между собой шушукаются, гадают, чего этот засранец с ней такого выделывал, что она ему за пару дней столько денег отвалила? Дама на это только оскал отбеленных до бликов в телекамере зубов демонстрирует. Осерчала лишь, когда выяснили, что возраст у неё уже пенсионный, так раскричалась, что даже парик на бок съехал. То есть стало известно, что была она когда-то комсомолкой и даже студенткой (закончен один из лучших советских вузов), тоже ездила со студенческим отрядом в такой же вот колхоз, как в «Простой истории» показан, может быть, даже мечтала сделать свою страну краше и лучше, когда этот колхоз увидела. Куда всё делось? Имеется в виду не колхоз – он-то как раз без изменений остался. Куда делась светлая душа вот той весёлой девчонки с облупившимся на солнце носом, которая задорно орудовала лопатой на току? Перестроилась, и в этом её заслуга. Вы вот не смогли, а она смогла выжать из себя «совка» по капле. Получилось что-то, чему не сразу и название подберёшь.
А может, всё дело в том, что и не было ничего? Не было никаких задорных комсомольцев, отважных героев, бравых участников всесоюзных строек? Не было никакой веры в людях, что они являются гражданами лучшей страны мира? Может, эти образы строителей самого справедливого общества на Земле, в самом деле, являются какой-то идеологической фикцией, на которую следовало равняться, а на самом деле работали все из-под палки и ждали случая, как бы стать господами и уж показать себя во всей красе, развернуть всё своё говно на всеобщее обозрение так широко, чтобы, не дай Бог, кто-нибудь не заметил, не обратил бы всё своё рассеянное внимание на этакое чудо биологии?
Но мы не можем так думать. Возможно, так будут думать те россияне, которые только сейчас рождаются или которые обучаются по новым учебникам истории, где вчерашние герои переведены в разряд антигероев, и наоборот. А мы-то видели своими глазами прототипов тех героев, всех этих бравых стариков, которые сумели и отвоевать, и отстроить, и преумножить богатства своей страны. Не просто видели, а и говорили с ними, росли у них на глазах. И мы видели весь тот мир, который они создали. Они и сами были богатством той страны, в которой жили. Богатством, которое теперь ничего не стоит. Про нас уже нельзя сказать, что мы богатство своей страны. Мы, скорее, обуза. Если верить всё той же нынешней пропаганде, согласно которой современный россиянин – это непременно быковатый пьяница и вор (градации от мелкого дельца до крупных воротил безразмерного русского бизнеса), а современная россиянка если и не проститутка, то должна и даже обязана хотеть ею стать, чтобы выйти замуж за иностранца – туда только таким путём теперь можно проникнуть – и поселиться в вилле на Лазурном побережье. Поэтому у нас теперь там и сям слышишь, что проституция – это никакая не «злокачественная опухоль общества», а обычная работёнка, и даже очень престижная. А сама проститутка стала эталоном, образцом для подражания. А дура та, которая не таскается с абы кем, лишь бы замуж за бугор взяли – ханжа и неудачница. Нормальная женщина теперь должна себя основательно растратить, растерять, размазать – в этом-то и заключается её прелесть. Вот иные из нас и перестраиваются под эту пропаганду, а где-то уже и перестроились, переклинились, переродились, а то и выродились. Всё слишком быстро изменилось, а люди не успели вот так измениться, перестроиться. Все с разной скоростью: одни быстро, другие медленно, третьи ещё только собираются, четвёртые совсем никак, и так далее. А что делать? Надо же как-то искать и находить согласие с новой реальностью, даже если она кажется тебе самой изощрённой фантастикой.
Сейчас юридически подкованная публика может лениво удивиться: а чего же все эти обманутые и обворованные работяги не подали в суды на своих вороватых руководителей, чьи семьи теперь так глупо проматывают в казино и в стриптиз-клубах накопленные ими в те годы миллионы? Но это будет напоминать возглас одного американского студента, который, изучая историю сталинских репрессий, воскликнул в ужасе: «Почему же никто не догадался обратиться в полицию?!» В том-то и дело, что это было фантастикой в те годы – обратиться в суд на руководство государственного предприятия. Это было бы равносильно тому, что человек подал в суд на саму систему, и не надо объяснять, чем это для человека могло бы закончиться.
Опять же можно ли представить себе Павку Корчагина, который подал бы в суд на руководство строительства узкоколейки за содержание строителей в скотских условиях? Да ему такая мысль и на ум не могла прийти, не могла присниться даже в самом тяжёлом тифозном бреду! Даже если взять знаменитого Афоню из одноимённого фильма Георгия Данелии, которого уж никак не назовёшь воинственным строителем коммунизма и который уже просто лениво живёт по инерции «как все», то можно ли представить, чтобы он там с кем-то из руководства судился за увольнение? Нет. Герои первого типа просто не поверят, что их обокрали и обманули вожди, так крепка их вера в них, а вторым просто не хочется самим что-то предпринимать, так как начальство, хоть и отравляет им существование своими непрекращающимися попытками из неразвитой и спивающейся орясины воспитать ответственного и целеустремлённого гражданина, но всё же удобней, когда начальники сами за всё отвечают и сами всё решают за каждого рядового: чем ему заниматься и как жить.
Да и были ли в те далёкие годы соответствующие статьи в законодательстве против таких руководителей? Ведь предполагалось, что руководство, назначенное государством и самой партией – а в Советском Союзе иначе и быть не могло, – по определению – не может быть преступным и воровским. Воровали-то, конечно, воровали, когда это в России не воровали? Но всё же не так открыто и нагло, когда так и разит полной уверенностью в безнаказанности. Например, директор какой-нибудь фабрики мог при выходе на пенсию уговорить, кого надо, чтобы ему отдали его служебную «Волгу», к которой он так привык за двадцать лет работы директором. Ну и могли отдать: кому она нужна эта старая «Волга» с таким стажем работы? Бери, пока она совсем не развалилась. И народ шептал: вот такой-сякой, взял да и слямзил у государства автомобиль, ай-яй-яй! Но согласитесь, что с масштабами воровства, какое началось в 90-ые годы, это и сравнивать нельзя. Красть стали так смело и так самозабвенно, что могли совершенно беззастенчиво удерживать в течение нескольких месяцев зарплаты работникам крупных предприятий в несколько тысяч человек, накручивая баснословные проценты от этих гигантских сумм через банк. И не абы какой банк, а такой, где, как в песне поётся, «всё схвачено и за всё заплачено». Да к тому же свой человечек в самом министерстве сидит, и ему тоже что-то «капает». Так что иди, дурак, жалуйся. Ни шиша ты не докажешь.
По стране ходили слухи, что сейчас везде так. Идёт кризис – словцо, объясняющее и оправдывающее любые нарушения в отношении простых граждан. Прежняя система рухнула, а новая пока не сформировалась. Поэтому все эти кастрюли и котелки вместо зарплат вполне закономерны и правильны. Да плюс воспитание, что начальство всегда право. Я лично первый раз услышала, как какая-то женщина подала в суд на своё бывшее руководство за незаконное, с её точки зрения, увольнение, только в 97-ом году. И знали бы вы, как её затюкали! На неё даже психиатров натравили для доказательства, что она с ума сошла. Жаловаться на руководство тогда считалось безумием. Её потом никуда не принимали на работу, так как руководители боялись, что она сможет и на них в случае чего в суд «капнуть», поэтому пришлось ей «дотягивать» до пенсии на раздаче бесплатных газет у метро.
Даже когда все перестали верить в «божественность власти», то и тогда мало кому хотелось связываться с нечестными работодателями в судебной схватке по многим причинам. Руководитель сильнее отдельного работника, он лучше защищён юридически, он грамотней. Ему, в конце концов, сверху всё лучше видно. Он, в силу криминализированности многих постсоветских граждан, может вообще нанять кого-нибудь для «душевной беседы» с оборзевшим плебеем. Ну его к лешему связываться с ним! Не проще ли найти новое место работы в надежде, что там у руля окажутся честные люди? Должны же они хоть где-то остаться, хотя бы как разновидность?..
Есть мнение, что наш человек, современный россиянин, до сих пор не умеет, а очень часто и не хочет, отстаивать свои права. Говорят, что это вопрос общества и культуры в нём, признак общего отставания российского гражданского общества от гражданского общества в странах развитой демократии. Российского обывателя до сих пор мало интересуют в жизни такие вопросы, как защита себя от произвола и беспредела. И ни какого-нибудь частно-подзаборного, а на государственном уровне, который тоже «имеет право на существование» в стране с рыночной экономикой, так как каждый хочет отхватить себе прилавок на этом самом рынке и бойко сбывать свою сомнительную продукцию. Пока не поймают. Ведь недаром говорят: не пойман – не вор. Не смог рядовой гражданин защитить себя – это только его проблемы. Мы ведь и сейчас-то только-только начинаем нерешительно покупать брошюрки типа «Сам себе адвокат» или «Защити себя сам». Словно до сих пор уверены: в своей стране с нами ничего не случится. Не должно случиться, во всяком случае.
Можно обвинять в этом россиян, но большинство из них и сегодня по-советски служат в армии, по-советски получают образование в институтах, лечатся в больницах, устраиваются на работу, выбирают власть, смотрят телевизор и делают много-много чего ещё. Живут и мыслят по-советски: меня не могут ограбить МОИ же власти в МОЕЙ же стране. И не потому ли их обвиняют, что это в большей степени нормальные люди, чем те «перестроившиеся», которые смирились с философией «человек человеку волк»? Перестроиться получилось у единиц. Я имею в виду не материальную сторону Перестройки, а ментальную, психологическую. Вообще способностями быстро менять свою психологию и идеологию обладают единицы, потому что это трудно, а для кого-то и вовсе невозможно.
