Андропов вблизи. Воспоминания о временах оттепели и застоя Синицин Игорь

Самый загадочный генсек?

Об Андропове писали как о самом загадочном вожде КПСС за всю историю этой правящей партии. Краткость его пребывания у власти и яркий след в народной памяти, несбывшиеся надежды на него и желание видеть в новых правителях России черты его характера — ненависть к коррупции, преданность делу, необходимую строгость или даже жесткость руки и твердость воли в руководстве государством — все это осталось в истории на виду. Никаких загадок в этом нет. Так был ли он действительно загадочной личностью, как все великие люди? Думаю, что да. В феномене Андропова скрыта некая тайна. Она — в противоречивости его характера, пределах трансформации взглядов под влиянием времени и объективных реалий политики. Наконец, в неясности облика той страны, которую он хотел сделать из СССР. Он столь быстро ушел из жизни, что, так же как и Петр Великий, не успел досказать на смертном одре фразу: «Отдайте все…» Кому и что?

Я не совсем уверен, что в предыдущих главах удалось нарисовать объемный портрет Юрия Владимировича. Рискуя, может быть, в чем-то повториться, хотел бы вновь вернуться не к различным сторонам деятельности Андропова и фона, на котором она проистекала, а к его личности, привычкам, характеру и даже — болезням. Но это в целом довольно сложно сделать, поскольку он был весьма замкнутым человеком, не терпевшим ни малейшего вмешательства в свою личную жизнь. Он не позволял проявлять никакого интереса к его юношеским и молодым годам не только в силу конспирации, присущей столь секретной персоне, как председатель Комитета государственной безопасности, но и по свойствам характера.

Позволю себе высказать одну гипотезу, возможно приоткрывающую завесу над таинственностью, которой окружены его молодые годы.

Судя по его собственному высказыванию, сделанному в начале 80-х годов начальнику 4-го Главного управления при Министерстве здравоохранения СССР академику Чазову, с которым Юрий Владимирович был очень близок, его дед по матери был богатым купцом. Отец Юрия Владимировича, как известно из официальных материалов, был телеграфистом, то есть хотя и мелким, но все-таки царским чиновником. Мать была учительницей музыки, то есть опять-таки выходцем из богатой среды, где серьезно учили музицированию на рояле и скрипке, но не гармошке и балалайке, чем отличались многие советские и нынешние российские деятели. Между тем в самом конце 20-х — начале 30-х годов, когда Юрий Андропов должен был после семилетки учиться в средней школе, техникуме или высшем учебном заведении, в Советском Союзе господствовал ярый классовый подход к образованию. Его могли свободно получать только дети рабочих и крестьян, молодые рабочие и крестьяне — прямо от станка или сохи. Все остальные юноши и девушки, особенно родственники царских чиновников, богатых купцов, интеллигентов, были лишены в правах. Им требовалась определенная социальная мимикрия, то есть некоторый стаж работы на самых примитивных рабочих местах на заводах, фабриках, транспорте, в коллективном сельском хозяйстве, чтобы «приобщиться» к рабочему классу-гегемону и получить право поступать в училища, техникумы и высшие учебные заведения.

Может быть, поэтому столь яркая личность, как Юрий Андропов, с глубокой внутренней культурой, в шестнадцать лет сначала становится грузчиком, помощником киномеханика, затем рабочим телеграфа в городишке Моздоке на Северном Кавказе, где получает первичный статус рабочего. Здесь же он вступает в Коммунистический союз молодежи. Но он не остается в тех местах, где было много людей, знающих о его «неправильных» социальных корнях. В восемнадцать лет он — матрос на Волге, то есть совсем в другом регионе. Это весьма романтическая рабочая профессия. Еще через год он оседает на Верхней Волге, в городе Рыбинске, курсантом техникума водного транспорта.

Не его ли бурная, бродячая молодость способствовала тому, что будущий хранитель очага большевизма и коммунистических устоев так любил, хорошо знал и с удовольствием цитировал лучшие плутовские романы советской литературы «12 стульев» и «Золотой теленок» И. Ильфа и Е. Петрова? Ведь ни суровый Сталин, ни балаболка Хрущев не позволяли с конца 30-х и почти до 70-х годов переиздавать их, усматривая в похождениях Остапа Бендера некий антисоветский душок. Чего стоят только тексты некоторых объявлений на страницах произведений Ильфа и Петрова: «Пиво отпускается только членам профсоюза», «Оставляй излишки не в пивной, а на сберкнижке», или «Заговор „Меча и Орала“» и любовь к беспризорным детям, которая явно пародировала сладкие подвиги главы ВЧК на ниве борьбы с детской беспризорностью, приписываемые тому, кто осуществлял массовые репрессии против родителей этих детишек и делал их сиротами, — Феликсу Дзержинскому. Для председателя КГБ и будущего генсека такая любовь к «12 стульям» и «Золотому теленку» была несколько странновата. А в глазах некоторых его престарелых коллег на Лубянке — весьма предосудительна. Но для волжского матроса и «лишенца» Юры Андропова вполне естественна.

В Рыбинске начинается политическая карьера Юрия Андропова. После окончания техникума его — теперь дипломированного специалиста, судового техника — не отпускают снова плавать по Волге, а избирают освобожденным секретарем комсомольской организации Рыбинской судоверфи. По тем временам это была такая большая организация ВЛКСМ, что ей был дан статус райкома. Юрий стал соответственно секретарем райкома комсомола.

Я думаю, что уже тогда в характере Юрия Владимировича проявились большие организаторские способности и он был ярко выраженным общественным лидером. В 1984 году, после смерти генерального секретаря ЦК КПСС и председателя Президиума Верховного Совета СССР Юрия Владимировича Андропова, городок Рыбинск Ярославской области назвали в его честь — Андропов, но с началом демократических преобразований в России в 90-х годах город Андропов снова превращается в Рыбинск…

Морозным декабрем 1976 года Юрия Владимировича посетила в его кабинете на Лубянке делегация Рыбинского речного техникума. У меня сохранилась короткая запись беседы на этой встрече, состоявшейся по инициативе рыбинцев как раз в дни сорокалетия со дня окончания Андроповым этого техникума. Делегацию составляли Сергей Попов, начальник техникума, Юрий Шумаев, замполит, Алексей Воронин, секретарь партбюро, и Алексей Конюхов, курсант-отличник. Одеты они были в строгие, хорошо пошитые черные форменки речников. На рукавах — золотые шевроны речных командирских званий, даже у курсанта-отличника какая-то загогулина. Пред очами грозного председателя КГБ и члена политбюро ЦК КПСС гости нисколько не тушевались. Чувствовали они себя вполне комфортно и независимо, словно перед ними был не один из вождей СССР, а секретарь комсомольской организации техникума. И Юрий Владимирович был совершенно раскован, по-человечески рад встрече с земляками. На большой стол заседаний, за которым все сидели, принесли чай, кофе, печенье, конфеты. Разговор сразу принял непринужденный, доброжелательный характер.

Сначала он поинтересовался профилем сегодняшней подготовки курсантов родного учебного заведения. Ему назвали среди прочих модное современное направление учебы — электрику, электронику. Юрий Владимирович с сожалением сказал, что в его времена таких сложных отдельных факультетов не было, учились на судоводительском, судомеханическом и судоремонтном отделениях. Начальник техникума передал Андропову несколько фото 30-х годов с портретами преподавателей и курсантов, современные фотографии Рыбинска и памятных исторических мест города.

Разглядывая фото, Юрий Владимирович спросил о своих старых преподавателях Цветкове и Виноградове. Оказалось, оба давно ушли из жизни. Вспомнил Андропов и капитана парохода Михаила Ивановича Штыркина, с которым он когда-то ходил по Волге.

— Он у меня в гостях был, лет девять назад… — сказал Юрий Владимирович. — Лет за семьдесят ему было. Я его чайком попоил, и вспомнили мы, где было междуречье Мологи и Волги, где Молога в Волгу впадала, — до затопления Рыбинского моря, — в большую воду ходили поперек, прямо в Шексну… Так Михаил Иванович, оглядев столик с телефонами, вроде этого, — Андропов показал на огромный телефонный пульт возле своего письменного стола, — мне сказал, вроде критикуя: «Ну и туз ты стал! А какой парень был!..»

Андропов вздохнул, вспомнив, видимо, каким он был парнем.

— Бывали и юмористические ситуации, — продолжал Юрий Владимирович, улыбаясь, — особенно когда вода падала быстро. Был старый такой капитан Фуабер на шекснинском пароходе «Волжин». Так вот у этого «Волжина» был крен постоянный на правый борт. Однажды, когда после половодья вода быстро уходила, он сумел напороться так: две трети парохода на земле, а одна треть висит на высоком берегу над рекой…

С удовольствием рассказал гостям и о довоенной волжской эскадре колесных тихоходов, о которых гости и не знали.

— Помню, как скот у нас возили пароходы серии «драгоценных камней» — «Изумруд», «Алмаз»… Как маленькие пароходики, «Гаршин», «Чернышевский», ходили с мая по большой воде, а потом, когда река мелела до сорока сантиметров глубины на перекатах и из Осташкова делали попуски воды, они «шлепали» и по маловодью…

— А вы на Волге-то бываете? — спросил с характерным волжским говорком замполит Юрий Шумаев.

— Дальше Завидова не бываю, — со вздохом сожаления ответил Юрий Владимирович. Вспомнил тут же о Белом озере и что нигде так не укачивало, как на его просторах…

Беседовали, наверное, около часа. Гости рассказали о современном Рыбинске, пригласили побывать в техникуме, совершить прогулку по городу. Андропов вспомнил, что в его бытность население старинного города на Волге составляло 100 тысяч человек. Обещал подумать и, может быть, следующим летом побывать в городе своей юности.

— Теперь у нас 241 тысяча жителей… — сообщили земляки.

На прощание на листке блокнота Юрий Владимирович написал от руки короткое приветствие коллективу техникума. Как водится, сфотографировались на память. Рыбинцы ушли воодушевленные теплым дружеским приемом. Столь высоко поднявшийся в чинах земляк не зазнался, не задрал нос. Для людей это было очень важно само по себе. Меня удивило, что они ничего не просили, просто пообщались со своим бывшим комсомольским секретарем. Приехали они по собственной инициативе. Он тоже хлебнул глоток воздуха из своей молодости. Ведь тогда никто не думал об играх с электоратом…

Характеры прирожденных лидеров, за которыми идут соратники и массы, тоже бывают разными. Если Леонид Ильич Брежнев был внешне открыт и контактен, как говорится, рубаха-парень или, скорее, мягко стелет, да жестко спать, то Юрий Владимирович был вежливо улыбчив, тверд и жёсток. Именно жёсток, а не жесток. Со своими коллегами в верхушке партии он не сближался, не катался вместе с ними на охоты и застолья, не упивался вином на днях рождения. Это давало повод некоторым членам политбюро в своих позднейших мемуарах осуждать его за сухость, нежелание контактировать в дни отдыха. Он старался дистанцироваться и от «курортного секретаря» Горбачева, когда лечился в Кисловодске, а первый секретарь Ставропольского крайкома со своей женой постоянно навязывался в «дружбу» к нему и всем другим высокопоставленным курортникам.

