То ли свет, то ли тьма Юнусов Рустем

38

– У Саяра Файзылловича, – продолжил я, – мозг, как у столетней щуки, уже давно порос мхом. Помню, хоть это и было давно, такой случай. Поступает в кардиоревматологическое отделение РКБ больная – молодая девушка с кафедры ЛОР-болезней. Она после школы не поступила в мединститут и устроилась на кафедру лаборанткой. В анамнезе у нее ревматический порок сердца. На данный момент заболевание началось с подъема температуры до тридцати девяти, были небольшие боли в суставах. Лечащий врач, только что окончившая институт ординатор, показала больную Саяру Файзылловичу. Он, недолго думая, расценил случай как обострение ревматизма. На самом же деле у больной был инфекционный эндокардит. Назначил преднизолон. Было это в пятницу, а в воскресенье возник рецидивирующий тромбоэмболический синдром в сосуды головного мозга. Вначале больная ослепла, а во вторник скончалась.

– На фоне гормональной терапии произошло обострение инфекции. Случай, кстати сказать, в диагностическом плане банальный, – заметил Салават Зарифович.

– Что и говорить, если к тому же учесть известное правило, что всякая лихорадка, возникшая на фоне порока сердца, должна в первую очередь рассматриваться как проявление инфекционного эндокардита. Больная умерла, и концы в воду. А тогда у нас было заведено: каждый летальный случай обсуждался на пятиминутке. Шеф, разумеется, чтобы не было огласки, случай на обсуждение выносить не стал.

– Это его тактика. У нас прилюдно, в том числе и по первому каналу в программе Елены Малышевой обсуждается только то, что смотрится хорошо, и при этом никто не скупится на комплементы.

– А я на другой день подхожу к шефу и говорю: случай следует обсудить на пятиминутке, поставить все точки над и, иначе он обрастет слухами. Шеф, видимо, подумал, что я при обсуждении выступлю и сглажу углы, а я при обсуждении сказал Саяру правду-матку в глаза, только все с него – как с гуся вода, прикинулся шлангом. А лечащий врач-ординатор встала, хотела что-то сказать, но не выдержала, разрыдалась и с пятиминутки убежала. После этого случая шеф по-иному стал смотреть на меня. Он окончательно решил, что я не его поля ягода, в наших отношениях возник зазор, и с каждым годом после этого случая наши отношения все более и более ухудшались. Для таких людей, как наш шеф, добро, обличающее людей во зле, совершенно искренно принимается ими за зло, а милосердие, смирение, любовь представляется им чем-то противным, возмутительным.

– К тому же он по жизни игрок, который привык всех обыгрывать фальшивыми картами.

39

Во второй половине мая практические занятия закончились. До государственных экзаменов – почти три недели. По циклу пульмонологии у меня более тридцати студентов не сдали зачет. Большинство же преподавателей, не утруждая себя лишней неоплачиваемой и неблагодарной работой, давно уже оставили свой автограф у них в зачетках.

Кто-то из студентов по циклу пульмонологии не сдал истории болезни, кто-то пропустил занятия и не отработал их, кто-то вообще не пришел на зачет, кто-то ничего не смог на зачете ответить. Некоторые студенты пытаются сдать мне зачет уже третий-четвертый раз, но ничего вразумительного не могут сказать. Но есть студенты, которые не беспокоятся, что у них не сдан зачет. Вот студент Зубков. Без уважительной причины он пропустил несколько занятий. В качестве отработки я ему предложил нарисовать учебную таблицу по применению антибиотиков при тяжелой пневмонии и дал методическое руководство, чтобы он с него списал таблицу. Задание он не выполнил, более того, не вернул мне методическое руководство, но зачет по пульмонологии получил.

Каким образом это произошло, наш учебный ассистент Анна Валентиновна мне рассказывала:

– За Зубкова пришел просить убеленный сединой академик-уролог. Сама видела. Этот студент то ли внук ему, то ли племянник. Зашел он в кабинет к шефу, сел напротив него, принял позу мыслителя и молчит. Шеф смотрит на него, ничего не понимает и тоже молчит. А он с обидой в голосе говорит: «Вот до чего дело дошло, я собственной персоной к вам на кафедру пришел и должен унижаться». Сказал и шефу зачетку студента Зубкова подает. Шеф, конечно же, в зачетке расписался. После этого академик сразу же согнал со своей физиономии мину мыслителя и даже повеселел.

