Андропов вблизи. Воспоминания о временах оттепели и застоя Синицин Игорь

Андропов на фоне застоя

Об Андропове написано много книг, сотни журнальных и газетных статей. Большинство авторов расценивают его пятнадцатилетнюю работу во главе КГБ как продуманную и долговременную стратегию на выживание среди кремлевских интриганов, а также как его заговорщицкие действия на пути к власти. Исходя из того, что за пятнадцать месяцев пребывания его на самой вершине Системы он не успел решить самые острые политические и экономические проблемы СССР, исследователи утверждают, что у него за душой не было никаких собственных взглядов на дальнейшее развитие страны, кроме как укрепление палочной дисциплины и усиление контроля трудящихся снизу вверх, а карательных органов — в верхних слоях советского общества. Другие публицисты считают, что именно Андропов успешно развивал социалистическое государство. На самом деле и до Андропова, и в бытность его рядом с вершиной, а затем — краткое время — и на самой вершине власти, как при предшественниках, так и при наследниках — Черненко и Горбачеве, Советский Союз являлся классическим полицейским государством с загнивающей сверху тоталитарной Системой. Эта Система шла все быстрее и быстрее к саморазрушению. Ее не могли бы спасти ни заклинания Хрущева о возврате к «лениньизьму» и движении к «коммуньизьму», который он ожидал к 1980 году, ни речи Брежнева о сохранении «стабильности». Андропов был также взращен этой Системой, стал ее плотью и кровью, но, как талантливый человек, в своей внутренней умственной лаборатории, зная о катастрофическом положении внутри страны и брожении в «лагере социализма», все-таки планировал свои корректировки курса к «настоящему» социализму. Однако болезни не оставили ему времени на претворение в жизнь задуманного. Он слишком поздно пришел к власти и слишком кратко пробыл на ее вершине. Юрий Владимирович, будучи весьма скрытным и осторожным человеком, хорошо понимал, с какими серыми и консервативными старцами в политбюро он имеет дело. Поэтому он отнюдь не прокламировал широко те идеи, которые вынашивал и продумывал. Располагая всей полнотой информации о своих соперниках, в том числе и прослушанной его людьми в 12-м отделе, собранной пронырливой агентурой КГБ в высших слоях общества и среди «обслуги» сильных мира сего, он мог продумывать свои ходы не менее чем на шаг вперед по сравнению с соперниками в борьбе за власть.

Очень сильным оружием в интригах во все времена и у всех народов было подслушивание разговоров и контроль переписки, так называемые «черные кабинеты». Как сообщает история, сбор компромата на первых и вторых лиц государства не является советским или чисто сталинско-бериевским изобретением. Даже в наши времена в странах устоявшейся европейской демократии спецслужбы подслушивают и подглядывают за своими премьерами и президентами. Весьма характерный скандал выплеснулся в 2002 году на страницы влиятельной французской газеты «Монд».

Как полагает «Монд», шеф подведомственной министерству обороны Франции генеральной дирекции внешней безопасности Жан-Клод Куссеран и шеф контрразведки Жан-Жак Паскаль занимались сбором сведений о «финансовых интересах президента (Франции, разумеется) в Ливане и Японии с целью скомпрометировать Жака Ширака». Внешняя разведка Франции также участвовала в сборе компромата на главу своего государства, сосредоточив внимание на японском финансисте Соиси Осаде. Французские шпионы подготовили два доклада о банкире, поддерживающем хорошие личные отношения с французским президентом. Один доклад живописал сомнительную репутацию Осады, а второй — детали краха его банка.

Идеология подслушивания в советские времена, разумеется, была основана на борьбе за власть в первую очередь. Лишь на втором месте стояли политические и идейные грехи. Лишь в-третьих компроматом считались коррупционные или аморальные связи государственных деятелей Советского Союза. Коммерческие интересы, полулегальное владение частной собственностью или тяга к ней приравнивались к уголовщине.

Формально, по закону, подслушивание и подглядывание в чужую переписку в СССР, как и во многих цивилизованных странах, могло осуществляться только с санкции прокурора. Председатель КГБ Андропов от всех своих сотрудников постоянно требовал безусловного исполнения законов.

Для подозреваемых в уголовных и диссидентских или заговорщицких деяниях лиц санкцию спецпрокурора было получить легко. Однако подслушивать верхушку общества?! Здесь вступали в силу подлые законы борьбы за власть и влияние, одинаково действовавшие как при капитализме, так и при социализме. В СССР, с его тоталитарным наследием, как и теперь в России, подслушивали всех, в ком видели потенциального заговорщика, соперника, политического врага. Впрочем, подслушивали и союзников. Номенклатуру, высоких чинов МВД, Министерства обороны, собственных генералов и полковников в КГБ. Подслушивали даже членов политбюро и секретарей ЦК, сотрудников аппарата ЦК КПСС, которых по партийным законам подслушивать не разрешалось. Думаю, что тотальное подслушивание касалось обслуживающего персонала генерального секретаря Брежнева, членов его семьи, что продемонстрировала коррупционная история его дочери Галины. Не удивлюсь, если кто-то сообщит о том, что подслушивали и самого Брежнева, как подслушивали великого вождя Сталина.

Подавляющее число «объектов» обслуживалось 12-м отделом только периодически, поскольку технических возможностей и наличного персонала никак не могло хватать. При этом те, кто слушал, были несчастные люди. Мало того, они выступали в роли изощренных тюремных надзирателей, что нормальным людям всегда бывает противно. Как сообщалось в 1991 году в московских СМИ, в этом отделе работали в большинстве женщины. Они сами находились в положении полузаключенных. Они были связаны не только суровой воинской дисциплиной, но и различными подписками «о неразглашении», строгом соблюдении грифов «совершенно секретно» и «особой важности», которые ставились на все плоды их работы. Более того, им категорически был запрещен выезд не только в капиталистические страны или в социалистические государства на период их службы в отделе, но и на все времена. Даже в отпуск они могли ездить только в особые закрытые санатории и дома отдыха КГБ. В первую очередь страдала, конечно, семейная жизнь, хотя по тогдашним советским меркам их заработная плата и материальное обеспечение было чуточку выше, чем у прочих офицеров спецслужб. Горбачевская перестройка с ее продовольственным и товарным кризисом быстро «съела» эти грошовые преимущества.

Однажды я воочию столкнулся с семейной драмой, вызванной режимом особой секретности в 12-м отделе. Когда я работал на Лубянке вблизи Юрия Владимировича, ко мне с необычной просьбой обратился друг моей юности и журналистской молодости Юра А. Он стал к тому времени в агентстве печати «Новости» заместителем главного редактора главной редакции Латинской Америки. Он блестяще знал испанский и португальский языки, владел английским и французским. Как и всякий журналист АПН, он долгие годы ждал направления в длительную служебную командировку в какое-либо представительство АПН в своем регионе. Но его все не посылали и не посылали. Коллеги Юрия по редакции съездили в длительные командировки уже не по одному разу. Наконец предложили и ему. В управлении кадров АПН выдали многостраничные анкеты для заполнения им и его женой. Когда обрадованный друг принес их кадровикам, продвижение дела вдруг застопорилось. Как чуть позже узнал у своего приятеля в управлении кадров Юрий, его командировку хотели отменить, хотя рекомендовал его за рубеж заместитель председателя правления АПН, крупный работник КГБ «под крышей» агентства Александр Иванович Алексеев. «Папа Алехандро» был резидентом КГБ на Кубе. Это его Фидель Кастро просил Хрущева назначить в Гавану еще и послом СССР. Алексеев был весьма влиятелен в кагэбэшных кругах, но даже он не мог помочь своему протеже поехать руководителем советского учреждения в одну из столиц Латинской Америки. Тогда Александр Иванович рекомендовал Юрию обратиться ко мне.

Мой друг рассказал, что причиной возможного отказа стало то обстоятельство, что его жена за пять лет до этого работала в 12-м отделе. Она знала порядки сохранения секретов и специально вышла заблаговременно в отставку, чтобы не мешать журналистской карьере мужа. Но даже тот формальный срок, после которого секретные «отказники» в СССР могли получать разрешение на выезд за границу, в данном случае не спасал положения. Юра просил меня переговорить с тогдашним начальником его жены, Ю. С. Плехановым, чтобы КГБ не препятствовал его поездке в Латинскую Америку хотя бы без жены, бобылем. Плеханов был нормальный, умный человек. Он согласился помочь талантливому журналисту-страноведу. Его люди дали соответствующий сигнал в управление кадров АПН.

В обстановке тотального наушничества и подглядывания друг за другом на верхушке коммунистического тоталитарного государства Андропов четко представлял себе, что для него либеральный подход к явлениям жизни советского общества или самые неопределенные высказывания на эту тему были особенно опасны. Кремлевские карлики видели в нем и так очень крупного потенциального конкурента. Они внимательно следили не только за ним, но и друг за другом, как говорится, «держали за рукав», не давая никому «высовываться». А Юрий Владимирович не только внутренней культурой, умом, деловитостью и работоспособностью, но даже и высоким ростом отличался от них. Поэтому на людях он старался как-то сгорбиться, стушеваться в толпе «выдающихся деятелей партии и государства», которых природа обделила ростом и способностями, кроме талантов в интригах. Он никогда также не лез на передний план в групповых протокольных мероприятиях и на фотографиях соратников «на память». Со временем это стремление внешне казаться меньше, чем он был на самом деле, стало чертой его характера.

Кстати, знаток аппаратных душ М. А. Суслов со сталинских времен, имея еще более длинную и тощую фигуру, чем была у Юрия Владимировича, всегда давал тассовским ретушерам официальных коллективных фотографий руководства указание «снижать» его рост так, чтобы его голова не слишком возвышалась над головами соответственно Сталина, Хрущева и Брежнева…

Атмосфера застоя и сглаживания всех острых углов развития советского общества и народного хозяйства, социальной сферы, милитаризация страны, которые культивировались Брежневым и его «днепропетровской» группировкой, воздействовали и на Андропова. Тот факт, что он был хотя и членом политбюро, но занимал специфический пост председателя Комитета государственной безопасности при Совете министров СССР, не давал ему прямой возможности вносить на секретариат и политбюро проекты, коренным образом меняющие основы основ заскорузлой Системы. Такие проекты, даже самого осторожного характера, были ему «не по чину» и немедленно вызвали бы отторжение и беспокойство кремлевских «бояр», боящихся любых свежих веяний. Это было бы воспринято ими как недопустимое вмешательство в их прерогативы и оценено как открытый подкоп под их положение. В известном смысле политбюро при Брежневе весьма напоминало Боярскую думу допетровских времен, в которой царило местничество, то есть жестокая борьба за то, кто из бояр главнее и сядет ближе к царю. Господствовало также внешнее абсолютное раболепие перед троном, полное согласие с царским словом, хотя в душах иных и кипели страсти, подстрекающие к заговорам.

Теперь я очень сожалею, что много лет жизни и работы под гнетом «особой папки» и грифа «совершенно секретно» не позволили мне вести хоть какой-нибудь дневник или делать записки, в которых можно было систематизировать сущность взглядов Юрия Владимировича на общество, политику и экономику. Я могу только вспомнить наиболее яркие, по моему мнению, вопросы, которые готовились к заседаниям политбюро, и дискуссии по ним с Андроповым. Такие споры велись мною с Юрием Владимировичем начиная с первых дней нашего знакомства в 1970 году и фактически закончились, когда я перешел на другую работу — весной 1979 года, хотя отдельные встречи с ним и короткие беседы продолжались до 1981 года, когда тяжелые болезни почти лишили его физических сил и возможности встречаться с людьми, бывшими за рамками его тесного служебного окружения.

Пожалуй, самым назревшим в 70-х годах вопросом была реформа экономической системы. Объективно решение этих проблем было в то же время и самым трудным, ибо военно-промышленный комплекс, включая армию, пожирал 70–80 процентов всех ресурсов страны и ни в чем не получал отказа. Тревожное состояние организации конкретного хозяйствования требовало новых подходов, в том числе и политических.

Весьма известной из всех предложенных в сфере экономики куцых реформ была идея ограниченного хозрасчета, выдвинутая председателем Совета министров Алексеем Николаевичем Косыгиным. Она получила поддержку в самых широких кругах общественности. Ее основу составляли экономия расходов, то есть прекращение выбрасывания на ветер финансовых и материальных ресурсов, денежное стимулирование результатов труда лучших работников. Реформа Косыгина обещала установление некоторой независимости субъектов хозяйствования от директивных органов, в том числе и партийных.