Наряду с жесткой хваткой, организаторским талантом, сильной волей и целеустремленностью я хотел бы отметить определенную трусливость, которую Андропов проявлял в отношении Брежнева, свойство теряться в некоторых сложных ситуациях, когда было трудно найти мгновенный выход из положения, не вредивший делу и не затрагивающий его собственное высокое личное положение. Он всегда подчеркивал в беседах с соратниками, что надо оберегать Брежнева, особенно когда вождь стал очень больным и почти недееспособным человеком. Юрий Владимирович считал, что именно тогда его надо было особенно беречь, поскольку его уход на пенсию повлек бы за собой столь ощутимое изменение баланса сил в политбюро, вспышку личных амбиций и претензий на пост генерального секретаря совершенно неподходящих претендентов, как Кириленко, Щербицкий, Гришин, Черненко. За каждым из них стояла своя группировка политиков, деятелей ВПК, экономики…

Он не плел никаких заговоров против Брежнева, как пишут некоторые авторы, а верно служил ему и охранял его власть. Но когда политическая ситуация в стране потребовала от него жестких действий в борьбе с коррупцией, он не постеснялся затронуть на принципиальной основе родственников и ближайших друзей генсека. В свою очередь, слухи о заговорах против самого Андропова, бытующие в некоторых публикациях о нем, сильно преувеличены.

Врожденная, а возможно, и благоприобретенная скрытность Юрия Владимировича не позволяла никому что-либо знать о его семье, вернее о двух семьях. Я лично, будучи с ним рядом в течение десяти лет, не знал о том, что он расстался с первой женой и уехал в Петрозаводск еще перед войной, когда его перевели туда на работу из Ярославля, где он уже был первым секретарем обкома комсомола. Впервые я прочитал об этом только в двух биографических романах, написанных о нем после смерти. Но даже если бы я и знал об этой драме его личной жизни, то никогда не позволил себе копаться в ней и давать комментарии.

Вторую жену, Татьяну Филипповну, я никогда не видел, а только слышал о ней, что она хронически больна, ее болезнь носит нервный характер и она заболела после того, как из окна советского посольства в Будапеште, во время венгерского восстания, увидела жестокие казни коммунистов-мадьяр, сторонников Москвы, и работников венгерской госбезопасности. Банды провокаторов ловили этих людей, вешали их за ноги, жестоко издевались над ними и вырезали еще на живых людях ножами кровавые звезды…

Юрий Владимирович любил жену и жалел ее. Как юноша, он посвящал ей стихи. По большим праздникам ядро старой «команды Андропова» — Крючков, Плеханов, Лаптев, Карпещенко, пришедшие вместе с ним в КГБ из аппарата ЦК в мае 1967 года, — посылало Татьяне Филипповне роскошные букеты роз. Я не был допущен в это ядро с первых дней работы у Юрия Владимировича. Возможно, потому, что сам не стремился к этому сближению, памятуя, что мне никто не может давать указания, кроме него самого. А в ядре, как и в любой группировке при дворе властителя, есть своя субординация. Я не сближался со старыми генералами КГБ, друзьями и врагами моего отца, человека, который учился вместе с ними в школе нелегалов и имел более чем за сорок лет выслуги свои служебные, дружеские и враждебные отношения. Кроме того, с генералами моего круга общения на третьем, руководящем этаже была большая разница в годах. Я принадлежал по возрасту и взглядам совершенно к другому поколению. Мне было неинтересно, ради того чтобы «сплачиваться» с ними, на что они упорно намекали, ездить на уик-энды в маленький, но роскошный дом отдыха для руководства КГБ на Рублевском шоссе, где они все регулярно собирались. Мне не нравились и циничные взгляды некоторых начальников в КГБ, сложившиеся у них еще в сталинские времена. Увы, и идейных сталинистов среди них было еще довольно много…

О детях Юрия Владимировича от второго брака — сыне Игоре и дочери Ирине — мы почти с ним не говорили. Впрочем, из того немногого, что мне доверил знать о них Юрий Владимирович, было понятно, что он любил их и очень годился ими. Сын Андропова окончил Московский государственный институт международных отношений, входивший в систему МИД СССР. Он хорошо знал английский язык, о чем мечтал также его отец. Но у Юрия Владимировича было слишком мало времени на изучение языка, и второй том учебника для языковых вузов известного автора Бонк лежал у него на столике в комнате отдыха скорее как декорация, чем орудие изучения английского. Может быть, в силу великолепной памяти Андропов и мог связно и грамматически правильно говорить по-английски, однако я этого никогда не слышал.

Юрий Владимирович не стал устраивать сына по окончании им МГИМО на дипломатическую службу в престижное Министерство иностранных дел, а согласился на его работу в НИИ США и Канады Академии наук. Директором этого института, который в свое время был создан по инициативе Юрия Владимировича, был довольно близкий знакомый, в прошлом сотрудник Юрия Владимировича в аппарате ЦК Георгий Арбатов. Впрочем, Игорь Андропов был все-таки переведен, но по инициативе Арбатова, несколько позже на работу в МИД и стал профессиональным дипломатом. Он получил в свое время на дипломатической службе генеральский ранг посла, но не перескакивал через должности, как это бывало с другими отпрысками самых высокопоставленных родителей…

В этой связи мне хотелось бы особенно отметить, что Юрий Владимирович выступал решительным противником так называемых блатных работников, престижных династий, вроде дипломатических, кагэбэшных, внешторговых. При этом, отвечая как-то на мой недоуменный вопрос относительно какого-то кадрового решения не в пользу высокородного генеральского сынка — выпускника 101-й школы, называвшейся также Краснознаменной и готовившей сотрудников внешней разведки, он сослался на один из самых ранних декретов высшего органа власти в послереволюционном Советском государстве — ВЦИК РСФСР — «О недопустимости совместной службы родственников в советских учреждениях». В то же время он не был против династий шахтеров, моряков, рабочих и тому подобных профессий. Но в КГБ он издал строгий приказ, запрещающий отцу, сыну или другим родственникам одновременно работать в близких по профилю подразделениях спецслужб. Он был прав, поскольку блатные сотрудники разведки или контрразведки получали от щедрот друзей родителя более скорое продвижение по службе и особенно лакомые зарубежные командировки. До прихода Юрия Владимировича на Лубянку нечто вроде этого приказа существовало формально. Многие работники КГБ тем не менее устраивали своих деток в высшие учебные заведения ведомства или МГИМО, а затем подыскивали им теплое местечко в ПГУ, откуда молодому специалисту легче всего было отправиться за рубеж. Однако после того как кадровики стали пунктуально выполнять приказ Андропова о запрещении семейственности, в МИДе и КГБ начался своеобразный процесс «перекрестного опыления». Сыновья ушлых генералов КГБ шли на работу в МИД, а отпрыски высокопоставленных чиновников МИДа поступали на работу в ПГУ и ВГУ КГБ…

Юрий Владимирович особенно гордился дочерью. Ему было приятно, что она очень хорошо окончила музыкальное училище и великолепно играла на рояле. Кроме того, Ирина неплохо разбиралась в теории и истории музыки и работала редактором в музыкальном журнале. Когда мы спорили с Юрием Владимировичем о современной музыке, он ссылался иногда не только на свой собственный вкус, но и на мнение Ирины. А предметом наших дискуссий была вся палитра современных композиторов-симфонистов — от Шнитке до Свиридова. Юрий Владимирович твердо стоял за Свиридова и отстаивал его величие. Надо признать, что мои вкусы тогда не устоялись. Я называл ему имя моего приятеля Славы Овчинникова. Только теперь я готов присоединиться к восторженному мнению Андропова о классике современной русской музыки Свиридове.

У Андропова была память великого человека — почти абсолютная. Такой памятью на тексты и лица обладали лишь немногие деятели в истории — Наполеон, Николай II, Черчилль, Сталин… Андропов читал книги и документы сразу целыми страницами. Помнил он все, что прочитал и что ему говорили. Он мог спустя лет пять после того, как видел какой-то документ, воспроизвести почти текстуально все его тезисы, вспомнить мнение, которое высказывал когда-то его собеседник. Все это позволяло ему просматривать и переваривать сотни страниц в день, принимать по многу людей и решать с ними самые разнообразные вопросы. Минуты отдыха в будни он посвящал чтению художественной литературы и общественно-литературных ежемесячников — «Нового мира», «Октября», «Знамени», «Иностранной литературы» и других. Читал он и произведения Александра Солженицына, но не все из них оценивал положительно. Так, он признавался, что «Август 14-го», «Архипелаг ГУЛАГ», кое-что еще из произведений мятежного писателя показались ему скучными. Но «Один день Ивана Денисовича» и «Матренин двор» он очень высоко ценил.

В субботу и воскресенье его развлечение, кроме пеших прогулок, составляли новые и старые кинофильмы, которые ему возили на дачу. По его примеру эти кинофильмы смотрел весь руководящий состав КГБ. Иногда не без последствий для их проката в СССР. Фильмы крутили в особом зале на третьем, руководящем этаже после обеда по четвергам, когда Юрий Владимирович обычно уезжал на заседание политбюро. В кинозале собиралось 15–20 генералов, которые не только коротали время в ожидании возвращения председателя из Кремля, но и осуществляли своего рода цензуру. Каждый кинофильм, новый советский или иностранный, подвергался пристрастному обсуждению.

Так, однажды был показан самый свежий тогда французский боевик «Шакал» — об организации покушения одиночки на президента Франции де Голля. Фильм этот был сделан впечатляюще профессионально. Именно поэтому после его демонстрации в зальчике возникла короткая дискуссия. В результате ее генералы пришли к выводу, что кинолента в деталях показывает, как надо готовить оружие для покушения, как террористу следует выбирать маршрут и уходить от опасности… Один из зампредов предложил обратиться в Госкино и рекомендовать запретить демонстрацию этого фильма в СССР на том основании, что он может служить учебным пособием для потенциальных террористов в нашей стране.

Хотя некоторые авторы книг об Андропове сообщают, что он часто ходил в театр, я об этом почти не слышал. Театральные постановки, в отличие от книг, которые он читал, мы практически не обсуждали. Конечно, он интересовался театром, но интерес этот был весьма специфичен. Театр всегда был самым острым и публицистичным видом искусства. Андропов хорошо понимал всю силу общественного воздействия театра на зрителей. Поэтому председатель КГБ знал о всех новых постановках на московских, ленинградских и других сценах страны от рецензентов в погонах. Для таких «наблюдателей» во всех московских театрах, в том числе и музыкальных, на все спектакли, независимо от того, старые или новые они были, Министерства культуры СССР и РСФСР выделяли квоту по два билета на хорошие места, не далее четвертого ряда. Она называлась «политконтроль». Но поскольку во всех театрах хорошо знали эти места, где сидели кагэбэшники, для оперативных целей приобретались совершенно другие, отнюдь не определенные места.