В странах «глубокой демократии» ни один вопрос не решается без юриста: будет смешно, если человек сам придет в суд. Там в традициях идти к адвокату, который сделает за тебя всё, что нужно. У нас же иногда наличие этого самого адвоката человеку может и повредить – не исключено и такое. Большинство россиян, сталкиваясь с нарушением своих прав, до сих пор предпочитают не ввязываться в судебные разбирательства. Сейчас многих стали вдохновлять на это слухи о выигранных многомиллионных исках граждан США и Европы против крупнейших корпораций. Они тоже воодушевлённо бросаются в бой, но… спотыкаются о наши российские реалии. О таких прецедентах, чтобы наш рядовой честный труженик смог отсудить у потерявших чувство реальности работодателей хотя бы копейку, у нас до сих пор не слышали.
Сейчас даже успешно пережившие 90-ые годы и хорошо знакомые со всеми их «прелестями» могут поднять бровки: а чего же они ждали у моря погоды, почему не «забили» на всё и не перевелись на другую работу с достойным заработком? И дело даже не в том, что этой самой «другой работы с достойным заработком» тогда в стране не было по определению: всё растаскивалось, расползалось по швам, разлагалось. Дело в том, что люди тогда ещё были другими. Люди мыслили себя одним коллективом: да, сейчас у нас трудные времена, но ситуация вот-вот выправится, зарплату выплатят, предприятие станет работать стабильно, как и раньше…
Привычку верить и надеяться, а она у советских людей очень сильная была, пожалуй, она одна и была, тоже за пару лет не отнимешь. Это сейчас, двадцать лет спустя, понимаешь, что надо было тогда ни на что не надеяться, никому не верить, а сразу начинать грести под себя, думать только о себе, как «умные люди» делали. Но это сейчас, а тогда многие верили, что это временно, что всё сейчас наладится, устроится. Человек был так воспитан, что все люди – братья, все должны помогать друг другу, и даже если не помогать, то уж в любом случае не втаптывать в грязь самых слабых и уязвимых. А тут вдруг пришла и расселась другая философия, что один другому враг и волк, и если не ты его, то он тебя. Но и прежняя вера не так-то быстро выветривалась. Все помнили, как раньше заболеет человек, и всем классом, всем цехом, всем отделом после учёбы или работы вваливались к нему домой: «Что случилось? Как дела?». Поддержат, помогут, не бросят. А сейчас выкинут человека с работы, и вчерашним его коллегам даром не надо знать, как он, что с ним и жив ли он вообще. Не до этих комплексов. И ваще, современные социологи и психологи не советуют общаться с неудачниками! Наш удел – вращаться исключительно среди людей успеха. Тех, кого ещё не выкинули за борт жизни более сильные и зубастые особи.
Вот и вчерашний советский человек словно бы из последних сил храбрился: «Что мне могут сделать МОИ же соотечественники в МОЕЙ же стране, где человек проходит как хозяин необъятной Родины своей»? И вдруг ему говорят прямо в лицо: «Ты тут не хозяин и вообще никто. И мы тебе не соотечественники, а партнёры». Теперь все партнёры. Во всём и всегда. И в любви, и в работе, и в дружбе. У любящих теперь совершенно другой разговор, как у двух торговцев. И это вполне нормально с точки зрения двух деловых людей, пытающихся отстоять свои интересы в общих отношениях. Ничего личного. Даже в личных отношениях. Если партнёрша по любви чем-то не устраивает, то её следует немедленно сменить, даже если у вас с ней двое общих детей. Если партнёр стал невыгоден, то не грех его и продать, и «кинуть», и даже «заказать». Если враг может стать выгодным партнёром по бизнесу, то не грех сделать его своим другом. И обижаться нечего: это непрофессионально, в конце концов! Ничего личного – только бизнес.
Была в одном крутом американском фильме, который в 90-ые до дыр крутили на самых первых «видаках», фраза: «Я никогда не обижаюсь, потому что я профессионал». А у нас бытовал одно время такой анекдот: «Предатель сдал фашистам партизанский отряд. Сидит, ест борщ, а мимо ведут его товарищей на расстрел. «У-у, сволочь!» – бросает ему командир отряда. Предатель удивлённо вскидывает брови: «Петро, ты что? Обиделся, что ли?..» А что, чем не бизнесмен? Человек совершил выгодную для себя сделку, сделал, с точки зрения бизнеса, единственно правильный выбор, но его, как слишком продвинутого для своей эпохи, не поняли, не оценили. Так обычно и бывает со слишком продвинутыми-то. Сначала на них обижаются, а потом выясняется, что с таких и надо было пример брать. Но для чего тогда вообще жить? Кого в тебе больше: живого человека или бизнесмена? Неужели главная выгода жизни только в том и заключается, чтобы оторвать себе самый большой кусок и сожрать его, как говорят, в одно рыло? И как быть, как чувствовать себя людям, которых сначала воспитывали, что они должны помогать друг другу, а на деле все обособились, отгородились: «Его уволили, тебя пока оставили, так что сиди и не вякай, а не то последуешь за ним». И это в стране, где всегда в деятельности первоочередное внимание уделялось формированию коллектива. Руководители, умевшие «выращивать» такие отношения в коллективах, где людям было интересно работать вместе и помогать друг другу, добивались высоких результатов в работе. А теперь коллектив назван стадом, и все зациклены на сугубо личной выгоде. Ишь, как мы все быстро научились быть деловыми людьми! Даже профсоюзы молчат. Профсоюзы вообще превратились в какой-то ларёк, куда без денег тоже не имеет смысла обращаться. Главари профсоюзников на иномарках – шутка ли!
А так ли уж мы были готовы объединяться? Что нас объединяло в уходящем ХХ веке? Только Великая Отечественная война. Всеобщее горе. Некоторые уверены, что нас вообще очень хорошо объединяет только всеобщее и громкое горе. Хотя в 30-ые годы репрессии выкашивали миллионы, и все молчали по принципу «лишь бы меня не тронули». Горе тоже было то ещё, но оно не объединяло. Напротив, сосед строчил донос на соседа, подчинённый на начальника. Это не громкое горе, а горе шёпотом. Так и в 90-ые: все шепчутся, что страна вымирает ударными темпами, словно кто-то выкашивает население. По улице стало страшно пройти, практически каждая семья пострадала от новой политики, жить совершенно невозможно и не на что. Надежду на наступление разумной жизни сменили увольнения, сокращения, махровая преступность, непреходящая тревога, что завтра будет ещё хуже. Но всё это шёпотом. А во весь голос с трибун орут о каких-то величайших свершениях, перестройках, мудрых перестановках в правительстве, которые не сегодня – завтра так нас всех «осчастливят», что мы… позавидуем тем, кто до этих великих времён не дожил.
Достойное завершение века экспериментов в российской политике.
Сейчас стало нормой, что работники и работодатели судятся, так как считается, что руководитель имеет полное право быть человеком нечестным и даже просто безграмотным, неспособным правильно организовать дело. Словосочетание «честный работодатель» стало звучать так же нелепо, как «сладкая соль». Нечестные не потому, что совсем нет никакой возможности теперь честным и порядочным быть, а потому, что не модно, не выгодно. Зачем кто-то станет организовывать и создавать рабочие места? Только для своей выгоды, то есть чтобы не зарплаты своим работникам платить, а всячески с этими самыми зарплатами ловчить. Теперь вообще все судятся по поводу и без, так как нормой стало друг друга обманывать, обставлять, обводить вокруг пальца. Некоторых даже радует возросшая «правовая грамотность»: пусть обманывают, обставляют, обводят, зато всё культурно и цивилизованно решается в судебном порядке.
Но вот Волков и сотоварищи ни в какой суд не собирались. Они в лихорадке ликвидации их завода, стоя в длинных очередях в отдел кадров за своим трудовыми книжками, засыпая в таких же длинных очередях в бухгалтерию за какими-то глупейшими справками о невыплаченных им деньгах за несколько последних месяцев и просыпаясь в очереди на склад, где от них требовали сдать какие-то выданные им ещё десять лет тому назад ватники, рабочие рукавицы, спецовки и сапоги, «шобы хосударству не быть от вас во убытке», сумели-таки разузнать, ради какого-то спортивного интереса, многое о том самом визгливом хрюне с портфелем и при новенькой иномарке. О том самом, который обозвал их всех аутсайдерами и лохами. Жил он, оказывается, в Питере, в хорошем районе в плане состояния строительного фонда, и в Москве у него была квартирка, и даже, как будто, не одна. То есть деньги есть и, судя по всему, немалые.
Волков, когда уже вторично стоял в бухгалтерию, где ему в какую-то бумажонку влепили штамп, что склад завода прощает ему не возвращённый ватник, износившийся ещё лет пять тому назад, в счёт долгов по зарплате, не скандалил, не орал, как другие, которых до слёз возмущало, что им на прощанье, «на ход ноги» даже спирта не выдадут. Он знал, что бумажки эти он разорвёт на мелкие клочки и выкинет в урну у самого входа в здание заводской администрации, как только выйдет на улицу. Стоял в этих очередях только с целью узнать побольше про хрюна и попутно с какой-то детской радостью обдумывал предстоящее дело.
Из общежития им предложили выселиться в три дня, но ему лично хватило и пары часов. Он и четыре его товарища сняли неказистую квартирку, где тщательно обдумали, как им нанести визит к хрюну, которого бес попутал вот так обратить на себя их голодное внимание. Они пришли к нему глубокой ночью. Волков даже не предполагал, что это так легко будет сделать. Новая буржуазия, которая только-только начинала обрастать состоянием, пока и не догадывалась, сколько может быть желающих это состояние пощупать. Ещё не было ни элитных домов, ни элитных кварталов с камерами наблюдения над входом, да и о существовании этих камер ещё никто не слыхивал хотя бы краем уха. Сам мэр города Ленинграда-Петербурга жил в обычной квартире на Мойке. Когда прошёл слух, что мэр сделал себе второй этаж, для чего расселил квартиру над его квартирой, то этот факт долго и упорно мусолили в прессе. Второй этаж никто так и не увидел, но народ, конечно же, для проформы пошушукался: ай-яй-яй, ну как нехорошо, не по-советски, знаете ли! Наши люди, панимашь, на такси в булочную не ездют!