Алексей Николаевич Косыгин был одной из самых легендарных фигур советской истории. Ленинградец и выпускник Ленинградского текстильного института, он обладал ярким организаторским талантом и благодаря ему был замечен Сталиным. В возрасте тридцати пяти лет, в 1939 году, он был назначен народным комиссаром текстильной промышленности, по-современному — министром. Еще через год Косыгин стал заместителем председателя Совета народных комиссаров. С тех пор его заслуженная карьера развивалась по спирали только вверх. На нем даже не отразилось так называемое «ленинградское дело», которое затеял Сталин в конце 40-х годов, уже после Второй мировой войны, чтобы осуществить среди своих соратников древний принцип «разделяй и властвуй».

По своим талантам и даже несколько мрачноватым, скрытным и молчаливым характерам, личной порядочностью и честностью Косыгин и Андропов были весьма похожи. Оба были своего рода белыми воронами в политбюро. Косыгин был на десять лет старше Андропова и весьма опытным политиком. Его авторитет в государстве и партии был, пожалуй, даже выше, чем у генерального секретаря. Поэтому Брежнев с большой опаской относился к председателю Совета министров, беспочвенно подозревая его в умыслах на главный трон в Кремле. Андропов, учитывая ревность Брежнева и Суслова к Косыгину, был вынужден дистанцироваться от Косыгина и его идей экономической реформы. Кроме того, он сознавал ее ограниченность и возможные «теневые» последствия. В феврале 1974 года в Югославии была принята новая конституция, которая провозглашала строительство социализма на основах самоуправления. Юрий Владимирович опасался, что после конца в Чехословакии 1968 года под гусеницами советских танков «социализма с человеческим лицом» социалистическое «рабочее самоуправление» в Югославии станет идейной основой для дальнейшего развития реформ Косыгина.

Тем не менее Андропов задумывался о том, как поднять и реанимировать передовую роль рабочего класса в полуразложившемся советском обществе. Обсуждать эту тему публично или хотя бы келейно с Брежневым и членами политбюро он не мог. Ее острота сразу возбудила бы у кремлевских старцев такую аллергию на Юрия Владимировича, какой у них не бывало ни на Дубчека, ни на Тито. Однако у Андропова были по поводу передовых рабочих свои соображения, которые он начал претворять в жизнь, как только получил власть. В числе его первых шагов был призыв к рабочему классу взять на себя некоторые функции контроля в экономике страны. Его наследники замотали эту идею, поскольку она ограничивала или заменяла руководящую и надзирающую роль правящей партии.

Некоторые критики Андропова заявляют о том, что он не был специалистом в экономике, не имел практики руководства экономическими структурами или отраслями народного хозяйства. Конечно, диссертаций на экономические темы Андропов не защищал и «Капитал» Маркса на каждом собрании не расхваливал, как это делали многие советские коммунисты-теоретики, не прочитавшие за всю свою ученую жизнь больше двух глав из главной книги основоположника. В отличие от многих своих оппонентов Юрий Владимирович очень неплохо знал труды Маркса и Ленина, хотя и не составлял такой картотеки цитат из них, какую собрал М. А. Суслов.

Что касается практики, как критерия истины, то Юрий Владимирович соприкасался с экономикой, будучи первым секретарем Ярославского обкома ВЛКСМ и вторым секретарем ЦК Компартии Карелии, где особенно сильно развита лесопромышленная отрасль народного хозяйства. Андропов постигал и критически оценивал различные модели социализма в годы своей работы в качестве заведующего отделом соцстран ЦК КПСС, а затем секретарем ЦК. Наконец, будучи председателем КГБ, получавшим разнообразную информацию из всех уголков Советского Союза, он, как никто другой в стране, знал реальное положение в экономике и пытался корректировать его в лучшую сторону. О глубоком понимании Андроповым не только экономической теории, но и практики функционирования народного хозяйства говорит тот малоизвестный факт, что он серьезно размышлял о ведущей роли банков в современном народном хозяйстве. Юрий Владимирович вынашивал определенные планы по отношению к ним. Несколько раз, готовясь к заседаниям политбюро, Юрий Владимирович обсуждал со мной идеи преобразования банковской системы СССР и превращения ее в главный, по сути дела, инструмент экономики. Он приходил к выводу, что промышленностью должны управлять не отделы ЦК КПСС, параллельные им отделы в Совмине и Госплане, а отраслевые банки. Каждая отрасль промышленности, по его мысли, должна была иметь свой головной банк, типа Промстройбанка или Сельхозбанка.

Юрий Владимирович полагал, что его план идет дальше реформы Косыгина, выводит предприятия из-под мелочной опеки райкомов, обкомов и отделов ЦК, может способствовать расцвету социалистической промышленности, сельского хозяйства и социального обеспечения. Вместе с тем Андропов думал о том, что подобные преобразования нужно тщательно готовить, проводить в жизнь осторожно, накапливая опыт сначала в некоторых отраслях промышленности, а затем перенося его на все народное хозяйство. Но он понимал также, что подобная реформа отнюдь не стыкуется с «руководящей ролью КПСС», о которой сам говорил в каждом докладе и выступлении.

Никаких записок Брежневу по этой проблеме Андропов не готовил, хотя для преамбулы и обоснования такого документа КГБ располагал более чем обширными критическими материалами по поводу бесхозяйственности, коррупции, обмана, приписок и массового движения так называемых несунов во всех отраслях промышленности и сельского хозяйства. Таких людей, разворовывавших по мелочи государство, было бы точнее и правильнее назвать воришками и ворами. Но партийное лицемерие тех времен не осмеливалось называть вещи своими именами. Ведь социализм в основном был уже построен. А заклеймить широкие массы рабочих, колхозников и трудовой интеллигенции криминальной печатью пошлого воровства голос вождей и Агитпропа не поднимался.

Я не знаю, обсуждал ли Андропов свою идею о банках с Брежневым, стараясь посадить ему этого «жука в ухо», а затем поддерживать и рекламировать, словно это было гениальным изобретением самого Леонида Ильича. Так обычно старались действовать лишенные честолюбия реформаторы в России. Андропов знал этот прием чиновников разных уровней и в каких-то своих планах использовал его. Может быть, в случае с Брежневым столь глубокая и долгодействующая реформа не могла быть воспринята прямолинейным и несколько примитивным мышлением нашего генсека. Она потребовала бы от него умственных усилий, которыми он не любил обременять себя.

Может быть, Юрий Владимирович понял, что его предложения способны напугать Брежнева и всех других старцев в политбюро, которых смущала даже не столь далеко идущая реформа Косыгина. Во всяком случае, после 1976 года я его соображений на эту тему уже не слышал. Думаю, что он оставил свою идею, как, наверное, и некоторые другие, до той поры, покуда власть не упадет в его руки.

В памяти остались и другие актуальные проблемы, обсуждавшиеся с Андроповым в процессе его подготовки к заседаниям ПБ и по некоторым отдельным поводам. Иногда, возвратясь с заседания политбюро и передавая мне «отработанные» документы ЦК и мои комментарии к ним, Юрий Владимирович делился со мной ходом обсуждения некоторых вопросов и принятыми решениями.

Так, однажды на заседании ПБ был поставлен вопрос о путях доставки сибирской нефти в Японию. В начале 70-х годов в правительстве и ЦК царила эйфория в связи с резким увеличением добычи нефти на Самотлоре и в других перспективных районах Севера и Сибири. Нефтедоллары текли рекой в Советский Союз, поддерживали одряхлевшую промышленность и транспорт страны, создавали не только ощущение богатства, но и сытости, поскольку резко увеличился импорт кормового и пищевого зерна. Министерство нефтегазовой промышленности искало все новые рынки сбыта нефти и обратило внимание на Японию как на потенциального богатого покупателя.

Однако емкостей советского и мирового танкерного флота было явно недостаточно, чтобы доставлять практически вокруг всего земного шара нефть в Японию. Тогда Совет министров СССР, Госплан и Министерство нефтегазовой промышленности через секретариат ЦК КПСС вынесли на обсуждение политбюро предложение о строительстве мощного нефтепровода от районов добычи нефти на севере Сибири до портов Находка или Владивосток, откуда танкерами можно будет гнать нефть в Японию по кратчайшему пути. Это была альтернатива доставке нефти по Транссибирской магистрали цистернами.

Надо сказать, что большую активность на всех заседаниях политбюро проявлял министр обороны маршал Гречко, а затем — после его смерти — Дмитрий Федорович Устинов. Аппарат министра обороны и генштаб давали свои комментарии и вносили поправки практически ко всем вопросам повестки дня всех заседаний ПБ. Фактически в каждом из них проявлялся интерес МО и генштаба к укреплению обороноспособности страны. Активность военных часто превращалась при этом в безудержную милитаризацию жизни Советского Союза. Кремлевские старцы боялись возражать напористым министрам обороны Гречко и Устинову, видя за их спиной мощную армию с ее единоначалием. Брежнев также перманентно поддерживал все предложения военных.

Вот и теперь по отношению к строительству нефтепровода через всю Сибирь и Дальний Восток, как рассказал Юрий Владимирович, возобладала точка зрения министра обороны. При обсуждении этой проблемы Гречко указал прежде всего, что везти нефть железнодорожными цистернами по Транссибирской магистрали вполне возможно, но это при большом грузопотоке способно блокировать железную дорогу. Строительство нефтепровода, которое потребовало бы гигантских затрат, также не устроило Андрея Антоновича Гречко. В предложении Министерства обороны он использовал печальное обстоятельство, а именно то, что обстановка на советско-китайской границе в ту пору оставалась нестабильной.

«По нефтепроводу солдат в горячую точку не доставишь!» — заявил он и предложил вместо нефтепровода, по сути дела, за те же деньги построить вторую Транссибирскую магистраль, проходящую на достаточном удалении от советско-китайской границы. По этой новой стратегической железной дороге можно было бы пустить не только эшелоны сибирской нефти в цистернах и другие грузы по кратчайшему пути до Амура, но и в случае нужды доставлять военную технику и солдат до самого Тихого океана. Строительство Байкало-Амурской магистрали, как окрестили этот проект, позволяло ввести в хозяйственный оборот огромные богатства в малообжитых районах Сибири, создать вдоль БАМа и его ответвлений горнодобывающую, промышленную и жилую инфраструктуры.

Скрытых сталинистов в политбюро пленил и тот обнародованный Гречко факт, что накануне Великой Отечественной войны не только существовали подобные планы, но и кое-где было даже начато строительство магистрали силами заключенных. Поскольку к середине 70-х годов набрать в Советском Союзе необходимое для «Великой стройки коммунизма» количество зэков уже не было возможно без возврата к 37-му году, решили объявить проект БАМа Всесоюзной комсомольской стройкой.

Аналогичные замечания были сделаны министром обороны и в процессе обсуждения на политбюро вопроса о том, как доставлять из горно-обогатительного комбината под Новым Осколом на Курской магнитной аномалии железнорудные окатыши в качестве сырья на Катовицкий металлургический комбинат в Польше, специально построенный Советским Союзом под это сырье и силезские угли. В записке Совмина на политбюро предлагалось возить окатыши по железной дороге до советско-польской границы, а на границе построить перегрузочную товарную станцию с широкой советской на узкую польскую железнодорожную колею.

Стратегические соображения Минобороны и генштаба возобладали и тут. Хотя строительство новой железной дороги с широкой колеей от советской границы в глубь Польши и требовало многократно увеличенных расходов, ПБ приняло решение строить такую дорогу за советский счет. Гречко убедил членов политбюро в том, что кроме железорудных окатышей в Польскую Народную Республику будет удобней, чем через Брест, где приходилось менять вагонные тележки на более узкие, доставлять танки, БМП и другую тяжелую военную технику для Европейского театра войны.