Разумеется, пользовались благами «политконтроля», особенно на яркие и сенсационные спектакли, в основном большие начальники. В частности, Семен Кузьмич Цвигун был большим театралом и к тому же пользовался как первый зам правом «первой ночи», заказывая в секретариате КГБ билеты. Ежемесячно каждый из зампредов и членов коллегии КГБ получал книжечку-репертуар. В ней отмечались спектакли, которые хотел бы посмотреть за месяц обладатель книжечки. Если его желание вдруг совпадало с заказом Цвигуна или другого зампреда, то заказ низшего по рангу отменялся, о чем его ставили в известность заранее.

К счастью, такое посещение театра на местах «политконтроля» не требовало никакого отчета — ни письменного, ни устного. Только иногда, на следующий день после острого спектакля, во время общего обеда, потреблявшегося в спецбуфете, раздавалось какое-либо резкое высказывание в адрес режиссера или актеров, адресованное самому главному рецензенту — начальнику 5-го управления Филиппу Денисовичу Бобкову: «Филипп! Ты посмотри эту, как ее называют-то, одиозную постановку и прими меры!..»

Бобков часто не соглашался с генеральским мнением, отстаивал высокие качества спектакля и разъяснял сомневающимся идеологическую безвредность или даже пользу спектакля.

За шесть лет мне удалось таким комфортным образом посмотреть весь репертуар московских сцен — драматических и музыкальных. Особенно нам с женой нравился Театр на Таганке. Мы по многу раз видели спектакли этой труппы во главе с великим режиссером Юрием Любимовым. Однажды это дало свои положительные плоды.

Как-то для голосования членов политбюро опросом пришли документы Министерства культуры СССР с представлениями деятелей театра и кино к различным наградам, начиная от ордена Ленина и кончая какими-то медалями. На каждом листе было только по одной кандидатуре с кратким описанием заслуг перед отечественной культурой. Юрий Петрович Любимов был представлен к высокому ордену Трудового Красного Знамени.

Я подчеркнул имена и главное в перечне их заслуг красным, то есть положительным, карандашом, вложил документы в красную сафьяновую папку с надписью «Голосования по политбюро» и отнес ее Андропову. Юрий Владимирович почему-то не мог при мне поставить в уголке каждого документа словечко «За» и свою подпись. Я оставил папку у него.

Через час по домофону он вызвал меня и сказал: «Забери голосования!» Я пришел к нему в кабинет, взял красную папку и понес ее к себе на проверку. Когда открыл ее буквально через пять минут и проверил все листы с автографами Юрия Владимировича, то похолодел. На странице с именем очень уважаемого мной Юрия Любимова я увидел вместо слова «За» выведенное синей ручкой убийственное «Против!».

Я успел вернуться в кабинет Андропова до того, как туда вошел кто-то из зампредов, вызванный им.

— Что тебе? — довольно неласково сказал он мне.

Я положил перед ним на стол его голосование по Любимову.

— Ну и что? — спросил опять-таки неласково Юрий Владимирович. — Я разве не могу быть против?

— Нет, по этому режиссеру не можете! — твердо ответил я шефу.

— Он может нравиться тебе, а я не в восторге от его деятельности в целом, — заявил Юрий Владимирович, продолжая настаивать на своем. — Я считаю, что он в некоторых постановках сильно перехлестывает в плане критики…

Незадолго до этого разговора я как раз видел в Театре на Таганке спектакль «Деревянные кони» по Федору Абрамову. Постановка и игра артистов просто потрясли меня. С горячностью я стал настаивать на изменении голосования в пользу Любимова. Юрий Владимирович упирался, может быть, это был его своеобразный способ проверки взглядов и мнений своих сотрудников.

Но я быстро сломил его сопротивление уже не художественным, а чисто политическим аргументом.

— Юрий Владимирович! — сказал я ему. — Не нравится вам Любимов — и дело ваше… Но подумайте о том, что через полчаса результаты вашего голосования лягут на стол Черненко. Еще через полчаса о вашем «Против!» будет знать Демичев. Уж он-то постарается обидеть Любимова по полной программе от вашего имени и тут же растрезвонит через своих клевретов об этом по всей Москве. Станут говорить, что «добрые» Черненко и Демичев представили Любимова к высокой награде, а «злой» Андропов продемонстрировал свое негативное к Любимову отношение… Нужна ли вам такая «реклама»?

Кажется, я попал в точку. Юрий Владимирович считал Демичева туповатым чиновником и малокультурным деятелем для такого поста, как министр культуры. Он подумал минуту, а потом сказал в адрес Любимова: «А режиссер он все-таки хороший…» Я обрадовался, когда Юрий Владимирович наконец стал густо зачеркивать той же ручкой, которой написал «Против!», это слово и свою подпись, чтобы никакого первичного мнения его на листе голосования не было видно. Затем заново красным остро отточенным карандашом твердо поставил «За!», расписался и отдал мне бумагу. Я испытал большое удовольствие от этой маленькой победы над Юрием Владимировичем.

К числу тайных человеческих страстей Юрия Владимировича относилось коллекционирование. Он собирал револьверы и пистолеты, притом не современные, а старых образцов начала XX века. Однажды Женя Калгин показал мне великолепный длинноствольный и никелированный револьвер «кольт», принадлежавший Юрию Владимировичу. Женя возвращал его хозяину из починки.

Многие генералы в КГБ, как мальчишки, любили ручное огнестрельное оружие, но далеко не все получали разрешение или осмеливались его коллекционировать. Одним из самых заядлых собирателей пистолетов и револьверов был бывший начальником ПГУ до Федора Мортина Александр Михайлович Сахаровский. В мое время на Лубянке он оставался в должности консультанта председателя КГБ и имел кабинет на этаже, занимаемом в старом здании 1-м Главным управлением.

Александр Михайлович был самым долгим по времени работы начальником внешней разведки. Он руководил ею пятнадцать лет — с 1956 по 1971 год. Сахаровский был весьма опытным, строгим и умным шефом спецслужбы. Авторитет его в ПГУ стоял на чрезвычайно высоком уровне, особенно по сравнению с Мортиным и Крючковым. Но он не был чистым политиком, как Юрий Владимирович или Крючков. Сахаровский оставался профессионалом и не замеченным в интригах аппаратных кругов работягой. Я иногда навещал его и раскрыв рот слушал его рассказы, рассматривал холодные вороненые и никелированные стволы, которые он доставал из сейфа и показывал гостю. Ко мне он относился очень хорошо, поскольку мой отец проработал под его началом все пятнадцать лет и был с ним довольно близок.

Когда Александр Михайлович окончательно покидал службу из-за плохого состояния здоровья, он пригласил к себе своих друзей — любителей оружия и раздаривал им экспонаты из своей коллекции. К сожалению, я не воспользовался его предложением и не получил ни одного пистолета из его сейфа. Я не был «под крышей» Лубянки военнослужащим. И хотя в моем удостоверении личности стояла стандартная фраза — «имеет право на хранение и ношение огнестрельного оружия» — и мне при поступлении на работу к Юрию Владимировичу был выдан табельный пистолет «макаров», я не хотел рисковать и приобретать себе дополнительные хлопоты при оформлении регистраций и разрешений на нарезное оружие. Я не знал, как к этому отнесется Юрий Владимирович. Даже свой новенький «макаров» я сдал, переходя на работу в АПН.

Еще одной чертой характера Андропова как человека была любовь к спорту. Юрий Владимирович был страстным болельщиком футбольной и хоккейной команд «Динамо». Он не пропускал ни одной телевизионной трансляции матчей динамовцев, но редко мог выезжать, как это делал Брежнев, на стадион или в Ледовый дворец. Андропов не только болел за «Динамо», но он много помогал ведомственному спортивному обществу в целом, футболистам и хоккеистам в особенности. Председатель КГБ находил время для того, чтобы встречаться и основательно беседовать о спорте с генералом Богдановым, председателем Центрального совета общества «Динамо». Он выспрашивал его о нуждах спортсменов, молодых и старых, стремился сделать физическую культуру важной составной частью жизни всех работников спецслужб. Он даже нарушал ради спортсменов «Динамо» свой священный принцип абсолютного неиспользования служебного положения в посторонних целях.

Во всяком случае, Евгений Иванович Чазов рассказывал, как однажды в беседе с Андроповым он поведал ему о новых методах стимуляции функций организма, в том числе и центральной нервной системы. Эти методы, о которых говорил Чазов, не были тогда отнесены к классу допинговых и вполне могли применяться в арсенале спортивных врачей.

Я думаю, что Евгений Иванович интересовался этими методами, имея в виду новые подходы к лечению недомоганий Брежнева. Но Андропов подумал о них и с точки зрения помощи своему спортивному обществу. То ли в шутку, то ли всерьез он сказал Чазову: «Посвятили бы вы во все эти тонкости руководство „Динамо“… Может быть, играть стали бы лучше… — а потом добавил: — Думаю, даже при этом они ЦСКА не обыграют!..»

Свою идею о такой оригинальной помощи командам «Динамо» в разных видах спорта Юрий Владимирович на ветер не бросил. Вскоре к Чазову, в его 4-е Главное управление при Минздраве СССР, прибыли руководящие силы «Динамо», в составе которых были и тренеры, и спортивные врачи. Евгений Иванович прочитал им лекции о скрытых возможностях организма человека, дал ряд средств, не числящихся еще в разряде допинговых. Теперь, как и тогда, наблюдая за хоккейными и футбольными баталиями с участием команды «Динамо», болея за то, как отвратительно они играют, я не могу сказать, что вмешательство Андропова помогло спортивному обществу серьезно улучшить свои показатели во всех спортивных дисциплинах.

К числу человеческих качеств Юрия Владимировича необходимо отнести и абсолютную, кристальную честность. Он никогда не занимался «обустройством» жизни своей или своих детей за счет государства, как это делали другие члены политбюро. Сначала член политбюро и министр культуры Фурцева построила за казенный счет дачу для своей дочери в поселке советских «новых аристократов» на Рублевском шоссе. Ее за это критиковали в ЦК, и такое «хозяйственное самообеспечение» способствовало ее падению с высокого поста. В 70-х годах партийный секретарь Москвы, член политбюро Гришин построил для двоих своих детей по коттеджу на территории общественного парка, который огородили затем как их личную собственность, в дачном поселке на станции 43-й километр Ярославской железной дороги.