– А как же иначе: ведь они встречаются на заседаниях татарстанской Академии наук, друг другу жмут при встрече руки. Он, надо полагать, как водится у нас, шефу поставил бутылку, – сказал я, поддерживая диалог.

– Вот это уж я не знаю, – сказала Анна Валентиновна и с удивлением посмотрела на меня.

– Я вполне серьезно. В прошлом году заходит уверенно ко мне в кабинет с виду респектабельная женщина, садится напротив и, ничего не говоря, вдруг горькими слезами начинает плакать. Я ничего не могу понять, начинаю ее успокаивать. «У нас несчастье», – говорит она. Я уж грешным делом подумал, что умер больной, который лежал у нас в отделении. А она, ничего не говоря, еще пуще заливается слезами. Наконец произносит: «Я Иваничева. Вам эта фамилия ни о чем не говорит?» «У нас нет таких больных, вы, судя по всему, ошиблись адресом», – отвечаю я ей. «Нет, не ошиблась, наш сын у вас не получил зачет по пульмонологии. А мой муж – профессор, заведует кафедрой неврологии в Академии усовершенствования врачей», – сказала она, перестала плакать и смотрит на меня. «Ах, вон, в чем дело! И в том, что сын ваш не сдал зачет, состоит ваше горькое горе?» – говорю я. «Нет. Он у нас умный мальчик, но у него несчастная любовь. Он ушел от нас, и, вы только подумайте, живет с женщиной», – отвечает она. «По нынешним временам это вполне естественно», – говорю я. «Не говорите так! Это длинная трагическая история! Я не буду сейчас вам о ней рассказывать», – произносит она. «Так пусть он ко мне на зачет еще раз придет», – предлагаю я. «Это его окончательно убьет», – женщина вновь заливается слезами, роется в модной сумочке, достает зачетку сына, открывает ее на нужной странице и кладет передо мною. «Умоляю вас, пожалуйста, распишитесь. Наш сын, я ручаюсь за него, к экзаменам пульмонологию самостоятельно выучит. Войдите в наше положение, поверьте слову матери. Он никогда не будет пульмонологом, пойдет по стопам отца, будет неврологом». Я перелистываю зачетку, в ней одни пятерки. Гляжу на сидящую передо мною женщину и думаю: «Если я сейчас не поставлю зачет, то будет истерика, и меня никто не поймет». Я говорю: «Ставлю зачет под ваше честное слово, что сын ваш к экзаменам все самостоятельно выучит». «Он мальчик способный, обязательно выучит». Женщина быстро успокаивается, утирает платочком слезы, а затем достает из сумочки бутылку водки и говорит: «Это вам от мужа», – и ставит бутылку под стол. «Ну что вы, это лишнее», – говорю я. А она: «От чистого сердца!» Когда я об этом рассказал Салавату Зарифовичу, то он заметил: «А что ты хочешь, профессора у нас почти все прижимистые, мог бы раскошелиться и на коньяк».

– Она не только у вас получила таким образом для сына зачет, – сказала мне Анна Валентиновна.

А на госэкзамене уже сам профессор Иваничев устроил спектакль: в день, когда сдавал экзамен его сын, явился с навороченной фотокамерой и, пока шел экзамен, всех, чтобы схватить момент в различных ракурсах, то, вставая коленями на пол, то, поднимаясь на антресоли, снимал. Сын, разумеется, сдал госэкзамены на пять.

– Помимо этого, шеф расписался в зачетке студента Айткулова. Вы не знаете, что у него за «крыша»? – спросил я Анну Валентиновну.

– Родственник завгорздравотделом. Кем уж он ему конкретно приходится, не знаю.

– Надо полагать, будет главным врачом. А кто поставил зачет дебильному студенту Ваделгову из Чечни? – вновь спросил я Анну Валентиновну.

Она некоторое время, очевидно думая, следует ли раскрывать передо мною секреты, молчит и не знает что ответить.

– У него криминальный вид: лоб узкий, глаза недобрые, лицо смуглое, широкое, он всегда угрюмый и практически все время молчит, – напоминаю я ей о внешности студента.