Так или иначе, но жили тогда все ещё весьма скромно, особенно если сравнивать с нынешней элитой. Все жили почти одинаково, а если и были какие различия в достатке, то их не стремились выставлять на всеобщее обозрение. Охраны ещё ни у кого не было, да никто ещё и не знал, как её обучать. Даже звёзды эстрады, которые первыми ввели моду на личных телохранителей после нашумевшего фильма с Кевином Костнером, тогда об этом только задумывались. Ещё не было той огромной пропасти между разными слоями населения, чтобы одним имело смысл огораживаться высокими заборами и защищаться от других.
Они просто позвонили в дверь, им и открыли. Прямо как в сказке: дёрни за верёвочку – дверь и откроется. Жена хозяина только спросила: «Кто там?». Они и ответили: мы. Кто ж ещё! Всё-таки спокойное советское время, когда многие граждане днём даже не закрывали входные двери, когда несколько абсолютно чужих друг другу семей делили одну коммунальную квартиру, воспитало слишком открытый, слишком доверчивый тип людей. Как вскоре начнут писать криминалисты, идеальные объекты для аферистов всех мастей. Идеальные жертвы. Она открыла, сказала своё стопроцентно бабье «ой!», её оттолкнули. Дверь нараспашку: первый пошёл, второй пошёл, третий пошёл и так далее. Эта лёгкость проникновения в чужое жилище их опьянила, а беззащитность таких, казалось бы, состоятельных и влиятельных людей, ожесточила и разозлила. Хозяйку бить долго не стали: она от страха сразу потеряла сознание и осела большим мешком. Им это и надо было, чтобы она не создавала лишнего шума. Хрюна вот попинали от души. Он ничего не понимал, даже и не думал, что это могут быть те самые мальчики, которым он несколько дней тому назад что-то там втолковывал про умение работать, про рабочую совесть и про прочие глупости, в которые он сам давно не верил, но так тупо призывал поверить в них других.
Потом Волков сел напротив, подождал, когда жертва начнёт слышать и сказал:
– Ну и кто из нас аутсайдер?
Избитый стал вглядываться в их лица и вдруг даже обрадовался:
– Ребята, это вы! А я-то думаю, кто же это ко мне пожало…
Его сбили ударом, опять стали бить, а потом спросили прямо:
– Где деньги?
Ответ был стоическим, что очень удивило их всех, так как они думали, что одно их появление его напугает, и он от страха всё расскажет. Но хрюном самим овладела ярость, и он, невзирая на такое количество противников, рассвирепел и упёрся:
– Не скажу!
– Ска-ажешь, братец ты мой, – заверил его главарь шайки, накручивая на кулак какую-то угрожающего вида грубую верёвку. – И не такие молодогвардейцы у нас соловьями пели.
Волков и сам не знал, блефовал ли он в тот момент или в самом деле смог бы выпустить кишки этому беззащитному человеку. Опять сказалось то обстоятельство его биографии, что он уже убивал людей и хорошо знал, как люди боятся боли и смерти, и как легко можно людьми манипулировать, опираясь на эти их самые главные страхи. Убивать даже не надо. Достаточно одному пригрозить отрезать уши, и остальные тебе сами всё отдадут.
Деньги в доме были, деньги очень приличные. Деньгами просто-таки пахло! Но хозяину квартиры не хотелось с ними расставаться. Это было бы слишком обидно. Он разумно рассудил, что его, конечно же, будут бить, может быть, даже очень сильно и больно, но он выдержит. Надо выдержать. «Сдюжим и прорвёмся», – вспомнил он вдруг откуда-то. Не отдавать же, в самом деле, вот так сразу всё то, что накоплено честным и непосильным трудом за многие годы! Он думал заорать, позвать на помощь, но дом-то уж больно хорошо построен: не услышат. Даже в соседней комнате ничего не слышно – это ж вам не в хлипкой хрущёвке жить, где в одном подъезде дверью хлопнешь, а в другом стёкла в окнах задребезжат.
А в соседней комнате спала его дочь, девочка лет двенадцати. Она всё-таки услышала какую-то возню у родителей и вышла в пижамке. Отец понял, что сейчас случится самое худшее. Он любил свою дочь. Он только в тот момент понял, какую ошибку совершил. Он боялся, что она очень испугается вида его разбитого лица и лежащей тут же в комнате матери без сознания. Она и испугалась – упала в обморок. Она так и не поняла: приснилось ей это или она на самом деле только что увидела то, что не уместилось в её детском миропонимании.
Отец не мог ей помочь. Он сразу сник, сломался, сдался. Деловой человек внутри него опал и съёжился, как выдохшийся воздушный шарик. Сразу и место нахождения денег назвал, и драгоценности супруги выдал, и даже шубу и две меховые шапки посулил, а потом сидел, привязанный к стулу, и только тихо скулил.
– Не скули, не будь лохом, – перебирал пачки денег стропальщик с разгрузочного.
– Мы же только своё возьмём и уйдём, – «успокоил» моторист из сборочного.
– Золото не берём, – распоряжался Волков. – Не сбагришь его просто так. Всё, уходим. Девку бери.
Это он электрику приказал.
– Зачем?
– А чтобы её папа в милицию не побежал.
– Не… не на-до! Доча! – хозяин квартиры взвыл. – Ребята, я клянусь, я слово даю, что ни-ку-да не побегу!
– Кому нужно твоё слово! Чего оно стоит?
– Меня возьмите или жену, но толь… толь… ко не её!..
– Ага, таскай тебя с собой! В тебе центнер веса, дядя, не меньше.
– Ха-ха-ха!
– Мальчики, да что же вы творите? Это же ребёнок!.. Мой. Единственный… Я обещаю, что не стану жаловаться никому и никуда. Вот честное партийное!..
– Даже партийное?! Ха-ха-ха!
Только насмешил их всех. Его не слушали. Электрик завернул девочку в какое-то пальтишко из прихожей и взял на руки, как родную. Он подумал взвалить её на плечо, как и подобало случаю, но побоялся, что она придёт в себя и испугается. Отец её рыдал, умолял, обещал ещё какие-то деньги, которые были у него на другой квартире. Электрик со стропальщиком и развесили было уши, но Волков подтолкнул их к выходу: врёт. Под конец не смог отказать себе в удовольствии поиздеваться над несчастным:
– Тебе же сказали: мы только своё возьмём и назад тебе её вернём.
Тут и отец при этих словах впал в обморок.
– Ну и семейка, – покачал головой стропальщик. – Нервные все какие-то.
Они могли бы её и не забирать с собой: её измученный отец и не думал обращаться в милицию. Он от пережитого был почти при смерти. Он ведь на самом деле являлся маленькой сошкой в прокручивании зарплат заводчан через банк. Донёс бы, что напали, украли… А что украли, а откуда у тебя, ушлёпок застиранный, такие деньги? Начнут дознаваться, что да как, да ты за собой других потянешь, а там люди такие, что не простят подобного прокола. В советские времена это называлось «дать показания о природе происхождения имевшихся у вас денег и ценностей». Ведь в самом деле странно, что какой-то чиновник средней руки сидел себе, сидел на среднестатистическом окладе, а тут вдруг у него откуда-то рубли пачками, а к ним ещё и доллары! А за доллары ещё недавно сажали по серьёзной статье… Отменили её или нет? А если нет, если ещё не отменили? Да-а, могут быть неприятности похуже пары-тройки выбитых зубов крепкими пролетарскими кулаками. Уж такие неприятности, что и всю челюсть не жалко отдать, лишь бы в них не угодить…
Дочь вот украли. А что он скажет в милиции про дочь? Тогда ведь о похищениях людей и заложниках ещё и слыхом не слыхивали, и расследовать их как следует не умели. Это сейчас, в наш «продвинутый» век чуть ли не каждый день слышишь, как муж ни с того ни с сего украл у бывшей жены ребёнка или сын взял в заложники собственных родителей, и уже ничему не удивляешься, потому что это стало какой-то повседневной обыденностью, чуть ли не нормой. А тогда всё это только-только начиналось. В доживающем свои последние годы СССР только-только учились угонять самолёты, брать в заложники пассажиров и выдвигать свои условия, угрожая расправиться с этими несчастными и совершенно беззащитными людьми. Братья Овечкины да банда Павла Якшиянца, захватившая в заложники целый класс во Владикавказе и сбежавшая в Израиль, страну на несколько лет ввели в оцепенение, а кто их сегодня помнит? Какая память станет хранить те два, теперь таких далёких эпизода из 1988-го года после трагедий Будёновска и «Норд-Оста», взрывов домов в Каспийске и вокзала в Армавире, многочисленных терактов в Грозном и в Москве, захватов самолётов и автобусов? И жертвы, жертвы, жертвы. Десятки, сотни, тысячи. Страна то и дело содрогается от взрывов, не затихает плач от скорби и боли. Да что там страна – весь мир! В таких, казалось бы, неуязвимых США небоскрёбы падают, в секторе Газа не утихают бои, а перевыполнившая программу по рождаемости безработная и нищая Африка, не имеющая своих общественных институтов, теперь пугает мир таким явлением, как пираты, с которыми прогрессивный мир знаком только по романам позапрошлого века. И теперь прогрессивный мир должен научиться защищать себя от этих, казавшихся ему уже отживших свой век и канувших в реку времени, персонажей.