Андропов, как и два его предшественника на посту председателя КГБ, Шелепин и Семичастный, резко выступал против «хозяйственного обрастания чекистов». Семичастный, обосновывая свою негативную позицию по этому вопросу, говорил, что строительные усилия будущих дачевладельцев — сотрудников КГБ будут отвлекать их от напряженной служебной деятельности, а попытки доставать правдами и неправдами строительные материалы и рабочую силу при острейшем дефиците в СССР на то и другое будут вовлекать его людей в коррупционные отношения с торговой сетью и строителями. Поэтому все три председателя неутомимо боролись с естественным желанием своих офицеров получить участки земли и построить дачные домики, приобрести автомашины…

Процесс отвода земли под дачи чекистов все-таки потихоньку шел. Полковники, большинству которых никогда не давали снимать на лето служебные дачи, добивались от начальства и Моссовета получения небольших массивов подмосковной земли для деления ее на мелкие участочки. Но иногда этот процесс приобретал кощунственные формы. Так, во времена Шелепина — Семичастного под дачи была выделена земля на территории так называемого полигона НКВД в подмосковном Бутове. В конце 30-х и в 40-х годах там производились массовые расстрелы. Уже четыре с лишним десятилетия стоит рядом с полигоном дачный поселок пенсионеров НКВД и КГБ. Теперь недалеко от дачного поселка чекистов, который был возведен когда-то поблизости от глухого, посеревшего забора с колючей проволокой поверху, находятся ухоженные братские могилы, поставлены памятные доски погибшим, возведена церковь и монумент в память жертв репрессий. Как себя чувствуют сегодня старые владельцы и новые наследники этих дач? Неизвестно. Но для бывшей и нынешней номенклатуры, для Системы и ее современного продолжения это явление такого же уровня человеческого и общественного безразличия, как и устройство рок-концертов и танцев выпускников школ на Красной площади. Ведь главная площадь советской и российской столицы остается до сих пор смешанным кладбищем для порядочных людей, как летчик Валерий Чкалов, первый космонавт Гагарин, и государственных преступников, как Ульянов и его присные…

Когда Андропов стал генеральным секретарем ЦК КПСС, он волевым решением прекратил так называемое «разбазаривание земли», остановив массовое предоставление небольших садовых участков трудящимся в размере шести соток на семью, начавшееся было при «добром» Брежневе. При этом такие крошечные участки получала отнюдь не номенклатура, а рабочие и служащие. Вместе с тем многим высокопоставленным сотрудникам КГБ удалось объединиться в кооперативы и получить в Подмосковье под строительство дачные участки. Однако Юрий Владимирович отнюдь не помогал этому процессу, скорее мешал, поскольку считал, что возня в саду и строительство летних домиков будет отвлекать чекистов от выполнения ими прямых служебных задач, заставит меньше думать о своей работе и ее тонкостях. Я и тогда полагал, что это был примитивный большевистский подход к проблеме летнего отдыха простых людей и такому человеческому понятию, как «свой дом». Тем более что вся правительственная и чиновная верхушка вовсю пользовалась дачами. Некоторые, вроде секретаря ЦК КПСС Бориса Пономарева и членов политбюро, имели на своих дачах помещичьи подсобные хозяйства, в которых были заняты десятки сотрудников 9-го управления КГБ.

Но когда я пытался говорить Юрию Владимировичу что-то положительное о мелких дачных собственниках и производстве ими дополнительной сельскохозяйственной продукции для разнообразия стола в условиях скудной социалистической торговли, то натыкался на какой-то упрямый коммунистический фанатизм, с которым, вероятно, партийцы и чекисты 30-х годов загоняли маузерами людей в колхозы, а несогласных лишали земли, имущества, орудий труда, а иногда и самой жизни…

Возвращаясь к вопросу о феноменальной честности и бессребреничестве Андропова, не могу не вспомнить празднование его шестидесятилетия 15 июня 1974 года. Рабочий день его начался, как обычно, в девять часов утра. Но к полудню Юрий Владимирович пригласил зампредов и своих ближайших сотрудников осмотреть выставленные в зале коллегии подарки к его дню рождения. Подарки были в целом весьма скромные: фарфоровые вазы с портретами юбиляра, сувениры, сделанные руками пограничников на погранзаставах, модели пограничных катеров и кораблей, модель речного судна, на котором в 30-х годах ходил матросом Юра Андропов. Ее сотворили ребята из Рыбинского речного техникума, и она привлекла теплое внимание новорожденного. Подарили и пейзажи, писанные самодеятельными художниками в пограничной глуши.

Единственным дорогим подарком, возвышавшимся в центре одного из столов, была огромная хрустальная ваза ручной работы прославленных чешских мастеров, не менее метра высотой, в которой стояли шестьдесят алых гвоздик. Рядом с вазой сверкали алмазной резьбой хрустальные стакан, фужер, большая, средняя и малая рюмки, грушевидный коньячный бокал, две малюсенькие, мал мала меньше, рюмашки для водки и ликера. Это были образцы из громоздкого гарнитура по 48 единиц каждого из представленных сосудов. Хрустальные грани вазы и сервиза искрились в лучах полуденного солнца, как бриллианты. Юрий Владимирович со всей своей свитой подошел к дорогому подарку, который оказался от президента Чехословакии Густава Гусака.

Чешский хрусталь, стоявший перед Юрием Владимировичем, был красоты необыкновенной. Андропов подошел ближе, пощелкал ногтем по краю вазы и бокалов — они издали чистый звон на разные тона, в зависимости от формы и размера предмета. Юрий Владимирович наклонил голову и послушал. Пощелкал еще раз. Снова раздался малиновый звон. Потом он повернулся к сопровождению и сказал:

— Какие замечательные руки у чешских мастеров! Какое же это великолепное искусство!..

Затем его взгляд уперся в заместителя председателя КГБ по хозяйственной части Ардалиона Николаевича Малыгина. Андропов подозвал его поближе, кивнул на хрусталь и сказал:

— Но это подарок не мне, а моей должности… Ардалион Николаевич, отдайте всю эту роскошь в спецбуфет!..

Тут, видимо, самое время пояснить, что такое спецбуфет. Вообще-то это столовая для высшего руководящего состава КГБ. Такие же спецбуфеты существовали во всех министерствах и ведомствах Москвы, высших государственных и партийных учреждениях республик и областей, то есть там, где процветала номенклатура. В эти «столовые», где блюда ресторанно-диетического типа готовили из продуктов, поставлявшихся со спецбаз, приходили и садились на свои определенные места за столиками только работники самого высшего звена. Цены в меню стояли, как в самой дешевой диетической или вегетарианской столовой, а исполнение находилось на самом высоком вкусовом и качественном уровне, то есть вполне добротного ресторанного типа. До обеда и после него из спецбуфета официантка в накрахмаленном переднике и таком же хрустящем кокошнике на голове могла принести в кабинет клиента спецбуфета чай или кофе, сок, молоко, творог, сметану, выпечку, печенье, сушки и бутерброды с колбасой или сыром, произведенными в особых цехах мясомолочных комбинатов. В день получения зарплаты, а в КГБ ее выдавали ежемесячно двадцатого числа, что дало повод называть день выдачи зарплаты Днем чекиста — по аналогии с профессиональным праздником 20 декабря, — в спецбуфете клиенту предъявляли счет. Я платил рублей семьдесят — восемьдесят в месяц, с учетом стоимости взятых за этот срок для подарков коробок конфет и импортного спиртного. Жена, конечно, всегда ругала меня как «растратчика», но с удовольствием дарила большие коробки конфет подругам и врачам.

Генералы платили раза в два меньше, поскольку они как военнослужащие получали так называемые пайковые деньги на питание, а я, как единственное гражданское лицо, прикрепленное к этой «малой кормушке», выплачивал полную стоимость блюд и буфетной продукции.

Помимо спецбуфета для руководящего состава КГБ, но в должностях ниже, чем члены коллегии, действовала другая небольшая столовая. Она весьма неаппетитно, хотя и просторно, размещалась в корпусе посреди двора, который был всего за несколько лет до этого внутренней тюрьмой ВЧК — ОГПУ— МГБ — КГБ. Помимо этого в разных зданиях КГБ были еще буфеты и столовые для всех остальных сотрудников. Качество пищи в них и цены ничем не отличались от городских предприятий общественного питания. Только иногда в общедоступных буфетах, главным образом перед праздниками, появлялись хорошая колбаса и конфеты в коробках.

Спецбуфет на третьем этаже находился в особой зоне, неподалеку от кабинета председателя. Ежедневно туда привозили в особых запломбированных термосах и ящиках пищу для Юрия Владимировича как члена политбюро. Для столующихся здесь были два небольших зала. В одном из них, главном, стоял большой круглый стол, за которым обедали председатель и его заместители. Сюда вел отдельный ход.

В другом зале довольно тесно стояло около десятка столиков на четыре человека каждый. Члены коллегии КГБ, начальники самостоятельных управлений и отделов комитета, имели каждый свое, закрепленное за ним место. За двумя столиками пустовало одно-два свободных места, куда подсаживались столоваться гости соответствующих рангов, в частности прибывавшие в Центр с мест председатели Ленинградского и республиканских комитетов, начальники областных управлений. Столик секретариата стоял в углу, возле стойки с образцами конфет и спиртных напитков, в том числе грузинских и молдавских легких вин. Выглядела эта стойка весьма соблазнительно и к концу недели быстро пустела. Сверток с отобранными конфетами и вином официантка приносила обычно в кабинет клиента, а его стоимость заносилась в ежемесячный счет.

За нашим столиком, где сидели Лаптев, Карпещенко и я, оставалось свободное место для Крючкова, когда он задерживался после доклада на Лубянке и не мог возвратиться к обеду к себе, в Ясенево. У Крючкова в городке ПГУ была создана точно такая же система спецбуфета. Разговоры за обедом генералы вели самые разные, обычно неслужебного характера. Хотя изредка они заканчивали здесь споры, начатые в зале коллегии или на совещании у председателя.

Однажды в спецбуфете случился казус, касающийся моего литературного творчества. В конце 1977 года в издательстве «Молодая гвардия» тиражом в 200 тысяч экземпляров вышел и мгновенно разошелся мой первый роман «Негромкий выстрел». Сюжетом для него стало «дело полковника Редля» — опаснейшего русского шпиона, действовавшего перед Первой мировой войной в Австро-Венгерской империи. Я специально взял тему из истории дореволюционной российской разведки Генерального штаба, чтобы никто из коллег-писателей не мог бросить упрек руководителям пресс-службы КГБ в том, что они-де дают интересные материалы о советской разведке только сотрудникам или литераторам, связанным со спецслужбами СССР. А моя тема, считал я, сугубо историческая.