– Тоже шеф, я грех на душу не брала и ничего никому не ставила. У этих студентов задолженность не только по пульмонологии.

– Я на зачете Ваделгову задал два вопроса и сказал: «Больше ко мне не подходи. У тебя нет элементарных знаний». Он не имеет понятия, что такое преднизолон, а на вопрос «Чо вы будете делать при легочном кровотечении?» после долгого раздумья ответил: «Дм гепарин». Ему и невдомек, что гепарин сам по себе может вызвать кровотечение. Этот студент относится к тем студентам, кого нельзя даже близко подпускать к больным.

– Хорошо уже то, что он знает, что на свете существует гепарин. У нас этот год рекордный. К госэкзаменам по предварительным наметкам не будут допущены без малого семь человек, – говорит Анна Валентиновна.

– И все они на следующий год восстановятся и окончат университет.

40

Среди семи студентов кандидатов на отчисление из университета, конечно же, Халиков и Гатауллин. Пропускали они занятия не только по терапии, но и по хирургии и акушерству. Вели они себя по-хамски и настроили против себя очень многих преподавателей. Для них было полной неожиданностью, что их не допустили до госэкзаменов. До этого на протяжении пяти лет обучения в университете им все сходило с рук, и они год от года все больше и больше наглели.

Сижу я как-то в конце учебного года с Салаватом Зарифовичем в доцентской. Дверь без стука открывается, входит Халиков, за ним, как обычно, словно его телохранитель, Гатауллин.

Когда я вижу этих студентов, у меня сразу же портится настроение.

– Мы пришли, – говорит Халиков, нагло глядя мне в глаза. Он говорит так, словно сделал мне своим появлением одолжение.

– Ну и что, что пришли. Вам еще нужно отработать пропущенные занятия.

– Насчет зачета, – произносит Халиков, словно не слыша, о чем я говорю.

Салават Зарифович между тем внимательно присматривается к студентам и просит их на пять минут покинуть доцентскую.

– Не связывайся, – говорит он мне, когда мы остались одни, – поставь им зачет. Не видишь, что ли, какие у них физиономии. Наверняка если они сами не состоят в группировке, то имеют на них выход. Им ничего не составит тебя заказать. К тому же и в деканате и выше у них, надо полагать, раз они дошли до шестого курса, все схвачено.

– Что ты говоришь. Я знаю, на кафедре инфекционных болезней к преподавателю, которая вела у них цикл, подходил отец Халикова, но она встала насмерть, а я им поставлю зачет!

– Ты помнишь, – продолжил Салават, – когда мне чуть не выбили правый глаз. Вначале я думал, что это спонтанная выходка хулигана, а когда сопоставил факты, то все произошло, мне кажется, не случайно. До этого я не поставил зачет одной студентке. Знаний у нее не было и в помине. Сидит передо мною размалеванная, рыжая, глаза как у хищницы, протертая до дыр девица – манеры развязные. Я подальше стараюсь держаться от нее, а она все ближе и ближе двигает стул ко мне. Гляжу на нее и думаю: проститутка. Я это сразу определил, когда еще вел у них занятие, по знакомому мне в женщинах взгляду. Я ей говорю: «Вы не имеете по кардиологии элементарных понятий», а она мне: «Сделайте исключение для меня, я не останусь в долгу». Кое-как ее из кабинета выпроводил. Из клиники выхожу, не думаю ни о чем. А зимой темнеет рано. Только ступил за больничную ограду, гляжу, парень коренастый посреди дороги стоит. Стал его обходить, а он мне задиристо: «Дай закурить». «Не курю», – в тон ему говорю. Тут он быстро встал передо мной и правой рукой с вывертом, как это делают каратисты, прямым ударом мне – по очкам. Осколки стекла поранили правый глаз, залило кровью пальто, шарф, костюм, рубашку.

– Ты ведь тогда больше недели лежал в глазном отделении, а шеф к тебе, как к сотруднику, ради приличия ни разу не подошел.

– Доктора наложили швы на роговицу, на мягкие ткани вокруг глаза, сказали, что я мог потерять глаз. Так что поставь им зачет и спокойно спи.

Через пять минут вновь входят Халиков с Гатауллиным.

– Приходите через три дня с историями болезней и с рефератами на пропущенные занятия, – говорю я студентам.