Посмотришь на всё это и подумаешь: неужели ещё совсем недавно всего этого ужаса не было? Неужели то тихое и мирное время не вернётся никогда? Неужели теперь навсегда вот эти новости о терактах, сочащиеся кровью газетные статьи о новых жертвах? С трибун о возрождении духовности говорят, а народ словно озверел. Взяточники и проститутки, теневой бизнес и милиция, имеющая с этого «бизнеса» свои доходные статьи, теперь фигурируют в качестве основных персонажей современных СМИ. Там и сям слышишь «вести с полей» про ограбленных своими любовниками любовниц, о развратниках всех мастей и их жертвах, о беременных школьницах и юных циррозниках, об отцах и матерях, убитых и обворованных собственными детьми ради похода в казино, о детях, пропитых или проигранных в карты родителями, о насилии человека над своими родными и близкими просто от нечего делать… Да остались ли в этом мире нормальные люди?! Просто нормальные люди, которые никого не грабят, не насилуют, не развращают, не убивают. Словно наступила бесконечная ночь и вытеснила день. Хочешь, чтобы ночь прошла, и наступил день, а тебе говорят, что это не ночь. Это теперь такой день. И мы сами виноваты, что не сумели подстроиться под этот новый день новой страны. Понятное дело, что надо перестраиваться-перекраиваться под этот новый день, который так похож на ночь. А не хочется. Потому что не понимаешь его, не принимаешь и не прощаешь. Верните нам наш день! Хотя бы на один только день…
И эти инфантильные требования никто не станет выполнять. Взрослый человек должен сам создавать свой мир. А если он не смог или не успел сам создать свой уютный мир, то ему всё время будет казаться, что раньше и снег был белее, и люди искренней, жизнь была качественней, а кино интересней. А просто мир стал другим. Не лучше и не хуже, а просто другим. Вчерашние восторги сегодня уступили место сомнениям, многие быстро поняли, что «хорошими делами прославиться нельзя». А если кто-то не хочет меняться и подстраиваться под этот другой мир – это только его проблемы.
Избитый и ограбленный чиновник тоже сразу понял, что случившееся с ним – это его проблема, и только его. Он и хотел заявить о похищении дочери, но сразу вспомнил, как по делу Овечкиных в результате действий группы захвата погибло девять человек, а около сорока получили увечья, и некоторые из них остались инвалидами на всю жизнь. Сами Овечкины убили только подвернувшуюся стюардессу и самих себя, когда в салон самолёта, где находились люди, и без того запуганные террористами, ворвался автоматчик, дал очередь и снова закрыл дверь. А когда пассажиры начали прыгать из горящего самолета, который, в конце концов, был полностью уничтожен огнём, их били прикладами, глушили, пинали. Штурмующие самолёт позднее пояснили свои действия, что это делалось для того, «чтобы не разбежались, а вдруг это и были террористы!». Их действия отличались обычным для того времени непрофессионализмом. Не умели тогда ещё заложников освобождать, не обладали такими важными и нужными навыками для жизни в обновлённой России, потому что этому тоже не один год учиться надо. Но кто мог в те дни предположить, что в Стране Советов вообще появится такое явление, как терроризм? Да никто. Кто мог представить себе, что обычные провинциальные музыканты-самоучки додумаются ополчиться против этого «бескомпромиссного строя, поставившего их в унизительное положение жалкого выживания». «Бескомпромиссный» себя в обиду не давал и защищался, как мог. Тогда в газетах писали, что всю эту странную семейку обуяла гордыня, что они даже учёбой в институте Гнесиных побрезговали, возомнив себя настоящими профессионалами – дети алкоголика и какой-то тёмной необразованной бабы, которая зачем-то поклялась никогда не делать абортов. Вот и нарожала чуть ли не дюжину детей, не имея при этом ни необходимой для такого поголовья жилплощадью, ни денежных накоплений. И музыкантами они были так себе, потому что музыка никогда не была для них образом жизни, творчество не являлось сутью и смыслом бытия, а всего лишь способом качественно изменить свою жизнь. Страна хотела видеть их на сцене, но бесплатно, а они оказались простыми и грубыми парнями с простыми и грубыми мечтами о роскошной и беззаботной жизни. Тогда это называли «элементами сладкой жизни», которые не должны были стать доступными для простых советских плебеев, но вот стали, и пожалуйста, чем вам это обернулось! Только спустя много лет о них скажут, что они просто хотели жить по-человечески, и именно это преступное для строителя коммунизма желание довело их до отчаяния…
Вот и несчастный отец был в отчаянии: а ну как его кровиночку убьют! Не бандюги эти, которые ему морду всю разбили, а сама милиция. Как начнут палить без разбора – где свои, а где враги: пущай в морге потом разбираются. Да и кто их искать станет? Как их найдёшь, где? Трудно найти человека по одним только наружным приметам, особенно если он принадлежит к рабочему сословию, где все на одно лицо: с заострившимися и резкими чертами, с тёмными тенями под глазами и скулами, с презрительным изгибом рта и насмешливой ненавистью в глазах. Чёрные спецовки, чёрные руки, чёрные тени на лицах. Сами. как длинные чёрные тени, пришли и ушли… Негры, одним словом! Жилистые и злые. Живучие, как негры: год их не корми, зарплату не плати, а они всё живы, да ещё и вкалывают, черти! На него, на белого человека, разумеется. Негры ведь белому человеку тоже все на одно лицо кажутся, и сомалиец на его взгляд абсолютно ничем от алжирца не отличается. Хотя, возможно, сами негры и не согласятся с этим и докажут, что между сомалийцем и алжирцем имеется тысяча и одно отличие. Да только кому это может быть интересно? Только этнографу узкого профиля.
Ограбленный чиновник был очень шокирован таким поведением этих самых «негров». Он, честно говоря, не ожидал такого от них. Ему в какой-то момент его партийной биографии стало казаться, что народ в этой стране, все эти лохи и быдло – ничто. Они даже не живы. Они лишь отправляют свои примитивные потребности, смиренно вкалывают за бесценок, плодят себе подобных, и всё. А жизнь – это тачки, курорты, роскошные бабы, настоящее (а не палёнка какая-нибудь!) виски. И эта жизнь для белых людей, для него! Нет, конечно же, все эти лохи – экологически очень важный вид. Их костями и будет вымощен путь в будущее. И не важно, каким оно будет, это никогда не наступающее в нашей стране недосягаемое будущее: светлым и преисполненным свободой и изобилием или грязным болотом феодализма и нищеты. Но оно будет не для них. Зачем им вообще будущее? Зачем будущее голодранцам, которые всю жизнь живут в одном городе и жрут одно и то же меню?
А эти голодранцы вдруг так дерзко отпинали его ногами, забрали все деньги и, самое дорогое, что не купишь ни за какие миллионы – дочь, маленькую девочку, за которую он не отдал бы и миллиард! Но у него не было таких денег.
Волков и его стихийно возникшая банда пришли на квартиру и поделили между собой деньги. Каждому досталось по пачке долларов – валюта, тогда ещё не имевшая такого хождения в России, какое заимеет вскоре, когда рубль окажется на вторых и даже на третьих ролях, если не на четвёртых, – и по две тысячи рублей «с копейками». Девочка пришла в себя и спросила: где я? Ей кратко объяснили: так надо. Она поняла, что ответа не получит, поэтому больше вопросов не задавала. Сидела на диванчике и смотрела на незнакомых мрачных дядей большими и серьёзными глазами, какие бывают только у детей. «Дяди», честно говоря, сами не знали, зачем взяли её с собой. Вошли в раж, захотелось увидеть страх на лице её отца, который ещё недавно важно расхаживал перед ними господином и обзывал их голью-шмолью и дармоедами. Увидели не страх, а ужас и крайнюю степень отчаяния. Может быть, у него даже случился инфаркт. Не молодой ведь уже, под полтинник. А дочка такая юная. Волков сразу смекнул: как пить дать, поздний ребёнок. А поздние дети самые дорогие… И что теперь?
Девчонка их совершенно не боялась. Она не представляла себе, что эти мужики могут ей причинить хоть какой-то вред. И такая уверенность в этом от неё исходила, что они и в самом деле не испытывали никакого желания её в этом разубеждать. Современные дети, которые теперь с пелёнок слышат про всевозможные извращения мира взрослых, про секс, про все его разновидности; про то, что этот самый секс может применяться и как средство наказания и унижения человека человеком, и может быть обращён против ребёнка и даже младенца, оказавшись в такой компании, не чувствовали бы себя так спокойно, как она. Теперешние девчонки двенадцати лет, её сверстницы, вытолкнутые современным укладом семьи и общества на улицу, в ночные клубы и на всевозможные тусовки, в этом нежном возрасте уже могут иметь далеко не нежные представления о жизни и своём положении в ней. Они ведут себя, как взъерошенные зверьки, слабые, но очень кусачие, очень злые на мир, на себя в этом мире. А эта сидит на диванчике, обхватив коленки. Увидела болтающуюся на нитке пуговицу на куртке у электрика: «У вас пуговица оторвалась. Если вы мне иголку найдёте, то я могу пришить». Электрик растерялся: да не надо. Остальные вздрогнули, переглянулись: что же нам с ней делать? Боятся этой мысли больше, чем сама девчонка их всех. Она их вообще не боится. А чего же ей их бояться? Она же ребёнок. А любой ребёнок – это святое, будущее нации, поэтому это будущее никто не станет обижать, так как это невыгодно всей нации. Зачем её обижать этим, пусть немного странным, но всё же мужчинам? Мужчина – эта сила, которая, если ей уж очень приспичит, станет мерить себя только другой такой же силой, а уж никак не степенью сопротивления такого воробышка. Хотя в свете новой философии, когда следует делать то, что выгодно, именно ребёнка обижать легче, чем других. Это же не на мощного быка нападать, в самом деле. Бык-то может растоптать и покалечить, а ребёнок ничего не сделает. Не может ни сдачи дать, как следует, ни защитить себя. Ну разве не разумно и не выгодно именно на нём выместить всю свою накопившуюся ярость на эту проклятую жизнь?.. Ну да, ребёнок – это будущее, а тут вдруг будущего ни у кого не стало. Мифы о светлом будущем сменились реальностью с мрачным настоящим. Будущим вообще перестали интересоваться. Всё больше возгласов о непоправимом прошлом, где всё было не так, оказывается, как ещё недавно мы все думали, ну и об этом безрадостном настоящем, в котором приходится решать вопросы своего чисто биологического выживания. Не до будущего.