К тому же я решил укрыться под псевдонимом, чтобы в случае резко критических статей по поводу моего романа, которые могли появиться после его выхода в свет, не требовалось бы подавать в отставку, как критикуемому публично работнику аппарата ЦК КПСС. Псевдоним я выбрал себе дурацкий — Егор Иванов. Глупее нельзя было придумать, поскольку в справочнике Союза писателей СССР Ивановых — прозаиков, поэтов, драматургов, публицистов, критиков и т. д. — было полных шесть страниц. Многие писатели, настоящие Ивановы, чтобы не затеряться в толпе однофамильцев, наоборот, брали себе в качестве псевдонимов другие фамилии.

Не зная всего этого и желая взять псевдонимом фамилию матери, я сообщил в издательство, что буду выступать под именем Егор, как меня звали в детстве дедушки, и девичьей фамилией матери — Иванов. Но когда я принес первую книжку, еще теплую, прямо из типографии своему отцу, он очень удивился псевдониму, красующемуся на обложке.

— Откуда такая глупая идея? — спустив очки на нос, удивился он.

Оказалось, что он сам был тому виной. Когда я за три десятилетия до выхода романа заполнял в приемной комнате первого отдела МГИМО анкеты на двадцати четырех листах для поступления в институт, то ответов на многие вопросы из биографии родителей, как оказалось, не знал. Я понятия не имел, в частности, были ли раскулачены и на каких кладбищах покоятся останки моих дедов и дядьев, служили ли они в Белой армии или в крестьянских повстанческих отрядах Тамбовской губернии, хотя все были родом со Смоленщины. Не знал я тогда, по поветрию безбожных времен, и девичью фамилию матери.

Если с дедами и дядьями по линии отца я еще как-то мог выплыть, то, убей меня бог, не способен был ответить на простейший вопрос о семье матери. Она была сирота и воспитывалась у тетки совсем не московской, а из другого городка. Мне пришлось из института набрать по телефону номер отца и ознакомить его с этой проблемой. Он буркнул в трубку: «Пиши Иванова!..» — и отключился. Так я тридцать лет считал, что девичья фамилия матери Иванова, пока не пришел в ужас оттого, что Ивановых в российской словесности как нерезаных собак. Отец, сообщая мне заведомо ложные сведения о родственниках, мог, при определенном интересе органов к моей персоне, невольно подставить меня. Ведь моя юность проходила в худшие сталинские времена…

Буквально через несколько дней после выхода романа в спецбуфете во время обеда вдруг встал со своего места генерал Толмачев, начальник Управления правительственной связи и, потрясая в руке моей книжкой, громко и злобно обратился к Филиппу Бобкову, словно на партсобрании при слушании персонального дела.

— Филипп! — грозно заявил он начальнику 5-го управления. — Ты читал, какую бомбу подорвал под нами какой-то безответственный писака Иванов?! Кто пропустил его книгу в открытую печать, да еще таким огромным тиражом? Ведь он раскрыл все методы нашей работы!.. Его надо немедленно поймать и допросить, откуда он взял совершенно секретные материалы?..

— Успокойся, Юра, — ответил ему Бобков, хитро косясь в мою сторону. Кроме него, еще пара генеральских голов повернулась ко мне, свидетельствуя, что эти читатели уже раскрыли мой псевдоним. — Ты книжку-то эту дочитал до конца? — ехидно спросил Филипп Толмачева.

— А как же… — важно ответил начальник УПС, — очень даже внимательно!

— Что же ты не обратил внимания, о каком времени рассказывает автор? — продолжал вопрошать Бобков.

— Да обратил я внимание на все! — по-прежнему злился Толмачев.

— Но книжка-то о дореволюционных временах! — улыбнулся Филипп. — Тогда же еще КГБ не было…

— Ну и что, что не было! — огрызнулся начальник УПС. — Ведь мы и теперь работаем теми же методами!.. Никто ничего нового и лучшего не придумал!

Выпустив пар недовольства, лысый, толстый и важный генерал уселся на свое место. Он все-таки продолжал пыхтеть, пока поданная ему горячая котлета не заткнула его рот и не отвлекла внимание от крамольного автора.

Полемика двух генералов оставила во мне неприятный осадок. Доев свой обед, я запил компотом этот осадок и отправился к себе. Прошло около получаса. Бобков и Толмачев, видимо, созвонились по телефону после обеда, и Филипп открыл начальнику УПС мой псевдоним. Я сделал такой вывод, когда после робкого стука в дверь показалось румяное и смущенно улыбающееся лицо генерала Толмачева. Как оказалось, он пришел извиняться за то, что в сердцах, не зная настоящего имени автора, обозвал его «безответственным писакой». Теперь его мнение о книге, которую написал помощник председателя по политбюро, оказалось весьма восторженным. Он с удивлением узнал при этом, что никакими секретными материалами автор не пользовался, а единственным источником некоторых тонкостей, которые тогда еще не были открыты в печати, послужил старый, 20-х годов, учебник по разведке царского офицера Звонарева, основанный на архивных делах разведочного отделения генштаба Российской императорской армии и статьи из периодических сборников «Красного архива» того же времени. Он издавался в 20-х и 30-х годах в отделении Госиздата в Ленинграде. Правда, обнаружены они были мною самостоятельно в оперативной библиотеке КГБ, куда ни широкая, ни узкопрофессиональная историческая общественность доступа не имела. В специализированных книгохранилищах и читальных залах для студентов, аспирантов истфаков и ученых это издание хранилось, но выдавалось не всем, а только «допущенным».

Вся секретность этих выпусков состояла в том, что в ранних из них хвалебно упоминались товарищи Троцкий, Зиновьев, Бухарин, Каменев, другие революционеры и старые большевики, ликвидированные Сталиным…

На следующий день генералы в спецбуфете разделились на два лагеря. Один, среди которого были весьма уважаемые мной главком погранвойск Вадим Александрович Матросов, начальник Инспекторского управления Сергей Васильевич Толкунов, начальник 3-го управления Николай Алексеевич Душин и генералы-математики Николай Николаевич Андреев и Игорь Васильевич Маслов, высказывали книге «Негромкий выстрел» похвалу.

В другом лагере оказались мои бывшие тайными, а теперь проявившиеся враги, среди которых был могущественный начальник контрразведки генерал Григорий Федорович Григоренко и начальник Управления кадров генерал Василий Яковлевич Лежепеков. Основной их негативный тезис сводился не к критике самой книги, а поведения ее автора, который позволил себе отрывать от своего служебного времени, которое составляло все двадцать четыре часа в сутки, по нескольку часов за полгода по субботам и воскресеньям для написания романа. Что не предусмотрено никакими инструкциями о прохождении службы.

Кстати, это и стало предметом нашептывания Юрию Владимировичу со стороны этих, а возможно, и других генералов о недостаточном служебном рвении и отсутствии воинской дисциплины у его штатского помощника по политбюро. По большому счету они, видимо, были правы. Начиная работу над романом, я допустил страшную для всякого бюрократа ошибку. Я не испросил разрешения Юрия Владимировича на литературное творчество. Инстинктивно я чувствовал, что Андропов косо посмотрит на это дело. Он, например, весьма ехидничал над Цвигуном и говорил ему, перефразируя слова Горького о писательском труде: «Семен, если можешь не писать — не пиши!..» Зная это, я боялся его начальственного эгоизма — он будет ревновать к тому, что я не все свои мысли отдаю ему, а часть из них кладу на бумагу для будущих читателей. Хотя, когда он приглашал меня к себе на работу, я просил разрешения, как многие аппаратчики на Старой площади, продолжать вести научную работу «под крышей» АОН и быть научным руководителем аспирантов, готовя из них кандидатов наук. Его согласие я получил и успел подготовить парочку кандидатов, доведя их до защиты диссертации. Но то была партийная академия, высокоавторитетный центр общественной науки в его глазах.

Что касается независимого литературного творчества, ни с кем из начальства не согласованного, то это было, конечно, слишком и для генеральского общественного мнения, и для самого шефа.

Никто из ядра его команды никогда не осмелился бы на это. Они просили разрешения на каждый свой шаг или движение. Иногда даже на то, чтобы чихнуть. А мое вольнодумство и своеволие не влезали ни в какие аппаратные рамки.

Причиной ошибки было и то, что я всерьез не собирался писать роман. Его идея родилась спонтанно. Дело в том, что к началу 1977 года мне до предела обрыдли цековские документы, которые я должен был обрабатывать с девяти утра до девяти вечера. Скулы сводило от их дифирамбов и пустоты. Заранее было ясно, что, даже принятые политбюро, они едва ли будут выполнены когда-либо. Корпеть над ними было абсолютно непродуктивно, и я завидовал своему коллеге Карпещенко, который работал над исходящими документами КГБ. В них и была действительная жизнь страны, бился пульс наших социалистических союзников, проглядывали реалии международного положения. К сожалению, мне не давали даже смотреть на это документальное детективное чтиво. Я мог знакомиться только с выдержками из него в виде приложений к постановлениям политбюро по этим вопросам, поступавших обратным ходом из ЦК КПСС мне на стол.

Но журналистская жилка, видимо, искала выхода из серятины и скуки партийных документов. В своем распорядке дня я сократил время обработки документов политбюро для Юрия Владимировича на два часа и занимался ими только до девятнадцати часов, то есть до той поры, пока не кончался ежедневный забег в мой кабинет фельдъегерей с большими красными конвертами. После этого и до утра уже не надо было давать на стол Юрия Владимировича срочные материалы из ЦК, но присутствовать на рабочем месте следовало, ибо в любую минуту мог прозвучать звонок от председателя по домофону и его запрос по какой-либо проблеме или просьба принести определенный документ политбюро из числа хранившихся в моем сейфе.

И вот в относительно свободные два-три часа, остававшиеся после семи, а также по субботам и воскресеньям до отъезда Юрия Владимировича на дачу я стал почитывать старый учебник Звонарева по истории и методам работы царской разведки, переводные книги 20-х и 30-х годов о спецслужбах, произведения эмигрантов всех волн, попадавшиеся мне в оперативной библиотеке КГБ. Кстати, два зала, где хранилась эта литература, располагались в бывшей внутренней тюрьме ВЧК — НКВД— МГБ. Не знаю отчего — от сознания ли вечной генетической вины гражданина нашей страны перед карательными органами и партией, или от мрачной энергетики этих бывших в недавнем прошлом застенков, — меня всегда трясло, когда я входил в библиотеку. Быстренько схватив с полки какую-нибудь занятную книжицу или номер интереснейшего эмигрантского издания «Новый журнал», я старался скорее уйти из-под страшных сводов.