В то же время Министерство обороны крайне неудачно вторглось в решение вопроса о том, какие тракторы необходимы сельскому хозяйству СССР. В 70-х годах, как было решено еще при Никите Хрущеве, промышленность поставляла в деревню главным образом тяжелые тракторы типа «Кировец». А работники сельского хозяйства, небольших совхозов и агропромышленных предприятий требовали строительства малых универсальных гусеничных и колесных машин. Тяжелые тракторы «Кировец», говорили они, и их поддерживали публицисты в средствах массовой информации, сильно давят на пахотные земли, уплотняют их и вместо пользы наносят большой вред. Поэтому Министерство сельского хозяйства и сельскохозяйственная общественность обращались в ЦК с просьбой перевести многие тракторные заводы на производство малых и средних тракторов.

Подобное переналаживание производств тяжелой военной техники не устраивало Министерство обороны. Они опасались, что тракторные заводы, построенные в основном во время войны, которые выпускали и в дни мира огромное количество танков и сравнительно небольшое число тяжелых тракторов, в случае переоборудования не смогут быстро вернуться в кризисной ситуации к производству бронетехники. Между тем танковые войска еще со сталинских времен считались главным орудием стратегического прорыва и быстрого выхода моторизованных частей Советской армии к Ла-Маншу в случае войны с НАТО. Милитаризация советской промышленности победила, хотя военная противотанковая техника и стратегическая мысль ушли далеко вперед и танки были признаны «одноразовым оружием» в современной ракетно-орудийно-минно-воздушной войне.

Политбюро приняло решение сохранить все как есть, но надевать на тяжелые тракторы очень широкие шины, чтобы хоть как-то уменьшить их давление на почву. А средних и малых тракторов как недоставало сельскому хозяйству, так и не стало больше — один Минский тракторный завод со своими великолепными тракторами «Беларусь», которые покупали даже в Канаде, не мог один насытить село техникой.

К этому вопросу примыкает и другой, тоже «тракторный». В то время в лицемерно-пропагандистских потугах увеличить производство потребительских товаров советской промышленностью и ответить таким образом на вызов легкой промышленности Запада из центральных партийных органов спускали на места разнарядки всем промышленным предприятиям — машиностроительным, авиационным, автомобильным и т. п. — указания производить определенное количество простейших хозяйственных товаров — лопат, граблей, кастрюль, сковородок и другой металлической посуды, детских игрушек…

В том, что это был чисто формальный подход серых чиновников из аппарата ЦК к делу повышения благосостояния народа, меня убедил один случай. В кулуарах XXV съезда КПСС я встретил случайно своего старого знакомого, которого любил и уважал со «шведских» времен. Это был Анатолий Анатольевич Житков, бывший советником по науке и технике советского посольства в Швеции в начале 60-х годов. Он был большой умница, энергичный и подвижный человек с обширными, энциклопедическими техническими знаниями и опытом. Мы с ним обнялись и отошли из толпы делегатов съезда в уголок поговорить без помех. Житков оказался к тому времени — марту 1976 года — главным инженером и заместителем генерального директора Волжского автомобильного завода в Тольятти.

Анатолий Анатольевич был явно чем-то озабочен, а потом рассказал чем. Оказывается, отдел машиностроения ЦК КПСС передал ВАЗу распоряжение о производстве в качестве товаров бытового назначения определенного количества садового инвентаря — лопат, мотыг, граблей, оцинкованных ведер и тому подобных изделий, которые способна была клепать любая артель. Количество этого товара было для волжского гиганта смехотворным. Он запросто мог выйти в передовики и завалить всю страну такой продукцией буквально за несколько недель.

Однако специалисты завода решили пойти другим путем, по-настоящему выполняя программу повышения благосостояния народа. Они предложили вместо скобяных товаров изготовить для продажи населению и колхозам мини-тракторы и мотокультиваторы, которые теперь столь широко рекламируют у нас японцы и итальянцы. В 70-х годах подобные легкие и сравнительно дешевые механизмы были и на селе, и в городе большой редкостью. Да и качество тех машин, вроде трехколесного грузового мотороллера «Муравей», оставалось безобразным. По расчетам тольяттинцев, их изделия были бы вполне доступными для любой семьи, которая занята сельскохозяйственным трудом или индивидуальным строительством. Масштабное производство недорогих мотоблоков, мини-тракторов, навесных орудий к ним и прицепов на самом современном по тем временам машиностроительном предприятии Советского Союза вполне можно было отнести к изготовлению ширпотреба, о котором так «заботилась» партия.

С горечью Житков рассказал мне, что он перед съездом обошел и министерства, и Госплан, и отделы ЦК, но везде остались глухи к предложению тольяттинцев, требуя от них только скобяные товары.

Я ничего не мог обещать Анатолию Анатольевичу, вместе с ним посетовал на тупость аппаратчиков и совминовских чиновников, но на всякий случай взял копию записки дирекции завода в Госплан по этому вопросу. Мертвые души Системы не желали облегчения труда крестьян и горожан, занятых в сельскохозяйственном производстве. Чиновники еще жили в атмосфере драконовских законов Сталина, которые запрещали русскому крестьянину иметь в индивидуальном хозяйстве лошадь. Даже Никита Сергеевич Хрущев, выдумка которого на различные сельскохозяйственные новации была необыкновенно богата, эту сталинскую хитрость, действовавшую против крестьянина, не отменил. Наоборот, он пошел еще дальше в ограничениях мелкотоварного производства, запретив жителям села иметь фруктовые сады и разводить крупный рогатый и молочный скот.

Закончился съезд. Как всегда, он автоматически проштамповал все резолюции, которые были заранее подготовлены в недрах партаппарата и согласованы на секретариате и политбюро. Никаких неожиданностей на нем не произошло, если не считать итогов голосования по списку членов Центрального комитета КПСС. Буквально единицы голосовали против Брежнева, Андропова, Косыгина и почти всех остальных членов политбюро. Необычным, но приятным для Брежнева оказалось число голосов делегатов съезда, поданных против Николая Викторовича Подгорного, тогдашнего председателя Президиума Верховного Совета СССР, то есть формального главы Советского государства. Более четырех сотен делегатов, что оказалось наибольшим числом «достойнейших партийцев», принимавших участие в голосовании, показали анонимно «фигу в кармане» партийному руководству, поставив пометку «против» рядом с именем Подгорного в бюллетенях для голосования. Такое необычное голосование четырех сотен избранников партии, привыкших к покорному мнению — «одобрям-с», — весьма удовлетворило генерального секретаря, который уже некоторое время вынашивал планы, как ему освободиться от Председателя Президиума Верховного Совета СССР. Брежневу и Черненко казалось, что Подгорный начал заметную конкуренцию с генсеком за влияние в государстве. Именно в это время начались разные болезни у Брежнева, которые постепенно сделали из этого человека практически живой труп, у которого остался лишь инстинкт сохранения власти.

На следующий год Председатель Президиума Верховного Совета СССР был ловко убран Брежневым со своего поста и из политбюро на пенсию. Основной причиной тому послужила зарубежная поездка Подгорного весной 1977 года по некоторым африканским странам. Ее маршрут был утвержден на политбюро, как и директивы ему, с кем и о чем говорить. Такой порядок был неизменным для всех, в том числе и для генсека, и для любого члена политбюро. Но Подгорный по своему желанию менял маршрут и выступал в гостеприимных африканских странах так, как если бы был действительным главой государства, а не его формальной тенью, второй после Косыгина. Импровизаторский и независимый характер поездки Подгорного обратил на себя внимание западной прессы, которая немедленно стала делать вывод, что Брежнев вскоре отойдет на второй план, а истинным главой СССР станет Подгорный.

Когда Андропов вернулся после съезда в свой кабинет и продолжилась его рутинная работа в политбюро, я изложил ему сокращенно, без экономических расчетов, записку тольяттинцев о выпуске не скобяных товаров, а мини-тракторов. Юрий Владимирович заинтересовался проблемой, обещал переговорить по этому вопросу с Кириленко. Именно Кириленко, в качестве секретаря ЦК и члена политбюро, курировал машиностроение и оборонку. Однако примерно через неделю, когда я вновь принес Андропову материалы к очередному заседанию политбюро, Юрий Владимирович беспомощно развел руками: «Звонил, говорил с Андрей Палычем, но уперся в глухую стену… Непонятно… На всякий случай оставь этот документ. Может быть, удастся переговорить с Леонидом Ильичом…»

Очевидно, с Брежневым Андропову по этому поводу так и не удалось поговорить. А может быть, Брежнев и выслушал Юрия Владимировича, как это бывало при обращении Андропова к нему не по политическим, а народно-хозяйственным вопросам, но адресовал его снова к… Кириленко. Начиналась весенняя охота, генсек укатил в Завидово, потом усилились его болезни и сумеречные состояния. Затем он улетел в отпуск в Крым. Все вопросы в его отсутствие решались Сусловым и Черненко. Эти двое всегда ссылались на мнение генерального секретаря, изложенное им якобы по телефону. Обращаться к Черненко Андропов, видимо, считал бессмысленным. Время ушло. Страна так и не получила добротные, дешевые минитракторы и мотоблоки.

Весьма показательным примером отупения Системы, на мой взгляд, было обсуждение на политбюро вопроса о комбайнах «Дон», строящихся на Ростсельмаше. Я не помню уже, кто именно поставил этот вопрос, но в одной из записок к соответствующему пункту повестки дня заседания ПБ это изделие Ростсельмаша подвергалось резкой критике. Указывалось, что машина слишком тяжелая и уплотняет почву. А главное — при сборе зерна комбайн «Дон» давал потери, цифра которых была запредельна — чуть ли не половина всего зерна высыпалась на почву через огромные щели в бункерах комбайнов. Одновременно предлагалось рассмотреть вопрос о закупке комбайнов в ГДР, где они были более удачно сконструированы и выполнены. Немецкие комбайны назывались «Фортшритт», что по-русски означает «Прогресс», и на самом деле были на много шагов впереди «Дона». Они давали минимум потерь зерна, расходовали значительно меньше горючего, на единицу их производства уходило меньше металла, чем на наши громоздкие и тяжелые произведения. Они не выдерживали также сборки при помощи тяжелых кувалд, как это практиковалось на наших конвейерах. «Фортшритт» был более управляем и транспортабелен, чем «Дон».

При подготовке этого вопроса к политбюро я даже запросил 1-й главк (внешнюю разведку) срочно подготовить в его управлении в ГДР и прислать подробную справку о сравнительных достоинствах «Прогресса» и «Дона». При обращении к немецким комбайностроителям выяснилось, что они готовы за символическую сумму уступить советским коллегам лицензию и всю техническую документацию на производство «Прогресса» в СССР.

Однако и тут лобби аппарата ЦК, Ростовского обкома КПСС и Министерства сельскохозяйственного машиностроения победило разум. Поскольку советские комбайностроители отчитывались не только за единицу продукции, но и за общий вес произведенного оборудования, что было весьма внушительно и по-сталински для посредственностей из политбюро, комбайн «Дон» опередил своего зарубежного конкурента. Кремлевским старцам было абсолютно все равно, сколько продукции теряет комбайн «Дон», сколько он жрет горюче-смазочных материалов, как быстро его надо списывать в утиль, «советское — значит, отличное!». Под этим лозунгом было отвергнуто предложение о «Прогрессе», которое могло бы сохранить стране буквально миллионы тонн зерна и сотни тысяч тонн нефтепродуктов. Теперь мне представляется, что вопросы о мини-тракторах и выборе комбайна были весьма принципиальны для советского сельского хозяйства и Системы в целом. Отсталая, грубая, тяжелая, неэффективная сельскохозяйственная техника, от которой так много зависит в производстве и сборе урожая и сокращении его потерь, столкнулась с изделиями, сделанными на основе иной, качественно более высокой технологии, культуры производства, труда и быта. По законам нормальной человеческой логики, «Дон» и «метизы» вместо мотоблоков не должны были победить в этом соревновании. Но извращенная логика коммунистической Системы отдала им победу, вопреки интересам собственного народа.

В конце 70-х годов Юрий Владимирович обсуждал со мной и самую острую, пожалуй, проблему народной жизни России — беспробудное пьянство. В 70-х годах алкоголизм стал проявляться в населении областей и республик СССР, где религиозные традиции ислама категорически запрещали употребление алкогольных напитков. Я получил от своих знакомых питерских журналистов записку лауреата Ленинской премии Ф. Г. Углова из Ленинграда о последствиях алкоголизма для демографической безопасности СССР. Официально она нигде не фигурировала и считалась чуть ли не диссидентским документом, порочащим линию партии на улучшение здоровья населения. Углов приводил в ней убийственные цифры. Так, если в дореволюционной России, в 1913 году, на душу населения употреблялось 2,3 литра чистого алкоголя, то к концу 70-х годов на среднюю статистическую душу, то есть на ребенка, женщину, мужчину, приходилось уже 8,5 литра алкоголя. Всемирная организация здравоохранения в 70-х годах установила, что при потреблении алкоголя более 7,5 литра на душу населения нация переступает считающийся опасным порог и начинает деградировать. Кстати, сейчас россияне потребляют уже по 15 литров чистого спирта на душу населения.