Будущее принадлежит детям. А тут будущего ни у кого не стало, видимо, поэтому стало возможным обижать детей. Именно в те годы был арестован один из самых известных серийных убийц с какой-то словно специально для него придуманной раскатисто-устрашающей фамилией Чикатило, которая вскоре стала нарицательным именем. Убийца нескольких десятков детей школьного возраста назвал себя на суде «жертвой большевизма» и обвинил во всём советский строй. Но и демократическая система в плане возникновения подобных деятелей не отставала. Появление в стране многочисленной армии всевозможных маньяков и извращенцев стало такой же нормой, как невыплата зарплат. Именно тогда стали появляться передачи и публикации о маньяках самой разной специализации, если можно так сказать. Стали даже говорить, что они, оказывается, всегда у нас имелись, просто раньше было не принято так пугать граждан, чтобы не отвлекать их от выполнения соцплана, как это стали делать современные средства массовой информации, когда никакого соцплана не стало, и вообще какого-нибудь плана. Теперь то и дело появляются тревожные сообщения на эту тему: на одном канале стрекочут о серийных убийцах, на другом взахлёб кричат о сексуальных маньяках. Дня не проходит, чтобы в новостях не сообщили с каким-то нездоровым, почти радостным сглатыванием, что в таком-де городе опять появился маньяк, который со своими жертвами выделывает такое, чего до него никто не додумался выделывать! И жертвы не крепкие и сильные взрослые, а именно дети. Наивные, беспомощные, доверчивые. То есть нормальные дети, какими они и должны быть! Вся их вина и беда состоит в том, что они оказались в ненормальном обществе, где стало нормой этой наивностью, беспомощностью и доверчивостью обязательно воспользоваться в самых гнусных целях.
Ещё в конце 80-ых «смелые и продвинутые» стали говорить, что это оттого, что в стране нет публичных домов. Причём учёные люди говорили – политики, социологи, а не ханурики неотёсанные. Такие дома появились, но и маньяки никуда не исчезли. Уже в 90-ые стали говорить, что это люди больные, их надо лечить, а не так бесчеловечно уничтожать, как Чикатило. Надо было его изучать, а не кончать! Стали лечить, даже смертную казнь отменили ради сохранения таких биологических экземпляров. Но и положительных результатов «лечения» тоже никто так и не увидел.
Поначалу сообщения о всевозможных маньяках шокировали и пугали: откуда же их у нас столько появилось? Ну ладно бы один-два, а то ведь куда столько-то! Неужели у всех крыша так капитально съехала?..
Ещё в 1987 году на Ленинградском телевидении появилась программа «600 секунд», набравшая популярность на всю страну. Это были первые в своём роде выпуски новостей, где уже говорили не об «успехах на пашне» и «героическом строительстве», а о реальном положении дел в стране. И когда в одном выпуске этой передачи зрителям поведали, как некий, с позволения сказать, отец изнасиловал свою пятимесячную (!) дочь, то люди даже из других городов звонили, уточняли, не ослышались ли они, не примерещилось ли им это всё после изматывающего рабочего дня? Может, хотя бы пятилетнюю или даже пятнадцатилетнюю? Как будто пятнадцать лет – самый возраст для таких дел…
Но не ослышались и не примерещилось. Показали и свидетельство о рождении ребёнка, и мать, которую только выписали из роддома, и самого этого, которому вдруг приспичило хоть куда-то пристроить свои причиндалы, хоть кому-то продемонстрировать свои физические возможности.
Тогда не было такого количества телеканалов – три на весь Союз, а где-то и два, – и такого количества телеведущих. Это сейчас один зритель смотрит только один десяток каналов и знает только тех ведущих, которые там работают, другой смотрит уже другой десяток каналов, поэтому знать не знает телекумиров первого зрителя. А в те годы «600 секунд» видели все, о программе «Взгляд» тоже все знали. Популярность Невзорова и Сорокиной, Листьева и Киселёва была такой, какая сейчас ведущим и не светит по причине их сильно разросшейся популяции. Всё, о чём они тогда говорили, было необычно, непривычно, и некоторых очень нервировало. Невзорова даже вскоре стали называть Неврозовым.
И вот тот выпуск про отца-насильника почти вся страна увидела. Все ужасались, шептались в транспорте даже с незнакомыми людьми: как он мог с пятимесячным-то ребёнком всё это проделать? Даже если отмахнуться от того факта, что это ЕГО дочь, его родная кровь, даже если согласиться, что настоящего гиганта секса это теперь не должно тормозить, то всё равно, как у него, грубо говоря, всё это дело встало на новорожденного младенца, у которого необходимые для такого занятия органы ещё совершенно не развиты?! И ведь с виду человек как человек, а вот поди ж ты, какая гниль внутри. И как эту гниль распознать, разглядеть? Чёрт его знает: никак ты эту гниль не разглядишь. Но находились и такие, которые пожимали плечами: с чего, собственно, это у него гниль? Может, это как раз он нормальный мужик, а все прочие импотенты? И возмущаются-то только из зависти, что они так не могут. Ведь эталон настоящего мужчины с образов защитника страны и строителя коммунизма сполз чуть ли не до каких-то сутенёров и пропойцев, так что чему ж тут удивляться. Нормальный мужик и должен таким быть! У него это дело должно ваще никогда не опадать, даже если он водопроводную трубу видит. В рекламе теперь так и говорят: съешь таблетку и стань мужчиной. То есть для того, чтобы стать мужчиной, теперь не надо ни учиться, ни развиваться, ни воспитывать в себе такие мужские качества, как сила воли, ответственность, надёжность. На фига? Главное, письку поставить, как раньше голос певцам ставили, или руку художникам. Но там тоже требовался кропотливый труд, а тут таблеточку съел, и она что нужно сама сделает, где надо всё поднимет, поставит всё под необходимым углом, а твоя задача только всему этому найти употребление. Такие «мужчины» теперь и ходят. Какой-то прыщавый глист заделал однокласснице ребёнка, и вот её на ведущем канале телевидения пытают: «Как же ты могла лечь в постель с мужчиной?». И гомерический хохот в зале, что глиста этого мужчиной назвали. Кто-то возмущается: а что, раз он на это дело сподобился, так мужчина и есть! Глист тут же сидит, часто моргает глазёнками и бормочет что-то неразборчивое в свою защиту: а тё, я зе музчина. Публика, воспитанная на образах таких мужчин, которых играли Борис Андреев или Павел Луспекаев, попадала со стульев от смеха.
А с другой стороны, в самом деле, теперь никто внятно не скажет, кого называть настоящей женщиной, каким должен быть мужчина, кого считать нормальным или ненормальным. Например, ещё лет двадцать тому назад считалось, что если мужик не отслужил в армии, то он какой-то дефективный, неполноценный, что ли. Поэтому и служили, и образование успевали получать, а неслужившие даже скрывали, что они не служили. А теперь как раз отслуживших принято считать неудачниками: не сумел отмазаться, не смог пролезть в вуз. Не поступить, чтобы учиться, а именно пролезть, чтобы отсидеться. Нет, на официальном-то уровне так пока никто не говорит по понятным стратегическим причинам – там всё с тяжёлой челюстью и внушительным мычанием про доблестный ратный труд, но в том-то и дело, что официальный уровень уже ничего не формирует в сознании масс. Формирует вот этот шёпоток, что кто-то всех обскакал как раз потому, что клал с прибором на все эти армии, на честь и достоинство. Кого надо, в задницу поцеловал, зато теперь к нему целая очередь стоит, чтобы уже его в зад чмокнуть. Сформировалась целая каста «пролезших», которые протиснулись куда-то и как-то, прогнулись. Пролезшие, прогнувшиеся, просочившиеся и стали героями дня. Но не героями нашего времени, а героями вот этого безвременья. Героев у нашего времени вовсе нет по той простой причине, что у России не стало своей идеологии. У русских людей теперь всё о’кей и тип-топ (про badовую житуху говорить не принято именно потому, что за «бугром» это не модно). Даже свои эмоции мы теперь выражаем на заморский манер. То есть возникла серьёзная путаница с самыми важными для любого общества определениями и понятиями. Никто уже не скажет, как людям относиться к тому, что у нас в стране стали, как грибы после дождя, появляться какие-то там маньяки, педофилы, садисты – публика, способная заявлять о себе только с позиции физического насилия и сексуальных отклонений. И не станет ли эта публика вскоре образцами для подражания на всём пространстве Советского Союза? И как бы люди ни бодрились, но пугала их эта гниль, которая вдруг, как раковая опухоль, поразила столь многих, заразой расползлась по другим мозгам, обладатели которых решили: если кто другой так может, то почему мне нельзя? Стала возможной сама мысль о допустимости такого явления, как сексуальное насилие над ребёнком, о предположении, что оно будет иметь место в будущем. И это уже не пугало даже, а только вводило в некий ступор, какой возникает в организме, когда разум отказывается понимать происходящее вокруг и не находит сил сопротивляться ужасной реальности, которая этот умирающий организм подминает под себя и равнодушно размазывает.