Они смотрят на меня, как на душевнобольного.

– Могли бы и сейчас договориться, – развязно замечает Халиков. Оба студента уходят.

– Они думают, что ты набиваешь цену, – замечает Салават.

– А ведь я им даже намека не даю, что хочу с них что-то получить.

– Только они это понимают по-своему. Впрочем, сейчас некоторые преподаватели как таковую взятку не берут, а не ставят студенту, у которого состоятельные родители, зачет и занимаются репетиторством по рыночной цене. Правда, если строго подойти, то это тоже незаконно. Они не платят с этих денег налоги. Это имеет место на младших курсах.

– А мне как-то, – говорю я, – Виталий Сергеевич – декан иностранного факультета – рассказал анекдотическую историю. Приходит к нему в деканат доктор медицинских наук – преподает она клиническую дисциплину на третьем курсе. Подходит опасливо к столу, по сторонам оглядывается – нет ли посторонних, словно не видит, что в кабинете они одни, и без вступления протягивает ему на вытянутых руках, словно икону, сложенный лист бумаги и говорит: «Там сто долларов». Виталий Сергеевич в недоумении, а она рассказывает: «Сдавал мне курсовой экзамен ливанец. Ничего не знает, я его, естественно, с экзамена выпроводила. А когда экзамен закончился и все разошлись, он подходит ко мне и тет-а-тет говорит: «Поставь экзамен». Протягивает зачетку, а на ней сто долларов. Но я сообразила: на случай, если деньги в краске, чтобы не оставлять отпечатков, и не запачкать руки, протягиваю ему лист бумаги и говорю: «Клади и лист бумаги надвое сверни». Он положил банкноту на лист бумаги, свернул его надвое и говорит: «Мне четверки хватит». Проставила я ему в зачетку четверку, расписалась, и он ушел, а меня совесть гложет. Всю ночь не спала и думала: «А что, если у него был при себе диктофон?!» Не выдержала и вот к вам пришла. Возьмите, пожалуйста, эти деньги. Не сочтите, что я взяла взятку». Положила в бумажке сто долларов на стол и ушла.

– И как же поступил Виталий Сергеевич? – спросил Салават.

– Сказал, что, не зная, куда деть сто долларов, оказался в глупом положении, но докладную ректору писать не стал.

41

Через два дня студенты Халиков и Гатауллин вновь приходят «сдавать» зачет по пульмонологии. Они сознательно заходят ко мне в кабинет порознь. Первым входит Гатауллин, садится напротив меня, кладет на стол истории болезни и смотрит угрюмо, но не на меня, а под стол.

Истории болезни Гатауллин, конечно же, написал не сам. Просто кто-то из студентов распечатал свои истории болезни на принтере и ему дал, а он их от руки, как курица лапой, переписал.

– Учили?

Студент чуть заметно мотает головой, его губы складываются в нечто подобное ехидной улыбки. В этот момент наверняка он мысленно прошелся по моему адресу нелитературным словом.

– Скажите, пожалуйста, как вы будете купировать приступ бронхиальной астмы? – спрашиваю я его вполне серьезно.

Гатауллин сидит как изваяние, ни один мускул в его лице не дрогнет. В течение минуты мы сидим молча.

– Вы слышите меня?

Губы студента чуть заметно начинают шевелиться, но он не произносит ни одного слова.

– Какими препаратами следует купировать бронхоспазм?

Гатауллин по-прежнему сидит передо мною словно глухонемой.

– Ну, что ж, спрашивать вас о чем-либо более не имеет смысла. До свидания. – Студент продолжает неподвижно сидеть, а я добавляю: – Перед тем, как в следующий раз ко мне подойти, зубрите пульмонологию день и ночь, раз нет у вас ни памяти, ни логического мышления. Не тратьте зря свое и мое время.

Гатауллин, как бык из-под ярма, взглянул на меня, затем медленно встает и несет свое грузное бесформенное тело к выходу. «А ведь как пить дать окончит университет, станет главным врачом, – думаю я. – У Гатауллина и шея толще, и затылок круче, нежели у нашего главного врача».

Минут десять я сижу один. В это время, надо полагать, Халиков выспрашивает у Гатауллина, как проходил зачет. Но вот в дверь стук. Появляется мохнатая непричесанная голова, наглые глаза студента неприязненно смотрят на меня.