Ленинградский ученый предрекал физическое и психическое вырождение не только славянских, но и многих других народов СССР. Записка эта произвела сильное впечатление на Андропова. По своему обыкновению, он спросил: «А что ты предлагаешь?»

Я рассказал ему об опыте борьбы с алкоголизмом в Швеции в начале XX века, когда эта страна была одной из самых «пьющих» в мире. Шведы потребляли тогда значительно больше алкоголя, чем финны и русские. Кстати, в Российской империи, куда на правах автономии входила и Финляндия, действовала государственная винная монополия. Кабаки и другие питейные, торговые заведения могли продавать спиртное, только если имели соответствующую лицензию и только законный подакцизный продукт. Санкции за нарушение государственной винной монополии были суровыми, а законопослушание массы населения — на очень высоком уровне. На этой основе возникали иногда курьезы. Крупный российский промышленник и купец Мальцев был решительным противником пьянства. Среди прочих предприятий он владел заводом по производству хрустальных изделий в городке Гусь-Хрустальный Владимирской губернии. Это было, как говорят теперь, градообразующее предприятие, то есть население всей округи трудилось на мальцевском заводе или в инфраструктуре Гусь-Хрустального. Чтобы предотвратить пьянство рабочих, промышленник Мальцев откупил у государства винную монополию на десять верст в округе от города. Он платил казне столько, сколько она могла бы получить от торговли спиртным в городских кабаках.

Совершенно отлучить русский народ от водки Мальцев все-таки не преуспел. Пьяницы обхитрили и его. Несколько рабочих скидывались и посылали за десять верст в ближайший кабак уполномоченного ими ходока с двумя десятилитровыми ведрами и коромыслом. Посланец наполнял ведра водкой, вешал коромысло с ними на плечо и плавной походкой, как ходят по сцене нынешние артистки из хореографического ансамбля «Березка», пускался в обратный путь. Как рассказывали мне старики в Гусь-Хрустальном 60-х годов XX века, одно из ведер обязательно перевешивало, и тогда ходок для восстановления баланса немного отпивал из него огненной влаги. Таким образом ходок несколько раз уравнивал уровни жидкости в обоих ведрах, но доносил основную часть ноши до алчущей компании…

В борьбе с алкоголизмом шведы пошли иным путем, чем русский купец Мальцев. Шведские социал-демократы в самом начале XX века создали мощное Общество трезвости. Оно повело повседневную пропаганду против пьянства, но не ограничилось только словами. Общество трезвости открывало по всей Швеции дешевые кофейни с читальными залами, бильярдами и настольными играми, для того чтобы рабочие могли проводить в них время в тепле и уюте, стало развивать рабочий спорт и туризм по своей стране. Одновременно правительство и парламент ввели жесткую государственную монополию на продажу спиртных напитков, в том числе и пива, с содержанием алкоголя выше трех градусов. Бутылку спиртного, в том числе и алкогольного пива, можно было купить только в особых государственных магазинах монополии «Сюстем Булагет» («Системное акционерное общество»), где отечественная шведская водка «Аквавит» стоила относительно дешево. Но в одни руки не давали более двух бутылок. Магазины «Сюстем Булагет» торговали только с девяти часов утра до шести часов вечера в будни. В субботу и воскресенье, а также на праздники у них были выходные дни. В каждом магазине были вывешены списки людей, когда-либо попадавших в полицию в связи с пьянством. Этим «патентованным алкоголикам», как их называли в Швеции, был категорически запрещен отпуск спиртного, а специальная инспекция строго следила, чтобы не было нарушений в государственной системе торговли алкогольными напитками и в ресторанном бизнесе, где выдавалось ограниченное количество лицензий на право подачи спиртного гостям.

Таким образом, любители спиртного должны были заранее припасти бутылочку на выходные дни или праздники. Если покупатель, прикрепленный к конкретному магазину «Сюстем», появлялся в нем слишком часто, его включали в список «патентованных алкоголиков». Копии списков конкретного региона висели во всех магазинах монополии, в том числе и в соседних городах и поселках. Если туда обращался неизвестный персоналу покупатель, то продавец должен был потребовать от него какое-либо удостоверение личности, проверить фамилию по списку алкоголиков, и только при отсутствии гражданина в этом «черном списке» он мог приобрести не более двух бутылок спиртного, независимо от того, сколько градусов было в каждой бутылке. Детям до восемнадцати лет было вообще категорически запрещено отпускать крепкие напитки и пиво.

С введением государственной винной монополии цены на алкогольные напитки в кафе и ресторанах, которые далеко не во всех случаях получали лицензию на отпуск по вечерам спиртного по-рюмочно, были резко повышены. Например, рюмка водки стоила вечером в ресторане почти столько же, сколько приличный ужин. Единственное исключение было сделано для отдаленных северных районов. Здесь крестьяне и другие жители поселков могли для своих нужд заниматься самогоноварением. Но категорически, вплоть до суда, многолетнего тюремного заключения и конфискации имущества, был запрещен сбыт самогона. Так Шведское государство боролось не только с конкуренцией государственной монополии, но и за здоровье своих граждан.

Аналогичные системы были введены и в других странах Северной Европы, в том числе и Финляндии. В Суоми функционирует подобная шведской государственная винная монополия «Алко». Правда, эти системы не могли полностью исключить спекуляции спиртными напитками, с которой полиция боролась жестоко. Но в Хельсинки, например, спекулянты, в основном цыганки, которые промышляли водкой в районе Западной гавани, тоже были не лыком шиты. Они подвешивали бутылки водки под свои широкие юбки так, что при ходьбе продавщица издавала весьма соблазнительный для алкашей звон, по которому ее и находили жаждущие.

Юрий Владимирович настолько заинтересовался такой системой борьбы с алкоголизмом, что просил меня получить через ПГУ от резидентов КГБ в Скандинавии подробные справки на эту тему с экономическими выкладками. Записку Углова и обобщенную справку по докладам резидентов, как я узнал позже, он показывал Брежневу и Суслову. Генсек, который был сам не дурак выпить, оставил ее без внимания, а Суслов проявил довольно поверхностный интерес. Но знакомство второго секретаря ЦК КПСС с документами, в которых высказывались конкретные предложения по созданию в СССР Общества трезвости и принятию реальной программы создания сети читален, спортивных объектов, малых предприятий общественного питания и прочих возможностей для замещения гипертрофированного потребления спиртных напитков, не имело никаких последствий. Ибо правящая партия за 80 лет своего руководства обществом как ничего не дала народу, могущего отвлечь его от пьянства, так и не собиралась делать это впредь. Ни работающего Общества трезвости, ни комфортабельного, чистого, ухоженного жилища, ни какой-либо пропаганды устройства интерьеров квартир и увеличения выпуска для населения мебели и бытовых приборов, ни уютных клубов, читален, спортзалов, бассейнов, других общественных центров с буфетами, дешевыми народными столовыми, чайными, кафе, где можно было бы выпить чашку чаю, кофе или стакан безалкогольного напитка, в России до сих пор не появилось. Сами слова «кофе», «какао», «шоколад» стали в устах пьющего и живущего в нищете народа ироническими и издевательскими. И наоборот, пьянство приобрело благородное обозначение — «отдых».

Что касается Андропова, то в мае 1982 года, будучи еще председателем КГБ, Юрий Владимирович обратился-таки к Брежневу и в политбюро с запиской, в которой ставил вопрос о необходимости принятия партией постановления по усилению борьбы с пьянством. Прошло всего пять лет, как председатель «озадачил», то есть поставил задачу мощным, но «с холодной головой» идеологам-чекистам: подготовить соответствующую записку в ЦК КПСС.

Но как раз в 1982 году в Кремле началась «пятилетка похорон». Ее этапы крайне негативно сказались на обсуждении в партийном ареопаге этого коренного вопроса. В начале 1982 года умер Суслов, который был за борьбу с пьянством, а Андропов через несколько дней после внесения записки в «инстанцию» был избран безвластным секретарем ЦК. Для рассмотрения записки была создана комиссия. Ее возглавил престарелый председатель Комитета партийного контроля Арвид Пельше. К осени того же года комиссия Пельше представила политбюро свои соображения. Главная мысль в них совершенно правильная: административные меры и драконовские ограничения не способны искоренить пьянство, но, наоборот, являются источником тяги к алкоголю. В проекте за подписью Пельше предлагалось увеличение производства пива, слабо-алкогольных и сухих вин, расширение сети кафе, рюмочных, современных пивных павильонов и тому подобных заведений.

Но проект не успели обсудить до смерти Брежнева, который относился к документу весьма положительно. Ведь генсек сам пытался в 1972 году начать решительную борьбу с пьянством, но его отвлекла от этого благого дела вспышка борьбы за власть.

Комиссию по подготовке антиалкогольного законодательства, после последовавшей вскоре кончины Арвида Пельше, Андропов поручил новому председателю Комитета партийного контроля — М. Соломенцеву. Но в начале 1984 года умирает Андропов. За ним через короткое время следует генсек Черненко.

Духовными отцами окончательного постановления, принявшего образ преступно-шутовского «сухого закона», стали Горбачев и Лигачев. Хотя секретарь ЦК Николай Иванович Рыжков и возвысил на заседании политбюро свой голос против предложения, Лигачев, Горбачев и Соломенцев «дожали» принятие самого идиотского постановления за все времена заседаний ПБ.

Юрий Владимирович, идя к власти, очевидно, имел в виду принять живейшее участие в решении этой проблемы. Но бюрократические партийные методы в аппарате, короткое время, отпущенное ему судьбой на вершине СССР, не дали ему возможности разрубить этот гордиев узел. Он успел начать только с конца — выпуска дешевой и доброкачественной водки, которая, по его мысли, должна была для начала вытеснить собой вреднейшую для здоровья «бормотуху» и одеколон, который частенько употребляли внутрь пьяницы. Новый дешевый сорт советской водки получил сразу же у народа любовное название «андроповка». Юрий Владимирович понимал, что одним ударом отрубить головы «зеленому змию» в России невозможно. Но начинать было надо, особенно при существующем у славянских народов крайне низком уровне законопослушания, бытовой культуры, привычек общения.

Продолжатели «дела Андропова» Горбачев и Лигачев принялись за дело борьбы с алкоголизмом столь рьяно, что спиртные напитки стали выдаваться по талонам и карточкам, а богатейшие виноградники повсеместно вырублены. Я был свидетелем такого безобразия во время одного из отпусков в Крыму, где ценнейшие и уникальные сорта виноградников знаменитого комбината «Массандра» были вырублены на глазах местного населения и отдыхающих, а запасы старинных выдержанных виноградных вин по приказу партии вылиты в канализацию. Естественно, народ проклинал таких руководителей, которые доводили самые благие идеи до абсурда. Перефразируя одного из недавних российских премьеров — «классика» русского языка, — «хотели как лучше, а получилось хуже некуда».

То, что не смогли похитить в Крыму и на Северном Кавказе немецкие оккупанты из-за того, что партизаны замуровали огромные бочки лучших вин в дальних пещерах, руководители КПСС уничтожили двумя росчерками пера — Горбачева и Лигачева.

В конце 70-х годов большой резонанс среди ближайшего окружения Андропова и Устинова вызвала аналитическая записка ЦРУ о демографической ситуации в СССР и ее вероятном развитии на ближайшие десятилетия. Насколько я помню, этот документ не был секретным в США, а широко обсуждался американскими политологами и политиками. Но когда он попал в Советский Союз, то сразу был засекречен. Произошло такое потому, что записка ЦРУ рисовала крайне неприглядную картину Системы. Кое-кто в Кремле и на Лубянке счел ее крупной акцией психологической войны против СССР.