Похищенная девочка была именно таким ребёнком, который растёт в атмосфере родительской любви, а не какой-либо другой разновидности «любви», и в её доме передач и фильмов про маньяков не смотрят. В её доме звучит спокойная речь, а по средам и пятницам ходит репетитор для занятий музыкой по классу скрипки, седовласая старушка из сословия старинных ленинградских интеллигентов.
И вот она попала в общество, доселе незнакомое, но кроме миролюбивого любопытства никаких других эмоций это общество не вызвало. Так и просидели полдня: она смотрела на них, а они напряжённо поглядывали на неё. Волков уже видел таких детей в заложниках. Он знал, что есть такая технология, как шантаж через угрозу жизни, захваченной группе людей. Он вспомнил, как освобождали семью просоветского пуштуна: там были какие-то тётки в ярко-синих тряпках, старухи, дети самого разного возраста – человек этак сорок.
– И это всё одна семья? – удивился кто-то из сослуживцев Волкова.
– Это ещё что, – ответил руководивший операцией майор, выгоревший до веснушек на жёстком солнце крепкий волжанин. – Тут и не такие семьи водятся. К нам тут прибегал один сочувствующий, так он рассказывал, что у него в этой войне погибло пятьдесят родственников. Я спрашиваю: сколько же у тебя в семье человек? Он сказал: около сотни. Их всех потом убили, и его самого тоже убили: зря он до нас бегал.
– Ужас! – поднял бровки молоденький солдатик, мальчик из интеллигентной семьи, типичный романтик: пошёл в Афганистан по собственному, весьма горячему желанию со второго курса университета. И не понятно было, что его так ужаснуло: семья в сто человек или то, что всю эту семью пустили под нож.
И тут они увидели некий ужас, который, может быть, и не был таким уж ужасом, поэтому не сразу и поняли, в чём он заключался. Мимо прошмыгнули какие-то девчонки, на вид лет 10–12, ещё похожие на пацанов, с грубоватыми чертами лица, которые ещё не приобрели окончательно женский облик, когда дети только-только начинают выделяться из своей массы по половой принадлежности. Девчонки были беременные, брюхатые. Русские парни такого ещё никогда не видели и даже не думали, что подобное вообще возможно, поэтому не сразу и поняли, что это было. Просто всех невольно передёрнуло, словно им показали… уродцев из Кунсткамеры, то есть нечто противоестественное, то, чего не может быть! Но здесь это не уродство вовсе, а норма. Мальчика из интеллигентной семьи даже замутило и стошнило.
– А чё это такое… было? – смущённо спросил Волков всезнающего майора.
– Сие называется гарем, мальчик, – хлопнул его по плечу волжанин, стряхнув облако жёлтой пыли. – Это, как наш замполит говорит, «их нравы». Этим малолеткам в школе бы учиться, а их в таком нежном возрасте уже под взрослых кобелей кладут с полного согласия родителей. Чёрт знает, что с детьми творят, дикари чёртовы! Это надо до такого додуматься, чтобы своё дитя отдать какому-то бородачу! Или у них родственные чувства какие особые? А эти тоже хороши: как пойдут стругать с десяти лет, так и настругают к пенсии целую дивизию новых головорезов. Им бы в школы ходить, в институтах учиться, рабочие места создавать, развиваться, города возводить, вылезать из рабовладельческого строя, а они, сам вишь, чем заняты. Рожают много, народ нищий, необразованный, жестокий, работать никто не умеет, да и не хочет. Все хотят только друг друга резать по причине нищеты, голода и многочисленности. Когда семьи по сто человек, так и не жалко: эти тёлки ещё нарожают. И сам чёрт не разберёт, отчего они беспрестанно воюют: то ли из-за такой душной многочисленности, то ли потому, что ихние бабы всё новых и новых башибузуков штампуют в неимоверных количествах. Вот так и живут. А мы их дерьмо разгребать должны… Э-хе-хе, до скончания века будем этих тварей тут усмирять. А у меня дома семья, дочки… такие же вот, как… эти. В дом пионеров ходят, в школьном хоре песни народов Советского Союза поют. А эти вот такие юные и… уже с брюхом. Дико и страшно.
– А если по ним очередь из автомата дать? – кивнул Волков в сторону этих то ли баб, то ли детей, которые стали бабами, так и не успев превратиться из ребёнка в девушку.
– Не сходи с ума, парень, – попросил его майор, который уже знал, как того иногда «замыкает».
Так Волков узнал, что в мире имеет место быть такое гнусное насилие даже над десятилетними детьми, поэтому рассказы об отечественных маньяках его уже не впечатляли, как других. Он смотрел на похищенную ими девчонку и раздумывал: что же с ней можно сделать…
– На прошлой неделе Невзоров в своих «секундах» про какого-то мудня рассказывал, – вдруг оживлённо сказал стрелочник с сортировки, когда уже говорить было не о чем, – так он на досуге трахал собак. И вот одна собака ему это дело взяла, да и откусила.
– Да ну!
– Под самый корешок.
– Ну да?
– Ха-ха-ха!
– Нашёл что вспомнить, – мрачно обронил стропальщик. – Сейчас полно всякой падлы развелось, а про них ещё по телевизору рассказывают, как будто больше сказать не о чем.
– Да, – согласился моторист. – На Гражданке опять какой-то маньяк объявился. Специализируется по школьницам десяти-двенадцати лет.
– Десяти-двенадцати, говоришь? – переспросил стрелочник. – А нашей заложнице сколько?
И все они внимательно посмотрели в её сторону. Она этого взгляда не испугалась, а только вытянула тонкую шейку, словно приготовилась отвечать урок в классе, и деликатно сказала:
– Мне в школу надо.
– В школу ты больше не пойдёшь, – решил напугать её стрелочник и как-то развязно сел рядом с ней.
– Почему?
– Да ну вас к чёрту! – первым испугался этой выходке электрик, курносый мальчишка лет двадцати пяти. – Мы так не договаривались!
– Я тоже пас, – сразу заявил моторист из сборочного.
– Говорят, что на зоне за такие дела «опускают» по полной программе.
– А ты уже на зону собрался? – усмехнулся Волков. – Рано ты робеть начал.
– Да идите вы все! – совсем перепугался электрик и отпихнул от ничего не понимающей девчонки разгулявшегося стрелочника.
– Чего ты разорался? – засмеялся тот. – Я же только шучу, я же просто попугать, чтобы она поняла, кто есть кто, а то сидит и… даже не боится. Эй, боишься нас?
– Нет, – с готовностью ответила «заложница», словно от неё именно такого ответа и ждали.
– А если по сопатке получишь? – включился в игру моторист.
– Как это? – очень удивилась девочка.
– Только тронь её! – загородил её собой электрик.
– Да хватит вам резвиться, кобелины! – сплюнул стропальщик и обратился к Волкову как к самому главному: Волк, ну скажи ты им!
– Ты только шутить умеешь или в самом деле можешь эту школьницу оприходовать? – спросил Волков стрелочника, и они все разом замолчали. – Ты если чего можешь, так сделай, а не шути. Тут тебе не «Вокруг смеха».
– Я могу, если надо! – обиделся стрелочник на подозрения, что он чего-то там не может «по мужеской части», и приблизился к девчонке, снова отступил от её невыносимого детского взгляда и, в конце концов, словно бы самому себе разочарованно сознался, что он не извращенец: Нет, ну я так не могу!.. Чего она не боится-то? Хоть бы ревела, что ли…
– Надо её убить, – словно бы констатировал Волков, глядя дочери ненавистного ему врага в глаза, – а то назревает какое-то разложение в рядах: два дурака уже из-за неё переругались. Да и вообще заложников не возвращают: не принято.
Тут девочка очень испугалась этого ненавидящего взгляда и громко заплакала. Значение слова «убить» она уже знала и понимала. Но как же так можно её убить? Она же ребёнок, а ребёнок – это святое! Дети – это святое, потому что это – будущее страны, будущее любого общества, вернейший признак того, что в этом самом будущем будет кому жить. Женщина с ребёнком или самка с детёнышем – это основа земного воспроизводства, логика жизни на земле, против которой зачастую не в силах идти даже самые бессердечные головорезы. И гуманизм тут совсем непричём: просто это такая установка в сознании любого человека – нельзя… Но только в обществе, где есть будущее. А тут она попала к людям без будущего, где это «нельзя» уже не работает. Кто-то отнял у них будущее, поэтому они будут сметать всё на своём пути: терять нечего. Одно дело – в глубокой старости понять, что никакого будущего у тебя не будет. А тут взяли и у молодых отняли будущее. И не абы какое, а светлое! Будущее, на которое ещё их прадеды молились, ради которого деды добровольно в нужде в бараках жили и верили, что вот «унучекам достанется лучшая доля».
Она заплакала, а мужики вдруг не меньше её испугались и, как один, принялись успокаивать. Кроме Волкова. Он только иронично вздохнул и улыбнулся: навёл-таки порядок. Электрик плакал больше самой девчонки: «Да идите вы со своим заложниками! Я лучше на Ижорский пойду, пока он ещё работает: там мясные консервы в день зарплаты выдают». Стропальщик хмуро гладил плачущего ребёнка по голове и вздыхал: «Надо бы её до метро проводить. Какая там у них станция рядом с домом?» Стрелочник виновато дёргался и выискивал по карманам монеты: «Сколько сейчас метро-то стоит?».
– Явно, не пять копеек, как раньше, – «подсказал» моторист.
Они были в растерянности, так как вдруг поняли, что пошли не своей дорогой. Они не были бандитами. Во всяком случае, пока. Бандитизм ещё не стал для них образом жизни, преступление не являлось сутью и смыслом бытия, а всего лишь способом качественно изменить свою жизнь. Их мечты были просты и грубы: жить по-человечески. А честная жизнь не позволяла удовлетворить самые примитивные житейские нужды, не говоря уже про человеческие.