– На зачет можно?

– Проходите, раз пришли, – говорю я, хотя знаю, что Халиков мне зачет не сдаст – пустая голова. У него нулевые знания по медицине и нет ничего за душонкой, кроме уличных блатных манер.

Он садится напротив меня и сразу же спрашивает:

– А без вопросов можно?

– Вы хотите сдавать зачет письменно? – спрашиваю я, словно не понимая, к чему он клонит.

– Нет, не так.

– А как?

– По-другому.

– Это как же? – сегодня физиономия Халикова не такая нахальная, какой была два дня назад. Но одет он, хоть и во все фирменное, но небрежно. К тому же белый халат на нем, в котором только что заходил Гатауллин, не по росту большой, он помят и затаскан так, что, кажется, навсегда потерял белый цвет.

– Вы ставите мне зачет, а я в долгу не останусь.

– В каком смысле?

Глаза у Халикова то бегают, то нагло смотрят на меня. Наверняка он в этот момент думает, что я глуповат, не схватываю все на лету или же продолжаю набивать цену. Затем на его физиономии появляется нахальная улыбочка.

– Можно в рублях, можно в долларах, а можно и в евро. Скажите только сколько.

– Так это же взятка!

– Ну, хорошо. Я слышал, что вы взяток не берете, боитесь, но можно и услугой, для некоторых, который раз, это даже выгодней.

– Услугой!

– Да. Вы знаете, кем работает мой отец? – спрашивает со значением студент.

– Понятия не имею и не интересовался.

Халиков подается ко мне грудью, от волнения он даже сполз на краешек стула, и, желая сразить меня наповал, с ударением на каждом слове произносит:

– Он заведует всеми кладбищами Казани. При желании мой отец все может сделать.

– Пока я в его услугах не нуждаюсь.

Студент с недоумением, как на душевнобольного, смотрит на меня. Он на мгновение даже потерял дар речи. Затем произносит:

– Не зарекайтесь. Можно договориться и так: если, который раз, не сейчас, а в дальнейшем, понадобится, отец вас прикроет. Мне в деканате подсказали: главное, получить зачет у вас.

– Я в таком прикрытии не нуждаюсь. А кстати, зачет по гематологии вы у Саяра Файзылловича сдали?

– Да. Зачетку показать.

Я гляжу на наглую физиономию студента и думаю: «Буквально все: особенно медики и далекие от медицины люди, с самых высоких трибун, и с голубого экрана, и в печати вещают, что для того, чтобы поднять на должный уровень наше здравоохранение, нужно его хорошо профинансировать. Это глубокое заблуждение, корень зла в приемных комиссиях университетов. В нашем здравоохранении, особенно сейчас, как никогда, актуален лозунг: кадры решают все! Да поднимите оклад докторам в три раза, от этого они умнее не станут».

– Вы ведь ничего не знаете, а хотите работать в медицине, – говорю я Халикову.

– Я не хуже других. Просто я быстро забываю. Да и многие у нас учат, чтоб забыть. А кончишь учиться, диплом дадут, чтобы видно было, что учился.

Халиков уходит, а я думаю: «А ведь на него за взятку можно дело завести, только ничего не докажешь. В университете меня администрация не поддержит, он вывернется, а я крайним, с такой, как у него крышей, окажусь».

Выхожу в коридор и вижу Саяра Файзылловича. Как обычно, мы здороваемся за руку и обмениваемся дежурными фразами, затем я его спрашиваю:

– Вы поставили Халикову и Гатауллину по гематологии зачет?

– Поставил, – с вызовом говорит он и, как обычно при волнении, трясет седой как лунь головой.

– Так они же вас чуть до инфаркта не довели. Вы же божились, что прогоните их по тестам.

– А я зла на студентов не держу. Аллах не велит.

– И здорово они вам отвечали?

Понимая, куда я клоню, Саяр Файзыллович изменился в лице и в свое оправдание говорит:

– Ничего, как будут врачами, знания наберут.

Он резко повернулся и пошел в свой кабинет, желая отгородиться от меня дверью.

«Купили», – подумал я, глядя ему вслед.