Аналитики ЦРУ проанализировали открытые советские статистические данные о снижении рождаемости и росте абсолютной и относительной нищеты славянских народов СССР. Эти процессы сопоставили с бумом рождаемости на фоне небольшого роста относительного благосостояния в мусульманских республиках советской Средней Азии, Поволжья и Кавказа. Записка главного противника КГБ на основании этих данных делала вывод о том, что дальнейшее ослабление главенствующей культурно-организаторской роли великороссов в стране будет прогрессировать, а разъедающий Советское государство национализм — все выше поднимать голову. К сожалению, ЦРУ не ошиблось. Так, в 1979 году среди восемнадцатилетних граждан Советского Союза было 48 процентов русских, 19 — других славян, 13 — мусульман, 19 процентов прочих. Прогноз американских аналитиков на 1990 год полностью подтвердился: число русских в той же демографической группе снизилось на 5 процентов и стало 43, других славян — 18 процентов, то есть на один процент меньше. Зато число мусульман выросло до 20 процентов, число прочих сохранилось на уровне 19 процентов, то есть осталось без изменений. И это только за одно десятилетие!

На эти данные заокеанские аналитики наложили ухудшение качества образования во всех республиках СССР и расистские соображения об органической неспособности мусульман к познанию точных наук, а также леность в жизни и учебе вообще. В аналитический коктейль были добавлены данные о росте алкоголизма и наркомании повсюду в СССР. На этой основе профессионалы аналитической службы ЦРУ сделали прежде всего вывод о том, что качество человеческого материала в Советской армии обречено на постоянное ухудшение. Призывники из числа азиатских и малых народов СССР не будут способны к обучению военным и особенно военно-техническим специальностям. Настанут такие времена, как указывало ЦРУ, когда в Советской армии будет остро не хватать солдат и младших офицеров, которые должны обслуживать ракетные войска, радиолокационные комплексы, технику ВВС и ВМФ… Аналогичные выводы делались в записке ЦРУ в отношении развития науки, перспективных промышленных технологий, экологизации промышленности и инфраструктуры.

Что касается политических сдвигов, вызываемых демографическими изменениями в СССР, то, как считал «главный противник», они пойдут в направлении усиления сепаратистских настроений и роста национализма среди граждан СССР нерусской национальности. Политический развал и национализм неизбежно поведут к экономической децентрализации и хозяйственному сепаратизму. Ученые-обществоведы ЦРУ оказались более прозорливы, чем теоретики «самого передового учения в мире — марксизма-ленинизма».

Содержание этой записки было доведено Андроповым до сведения Брежнева, Устинова, членов политбюро и секретарей ЦК КПСС, некоторых руководителей правительства. Однако оно не было поставлено на обсуждение в каком-либо высшем органе власти Системы. Кремлевские старцы подобными «пустяками» не интересовались. Более молодое руководящее звено поговорило и забыло…

Среди проблем, которые я настойчиво ставил в комментариях к заседаниям политбюро и с постановкой которых вполне соглашался Андропов, было соотношение между культурой казенной, показной и показушной, вроде роскоши Большого театра и миллионов посетителей Эрмитажа, торопливо пробегающих по его залам на экскурсиях с детьми и авоськами, и культурой быта и поведения, которых издревле не хватало на Руси. Хамство, презрение к бытовой культуре сделались в России после февраля 1917 года признаком самого лучшего тона в отношениях между людьми. Пропасть между коммунистическим режимом и цивилизованными странами Запада в органическом сочетании культуры быта, труда, человеческих отношений все расширялась.

Одним из ярчайших контрастов такого рода являлись для меня еще до начала 70-х годов впечатления от довольно частого пересечения по прежним журналистским делам советско-финляндской границы. Как и десятки тысяч советских людей, я проезжал ее на поезде в районе станций Вайниккала — на финской стороне и Лужайка — на нашей. Последние финские впечатления, если поезд шел из Хельсинки в Ленинград, составляли аккуратное одноэтажное здание вокзала, построенное из красного кирпича, с широкими окнами и массой кондитерских и сувенирных киосков на перроне. Внутри вокзала аппетитно пахло кофе и сладостями из маленького буфета. Недалеко от него, в небольшом зале ожидания, дверь вела в стерильно чистые туалеты. На улице, возле стоянки поезда, дебаркадер и дорожки к нему вели от асфальтированной улицы поселка через аккуратно подстриженный газон. Они были вымощены мелкой плиткой. Чистота на них была такая, словно керамическую плитку ежедневно мыли щеткой с мылом.

Финские пограничники и таможенники, войдя в вагон, лишь вежливо спрашивали, нет ли у пассажира каких-либо запрещенных к провозу вещей. Слова «пожалуйста» и «спасибо» все время звучали в речи финского персонала — в кафе, киосках, в вагоне во время контакта с чиновниками таможенной и пограничной стражи. Они быстро штемпелевали паспорта, и можно было еще несколько минут размяться на перроне.

Над этим типичным кусочком финской территории, на десятиметровом белом флагштоке с золоченой луковкой на макушке, гордо реяло белое с голубым крестом полотнище государственного флага страны Суоми. Казарма пограничников невдалеке и здание вокзала, совмещающее также почту и таможню, — обязательно украшены национальными флагами. Меня всегда восхищало то, как небольшие народы севера Европы — финны, шведы, норвежцы, датчане и исландцы — трогательно и трепетно любят свои национальные флаги и цвета. Не только официальные власти вывешивают их в будни и праздники на высоких флагштоках у административных, общественных, школьных и иных зданий в городах и поселках. На земле частных владельцев недвижимости, в хуторах, поместьях, перед фасадами вилл и скромных дач, в шхерах и на островах тысяч озер Скандинавии постоянно полощутся национальные флаги, поддерживая у граждан и подданных патриотическое чувство. Если на флагштоке в городе и за городом не вывешен флаг, это означает, что его владелец в данный момент здесь не проживает, а находится в отсутствии…

Но вот поезд медленно пересекает советскую границу, притормаживает у пограничного столба с гордой надписью «СССР». Сама линия советской границы выглядит из окна вагона, словно ограда концлагеря строгого режима: два ряда колючей проволоки и контрольно-следовая полоса. В вагон входят офицеры советской погранслужбы и таможенники. Офицеры без церемоний требуют паспорта пассажиров, подозрительно присматриваются к ним, резко приказывают выйти из купе. Сержанты-пограничники проверяют каждый диван, каждый уголок тесного помещения, где, казалось бы, не могла поместиться и кошка. Так ищут шпионов и диверсантов. Затем приступают к своей работе офицеры таможни обоего пола. Они в 50—80-х годах требовали открыть чемоданы и сумки. Иногда пересчитывали, по скольку пар колготок или плащей болонья везет в качестве сувениров «подозреваемый» советский гражданин.

Особенно допекала путешественников на советско-финляндской границе одна женщина — офицер таможни, которая самозабвенно рылась в чужих вещах. Однажды я вез из Хельсинки подарок финских друзей — национальный нож «пукко». Чтобы не вызвать ненужных расспросов этой дамы о происхождении ножа, лезвие которого было длиной около девяти сантиметров, то есть разрешенным к провозу, я на всякий случай сунул финку на дно чемодана, а поверх грязного белья и рубашек разбросал несколько выразительных пачек презервативов. На долю нашего вагона досталась именно та самая дева-таможенник. Когда по ее требованию я поставил свой чемодан на диван и откинул его крышку, предметы мужской гигиены предстали перед ней во всей красе. Женщина-офицер густо покраснела, потом сказала мне «Фи!» и велела закрывать чемодан…

Три десятилетия подряд картина за окном вагона на советской стороне границы разворачивалась весьма типичная. На пригорке с левой стороны по ходу поезда, супротив вокзала, стоял одноэтажный деревянный барак, когда-то крашенный зеленой масляной краской, а теперь облупившийся пятнами. От него к железнодорожному полотну спускалась протоптанная по траве и грязи дорожка. Форсировать ее можно было только в резиновых сапогах. Пара окон в бараке были давно разбиты и прикрыты фанерой, но над ними криво торчала Т-образная телевизионная антенна и болтался выцветший, ставший розовым когда-то красный флаг. В канаве вдоль железнодорожной насыпи беспорядочно валялись оставшиеся от прежних ремонтов путей полусгнившие железнодорожные шпалы, вполне пригодные еще бетонные столбы, обрывки бумажек и различных упаковок.

По правой стороне на грязном перроне обычно сидели на мешках несколько граждан в темно-серой одежде и сапогах, ожидающие местную электричку до Выборга или Ленинграда. Женщины были в платках и неопределенного вида пальто или плисовых жакетах. Облупленные двери и фасад станционного здания, явно оставшегося без внимания ремонтников еще после боевых действий Второй мировой войны, с маленькими окошками и обвалившейся кое-где штукатуркой составляли разительный контраст аналогичному сооружению на финской стороне. Шагах в пятидесяти, если идти по жидкой грязи от станции к выщербленной временем и климатом улице пристанционного поселка, стоял небольшой кривой деревянный сарайчик с двумя дверями. На дверях криво, но заметной красной краской были выведены буквы «М» и «Ж». Как водится на российских станциях, войти в отделение «М» общественного туалета можно было только на цыпочках. При этом оставался риск поскользнуться на загаженном полу и измазаться о вечно липкие стены, на которых полосками в палец шириной засохли испражнения. Глядя на разрисованные стены, становилось ясно, что туалетная бумага никогда не попадала в это заведение. А некоторые посетители обходились даже и без такой роскоши, как клочки газет «Правда» и местных районных листков, воткнутых на ржавый гвоздь.

Иногда на перроне в пристанционной палатке торговали бутылочным пивом, а к прибытию поезда Ленинград — Хельсинки обязательно привозили штабель ящиков с водкой, специально для следующих на родину гостей Советского Союза из Финляндии. Многие пассажиры-финны брали по нескольку бутылок, хотя в Суоми запрещалось провозить больше двух бутылок спиртного. Но они легко выходили из положения. Лишние бутылки коллективно потреблялись финнами прямо из горлышка перед пересечением границы. В багаже, естественно, у них находился полный разрешенный комплект крепких напитков. Как-то, отправляясь в Финляндию, я стал зрителем великолепного пира. Один из финских пассажиров поезда Москва — Хельсинки вез домой большую жестяную банку зернистой икры, более полутора килограммов весом. Разрешено же было вывозить из СССР только две стодвенадцатиграммовые стеклянные баночки. Советские таможенники запретили «экспорт» этой большой банки. Но гордый финн не сдался. Он объявил своим землякам-пассажирам, что приглашает их за умеренную цену совместно съесть всю черную икру, запивая ее русской водкой из «лишних» бутылок. Желающих нашлось много. Финн отложил разрешенные к вывозу две сотни граммов зернистой икры в чайный стакан, а остальную стал выдавать из банки столовыми ложками пирующим. Процедура пожирания черной икры и водки пассажирами продолжалась довольно долго. Таможенники не давали сигнала к отправлению поезда до тех пор, пока финны не съели всю икру и с блаженным видом свалились на диваны в своих купе.

В начале 80-х годов, когда я вернулся на работу в АПН, Социал-демократическая партия Финляндии, в региональных газетах которой я часто выступал с международными комментариями, пригласила меня в Суоми. Финские товарищи показали мне всю страну — от юга до севера и с запада до востока. Высочайший уровень культуры быта, труда не только в комфортабельных городских условиях, но и на лесоповале, стерильная чистота жилищ, школ, общественных и административных зданий, гладкость асфальтированных и грунтовых дорог, покрытых гравием, доброжелательность и вежливость людей в отношениях друг с другом снова, как и в 50-х, и в 60-х годах, очаровали меня. Когда я после этого возвращался домой, то глаза опять резанула нищая картина быта на советской стороне границы с Финляндией.

Не стерпев свинского образа нашей страны, открывавшегося иностранному путешественнику сразу после пересечения северной границы, я пошел к начальнику погранзаставы и с горечью высказал ему свои наблюдения. Полковник нисколько не удивился. Живя десятилетия в родном беспорядке и наблюдая за мало меняющимся образом жизни, он, видимо, привык к обстановке, окружавшей его. Он сказал, что это дело путейских властей содержать в чистоте все, что находится в так называемой полосе отчуждения железной дороги, в том числе и сооружения вокзала, а пограничники отвечают только за то, чтобы не было нарушителей границы…

Горькие мысли о безысходной бедности нашего народа, жалкой материальной основе его жизни приходили в голову и во время других зарубежных поездок.