Электрик взялся проводить девчонку до метро, стропальщик на правах самого старшего по возрасту инструктировал её, куда надо ехать и что сказать дома. Девочка только всхлипывала и кивала.
Стихийно возникшая банда стихийно распалась, словно и не было её. Участники этой банды испугались самих себя и друг друга за то, что оказались способными пойти на такое дело, пусть сначала оно и не казалось преступлением. Не в смысле юридическом, а в смысле человеческом: нас грабят, так почему же мы не можем грабить тех, кто грабит нас? Волков никого не удерживал: он и так сразу понял, что не получится из них карателей. Первое дело разочаровало его: хрюн только казался сильным противником, а на деле оказался слабым, старым и очень уязвимым человеком. Ты его напугал и всё, переключись на что-нибудь другое. А то подумаешь, обидели мальчика, не дали ему поработать инженером за сто двадцать рэ в месяц! Да зачем тебе это! Зачем тебе им быть, если теперь совсем другие люди управляют жизнью? Если тебе мешает кто – убей, устрани его со своего пути. Это ты умеешь. Зачем же тебе тихо и пошло спиваться с другими такими же, слушать их глупое нытьё про отнятую у вас у всех страну, если ты можешь достичь всего и мимо них, и мимо этой самой страны? Пусть ты ей теперь не нужен, но и она тебе не очень-то нужна. Всегда есть выход. Хода нет – иди бубями. Топор за пояс, и пошёл по Руси «плотничать»…
Так он приводил свои закипевшие было мысли в порядок, и понимал, что уже никогда не станет прежним. В результате получилась такая гремучая смесь, что человек совершенно без тени сомнения решил, что он на правильном пути. Но какими бы потом делами он ни занимался, с какими бы людьми ни сводила жизнь, а первую свою банду он запомнил навсегда. Такое не забывается. Это как первая любовь.
И первое своё дело тоже запомнил. Сколько он потом всего совершил – и сам точно не вспомнил бы, но этот фрагмент своего преступного пути помнил всегда. Ему потом иногда снился страшный сон, будто он просыпается и видит, что рядом с ним лежит эта девчонка, растерзанная и мёртвая. И смотрит на него невыносимым взглядом больших и серьёзных глаз, какой бывает только у детей. И он начинает орать, что этого не может быть, что они её на самом деле отпустили и даже не трогали. Просыпается и медленно приходит в себя, тихо радуясь, что это был только сон. И пробуждение это ему важно и нужно, как последнее оправдание, что когда-то давно он пощадил хотя бы одного беззащитного ребёнка.
А за ограбление им ничего не было. Заложница вернулась домой, когда её отца уже увезли в больницу с сердечным приступом. Отец пошёл на поправку, когда узнал, что дочь вернулась живой и невредимой и передала сообщение для него от тех дядей: не делай глупостей, хрюша. Да знали бы они, что ему сейчас не до них: своего человечка в самом министерстве привлекли к «уголовке» за незаконные махинации с казёнными деньгами, а он и других за собой потянул! Пошли обыски, у всех что-то да нашли, только у него одного нет ничегошеньки. Только морда разбита и сердчишко расшалилось. Сказал, что на улице напали хулиганы: хулиганья ведь развелось ужасти сколько, больше чем маньяков! Но не было бы счастья, да несчастье помогло: больничный лист спас от посещения заседаний в суде, где кое-кого даже взяли под стражу прямо в зале под «давлением неопровержимых доказательств». Правда, никто из них долго в кутузке не засиделся, через год уже все вышли, но всё же меньше терзаний и без того подорванного здоровья и расшатанных нервов. Сидел дома, слушал, как дочка пиликает на скрипке.
Посетившие же его дом налётчики разбежались кто куда, только бы никогда больше не пересекаться. Волков вернулся домой и увидел там повестку из районного военкомата на своё имя, пригласительный билет на войну, так сказать. Он уже получал такие, и знал, что позовут воевать за очередную свободу и неза висимость очередного братского народа. Ра ньше он отказывался, а тут понял, что это будет самым лучшим способом исчезнуть на какое-то время, если вздумают искать.
В военкомате ему почему-то предложили работать сварщиком. Где-то в Югославии, которая теперь была и не Югославией, а странным конгломератом разрозненных и настроенных крайне враждебно друг к другу новых республик. Даже не понятно: как их угораздило когда-то вот так объединиться в одну страну. При такой-то ненависти!
– Там щас всё раздолбали в порыве борьбы за… за… короче, неважно за что, – провели ему краткую разъяснительную лекцию. – А Россия, как старшая сестра славянских народов, обязана помочь своим заблудшим братьям всё это раздолбайство восстановить. Сваркой владеешь?
– Уг у.
– Вот и славненько. Арматуру там варить на взорванных мостах или железо для бетонных блоков… Ты ваще улавливаешь, какую высокую миссию тебе доверяют?
– Так точно.
– Вот и славненько.
Он сразу понял, что его хотят сунуть в самое дерьмо, но при этом обставить всё так, будто ему чуть ли ни милостиво доверили высокую миссию, которой не каждый говнюк достоин. Мол, лучший солдат не тот, кто служит со страху или за деньги, а тот, кто искренне мечтает послужить великой идее! Идея и даёт ему силы, даже если он обладает чересчур слабой физикой и психикой – сколько раз он уже слышал эти воззвания! И многие на такие предложения соглашались. Но не ради этих неугомонных «братских народов», чёрт бы их в свою стаю взял! А подкупала вот эта нужность кому-то. В своей стране, куда ни сунься, а нигде никому не нужны: «мест нет», «в кассе денег нет», «занято», «пшли вон отседа!», «в ваших услугах наша фирма не нуждается». А нужны только в милиции или армии – уж тут всегда вакансия найдется. Как можно заставить здравомыслящего и сильного мужика пойти воевать за чужой народ, отдать свою единственную и неповторимую жизнь за чужие интересы чуждого ему мира? Сделать невыносимой его жизнь в своей стране. Тогда он не пойдёт – побежит. И от этой жизни, и от этой страны.
Волков был приятно удивлён, что он кому-то ещё нужен как профессионал своего дела, хотя и понимал, что не сваркой будет заниматься. Вспорют тебе там живот. Сварочным аппаратом. Вот и вся сварка. Истерзают так, что в конце самим станет жутко. А дома, в России, тем временем большой бизнес делается… Ну, пусть делается: если вернёмся, то непременно прощупаем, что за бизнес такой.
Сваркой и в самом деле заниматься не пришлось. Вернулся он из этой «почётной командировки» уже окончательно заматеревшим зверем, так что даже родная мать ему дверь открыла и не сразу узнала. Чем заняться мужчине с таким прошлым? Пойти бумажки по стопкам раскладывать в каком-нибудь кабинетике или сделать свой маленький бизнес на руинах разворованной промышленности в округе? Энергетика уже не та.
Деньги, которые он экспроприировал у хрюна и перед отъездом велел жене их спрятать, повели себя непредсказуемо. Рубли обесценились до копеек, так что их, если где в стране ещё и платили зарплату, выдавали по несколько пачек. Но и это не помогало стремительно нищающему населению сводить концы с концами. Зато доллары порадовали: цена их выросла во столько же раз, во сколько обесценился рубль.
– Надо было тратить, – задумчиво сказал он жене, глядя на эту уже ничего не значащую бумагу бурого цвета с круглым советским гербом и красивой надписью «Билет Государственного банка СССР», на которой так пристально смотрит товарищ Ленин своим цепким взглядом.
– Не на что, – успокоила его жена. – В магазинах шаром покати. Даже чая не стало.
Когда Горнист с кем-либо разбирался, то об этом знали все: громыхало и кричало так, что не услышать было невозможно. Несколько раз от него пострадал и наш Арнольд Тимофеевич, у которого, помимо мэрства, был ещё свой небольшой бизнес в виде нескольких магазинов и бензоколонки в райцентре. Его пару раз трясли люди Горниста, как глиняную копилку, вверх тормашками, пытаясь вытряхнуть хоть что-то. Он даже хотел просить защиты у Вожатого, но потом ещё больше испугался. Вожатый его никогда не трогал и даже обронил как-то, что, мол, с нашего мэра-пэра и взять-то нечего. Когда Арнольд Тимофеевич узнал об этих словах, то несколько оскорбился и даже, якобы, возмущённо воскликнул:
– Как это с меня взять нечего?!
Об этих словах сразу донесли Вожатому, и он однажды осенним тёмным вечером шагнул навстречу мэру из темноты, когда тот выходил из здания Горсовета к своей машине.
– Так говорите, что у вас есть, что взять, господин-товарищ Моськин? – сказал Вожатый без преамбул.
– А… э… – мэр остолбенел, словно внезапно напоролся на взгляд василиска.
– Арнольд Тимофеевич, отдайте мне свой магазин в райцентре. Всего один. По-хорошему.
– Какой магазин? – пролепетал, чуть не плача, мэр.
– Строительных материалов. Я завтра к вам своих юристов пришлю.
– Нет, – сказал Арнольд Тимофеевич и испугался.
– Что такое «нет»? – искренне удивился Вожатый и кхекнул носом.
– Костя, я же тебя с детства знаю, когда ты ещё вот такой был, – мэр показал рукой, какого роста Вожатый был в детстве.
– Кстати, о детстве, – сказал Вожатый медленно, внимательно посмотрев на свой детский рост в изображении Арнольда Тимофеевича, и коварно улыбнулся: Зачем это вы свою дочь во Владивосток отправили? Зачем так далеко-то?
Мэр содрогнулся и понял, что вот и его прихватили за кадык, да так, что с магазином, наверняка, придётся расстаться. Он обожал свою единственную дочь от первого брака, которая была у него одна, несмотря на его многочисленное и бесконечное многожёнство. Когда настали смутные времена и повсюду появились вымогатели, которые иногда воздействовали на свои жертвы, угрожая самым дорогим для них людям, он отправил свою дочурку, молоденькую и хорошенькую девчушку, к своей тётке во Владивосток.