Под влиянием книг Звонарева, австрийского контрразведчика Урбанского, преемника Редля на посту шефа Эвиденцбюро в Вене, российского разведчика графа Игнатьева, мемуаров генерала Самойло сам собой вызрел замысел повестушки об офицере российского генерального штаба, действовавшем в канун Первой мировой войны в германоязычных странах. К тому же я сделал маленькое открытие, которое показывало, насколько глубоко русская разведывательная сеть проникла в высшие военные структуры дунайской монархии. В «Красном архиве» я нашел подтверждение тому, что в Вене и после «самоубийства» полковника Редля действовал внутри генерального штаба австро-венгерской императорской и королевской армии еще более высокопоставленный русский шпион. Почему-то это открытие до сих пор игнорируют многочисленные историки российской разведки, в изрядном количестве появившиеся теперь на поверхности нашей открытой для общественности историко-публицистической литературы. А ведь соответствующие документы опубликованы в 20-х годах на страницах периодического издания «Красный архив». Теперь оно полностью открыто для читателей, как и «Архив русской революции» в 22 томах, издававшийся в 20-х годах в Берлине российским общественным деятелем Гессеном, успевшим эмигрировать сразу после 1918 года из Петрограда. В оперативной библиотеке КГБ были многие тома этой серии. Я смог их изучить. В других московских книгохранилищах книги Гессена давно, с 20-х годов, считались секретными и не выдавались даже аспирантам и кандидатам наук.

Говоря о российской разведке начала XX века на австро-венгерском направлении, современные авторы все мусолят имя несчастного Альфреда Редля, якобы покончившего с собой выстрелом в голову из маленького пистолета. О том, так ли это или нет, существует много версий. Одна из них говорит о том, что полковника Редля застрелили его бывшие коллеги из Эвиденцбюро, чтобы не доводить дело до суда, на котором могли вскрыться компрометирующие материалы на верхушку офицерского корпуса дунайской монархии. Но никто из историков царской, советской и российской разведок не упоминает об австрийском документе, пришедшем в здание генштаба на Дворцовой площади Петербурга спустя две недели после «самоубийства» полковника Редля в Вене. В этом документе еще более высокопоставленный агент России в австро-венгерской столице, явно из высших военных кругов, подробно сообщает о расследовании «дела Редля». Он доносит в Петербург о совещании в Вене с участием германских генералов, где происходила настоящая свара между союзниками по поводу вредоносности русских шпионов. Генштабисты Германии грубо ругали своих австрийских коллег за допущенные проколы. Какого же служебного уровня должен был быть этот русский агент, если он мог лично участвовать в столь секретном совещании и знать все о расследовании крупнейшего шпионского скандала накануне Первой мировой войны?

Все накопленные знания требовали выхода, и я стал делать наброски повести о приключениях персонажа, которого мы сконструировали из разных разведчиков того времени вместе с моей женой Вероникой, полковника Соколова. Были яркие прообразы этого героя, например реально существовавший полковник, а затем и генерал царской армии А. А. Самойло.

Появлению относительно свободного времени для писания повести способствовало и то, что с начала 1977 года у Юрия Владимировича стало ухудшаться здоровье. Он чаще стал уезжать на неделю-другую в Центральную клиническую больницу в Кунцеве для так называемой профилактики. В такое время у меня было еще меньше дел, чем обычно. Я позволял себе тогда отдыхать в субботу и воскресенье. Но в свободные дни складывалась парадоксальная ситуация. Организм, видимо, так привык к высокому темпу работы, что в безделье я начинал себя плохо чувствовать физически. Поднималось кровяное давление, начинало барахлить сердце. Однако если я садился дома за пишущую машинку и начинал стучать, как дятел, сцены из повести, то недомогания уходили. На определенном этапе к этому литературному труду подключилась и Вероника. Но мы не афишировали ее соавторство по многим причинам. Главная была та, что даже и в поздние времена советской власти идеологические цензоры очень негативно относились не только к появлению в художественных произведениях героев из офицерского корпуса царской России, но и вообще ко всякому позитивному упоминанию фактов жизни, быта армии Российской империи. Всякое упоминание имени Ленина в рассказе, повести или романе требовало представления произведения не только в Главлит, то есть цензуру при издательствах, редакциях газет и журналов, но и в орган высшего идеологического подавления и цензуры — в Институт Маркса — Энгельса — Ленина при ЦК КПСС, пресловутый ИМЭЛ.

В 90-х годах, когда я работал в Берлине, мне посчастливилось познакомиться с талантливой австрийской писательницей, историком, переводчицей и очень обаятельной и красивой женщиной Элизабет Хереш. Некоторые ее книги изданы в России 90-х годов. Когда она в Вене прочитала все три романа трилогии о царском полковнике Соколове, то позвонила мне в Берлин и все удивлялась, как же так нам с женой удалось миновать при нашем авторском настрое красный большевистский фильтр цензуры ИМЭЛ. Я уж не стал ей говорить о том, что издательство воспользовалось моим служебным положением и не стало давать в идеологическую цензуру книгу, одним из авторов которой был помощник члена политбюро. Видимо, правы были те генералы КГБ из спецбуфета, которые уловили душок крамолы в произведении «безответственного писаки»…

Между тем писалось нам быстро. Когда набросков накопилось листов на шестнадцать издательских, я отдал черновик нашему большому другу, профессору русской истории Анатолию Филипповичу Смирнову, с просьбой прочитать и высказать его мнение. А недели через две после встречи с Анатолием, пока «пан профессор», как его звали друзья, любившие смотреть по телевидению юмористическую передачу «Кабачок „Тринадцать стульев“», где одним из персонажей выступал ученый-обществовед, внешне похожий на нашего друга, еще не отдал назад мою рукопись, раздался звонок из издательства «Молодая гвардия». Директор Валерий Ганичев сообщил мне, что профессор Смирнов, член редакционного совета издательства и многолетний рецензент рукописей на исторические темы, рекомендовал, не сказав ничего автору, мою книгу для издания. Директор спрашивал согласие на публикацию, заявил, что по жанру и объему рукопись тянет не на повесть, а на историко-детективный роман, и просил приехать заключить договор. Для меня это была приятная неожиданность, но я позвонил Толе и выбранил его за то, что он не поставил меня в известность о своей инициативе.

Не скрою, я немного побаивался реакции Юрия Владимировича на мое несанкционированное творчество. Было ясно, что Юрий Сергеевич Плеханов, шеф «прослушки», наверняка засек телефонные разговоры на эту тему мои и «пана профессора», а также директора издательства, доложив обо всем Андропову. Может быть, и копия моей рукописи уже побывала на столе у шефа, но он ни словом не дал мне понять об этом. Андропов был хитер и в волчьем окружении соперников постоянно контролировал не только их, но и своих сотрудников, проверяя их дела и связи. Если бы книга ему не понравилась, он запросто мог одним словом или намеком остановить ее издание. Но роман «Негромкий выстрел» был напечатан сначала тиражом 200 тысяч экземпляров, а вскоре вышло еще 150 тысяч…

Распорядок дня Андропова был насыщенный, но однообразный. К девяти часам утра его тяжелый ЗИЛ-114 пересекал площадь Дзержинского и вставал у первого подъезда. Эта машина, как и все ЗИЛы, была штучной работы и весьма комфортна внутри. Такой автомобиль полагался только членам политбюро. Как правило, он не был бронирован. Кандидатам в члены политбюро гараж особого назначения подавал укороченный вариант ЗИЛа. Секретари ЦК КПСС — не члены ПБ, а также заведующие отделами ЦК КПСС, министры СССР — имели право на «чайку». Эта автомобильная иерархия строго соблюдалась. Машины членов политбюро были очень высокого качества. На моей памяти лишь однажды ЗИЛ Андропова испортился, как всегда, в самый неподходящий момент.

Случилось это в тот вечер, когда рядом с Кремлем загорелась гостиница «Россия». Я стал невольным свидетелем этого события, поскольку около восьми вечера приехал туда в гости к своему другу и однокашнику по АОН Рамизу Ахметову. Он работал в ЦК Компартии Азербайджана и приехал в Москву по партийным делам. Когда я поднялся в номер к Рамизу, то почувствовал сильный запах дыма. Мы даже не стали начинать бутылку коньяку, а, забрав документы и маленький чемоданчик, спустились по лестнице с десятого этажа на улицу. В коридорах дым уже заметно стелился по полу. Мы не стали ждать лифта, чтобы не задохнуться потом в лифтовой шахте, которая могла стать дымовой трубой.

С улицы через арку в западном корпусе, откуда мы вышли, было видно через двор, как горит помещение ресторана наверху северного корпуса гостиницы и верхние этажи того же корпуса. На всякий случай по телефону-автомату я позвонил дежурному по КГБ и сообщил ему о чрезвычайном происшествии. Оказалось, что мой звонок был первым сигналом, после которого дежурный уведомил председателя и его замов. Юрий Владимирович и его заместители немедленно выехали в комитет, а Виктор Михайлович Чебриков — к самому месту пожара.

В горячке первых минут и часов была неясна причина возникновения огня. Что это? Диверсия или террористический акт, техногенная катастрофа или просто наше исконное русское разгильдяйство? Потом оказалось, что последнее было главной причиной.

Андропов только-только приехал на дачу, не успел отпустить машину, как ему пришлось мчаться назад в Москву. Он должен был спешить потому, что мог позвонить Леонид Ильич и спросить о происшествии. Юрию Владимировичу было бы крайне неприятно, если б первым Брежнев узнал детали от Щелокова, а не от него. ЗИЛ Андропова на повышенной скорости промчался по Рублевскому шоссе, Кутузовскому проспекту и вдруг встал, не доезжая сотни метров до Новоарбатского моста. У машины что-то сломалось в автоматической коробке скоростей, и она могла идти только задним ходом. По радиотелефону был вызван из ГОНа резервный автомобиль. Он пришел минут через семь, и еще через пять минут Юрий Владимирович был на Лубянке. Эту тревожную паузу Андропову пришлось заполнять разговорами о пожаре из автомашины по телефону с Чебриковым и другими зампредами, почти в пределах прямой видимости американского посольства в Москве.

ЗИЛы были оборудованы правительственной связью, и из машины абонент мог соединиться с любой точкой планеты, где был советский аппарат ВЧ-связи или обычный телефонный. Хотя связь была и защищена от подслушивания, американское Агентство национальной безопасности, занимающееся расшифровкой разговоров по всему миру, добралось, видимо, и до кодированных телефонных сигналов, идущих из ЗИЛов. С «чайками» это было сделать еще проще, поскольку в них устанавливались обычные радиотелефоны.