Время своего отпуска, которое совпадало с отпуском Юрия Владимировича, я, бывший журналист, привыкший к подвижному образу жизни, а теперь вынужденный одиннадцать месяцев в году по четырнадцать часов в сутки сидеть в четырех стенах кабинета, использовал, как правило, для автотуризма. На нашей старенькой 21-й «Волге» мы колесили с женой по дорогам СССР — на юг и в Ленинград.

Оформляя выездные документы в ВЦСПС для редкого тогда индивидуального автотуризма по соцстранам, удалось побывать в Польше и ГДР, Чехословакии и Венгрии. За четырехнедельный отпуск разнообразных впечатлений накапливалось так много, что их хватало на одиннадцать долгих месяцев в четырех стенах кабинета. Самыми яркими, памятными и обидными из них для нас, советских, становились воспоминания о поездках по дорогам братских социалистических стран.

…От Москвы до Бреста ведет прекрасная дорога. По ней мы проезжали 1100 километров до границы Польши за полтора дня, с ночевкой в Минске. Деревни, которые иногда попадались на нашем пути на территории великого и могучего Советского Союза, поражали своей нищетой, неухоженностью и грязью. Редко в каком палисаднике можно было заметить куст георгинов или золотых шаров. Жители мужского и женского пола, бредущие по обочинам шоссе в деревнях, иногда в нетрезвом состоянии, были одинаково одеты в серые ватники и кирзовые или резиновые сапоги. Картина была удручающая, особенно в дождливую погоду. Иногда попадались велосипедисты, на багажниках которых прямо под дождем и брызгами грязи от проходящего транспорта были укреплены без всякого укрытия хотя бы газеткой буханки черного или серого хлеба. Только Минск — нарядный, ухоженный, чистый — являл собой исключение из унылого зрелища. Почти сразу за Минском, в районе железнодорожной станции Негорелое, в 1939 году проходила государственная граница СССР. После нее начиналась Западная Белоруссия. Она жила под советской властью на два десятка лет меньше, чем остальная территория Советского Союза к востоку от Негорелого. Сельский и поселковый ландшафт сразу чуть менялся в лучшую сторону. Дома были явно чище и ухоженнее, а дороги более гладкие. Аккуратные костелы и церкви оставались неразрушенными, хотя и не всегда функционирующими.

Но вот машина минует пограничный мост, ведущий через Буг на польскую территорию. Осталось позади большое табло с надписью на польском языке: «Граница Паньства». И сразу резко меняется картина приграничных деревень. Аккуратные домики, за которыми стоят такие же аккуратные хозяйственные постройки. Дорожки из цементных плит или асфальтированные ведут от калитки к дому и другим постройкам. Заборы и сараи покрашены. Палисадники полны ярких цветов. Серой, унылой грязи нигде не видно. Люди одеты по-разному: кто в пестром, кто в рабочей одежде, но опрятно и аккуратно. В сапогах только те, кто только что вернулся с поля. Те, кто на улицах, — в туфельках или ботинках.

Мы бывали внутри городских и сельских домов многих польских, венгерских, чешских и немецких знакомых, в том числе и тех, с кем я учился в Академии общественных наук. В их жилищах царили идеальная чистота и порядок, даже когда мы вваливались к друзьям неожиданно. Добротная мебель, красивая посуда стояли буквально во всех квартирах. Интересно, что в деревенских домах было больше изделий народного декоративно-прикладного искусства — кувшинов, тарелок, вышивки с ярким национальным декором, — чем в квартирах чиновников и интеллигенции. При этом у сельских жителей это были не украшения интерьера, а хозяйственные предметы, которыми ежедневно пользовались.

Отмечу, что в нашей стране, которую в журналистские годы изъездил вдоль и поперек, я нигде не видел столь высокого уровня культуры быта, как в странах Восточной и Северной Европы. Лишь на Украине мотивы национального искусства использовались в домашней керамике и повседневной одежде, и то по преимуществу на селе.

Лишь с конца 50-х годов, когда в суровом климате сталинизма слегка повеяло ветрами хрущевской «оттепели», в СССР начал выходить малотиражный и дорогой, но красочный журнал «Декоративное и прикладное искусство СССР». Академическое издание появилось в результате второй по важности для советского общества хрущевской реформы. Во-первых, Никита Сергеевич Хрущев выступил с критикой сталинизма и призвал реабилитировать незаконно репрессированных граждан. Во-вторых, он начал массовое строительство пятиэтажных жилых домов, чтобы хотя бы начать решение жилищной проблемы в СССР. Квартиры в «хрущевских» домах были малогабаритные, а сами здания строились в большинстве своем наспех, из бетонных панелей по упрощенной технологии. Но сотни тысяч семей, в том числе и молодых, получили наконец отдельное жилье с газом, водопроводом, горячей водой, центральным отоплением, канализацией. Это привело страну к своего рода культурной революции в сфере быта. В городах и поселках городского типа избушка с удобствами во дворе стала постепенно уходить в прошлое, а люди — привыкать к цивилизованному образу жизни.

С широким размахом жилищного строительства вышел из подполья интерес миллионов новоселов к оформлению интерьеров, к живописи и графике, декоративным тканям, изделиям народных промыслов и дизайну в легкой промышленности… Раньше, до хрущевской «оттепели», коммунистические пуристы называли уют в доме, украшение своего жилища мещанством. В 50-х годах произошел ренессанс отношения к народному искусству, как это было в начале XX века в России. Серебряный век целиком не вернулся, но возродилась любовь общества к русским народным промыслам. Палех, Гжель, Хохлома, Жостово, шали из Павловского Посада и Оренбурга, другие торговые марки рукодельного ремесленного искусства продолжают уверенно развиваться и в наши дни в новой России.

К культуре быта относится и поддержание чистоты в жилых и нежилых помещениях. К сожалению, в нашей стране, из-за столетней нищеты ее граждан и полного пренебрежения к этой стороне жизни коммунальных властей, состояние жилищ, коридоров и подъездов домов доходит до антисанитарного, а иногда до омерзительного состояния. Меня поразила на всю жизнь внутренность одной крестьянской избы в деревне, стоящей на высоком берегу реки Вятки на севере Кировской области. Я побывал в Белохолуницком районе, где находился передовой колхоз имени Ленина, в составе группы лекторов ЦК КПСС, выброшенных пропагандистским десантом в Кировский обком партии. Шел 1962 год, был как раз пик сельскохозяйственных реформ Хрущева, и группа московских журналистов по команде Агитпропа отправилась по городам и весям страны читать лекции по путевкам обкомов и райкомов.

Секретарь Белохолуницкого райкома партии, куда мы направились из города Кирова прочитать несколько докладов партийному активу и населению, повез нас на катере вверх по реке показывать гордость района — колхоз имени Ленина. По сравнению с сельскохозяйственными предприятиями юга СССР, которые я наблюдал во время творческих командировок, эта артель уже на первый взгляд выглядела убого и неопрятно.

День был жаркий. Мы шли по деревенской улице. Чуть пообочь стоял живописный колодец-журавель с устремленным в небо высоким коромыслом. Сразу захотелось испить чистой и прохладной колодезной водицы. Но ведра, однако, у колодца не оказалось.

— Наверное, опять украли!.. — с осуждением сказал председатель колхоза, разбитной вятский мужичок в добротных хромовых сапогах, как у секретаря райкома.

Партийный вождь смущенно прокомментировал столичным товарищам:

— Всего-то населения в деревне тридцать семей… Все друг друга знают, в родстве… а вот прут у родни все, что плохо лежит… Давайте зайдем в любую избу, — предложил председатель и повел меня к большому и добротному снаружи бревенчатому дому. Заскрипела низенькая, чтобы не выходило тепло, сбитая из двух слоев досок дверь. Я нагнулся и вошел в избу. Сразу за порогом жуткая вонь, смешанная с отвратительной кислятиной, не только шибанула в нос, но и стала есть глаза. В одной просторной комнате с плохо побеленной русской печью стояла нескладная самодельная мебель, сооруженная из струганых сосновых досок. Качалась подвешенная на веревке к потолку плетеная лубяная люлька с младенцем. Унылая женщина с серым лицом и льняного цвета длинными волосами качала люльку. Ребенок, укрытый живописными лохмотьями, как на картинах русских художников-передвижников, лежал на груде темных тряпок. Он сосал вместо латексной соски какой-то мешочек из марли. Потом оказалось, что содержимым мешочка был жеваный хлебный мякиш. На столе, также сбитом из строганых досок, лежал большой зачерствевший ломоть ржаного хлеба и стояла пустая глиняная кринка. Две грязные алюминиевые кружки, погнутая ложка из того же металла и россыпь хлебных крошек дополняли натюрморт. По столу стремительно, наперегонки, носились крупные, сантиметров по четыре-пять длиной, рыжие тараканы.

Я поздоровался, хозяйка безучастно ответила.

— Вот, Петровна! Товарищ из Москвы водицы просит испить!.. — сказал вошедший следом председатель колхоза.

— А может, кваску подать? — оживилась женщина.

Видя бойких тараканов, тряпки и нищету, я вздрогнул и отказался. Женщина перестала качать люльку, поднялась с табурета и оказалась довольно статной молодухой. Ребенок выплюнул мешочек и заорал.

— Молока у меня нету! — с горечью вымолвила крестьянка, и я не понял, имеет ли она в виду материнское молоко или коровье, для угощения гостя. Хозяйка взяла со стола одну из кружек, ополоснула ее в кадке, стоявшей на лавке у печи. Из другой кадушки, чуть меньше размером, она зачерпнула воды и подала мне с поклоном.

— Спасибо, милая! — испил я вятской водицы и вышел.

На улице аромат полей и лесов быстро вытеснил прелую кислятину, забившую нос и легкие. Дивный лесной ландшафт с синей рекой под высоким берегом расстилался впереди. Ясное солнце иногда закрывалось белыми барашками кучевых облаков. Все вокруг сияло северным летом. Но на душе, несмотря на всю благодать, было тяжело. В нашей стране я и до того видел много контрастов в жизни людей. Относительное благополучие у чиновников, военных и высших слоев интеллигенции — академиков, профессоров, кинорежиссеров, писателей, знаменитых артистов. Бедность и даже нищету у инженеров, учителей, врачей, рабочих и крестьян. Но такого бедного, серого и убогого существования, как у колхозников Белохолуницкого района Кировской области, я не встречал нигде. До сих пор я с содроганием вспоминаю избу в колхозе имени Ленина.

В том вятском сельце, как водится на Руси, на самом видном месте стояли руины церкви. Я заглянул в этот памятник старины. Внутри было темно и сыро — крыша текла, как решето. Окна заколочены деревянными щитами с остатками краски, видимо бывшими иконами из церковного иконостаса. Штукатурка снаружи и внутри обвалилась, фрески давно осыпались, сохранив только силуэты и малые фрагменты фигур святых. Кресты с куполов сбиты и покореженные валяются подле церкви. Колокольня обвалилась почти до основания…

Такие разграбленные, разрушенные, загаженные церкви и монастыри стоят до сих пор по селам и городкам всей России. Они стали приметами социалистических времен. И кажется иногда, что нищета и неустройство русского народа — это наказание Божье за революции, Гражданскую войну и коммунистические попытки преобразования человеческого духа в бездуховный атеизм.

Иная картина — в странах Восточной Европы. Граждане бывших «социалистических стран», коммунисты и социалисты, не занимались богоборчеством. В Польше, Венгрии, Румынии, Болгарии, Чехословакии и ГДР ни один храм не пострадал ни от рук населения, ни от вандализма властей. Чистый, опрятный и ухоженный храм в городке или сельском поселке — это, как и жилище, признак высокой культуры духа, быта и общения людей.

Внимание туриста, пересекающего с востока на запад границу СССР, в городках и поселках Польши, Венгрии, Словакии обязательно привлекают внимание самые высокие и ухоженные здания. В XX веке это были отнюдь не средневековые замки, руины которых живописно возвышались чуть в стороне от дорог. Католические костелы и соборы были и остаются самыми красивыми и привлекательными сооружениями не только снаружи, но и внутри. На центры христианской культуры не осмеливалась подняться в этих странах ни рука иноземных оккупантов, ни собственных коммунистических режимов. Возникало новое уважительное чувство к этим странам, когда мы видели из окна автомобиля в поселках в час вечерней молитвы или по утрам в воскресенье, как к костелам тянутся вереницы празднично одетых людей целыми семьями, состоящими из трех поколений — детей, зрелых мужчин и женщин, стариков. Становилось понятным, как на перекрестках Европы, где столетиями бушевали войны и бесчинствовали армии татар, турок, шведов, немцев, французов и русских, могли сохранять свою культуру и идентифицировать себя относительно малые народы. Религия, вера были для них стержнем и оплотом.