Звоню учебному ассистенту и говорю:

– Анна Валентиновна, у меня только что были Халиков с Гатауллиным. Я им дал от ворот поворот. Вы не знаете, как у них обстоят дела по другим циклам?

– Если их послушать, то они чуть ли не со всеми преподавателями уже договорились, но это такие жуки. Им ни в чем нельзя верить. Лично мне они поликлинику не сдали, по нефрологии и кардиологии у них тоже зачета нет. Я знаю, у них также проблемы по инфекционным болезням.

– А какова позиция деканата?

– По крайней мере в открытую они их не проталкивают.

– Выжидают.

– То, что Халиков с Гатауллиным ничего не знают, на это многие у нас закрывают глаза, но они вели себя в течение года по-хамски, а это им не простят. В этом году, как никогда, кафедра подала в деканат на отчисление двенадцать человек. Пятерых из этого списка деканат к госэкзаменам допустил. Они говорят, что если отчислить двенадцать человек, то в министерстве нас не поймут, а на семерых как будто бы приказ об отчислении уже подписан.

42

Обычно, если хороший студент пропустит по уважительной причине занятия, то он сразу же, не откладывая возникшую проблему в дальний ящик, подойдет к преподавателю и договорится, как погасить задолженность.

Большинство же должников по многим циклам в течение года живут беспечно. Гасить долги они начинают, когда до госэкзаменов остается всего лишь две недели, а то и меньше.

Студентка Гайнутдинова одна из них.

Вот она тихо заходит в доцентскую и молча у двери стоит.

– Вам чего? – спрашиваю я ее.

– Зачет, – упавшим голосом говорит она, словно тяжело хворая.

– Проходите, присаживайтесь. Вы из какой группы?

Студентка что-то под нос лепечет, но я не слышу ее и переспрашиваю.

– Из пятой, – опять же еле слышно говорит она.

В журнале успеваемости напротив фамилии студентки не значится пропущенных занятий, но на зачет с группой в последний день занятий она не явилась. Это было в сентябре, а теперь май месяц.

– Вы почему в течение года не приходили сдавать зачет?

– Болела.

Но я ей не верю. Для большинства наших студентов достать справку о болезни проще простого. Не верю я ей еще потому, что у нее задолженности по многим циклам, при этом она не пропускала занятий, а в выражении лица и в облике ее нет даже намека на интеллект: рот большой, как у лягушки, приплюснутый нос, узкий лоб, подслеповатые глаза, не вышла она и росточком, не говоря уж о фигуре. Вдобавок ко всему пальцы рук у нее как у малолетнего неряшливого школьника в синей пасте. Глядишь на нее и невольно думаешь: «В университет она попала из племени, проживающего вдали от цивилизации». За весь цикл пульмонологии она ни разу не открыла рта, не произнесла ни одного слова.

– Скажите, что вы будете делать при астматическом статусе?

Вопрос этот принципиальный и все двоечники знают, что почти каждого из них я об этом спрашиваю, но толком ответить не могут. А, между тем на практических занятиях мы астматический статус очень подробно разбираем, а затем «разжевываем».

Студентка в молчании замерла.

– Вам понятен вопрос? – при этом я думаю: «Глаза бы не глядели! Как же вы, двоечники, мне надоели!»

– Спросите еще.

– Если вы не знаете, как вывести больного из статуса, то спрашивать вас не о чем.

– Статус…

– Да. Чем клинически он проявляется?

Студентка молчит, а у меня в голове появляются мысли о том, что, занимаясь с подобными студентами, я сам глупею. Не зря же в психиатрии говорят о контактной болезни!

Гайнутдинова продолжает сидеть, как восковая мумия. Тактика подобных студентов проста: приходить на зачет раз за разом и взять преподавателя измором. Только время работает теперь не на них, на носу госэкзамен.

– Вы не знаете ничего.

– А истории, – студентка кладет на стол исписанные неразборчивым почерком листочки.

– Нужны не писульки, списанные с кого-то, а знания.

– Сама писала. Сделайте в журнале об историях галочку.

– Ну, хорошо.

Студентка уходит, а я думаю: «Кто же опекает ее и тащит с курса на курс за уши. Такие абитуриентки в университет случайно не попадают».