– Костя, неужели ты сможешь? Нет, ты не сможешь, я же тебя с детства знаю! – буквально плакал Арнольд Тимофеевич. – У тебя же тоже дочка есть!..
– Заканчивайте этот концерт плача, – равнодушно обронил Вожатый и назвал точный адрес его тётки во Владивостоке, отчего у мэра потемнело в глазах, а Волков передразнил его: «Нет… не сможешь…» Странные вы всё слова говорите. Если хотите дожить до внуков, то скажите мне «да», или некому будет для вас их рожать… Так мне долго вашего ответа дожидаться-то? Меня ведь и другие дела ждут.
Момент для плача был упущен, поэтому Арнольд Тимофеевич, опустив глаза и в душе проклиная себя за болтливость, сдержанно сказал:
– Я согласен.
На следующий день он безропотно подарил Вожатому два своих магазина: один по договорённости, и другой за хамство.
– Скорее бы вы друг друга перестреляли! Всё захватили, всё! Скоро уже будет шагу не шагнуть. Куда только наша власть смотрит? – рыдал Арнольд Тимофеевич вечером того же дня, нервно набирая номер во Владивостоке, забыв, что он сам, собственно, и является представителем этой самой власти в городе. – Что за опричнина такая! Каждый нынче царём себя возомнил. Они на горшок ещё ходили, когда я уже тут администрацию возглавлял! И что теперь? В каждом городе сидят такие вот мальчики. У каждого по стае верных псов: он только лениво пальцем пошевелит, и, кого хочет, приволокут на разделку, что пожелает – вытрясут из человека, даже если у него уже ничего нет. И кто их всех только воспитал такими волками?.. Ведь все до одного бывшие пионеры, комсомольцы… А этот волчара ещё и в партию каким-то боком влез!.. Когда выгодно там было находиться…
Мэр спешно, через подставных лиц заказал своей дочурке билеты в Париж, куда она вскоре и улетела, и также через кого-то оформил денежный перевод для любимого чада. Всё это было проделано в полнейшей тайне и величайшей секретности, и каково было удивление и ужас Арнольда Тимофеевича, когда ему позвонил Вожатый и с наигранной серьёзностью спросил:
– Дочка-то из Парижа звонит?
– Никому доверить ничего нельзя, – ошарашено сказал разнесчастный Арнольд Тимофеевич, когда в трубке послышались гудки. – Со всех сторон обложили, сволочи! Куда только милиция смотрит?
Милиция смотрела в оба, но подкопаться к Горнисту и Вожатому было невозможно: оба не оставляли никаких улик. И это при полном отсутствии свидетелей преступлений. Свидетели-то, конечно, были, но им очень хотелось жить, поэтому они молчали. Даже если им и не хотелось уже жить при наступившем в стране беспределе, то умирать лютой смертью они точно не желали. Они понимали, что стоит им открыть рот, как к ним придут страшные люди и свершат свой страшный суд по своим страшным понятиям. И никто не заступится.
К тому же многие смотрели на главарей этих страшных людей как на альтернативную, негласную власть. Когда официальная власть не работает, а с ней в последнее время это очень часто случается, то имеет смысл обратиться к неофициальной, альтернативной. Должна же у людей быть хоть какая-то альтернатива! Альтернативный хозяин города – это звучало впечатляюще. Не пошлый дегенерат, который все силы и власть потратил на самых пустых тёлок и бесконечные пьянки, а Хозяин города, реальный и фактический, сколотивший пусть маленькую, но всё-таки империю. Большую-то растащили, распродали по лоскутам на тех же тёлок и пьянки-гулянки, оплыли и отекли от такого «бизнеса» с буквой «е» в начале. Как и делают обычные кобели, если им дать власть над чем-то большим.
То есть многие как раз искали защиты у Горниста или Вожатого и даже спорили, кто из них и в чём именно лучше может помочь.
– Вот представляешь, – рассказывал мне в электричке один мужик из нашего города, который, как и многие из нас, ездил теперь на работу за тридевять земель, – угнали у меня «жигуль». Я даже удивился, что он кому-то понадобился. Ведь была бы машина новая, стоящая – другое дело. А тут… А потом думаю, если сейчас такое время, что и за десять рублей убить могут, то чего же удивляться-то? А мне машина нужна: я по выходным частным извозом занимаюсь: всё ж дополнительный заработок, какой-никакой. Или родителей в поликлинику отвезти в райцентр, на рынок съездить. Вот сейчас огородный сезон начинается, надо рассаду покупать, инвентарь обновить. И ведь жалко машину, потому что как родная она мне: я же собственными руками её всю отремонтировал, когда купил подержанную. Пошёл в милицию, а там один следователь остался. Сидит, весь до макушки заваленный заявлениями о кражах да убийствах, и крепкий чай лакает литрами, чтобы не заснуть после двух ночных дежурств подряд. Меня увидел, так за голову схватился. Жди, говорит, может и найдём когда через год. А я думаю, что через год и искать будет нечего. Решил я к Вожатому сходить.
– И вы не побоялись вот так к нему пойти?! – удивилась я.
– А чего его бояться? Мы с ним в один детский сад ходили и потом в параллельных классах учились, – ответил мужик.
– Так ведь он, говорят, как бы немного того. Иногда совсем безумным становится.
– Да не немного, а очень даже много, – засмеялся мой собеседник. – А кто сейчас в нашей стране не того? Сколько сейчас людей свои мозги пьянством, наркотой да ещё разной дрянью, которую не знаешь, как и назвать, испортили? Сколько неврастеников да психопатов кругом? У нас вот на днях на заводе один рабочий с бодуна по ошибке дал высокое напряжение в высоковольтной камере, а там люди работали. Три обуглившиеся головешки от них остались, а он только и бормочет: «А чё я такого сделал-то? Да это я ни я и лошадь не моя!». Аварии идут одна за другой, и чем дальше, тем больше их количество и масштабность. А в соседнем посёлке вон, рассказывают, один мужик ацетон нюхал-нюхал, и ему вдруг примерещилось, будто в его детей дьявол вселился, так он их обоих бензином облил и поджёг. На днях вот хоронили, одному пять лет, а другому полтора года было. Папашу-урода на лечение куда-то отправили. И вот сколько сейчас таких отморозков? Большинство! Совсем народ скурвился. Наркотики появились и в столице, и в провинции, и никто ничего с этим поделать не может. Это же всё тоже не просто так. Вожатый в Афганистане привык к тому, что за каждым кустом, за каждым камнем или углом дома враг прячется, поэтому теперь иногда с катушек соскакивает, а оглядишься вокруг, так у многих из тех, кто пороху не нюхал никогда, а всю жизнь у баб под юбками отсиживался, мозги тоже явно не на месте. Откуда-то повылазили всякие маньяки да чикатилы, которых даже и не подозревал никто в зверствах, настолько они благоприятное впечатление на окружающих производили. Вон в Питере, говорят, опять маньяк появился: детям кишки через задний проход вытаскивает и очень тащится от этого. Уже десять детей замучил, а его всё поймать не могут. Да и поймают, если, так ничего ему не будет: у нас же теперь гуманизм ко всей этой мрази. В каждой газетёнке пишут, что Сталин параноиком был, а у Ленина, когда ему после смерти черепушку вскрыли, мозги усохли до размера грецкого ореха. Но они много лет возглавляли крупнейшее государство мира. А про Нерона почитай, про Калигулу, про Ивана Грозного – у всех сдвиг по фазе основательный. На некоторых наших политиков посмотришь, так невооружённым глазом видно, что по ним тоже давно психушка плачет горькими слезами, а их пиарщики да имиджмейкеры подсуетятся, и пролезут эти психи во власть, устроят нам новый ГУЛАГ или ещё что похлеще. Ну а что с этим поделаешь в стране с таким внушаемым населением? Да Вожатый разумнее их всех вместе взятых будет! И он только нашу округу в своих руках держит, а на большее и не претендует. Пока, во всяком случае.
– Но он же людей убивает.
– Ну и что? Вот как в фильме «Скалолаз» главный злодей – Джон Литгоу его, что ли, играет, говорит: «Убьёшь одного человека, и тебя назовут убийцей, а убьёшь миллион, и тебя назовут гениальным полководцем» или что-то в этом роде. При Сталине столько лучших представителей нации расстреляли и сгноили в тюрьмах да лагерях, и всё совершенно законно! Ведь людям даже некуда было обратиться за защитой от такого истребления со стороны своей же власти. Свои же своих истребляли, а теперь мы удивляемся, почему это наш народ совершенно не стремится к науке, искусству, труду, созиданию, а хочет только разрушать всё вокруг себя, трахаться на каждом шагу с кем попало и водку пить вёдрами. Многие наши государственные деятели погрязли в коррупции и невежестве, но это не мешает им с умными харями рассуждать о том, как можно цивилизовать российское общество… А Пётр Великий скольких повесил или на кол посадил! Собственноручно головы рубил стрельцам, даже сына своего запытал до смерти из-за политических разногласий. И как это назвать? Узаконенный государством терроризм и геноцид. А Юлий Цезарь или Наполеон сколько людей на тот свет отправили, но ведь про них никто не говорит, что они убийцы и живодёры! Наоборот, великие императоры и вожди. И в этом есть доля истины хотя бы потому, что вот Наполеон погубил несколько сотен тысяч французов ради процветания миллионов, а у нас погубили десятки миллионов и продолжают это делать ради процветания единиц, и мы это называем не подлостью по отношению к самим себе, а нашей загадочной русской душой. Сами себя постоянно обманываем и предаём. Так чего же ждать от наших вождей по отношению к нам?
– Ну, так ведь можно любое преступление оправдать!