Не будучи католиками или воцерковленными православными, мы с женой слушали с глубоким чувством праздничную молитву в главном храме Венгрии — в Эстергоме, где собрались тысячи мадьяр из окрестных городков и сел. Народ был разодет в яркие национальные костюмы, какие у нас увидишь только в этнографическом музее или на сцене, где выступает народный ансамбль. Но для них, мадьяр, это была просто праздничная одежда. Вокруг храма в тот день после общей молитвы зашумело народное гулянье, с палатками, полными сладостей и закусок, ремесленных игрушек для детей, бочек легкого молодого виноградного вина для взрослых…

В соборе Святого Креста в Варшаве, где в цоколе скульптурного памятника Шопену покоится его сердце, мы слушали органную мессу и проникались идеями мирового значения христианской культуры… В лютеранском Берлине, в кирхе Святой Хедвиги, побывали на органном концерте и видели умиротворенные лица людей всех возрастов. Среди них были и юные панки, с вычурно подстриженными прическами, выкрашенными в розовый, оранжевый и зеленый цвета. Они пришли группой и только в храме угомонились…

Несколько раз, направляясь в Чехословакию и ГДР, мы проезжали на автомобиле по Польше. Дороги Речи Посполитой от нашей границы к Варшаве становились все лучше с каждым десятком километров. Почему-то Восточная Польша выглядит значительно беднее Центральной и Западной. Картина полей также разительно отличается от наших колхозных просторов. Поляки не приняли советскую колхозную систему. Основу землепользования у них, как ни старались советские экономические советники, присланные из Москвы и Киева учить поляков тому, как вершить социалистические преобразования общества, вдалбливать принципы коллективной собственности на землю, орудия и средства производства, — составляли частные сельские хозяйства. В Восточной Польше наделы на крестьянскую семью составляли по тридцать гектаров. В Западной Польше, на бывших землях Германии, ее отобрали у немецких помещиков и давали на фермерскую семью больше — по сто гектаров. Поэтому все пространство угодий между селениями и лесами было изрезано разноцветными — из-за различных выращиваемых культур, и разнокалиберными, в зависимости от достатка их хозяев, — полосками. Эти полоски почему-то нашему советскому взгляду сразу напоминали строки поэмы Некрасова: «только несжата полоска одна…», хотя вся польская земля была ухожена и удобрена.

Культура сельскохозяйственного производства в странах Восточной Европы и в социалистические времена была довольно высока. Например, свинарники на фермах ГДР являли собой эталоны чистоты и стерильности. Только персонал в ограниченном числе мог входить в эти добротные здания с водопроводом, центральным отоплением и септиками для сточных вод. Посторонним лицам категорически запрещалось даже приближаться к свинарникам во избежание попадания к свиньям какой-либо заразы.

В ГДР, Польше и Чехословакии средняя урожайность зерновых культур составляла 70 центнеров с гектара, а рекордными считались урожаи по 125 центнеров зерна с гектара. При этом поля засевались элитными гибридными сортами, выведенными в СССР, как правило мироновскими. В те же времена урожайность в колхозах и совхозах Советского Союза в лучшем случае доходила до 25 центнеров зерна с гектара. Разрыв результатов у наших и у восточноевропейских крестьян зависел и от разницы уровней культуры земледелия, и от того, сколько минеральных удобрений поступало на поля. Советское руководство гнало тогда за рубеж по дешевке «социалистическим братьям» миллионы тонн удобрений, отбирая их у собственного сельского хозяйства. Обнищание наших колхозов и совхозов из-за недобора продукции было, таким образом, одним из последствий щедрого «интернационализма» за счет собственного народа, который исповедовало политбюро.

По всем показателям сельхозпроизводства на душу населения и по производительности труда Советский Союз отставал от всех стран-сателлитов. Единственная степень превосходства, в которой мы были выше всех, — уровень пьянства населения. Во время туристских поездок можно было наглядно убедиться в этом. Правда, встречающихся выпивох, как и на дороге Москва — Брест западнее Бреста, тоже было достаточно. Но не было видно пьяных драк, ссор или валявшихся по обочинам, как у нас, местных жителей. Но пьяницы в Польше представляли все-таки угрозу для путешественника. Особенно опасны они были тогда, когда в сумерках или в ночной темноте на неосвещенном шоссе в свете фар вдруг возникала телега на резиновом ходу с лошадью, возница которой мирно спал пьяным сном. Керосиновый фонарь с красным стеклом, который должен был болтаться сзади телеги, либо вовсе отсутствовал, либо погас естественным путем. Причем телеги эти были добротные, на автомобильных шинах, а не те деревянные грохочущие колымаги, которые до сих сохранились кое-где в маленьких российских городках и поселках.

Из-за обилия конно-гужевого транспорта, двигавшегося даже по запрещенным для него автомагистралям, обочины дорог и даже полотно автобанов были усеяны подковными гвоздями, которые имели тенденцию вонзаться в покрышки автомобилей. Лошадей в Польше явно любили и считали, совсем не так, как власти в России, Украине и Белоруссии, необходимым подспорьем крестьянину. Государство, не так, как советское, не запрещало земледельцам иметь лошадей в любых количествах…

Километрах в двухстах от границы начинались пригороды Варшавы. Столица Польши, в отличие от Москвы, была залита электрическим светом с вечера до утра. Даже в полночь толпы горожан гуляли по центральным улицам, сидели в многочисленных уличных кафе и ресторанчиках, потягивая кофе или другие напитки. Звучала музыка. Дамы хотя и не в богатых, но элегантных платьях, часто из простого ситца, украшали собой толпу. Правда, до первого посещения Польши у меня было несколько превратное представление о польских женщинах — издали и в кино они все казались красавицами типа актрисы Барбары Брыльской. Беллетристика также создавала миф о необыкновенной красоте паненок и панночек. Но вблизи — на территории самой Польши — «прекрасные полячки» оставались только образом, а в реальности среди них было очень много толстушек или милых, но некрасивых тощих паненок… Я истратил немало роликов узкой кинопленки, чтобы для домашней кинотеки собрать наглядные опровержения некоторых подобных мифов в виде сюжетов о супершироких бедрах, выдающихся бюстах и животах молодых варшавянок в легких платьях.

На перекрестках центральных улиц, и не только Варшавы, но и провинциальных городов, стояли вазоны для цветов в форме больших белых железных тележек типа восточных арб, наполненных красной геранью и другими долгоцветущими растениями.

Выбор товаров в польских продовольственных и промтоварных магазинах был несколько богаче, чем в московских, но заметно беднее, чем в ГДР и ЧССР. Считалось, что поляки хуже работают и больше танцуют, чем немцы и чехи. Но даже за «недостаточными» товарами не изгибались хвосты очередей, не кипели страсти, как у нас. В магазинах, оторвав у входа от рулона из автомата талончик с номером вроде трамвайного билета, каждый покупатель терпеливо дожидался, пока на табло у продавца не появится его цифра. Чистые и опрятные кабачки и кофейни наглядно показывали свои преимущества по сравнению с горьким пьянством в подворотне «на троих», которое так услаждало мужские души в России. Впрочем, поляки, немцы, мадьяры, финны и разные прочие шведы, в домашних условиях, в гостях и в ресторанах, тоже не дураки выпить, особенно на халяву.

Но за все долгие годы моих путешествий за границей я видел на несколько порядков меньше пьяных, шатающейся походкой, без песен и брани, идущих по улицам маленьких городков и столиц, чем за один день, правда день выдачи зарплаты, в районном городке Белая Холуница на севере Кировской области. Пьяные там лежали веером: ногами — словно к эпицентру взрыва — к единственному магазину, торговавшему водкой, а головой — в сторону своего дома, куда почти все мужское население городка не могло добраться на своих двоих. Источником алкогольного поражения вятичей был магазин потребкооперации, где в день зарплаты перевыполняли месячный план, торгуя спиртными напитками. Он стоял между зданиями райкома КПСС и добротной, в два этажа, бревенчатой районной музыкальной школой…

Все это и многое другое составляло элементы культуры быта. «А почему у нас не так?!» — вертелся постоянно в голове вопрос и становился особенно горьким, когда вся заграничная кинолента впечатлений начинала разворачиваться от наших границ в обратном направлении — от Бреста к Москве. Справедливости ради следует сказать, что культура быта и общения людей в Западной Украине, Закарпатье, Западной Белоруссии и Советской Прибалтике, которые вошли в состав СССР только в 1939 году и пережили вместе с нами все ужасы Второй мировой войны, но не основополагающего для нас в уничтожении культуры Октябрьского переворота в 1917 году, была значительно выше, чем в коренных районах Советского Союза. Кроме революции, народу сверхдержавы пришлось вынести на своих плечах «красный террор» 20-х и 30-х годов, коллективизацию, индустриализацию, Великую Отечественную войну, восстановление разрушенного войной народного хозяйства, «великие стройки» коммунизма и освоение целины в Казахстане при Хрущеве. И всякий раз новый этап развития советской Системы означал репрессии против самых активных и энергичных членов общества, щадя «социально близких» коммунизму лодырей, пьяниц, холуев.

Своими впечатлениями от зарубежных поездок во время отпуска, в том числе о нищете и беспорядке в советских деревнях и городках, я обязательно делился с Юрием Владимировичем. Ему, видимо, были довольно интересны наблюдения журналиста. Он, в свою очередь, как-то откровенно рассказал, как его поразила после нашей нищей Карелии, где он был вторым секретарем ЦК Компартии республики, культура быта и европейский уклад жизни в Венгрии. Он был назначен туда сначала советником-посланником, а затем и послом Советского Союза.

Я понял, что, несмотря на все ужасы кровавых событий 1956 года, которые ему пришлось там пережить, добрые чувства к мадьярам, глубокое уважение к их традициям и культуре, в том числе и культуре быта, навсегда остались в его душе. Он вдумчиво относился к нашим проблемам бытовой культуры, культуры труда и человеческих отношений, готовясь к заседаниям политбюро и секретариата, совещаниям и предвыборным встречам. В частности, Юрий Владимирович выслушал с большим вниманием рассказ о моей журналистской командировке в Ярославль в начале 60-х годов. Древний Ярославль — один из побратимов финского города Ювяскюля, и надо было подготовить к очередному юбилею очерк о культурной жизни города на Верхней Волге, где действовал самый старый в России городской драматический театр — имени актера Волкова, основавшего его. Но для меня самым памятным осталось посещение Ярославского моторного завода.

Показывал свое предприятие молодой главный инженер по имени Ашот, с которым мы сразу сблизились. После осмотра нескольких цехов и чистых, уютных столовых, здравпунктов, комнат отдыха для рабочих мы пришли на главный конвейер сборки дизельных моторов. Половину высокого и просторного зала занимала медленно движущаяся лента конвейера. На плиточном полу другой половины зала рядами стояли сотни две собранных моторов.

Зрелище столь большого количества чистеньких движков было впечатляющим. Я схватился за фотоаппарат и стал искать точку съемки.

— Игорь, ты что, хочешь сфотографировать все это? — показал на ряды двигателей мой гид. Его лицо выражало крайнее удивление, смешанное с неодобрением. — Не делай этого, прошу тебя!.. — Главный инженер предостерегающе замахал рукой.

Пришел мой черед удивляться. Ашот разъяснил свой запрет:

— Это стоят бракованные моторы, которые не завелись на контрольно-испытательном стенде. В каждом какой-то дефект, который надо еще найти и устранить в начале месяца, когда нас не так поджимает план выпуска готовой продукции…

— Почему их так много? — спросил я.

Главный инженер прочел в ответ целую философскую лекцию о связи бытовой и производственной культур, производительности труда с культурой отдыха и пития алкогольных напитков, принимаемого на Руси за настоящий отдых.

Смысл высказываний молодого технического руководителя завода сводился к следующему.