Однажды американцы в прямом смысле этого слова погорели на своем подслушивании правительственных автомашин и линий связи в центре Москвы. На крыше американского посольства и на его чердаке стояло много антенн и электронной аппаратуры. Все эти приборы потребляли так много электрической энергии, что внутри стен посольства США в Москве раскалилась и стала гореть электропроводка. Морские пехотинцы, охранявшие здание и персонал посольства, не сумели самостоятельно справиться с огнем. Но только тогда, когда пожар принял угрожающе катастрофические размеры, на помощь были вызваны советские пожарные. Их машины уже стояли в готовности на улице возле посольства, ожидая просьбу американцев о помощи. Второй главк успел внедрить в пожарную команду советского МВД своих оперативников. На следующий день после пожара генерал Григоренко хвастался, что его людям удалось внутри здания кое-что стащить у американцев…

Продолжу рассказ о распорядке дня Андропова. Утро он начинал с чтения шифровок резидентов, послов и из управлений КГБ в республиках и областях СССР. По возникавшим вопросам он тут же спрашивал зампредов и начальников управлений по домофону, а то и вызывал их с разъяснениями к себе. Ближе к двенадцати Юрий Владимирович либо принимал какого-либо высокопоставленного гостя, например советского посла из ведущих капиталистических или развивающихся стран, либо устраивал совещания с ограниченным количеством приглашенных. Он вел эти совещания четко, быстро, ясно. Задавал вопросы и требовал исчерпывающего, но краткого ответа на них, спрашивал о конкретных предложениях участников совещания, обобщал эти предложения и подводил итог. В заключение он ставил четкую и ясную задачу каждому генералу, бывшему у него в кабинете.

Все встречи и совещания заканчивались ровно в час дня, без исключения из этого правила. К этому времени в приемную уже подтягивался личный врач Юрия Владимировича Валентин Архипов со своим черным кейсом. Валентин был всегда одет, словно на дипломатический раут. Строгий черный костюм, крахмальная белая рубашка, темный галстук. Архипов был полноватый, невысокого роста, черноволосый и черноглазый улыбчивый человек лет тридцати пяти от роду, от которого исходила доброта. Андропов пригласил его к себе на работу из Института скорой помощи имени Склифосовского, ибо чрезвычайно высоко ценил универсальную квалификацию медицинского персонала этого лечебного и научного учреждения. Что касается врачей 4-го Главного управления при Минздраве СССР, то Юрий Владимирович считал их слишком узкими специалистами, а потому чересчур осторожными и послушными начальству, несколько пришибленными общением с супервысокопоставленными пациентами и пациентками.

Ровно в час дня Валя Архипов входил в кабинет Юрия Владимировича, и офицеры приемной переключали на себя все линии связи, ведущие к Юрию Владимировичу, кроме одной — от Леонида Ильича Брежнева. С часу до двух никто не смел тревожить Андропова, кроме генсека. Но поскольку Брежнев и сам отключался ровно в час дня на предобеденный отдых и обед, а возможно, и послеобеденный сон, то никакого беспокойства в этот час в приемной не возникало.

По некоторым данным, Архипов давал Юрию Владимировичу в час дня легкое снотворное, и Юрий Владимирович спал до двух часов дня. Ровно в четырнадцать часов дверь кабинета председателя открывалась, и он выходил на обед в спецбуфет. Там уже в зависимости от хода разговоров с зампредами, которые обязательно подтягивались к этому времени на свои обеденные места, Юрий Владимирович оставался от получаса до сорока — сорока пяти минут. Затем — снова на рабочее место, где Юрий Владимирович трудился до девяти — девяти тридцати вечера. По четвергам, если было заседание политбюро, Андропов уезжал в Кремль и заседал там с четырех до семи-восьми вечера, в зависимости от того, как долго длилось это мероприятие. Но года с 77-го, со времени начала серьезных болезней Брежнева, политбюро проводилось не каждый четверг и не столь долго. Тогда Юрий Владимирович оставался на месте. Изредка и ненадолго он «отъезжал», как это говорилось в приемной, к Громыко или Устинову. Он не ждал, когда эти горы подойдут к Магомету, как гласит восточная пословица, а сам подходил к горам, ибо боярское местничество ему было чуждо. Под этим словом «отъехал» подразумевались и его встречи на служебных квартирах с теми интересными людьми, которых он не хотел засвечивать в коридорах КГБ и приемной председателя.

Вторая половина дня протекала у Андропова весьма бурно и насыщенно. Он встречался с людьми, проводил расширенные совещания и все делал четко, ясно, быстро. У психологов есть такое мнение, что хороший руководитель может управлять семью подчиненными. Гениальный деятель способен эффективно руководить двенадцатью соратниками. Таким был, к примеру, Наполеон Бонапарт. Подсчитав количество заместителей председателя КГБ, начальников главных управлений, самостоятельных управлений и отделов в структуре комитета, которые могли выходить прямо на Андропова, минуя промежуточные инстанции, и решать с Юрием Владимировичем важнейшие оперативные вопросы, я не могу не прийти к выводу, что Юрий Владимирович был одним из самых выдающихся правителей за всю историю России. На мой взгляд, император французов Наполеон — только кадет-приготовишка по сравнению с генералом армии Андроповым. Правда, и тот и другой потерпели в своих государственных трудах историческое поражение. Однако после Бонапарта созданная им Система окрепла, а полученная Андроповым в наследство от Ленина, Сталина, Хрущева и Брежнева социалистическая Система быстро развалилась.

…За шесть лет, которые я работал вблизи Юрия Владимировича, несколько раз выпадали авральные недели. Это случалось тогда, когда Юрий Владимирович получал от Брежнева и политбюро задание выступить с речью на каком-либо торжественном мероприятии, вроде вручения орденов городам Таллину и Петрозаводску, или с докладом по случаю очередной годовщины Ленина, Дзержинского и т. п. Такие решения политбюро о предоставлении тому или иному «выдающемуся деятелю партии и государства» высокой трибуны Дворца съездов в Кремле или республиканской кафедры чуть пониже считались высокой честью. Они вызывали резонанс не только у партверхушки, которая по своим признакам высчитывала, в очередь или вне очереди дано такое ответственное поручение. По речам и докладам оценивались умственные способности и физическое состояние, а также дальнейшие перспективы карьеры докладчика, независимо от того, сколько его собственных мыслей было вложено в его публичный труд.

Творческие запарки у Юрия Владимировича случались и во времена предвыборных кампаний в Верховный Совет СССР и Верховный Совет РСФСР, где его официальные должности влекли за собой обязательное депутатство. Тогда надо было хорошо «показаться» конкретному народу, избирателям, не только верхушке в Кремле. Но слишком хорошо и ярко выступить было опасно, поскольку это могло вызвать ревность генерального и наветы его клевретов на автора доклада.

Вопреки расхожему мнению о том, что за Андропова, как и за всех вообще генсеков, секретарей ЦК, членов политбюро, речи и доклады писали референты, помощники, ученые, хочу подчеркнуть, что с Юрием Владимировичем дело было совсем не так. Он сам был полноценным автором своих публичных выступлений. Подготовку к ним он начинал по крайней мере за месяц до даты появления на трибуне.

Тому кругу сотрудников Юрия Владимировича, который привлекался им в помощь для подготовки доклада, а это были П. Лаптев, Е. Карпещенко, я, консультанты В. Шарапов и И. Розанов, заранее объявлялся повод, место и время события. В названный час мы входили в кабинет Юрия Владимировича и рассаживались за длинным полированным столом для заседаний. С нами вместе приходили две замечательные стенографистки, имена которых до сих пор надо держать в секрете, потому что они знают в несколько раз больше государственных тайн из «особых папок», чем самые осведомленные чекисты, секретари ЦК, члены политбюро и генсеки, вместе взятые. Эти молодые дамы могли записывать, стенографировать или синхронно печатать на машинке быстрее, чем у среднего человека проворачивались в голове мысли. Они опережали любого начинавшего говорить, и, когда оратор только начинал фразу, они ее уже дописывали.

Юрий Владимирович выходил из-за своего рабочего стола, держа в руке листок с тезисами, и усаживался на председательское место у длинного стола.

— Я бы хотел сказать вот что… — начинал он и далее, без передыха или остановок, произносил речь минут на тридцать. Было видно, что он долго думал над ней, прикидывал и так и эдак, а теперь излагал уже нечто выношенное. Закончив говорить, он с минуту как бы прислушивался к сказанному, а потом командовал: — Теперь критикуйте кто во что горазд!

Никто из слушателей не возникал с льстивыми оценками того, как все было хорошо продумано и сбалансировано в первом наброске шефа. Андропов этого терпеть не мог, как мы видели это на заседаниях коллегии. Некоторые выступавшие там после доклада председателя бурно начинали восторгаться и изливать подхалимаж. Юрий Владимирович резко обрывал льстецов и требовал обсуждать вопрос по существу.

Мы старались найти трещинки в его аргументации, слабость логических переходов от раздела к разделу. Что-то всегда находилось. Он говорил тогда стенографисткам: «Обязательно поточнее запишите это!»… А нам: «Продумайте аргументацию еще раз и обсудите друг с другом…»

Затем шеф начинал делить на куски свою речь и предлагать нам их для дальнейшей обработки.

— Ты, Паша, — говорил он Лаптеву, — возьмешь такой-то раздел… Ты, Игорь, поработай над другим разделом… Ты, Женя, посмотри вот эту часть… Ты, Витя, такую-то… Ты, Иван, следующую…

Получалось по пять-шесть страничек текста на брата. Затем Юрий Владимирович определял каждому, по каким темам следует выбрать приличествующие месту цитаты из Ленина, Маркса, Брежнева. Давался и срок исполнения работы — обычно три-четыре дня, назначалась сдача страничек, подготовленных каждым, в секретариат Лаптеву для передачи «частей для сборки» будущему автору выступления. При этом Юрий Владимирович многократно подчеркивал, что надо обязательно весомо употреблять такие ключевые слова, как «партия», «большевизм», «большевики» и «чекисты». Сотрудников КГБ в своих официальных выступлениях и служебных документах, записках и прочих деловых бумагах он не называл иначе, как громким словом «чекисты», приобретавшим в его устах значение высшей добродетели. Больше всего он любил слово «большевики», которое, видимо, в наибольшей степени отвечало его воззрениям и характеру.

Через полчаса после первого сеанса работы над докладом стенографистки вручали каждому полный текст того, что было сказано в кабинете Юрия Владимировича, и те его части, которые предназначались конкретным исполнителям.

Начиналась работа, в которой каждый не только шлифовал мысли Юрия Владимировича и подбирал подходящие, но не заезженные цитаты из классиков и генсека, но и старался чем-то блеснуть, вставить «отсебятину», которая корреспондировалась бы с высказанными Юрием Владимировичем пожеланиями. Иногда получалось так, что кто-то формулировал совершенно новый тезис к теории «развитого социализма». Все написанное вручалось Лаптеву для передачи Юрию Владимировичу. Через день Андропов собирал нас для коллективного обсуждения наших отрывков. Большинство теоретических новаций, придуманных нами, он, подумав, отвергал. При этом он высоко оценивал почти каждую выдумку, но говорил: «Это положение я не могу формулировать — не мой это уровень. Оно слишком нестандартное… Его может высказать в докладе только Леонид Ильич… Ты, имярек, не возражаешь, если я передам твою мысль помощникам генсека для его следующего выступления?..» Отказа, разумеется, не поступало, но очень редко следы нашей работы попадались нам в речах и докладах Брежнева. Его помощникам наши инициативы были ни к чему.