Не проходит и пяти минут, в кабинет входит средних лет мужчина. Его волосы зачесаны назад, невысокий лоб, широко расставленные глаза, большой рот, приплюснутый нос. В его облике я улавливаю нечто общее с обликом только что сдававшей мне зачет студентки.

– К вам можно? – спрашивает он и, не дожидаясь моего ответа, говорит: – У вас только что сдавала зачет моя дочь.

– Она ничего не знает. Я даже не представляю, как она сможет работать врачом.

– Я сам главный врач, – говорит отец студентки и делает выразительный жест рукой, в том смысле, что он знает, как у нас работается докторам в практическом здравоохранении.

– Я не спрашивал ее с предубеждением, задавал самые простые вопросы.

– Я не о том. Помогите уж. Как окончит университет, я ее к себе возьму, всему обучу.

«Яблоко от яблони далеко не падает. Чему ты можешь обучить свою дочь! У тебя самого нужно отобрать врачебный диплом», – думаю я, глядя на него, и говорю:

– У нее, между прочим, долги по многим циклам.

– Все же люди, я со всеми договорюсь.

Наши глаза встречаются. Поняв, что разжалобить меня ему не удалось, главврач достает из нагрудного кармана пиджака зачетку и конверт.

– Нет, это уж совсем не к чему. Скажите лучше дочери, пусть она учит.

– Как ни к чему, по-другому не бывает. Я на свете не первый год живу. По-человечески, от чистого сердца. Если все будет хорошо, я еще вам осенью два мешка картошки привезу, не бойтесь, не обману.

– В течение года ваша дочь могла двадцать раз ко мне подойти, а она является не подготовленной, когда госэкзамен на носу.

Главный врач, ничего не понимая, вытаращенными глазами смотрит на меня, а затем лезет в карман и вытаскивает еще один конверт, видимо, подготовленный для другого случая.

– Поставьте, я не поскуплюсь. Молодежь, она ни о чем сейчас не думает. Скоро госэкзамен. Войдите в положение. Мы же не успеваем!

– Нет! Наш разговор окончен, – восклицаю я и продавливаю главного врача за дверь.

В коридоре его дочь стоит у окна. Ее лицо безучастно. Поодаль стоят две студентки и пытливо смотрят на меня.

43

Среди должников по многим предметам в этом году студент Шептунов. Если у него и имеются кое-какие наклонности, то только не к наукам, но внешне в определенном смысле он смотрится: хорошо сложен, подвижен, высок, правильные черты лица, как у артиста, до плеч волнистые русые волосы, но глаза пустые, бездумные, во всем даже не несобранность, а разболтанность, грудь всегда нараспашку. Такие парни крутят головы одновременно нескольким глупым девчушкам.

По пульмонологии он полцикла пропустил, на зачет не явился, но перед госэкзаменами раза три ко мне подходил, и раз за разом спрашивал:

– К вам можно подойти, сдать зачет?

– Можно.

– Тогда я подготовлюсь и через три-четыре денька приду.

– Приходите.

Но Шептунов так и не подготовился, и сдавать зачет не подошел. Во время его очередного визита я ему сказал:

– Ты бы при желании мог удовлетворительно учиться.

– А я не буду работать врачом, – не задумываясь, ответил он.

– Тогда зачем же трешь штаны, занимаешь место?

– Чтобы откосить.

– От армии.

– А от чего же.

– А что ты будешь делать, когда получишь диплом?

– У меня уже есть место. Я работаю.

– И где же?

– Осветителем в ночном клубе.

– В ночном клубе!

– А что, у нас пафосная, продвинутая, денежная публика.

– Прожигатели жизни, живут одним днем. А по большому счету – это в большинстве своем, мелкие никчемные людишки. Никому из них при богатеньких родителях деньги не достаются упорным ежедневным трудом.

– Вы слишком строго судите. А однокурсники мне завидуют. Просто многим ходить к нам не по карману. Я, к примеру, получаю больше, чем иной врач или преподаватель вуза.

– Ну, это ты пока молодой, а дальше-то что?

– Дальше…

Шептунов задумался и почесал за ухом. По всему было видно, что он никогда не задает себе серьезных вопросов.

– К тому же в ночном клубе так много пагубных соблазнов.

– Если подучусь, то продвинусь, наметки уже есть, – с гордостью говорит он.