Рабочий и средне-технический персонал предприятия, как и везде в Советском Союзе, проживал не только в самом областном городе, но по преимуществу в его пригородах, близлежащих деревнях и поселках. Такое место жилья называется «частным сектором». Обиталищем людей здесь служат деревенские избы, жалкие одноэтажные домишки и бараки. В таких домах, как правило, нет ни водопровода, ни канализации, ни горячей воды, а следовательно, ванны или душа. Думаю, что за истекшие четыре десятилетия в «частном секторе» мало что изменилось. Разве что отсутствие ремонта превратило в руины то, что было тогда еще пригодным для жилья.

Только несколько сот семей из многотысячного коллектива завода получили за годы хрущевского строительного бума панельных пятиэтажек тесные квартирки в домах со всеми удобствами. Но таких жилищ в старинном Ярославле в начале 60-х годов было очень мало. Избалованные благами москвичи иронически называли панельные дома «хрущобами», по имени Никиты Хрущева, который впервые за полвека истории коммунистической сверхдержавы приказал решить жилищный кризис, строя упрощенные дома.

— Что касается нескольких тысяч наших рабочих, живущих в «частном секторе», — продолжал главный инженер, — то представь себе их будни. Рано утром, еще затемно, пробуждаются они ото сна. В избе — холодно. Человеку надо затопить печь, которая за ночь остыла, согреть воды для чая и бритья. Душем рабочий может пользоваться только на заводе, в бытовке, или в общественной бане в городе, которых мало и работают они с перебоями. О чистых и сухих комбинезонах и обуви в таких пещерных условиях можно только мечтать…

Вот наш труженик, уставший уже от утренних домашних дел, часов в шесть утра бежит на автобусную остановку — ведь ехать ему на старом и перегруженном автобусе минимум полчаса, а то и час. Таких, как он, сотни собираются со всей округи. На остановку автобус приходит переполненным. Работяга втискивается внутрь машины и в давке едет к проходной завода. Это тоже требует физических усилий. Он устает еще больше. Приходит на работу он уже усталым, а то и голодным, перехватив дома на завтрак кусок хлеба или картофелину и стакан жидкого чая. В бытовке он переодевается в свою робу, измазанную маслом, — вряд ли у него есть еще одна для смены, — надевает грубые, разбитые ботинки без шнурков, в которых ходит по цеху несколько лет, пока они совсем не развалятся…

Если он слесарь, то день начинает с того, что вынимает из железного стола или шкафа железный ящик с инструментами и другой такой же — с нормалями, то есть винтами, болтами, гайками и прочей мелочью. Ящики, как правило, грязные, закапанные машинным маслом и с кусками ветоши, которой изредка протирают инструменты, чтобы не скользили в руке. Шкаф или стол запирают в конце смены на висячий замок, чтобы коллеги из другой смены не «позаимствовали» без отдачи хороший гаечный ключ. Болты, гайки и тому подобную железную россыпь производит в соседнем цеху такой же бедолага. Он гонит так же много брака, как и его товарищи в других цехах. Наказать его рублем невозможно, так как закон этого не предусматривает, а профсоюзная организация и мастер не позволят. Главное — это план, который надо выполнять не по качеству, а по числу изделий и их весу.

Наш герой начинает работу уже уставшим. Поэтому он идет сначала покурить в отведенное для это место. Там собрались его коллеги и обсуждают вчерашнюю выпивку, футбол или хоккей, смотря по сезону. Осенью в число тем добавляется урожай картофеля и овощей на личных участках, так как овощных магазинов, равно и мясных, и рыбных, и бакалейных, поблизости нет. Люди живут продуктами, произведенными руками своей семьи. Если в магазинах на окраине появляются мясо, колбаса и другие продовольственные товары, то качество их ниже, чем на центральных улицах города, а цены — такие же…

Как ты думаешь, может наш рабочий трудиться четко, споро и точно? Не даст ли он иногда по головке винта кувалдой, если тот не ввинчивается в предназначенное для него отверстие? Будет ли он аккуратно прилаживать, подгонять одну детальку к другой, словно в швейцарских часах или автомобилях «роллс-ройс»? И вообще, может ли быть у нас качество произведенных промышленных изделий выше или хотя бы на том же уровне, на каком оно в Европе и Америке? — задал риторический вопрос Ашот. — Вот тебе взаимосвязь культуры быта и культуры труда… — подвел он итог лекции. — Вот почему даже официальный уровень производительности труда в нашей стране на треть ниже американского. А на самом деле?.. На Западе вообще нет такого понятия, как производственный брак. Если брак появляется, то его устраняют с рабочего места вместе с тем, кто его произвел…

С горечью пришлось согласиться с Ашотом. Стало ясно, почему советские комбайны и автомобили, бытовые машины, электрические приборы и прочие изделия так часто выходят из строя, топорны и неудобны в пользовании, неэкономичны. Они в худшую сторону отличаются по потребительским свойствам от заграничной продукции. Низкая культура быта негативно действует на творчество конструкторов, дизайнеров и изготовителей бытовой техники, сказывается на результатах труда учителей, инженеров, ученых.

Слушая его, я вспоминал, как живут люди в «частном секторе» маленьких городов России, где мне довелось бывать. В таких убогих условиях, как в Ярославле, жили не только представители советского «привилегированного» рабочего класса, но и интеллигенция — техническая, медицинская, педагогическая…

Мои пассажи относительно казенной, официальной культуры страны и культуры быта, поведения ее граждан, начинающегося с воспитания в семье и в детском саду с ранних детских лет, которые я регулярно вставлял в комментарии к вопросам повестки дня заседаний политбюро, посвященным в том числе и финансированию культурной жизни СССР, получили однажды неожиданное продолжение. Они столкнулись с реальностями жизни в Советской стране. А дело было так.

Андропов был депутатом Верховного Совета РСФСР от избирательного округа, куда входили города Ступино и Серебряные Пруды. Во время очередной предвыборной кампании он поехал со своим официальным докладом к избирателям. В один из вариантов текста выступления он включил примерно такой абзац: «Мы должны быть крайне осторожны в реформах. Самое трудное — сопоставить интересы каждого и интересы всех. И самое главное — уровень культуры: общей, политической, труда и быта, межнациональных отношений, общения. Здесь мы не в первых рядах, и это — самый главный наш недостаток…»

В программу поездки входило посещение города с романтическим названием Серебряные Пруды. После осмотра маленького городка, где не было даже хрущевских пятиэтажек, и посещения местного главного предприятия — молочного завода — в большом зале райкома партии собрался так называемый широкий актив для неформальной беседы с кандидатом в депутаты. Серебрянопрудцы с энтузиазмом встретили одного из самых авторитетных тогда деятелей СССР, и в зал набилось значительно больше народу, чем он мог вместить. Но всем хотелось увидеть и послушать председателя КГБ, который должен был представлять их в Верховном Совете. Завязалась живая беседа, причем избиратели не робели и ставили острые вопросы по поводу политики партии и правительства. Юрий Владимирович откровенно отвечал на них. Под конец, вспомнив, наверное, наши недавние послеотпускные разговоры о культуре быта, он сам, в свою очередь, стал критически отзываться об отсутствии канализации и водопровода в городе, о тропинках вместо тротуаров, которые в дождь превращаются в грязные лужи… Обращаясь к наиболее активной группе горожан, выступавших с острыми вопросами, он спросил, не пробовали ли они скинуться с каждого двора дополнительно к тощему бюджету города и построить водонапорную башню, провести водопровод, хотя бы только вдоль улиц, с водоразборными колонками, как в других городах, покрыть тротуары в центре и дорожки на окраинах цементом или асфальтом? «Надо самим приниматься за дело, а не ждать, что кто-то приедет и сотворит все нормальные условия для жизни в городе…»

Сначала зал замер, не привыкший к откровенной манере общения руководителя такого ранга с людьми. А потом стали прорываться голоса о том, что многие домохозяева пытались зацементировать дорожки вдоль своих усадеб и на подворьях, но в магазинах стройматериалов нет ни строго фондируемых водопроводных и канализационных труб, ни кирпича, ни цемента, ни других необходимых предметов типа водяных насосов и т. п.

Андропов всех выслушал, записал себе что-то в блокнот, а потом показал на меня и сказал: «Это мой помощник, он ведет мои депутатские дела. Я поручу ему помочь вам „выбить“ из Мособлисполкома все материалы, которые вам понадобятся для того, чтобы решить проблемы культуры быта».

Я действительно вел депутатские дела Юрия Владимировича и принимал в приемной КГБ на Кузнецком Мосту людей из его избирательных округов. Но часто «к Андропову», зная, что он поможет, шли не только его избиратели, но и ходоки из других городов и избирательных округов. Юрий Владимирович охотно подписывал все обращения от его имени к местным властям, которые я готовил по записям бесед в приемной и письмам людей, нуждавшихся в помощи. Нельзя не отметить, что к депутату Андропову обращались также люди, которых отвергли в приемной ЦК и Президиума Верховного Совета, в прокуратуре и Верховном суде. Народ верил ему не как своему формальному избраннику, а как душевному и строгому человеку, способному помочь в беде.

Что же касается просьб серебрянопрудцев, то, когда я пришел к нему с большим списком фондируемых стройматериалов, которые после выступления Юрия Владимировича попросили ходоки из Серебряных Прудов, он хитро посмотрел на меня и сказал: «Видишь! Наш народ живет неопрятно не потому, что не хочет культуры быта. Местные бюджеты должны уделять больше внимания и выделять больше средств и материалов для обустройства городов и деревень. Пока что мы, увы, беднее поляков, чехов, немцев и венгров…»

Затем он снял трубку «кремлевки», его соединили с первым секретарем Московского областного комитета партии Конотопом. «Василий Иванович! — сказал он ему. — Если ты не очень занят, то к тебе сейчас приедет мой помощник Синицин Игорь Елисеевич… Если ты можешь, то посмотрите, чем можно было бы помочь Серебряным Прудам в смысле материалов…»

После просьбы Андропова стройматериалы, конечно, нашлись. Не так много их было и надо. Но Юрий Владимирович в тот раз в нашей дальнейшей беседе не стал вдаваться в причины нашей бедности по сравнению с нашими союзниками. Он, очевидно, понимал их тогда значительно лучше меня. Это явно были непомерные усилия в милитаризации страны, гонке ядерных и ракетных вооружений, а также в бесхозяйственности, которая пожирала огромные ресурсы. Я вспомнил тогда, сколько километров водопровода, канализации и дорог можно было бы проложить в маленьких городках из тех «лишних» материалов, которые ушлые военные строители заваливали землей, чтобы о них не «споткнулся» глаз членов приемочных комиссий оборонки.

Об отношении Юрия Владимировича к просьбам избирателей ярко говорит еще один факт. Андропов был избран депутатом Верховного Совета СССР от Новомосковского избирательного округа Тульской области. Город Новомосковск — шахтерский, с тяжелой экологией и трудом горожан. Лет за пятнадцать до избрания Юрия Владимировича депутатом от новомосковцев несколько сотен шахтерских и других трудящихся семей получили от властей неподалеку от города непригодную территорию, по сути дела болото, для коллективного сада, где каждой семье было нарезано по четыре сотки. Некоторые поставили там шалаши, иные — фанерные домики и тому подобные легкие жилища. К середине 70-х годов там проживало несколько сотен пенсионеров с семьями, составлявшими в общей сложности несколько тысяч человек. Сады и огороды были ухожены, приносили большой урожай, и эти несколько тысяч могли кормиться собственными выращенными сельскохозяйственными продуктами.

Неожиданно ко мне в приемную КГБ, где я регулярно вел прием избирателей Андропова, приехала целая делегация садоводов из Новомосковска. Люди были крайне возмущены тем, что городской голова вместе со своими прихлебателями из горисполкома захотел согнать сотни семей с освоенных ими микроскопических участков, выкорчевать сады и развернуть на этом месте жилищное строительство. Делегация справедливо указывала на то, что в городе есть еще другие подходящие территории для застройки, а лишение садоводов и огородников их участков может физически убить многих пенсионеров, лишить их внуков мест летнего отдыха, сократить жизнь членов семей ветеранов-шахтеров в неблагополучном по экологии Новомосковске. Кроме того, такой шаг городских властей заставит довольно большую часть населения стоять в очередях и платить деньги из скромных семейных бюджетов за сельхозпродукцию, которую они могли бы вырастить сами.