Еще через пару дней Андропов раздавал членам бригады первый вариант собственноручно написанного им доклада. При этом он требовал как можно больше критики, пусть и обидной. И снова каждый давал свои замечания и пожелания к тексту, которые Юрий Владимирович опять сводил воедино.

Второй вариант он медленно и с расстановкой зачитывал бригаде и снова требовал критики, критики и еще раз критики. Не скрою, второй вариант было уже трудновато разгромить, настолько все его части были увязаны в целое, укреплена аргументация, а русский язык был безупречен. Но все-таки какие-то «блохи» еще выскакивали. Их дружно ловили и изымали из текста на месте.

Затем Юрий Владимирович садился на несколько дней в кабинете, отключался от всех телефонов, кроме прямого к Брежневу, не назначал совещаний и встреч. Иногда он выносил на последний суд бригады совершенно новый вариант текста, призывая опять подвергать его самой разрушительной критике. Как правило, это было очень интересное по тем временам выступление, с новыми поворотами старых обязательных формулировок. Обсуждая этот вариант, Андропов бывал совершенно неуступчив, если речь шла об отдельных словах. Чувствовалось, что он прикипал душой к своей работе и ему трудно было что-то менять в ней. Однажды в одной из ответственных речей он написал что-то вроде: «Наш народ идет вперед, несмотря на писки из подворотни…» Он относил эту часть к критике диссидентов, но мы с Шараповым одновременно прыснули от еле сдерживаемого смеха. Юрий Владимирович очень обиделся на нас. Нам пришлось объяснять ему, что мы восприняли слово «писки» не как слабые звуки, а как детсадовское название дурно пахнущей жидкости. Он засмеялся сам, но мнения своего не изменил и оставил это выражение в окончательном тексте доклада.

Это торжественное чтение было своего рода пробой материала на слух. Затем речь снова перепечатывалась и рассылалась на рецензию зампредам. Как правило, у них не бывало никаких замечаний, кроме хвалебных. За этим этапом следовала еще одна перепечатка, и первый экземпляр готового текста выступления Андропов направлял Леониду Ильичу через Черненко. Я очень сомневаюсь, что Брежнев прочел хоть одну страницу творчества своего любимого «Юры». Но его помощники, к которым попадал этот документ, всячески старались как-то зацепить или опровергнуть хоть какую-либо формулировку или просто фразу из материала, присланного Андроповым. Не могу припомнить случая, когда бы им это удалось. Все, что делал Юрий Владимирович, отличалось добротностью и правильностью.

После этих заходов и шагов начинался обычный аппаратный этап, завершающий работу члена политбюро над докладом или речью. По сложившейся традиции, которая якобы подчеркивала «коллегиальность» партийного руководства, Черненко рассылал проект документа членам политбюро с припиской, что «материал направляется на консультацию и для сведения». Это означало, что всякий старец из высшего ареопага страны может его либо критиковать и рецензировать, либо просто поставить подпись, что читал… Я не слышал ни об одном случае, когда бы из общего отдела ЦК КПСС вернулись красные конверты с текстом Андропова, на котором были хотя бы единичные поправки или пометки членов ПБ. Мне нечего было докладывать, хотя Юрий Владимирович, как и всякий самолюбивый автор, часто спрашивал меня, не поступили ли какие-либо отклики на его проект.

Когда я получал аналогичным образом из общего отдела проекты выступлений генсека или членов политбюро, направляемых на такую же рецензию Андропову, как и другим членам ПБ, у меня иногда рождались критические соображения по тексту. В таком случае возбранялось делать пометки на тексте документа, независимо от того, был ли он хорош или никуда не годен. Это мог отмечать лишь сам Юрий Владимирович, но он никогда этого не делал. Я же упрямо писал свою отдельную рецензию на материал и вместе с проектом доклада передавал ее Юрию Владимировичу. Иногда он меня вызывал по этому поводу, улыбался, протягивая мой текст, и говорил: «Опять ты нахулиганил!.. Нельзя так обращаться со старшими… Уничтожь свою критику». Текст коллеги Юрия Владимировича по политбюро шел через Черненко к автору девственно чистым.

В моем личном архиве сохранилось несколько первоначальных надиктовок Юрия Владимировича к его предстоящим выступлениям. Окончательные официальные стенограммы его речей и докладов можно прочитать в однотомнике Ю. В. Андропова (Избранные речи и статьи. М., 1983). А здесь, на страницах воспоминаний, хотел бы дать лишь несколько цитат из заметок, связанных с подготовкой речи перед избирателями Ступинского округа по выборам в Верховный Совет СССР 22 февраля 1979 года, чтобы показать ход мысли Андропова.

На втором совещании по этому выступлению, после того как он прочитал «болванку», сотворенную нами по его первой краткой прикидке, Юрий Владимирович среди прочего сказал:

— Первые десять страниц нуждаются в коренной правке… Пустословие… Вы тут написали «сердца людей…» и так далее. Красивости убрать, не надо их употреблять — это дурной тон… Пусть Марков (первый секретарь Союза писателей СССР в 1979 г.) так говорит… …

— Относительно новой Конституции… Сказать, что весь советский народ был творцом… Более широко используются права, но есть и обязанности… Реализуя права, люди реализуют и обязанности…

…

— Нельзя не сказать о недостатках… Не мельчить… По-крупному…

…

— О взяточничестве я бы сказал. Борьбу эту надо показать… Я по своему опыту знаю, что если эту работу будут вести… если остальные будут только возмущаться, то дела очень долго будут идти к порядку… Просто надо сказать, сколько есть случаев, что жулик ворует, а рядом десятки честных людей… Но они жулика не разоблачают…

…

— Не давать речь в железобетон!..

Со времен работы Андропова в аппарате ЦК КПСС вокруг него сплачивалась большая и дружная команда. Я знал некоторых из них, или был знаком с иными не очень близко, но глубоко уважал их всех. Г. Арбатов, А. Бовин, О. Богомолов, Н. Иноземцев, Ф. Бурлацкий, Г. Герасимов и другие были сугубо творческими личностями. Особенно хорошо знаком я был с Геннадием Герасимовым, вместе с которым много лет проработал в группе политических обозревателей АПН. Все они искренно помогали Юрию Владимировичу во времена хрущевской «оттепели» и сразу после нее. Их труд и способности, безусловно, сыграли свою роль в его возвышении.

Когда Андропов стал председателем КГБ, в круг его друзей и сотрудников вошел Евгений Иванович Чазов, глава 4-го Главного управления при Минздраве СССР. Оно было «при» потому, что оставалось независимым от правительства и Министерства здравоохранения. Некоторые авторы негативно оценивают дружбу и сотрудничество Андропова и Чазова, углядывая в этом некую интригу со стороны Юрия Владимировича. Но они не хотят принимать во внимание, что председатель КГБ официально отвечал за охрану и здоровье членов правительства, высших партийных деятелей, которые в ранге членов политбюро получали бытовой статус «охраняемых». Чазов был независим от Андропова по службе, но в отношении здоровья «охраняемых» на нем лежала такая же ответственность, как и на председателе КГБ. Андропову подчинялось 9-е управление КГБ, занимавшееся охраной и бытовым обслуживанием верхнего эшелона партийной и государственной власти. 4-е Главное управление при Минздраве, то есть Чазов, имело свой огромный отдельный бюджет, но работало на уровне рабочих хозяйственных звеньев в тесном контакте со структурами 9-го управления. Я часто видел Евгения Ивановича в приемной Юрия Владимировича, дожидающегося, когда из кабинета шефа выйдет засидевшийся посетитель.

Я могу утверждать, что Андропова и Чазова соединяли не только официальные отношения. Я видел, что между ними была хорошая мужская дружба. Более того, Евгений Иванович, вероятно, был единственным человеком, с которым Юрий Владимирович по-дружески разговаривал совершенно откровенно и доверительно, несмотря на сложность и закрытость своего характера. Андропов высоко ценил в Чазове его человечность, гуманизм, талант ученого и хирурга, высочайшие организаторские способности, остроту политического мышления.

Учитывая то обстоятельство, что Брежнев не выпускал из виду ни одного из своих соперников и ближайших сотрудников, вместе с их чадами и домочадцами, которые тоже лечились и отдыхали в системе учреждений 4-го управления, рабочая связь Андропова с Чазовым, превратившаяся в теплые личные отношения и доверительную откровенность с обеих сторон, отнюдь не представляется мне излишней или сомнительной. А что касается заботы о здоровье Леонида Ильича, то Чазов и Андропов были в этом вопросе безупречны. Кроме того, все соображения Евгения Ивановича о здоровье высшего эшелона власти доходили до генсека не по «испорченному телефону» многих ступеней, а только от одного человека, который умел держать тайну, — Юрия Владимировича.

Чазов обычно появлялся в приемной Юрия Владимировича по субботам, когда бешеный ритм работы Андропова несколько спадал. Появлялась возможность поговорить по душам. К тому же Евгений Иванович и Юрий Владимирович не любили «засвечивать» свои близкие отношения, а в субботу по третьему этажу почти никто из начальства не ходил. Тем не менее за Чазовым, его появлениями у Андропова наблюдала не одна пара глаз. Даже по субботам, не говоря уже о буднях, пока Евгений Иванович ждал несколько минут приглашения в кабинет Андропова, в приемную, будто случайно, приходили Цинев и Цвигун, чтобы, пользуясь своим правом беспрепятственного прохода в кабинет председателя, войти туда вместе с Чазовым и послушать, о чем пойдет разговор…

Состав команды Юрия Владимировича, когда он пришел на Лубянку, несколько сузился и изменился. В ее широкий круг вошли Чебриков и Бобков, Кеворков и Шарапов, начальник Высшей школы КГБ генерал Иван Розанов. Ядро команды оставалось прежним. Его составляли Крючков, как бывший помощник секретаря ЦК КПСС, Плеханов — бывший при Юрии Владимировиче в ЦК секретарь секретаря ЦК КПСС, Лаптев — бывший работник отдела соцстран аппарата ЦК, ведавший в нем вопросами Албании и знавший албанский язык. Карпещенко — бывший сотрудник того же Отдела, занимался в отделе ЦК КПСС Румынией и знал румынский язык. Были еще очень доверенный сотрудник Андропова, без которого команда была бы значительно слабее, — это Евгений Иванович Калгин, бывший водитель, бывший охранник, бывший офицер приемной председателя, бывший референт, и, наконец, начальник особо секретного, чрезвычайно потаенного 12-го отдела — подслушивания, — которым до него руководил один из самых доверенных, если не самый близкий Андропову человек — Юрий Плеханов. Зная все тайны советской верхушки, Плеханов закономерно стал в конце концов начальником 9-го управления.