Дунай: река империй Шарый Андрей

13

Dunrea. У восточного предела

В ясный день, в густую хмарь

Мой Дунай течет, как встарь.

Только в людях перемены

Непрерывны, непременны.

....................................

Речки те же и поныне,

Те же горы и пустыни,

Та же синева небес,

То же солнце, тот же лес.

Михай Эминеску. Свидание. 1879 год

Телеграмму вот такого содержания Руфус Смит 28 октября 189* года переслал – из Лондона через британского вице-консула в Варне – Артуру Холмвуду, лорду Годалмингу: “Царица Екатерина” вошла в Галац сегодня в час дня”. После путешествия вокруг Европы к Черному морю это судно с русским названием доставило в низовья Дуная страшный секретный груз, ящик-гроб с сырой землей и графом Дракулой. Вампир перевозил сам себя из Лондона в родовой замок в трансильванском ущелье Борго. Водный путь на управляемой сплавщиками-словаками лодке – по Дунаю и его правому притоку Сирет, а там по реке Бистрица – показался Дракуле самым безопасным. Однако смелые охотники за вампиром во главе с профессором Абрахамом Ван Хелсингом преследовали графа: по реке – на паровом катере, по суше – на запряженном шестеркой экипаже, чтобы в конце концов настичь и уничтожить упыря. Вонзить ему в грудь осиновый кол.

Автор романа “Дракула” (1897) ирландский писатель Брэм Стокер не затруднял себя описаниями дунайских пейзажей, может быть, потому, что никогда в жизни их не наблюдал. Любые земли восточнее Будапешта ему, как и большинству западных интеллектуалов того времени, представлялись этнически не расчлененной территорией, хаотично заселенной потусторонними и посюсторонними существами.

В этом пестром пространстве придунайской фантасмагории стирались грани между выдумкой и реальностью, между человеческим естеством и животным миром. Трансильвания, Молдова, Валахия, Банат, Добруджа, Шумадия[95] образовывали в представлении западноевропейцев единый дикий край, в пределы которого цивилизованный человек решится вступать, только будучи вооруженным отвагой, словом Божьим и револьвером крупного калибра. В романе Стокера город Галац – один из загадочных закоулков “дунайской Азии”, мистической земли сказаний и легенд, на просторах которой (воспользуюсь образом литературоведа Деклана Кайберда)“цивилизация теряет контроль над порядком”.

ДУНАЙСКИЕ ИСТОРИИ

КАК ВАМПИРЫ ОСВАИВАЛИ  БЕРЕГА РЕКИ

Влад Цепеш. XVI век.

Главный европейский ареал обитания живых кровососущих мертвецов – территории по обе стороны от Дуная. Предания и сказки, обычаи и традиции в Трансильвании, Болгарии, Валахии, Сербии схожи, они формировались до нашествия Османов, отражая, в частности, и борьбу внутри христианской церкви. Ключевым представляется такое суеверие: человек, перешедший из православия в католицизм, после смерти становится вампиром. Другой причиной ученые считают эпидемии чумы и других повальных болезней: хоронили массово и быстро, иногда по ошибке, заживо, в состоянии каталепсии, когда прерывается дыхание. Вот эти несчастные подчас и пытались разрывать собственные могилы. Вампиризм в представлении местных жителей представлял собой заразу: укушенный после смерти становился упырем. Главным народным оружием против таких считались осиновый кол, отсечение головы и сожжение трупа. Понятно, что мистика вампиров порождена темной стороной народной фантазии, связанной с язычеством и сатанинскими культами. Вся средневековая Европа была несвободна от предрассудков, и все же обстоятельства сложились так, что именно пояс территорий в нижнем течении Дуная оказался особенно крепко связан с поверьями о вампирах. Очевидно, это волновало и государственные власти: в 1730-е годы австрийское военное командование в Белграде сформировало комиссию под руководством Йоханеса Фликингера – для прояснения вопроса о том, существуют ли в Сербии, часть которой в ту пору попала под контроль Габсбургов, вампиры. Комиссия изучала захоронения в окрестностях Белграда – с останками тех, кого считали вампирами; мертвые тела через годы после погребения сохранились на удивление хорошо. Это вызвало беспокойство насчет того, не двинутся ли вампиры вверх по Дунаю на Вену. Фликингер составил подробный отчет о своей миссии, его работа дала научный материал поколениям ученых и писателей. Классик сербской литературы Милован Глишич в рассказе “Девяносто часов спустя” (написанном в 1880 году, то есть до выхода в свет романа Стокера) вывел вампира Саву Савановича. После смерти этот Саванович обосновался у водяной мельницы в селе Зарожье, где пил кровь мукомолов. Следы упырей обнаруживаются в венгерской, румынской, болгарской истории и литературе (о вампирах, например, упоминает Любен Каравелов в повести “Хаджи Генчо”). Исторический деятель, имя которого унаследовал главный вампир массовой культуры, – Влад III Цепеш (Колосажатель), в 1440–1470-е годы трижды правивший Валахией, одним из двух, наряду с Молдовой, феодальных княжеств, на землях которых в XIX столетии сложилось современное румынское государство. Прозвище Дракула (“сын Дракона”) он получил от отца, Влада II Дракула (“Дракона”), рыцаря ордена Дракона, основанного венгерским королем Сигизмундом для защиты христианских ценностей. Типичный средневековый тиран, Влад III круто управлял своими землями и отважно противостоял вторжениям армий султана, в 1462 году даже совершив опустошительный набег за Дунай и заняв Журжу и Рущук. Однако военные успехи Дракулы оказались временными – в 1476 году Цепеш погиб в бою под Бухарестом, и его голову подняли на шест в Стамбуле. Научных данных о том, что Влад III воскрес (как и сведений о том, что при жизни или после смерти он пил кровь) нет. Есть подтверждения жестокости Цепеша, связанные прежде всего с практикой массового сажания на кол (впрочем, обычной для Европы той эпохи). Известно, что под давлением обстоятельств Влад III на время отказался от православной веры, и это, безусловно, впечатлило валашских подданных. В современной Румынии князя Дракулу считают героем атиосманского сопротивления и борьбы за централизацию национального государства, но международная репутация Влада Колосажателя безнадежно испорчена. В Джурджу есть памятник Владу Дракуле: осанистый бронзовый мужчина стоит на пьедестале неподалеку от бронзовых Дианы и Аполлона. В Бухаресте и Тырговиште установлены бюсты Дракулы.

Однако уже в ту пору Галац представлял собой крупнейший румынский речной порт и вообще самый большой дунайский порт, доступный морским судам, с обширной судоверфью[96]. Теперь в Галаце соседствуют друг с другом даже два порта (один принадлежит металлургическому комбинату, другой – многофункциональный, сам состоящий из четырех секторов), с 36 причалами и разнообразной разгрузочной-складской инфраструктурой. Когда подъезжаешь к Галацу с юго-запада, далеко слева виишь бессчетные заводские корпуса, далеко справа – бессчетные портовые краны. Между портом и заводом раскинулась захламленная строительным и сельскохозяйственным мусором равнина, вдоль шоссе тянется толстым-претолстым сдвоенным питоном труба, и где-то в промежутках пейзаж расцвечивают пролески и полузамерзшие озерца, на глади которых нет-нет да и махнет крылами лебединая пара. Город крепко схвачен стальными челюстями портово-судостроительного и металлургического производств. Стилворкс Arcelor Mittal – самое крупное промпредприятие Румынии, в полгорода по площади. Когда комбинат давал стране чугуна и стали изо всех сил, по восемь миллионов тонн ежегодно, в его горячих цехах и холодных конторах работали почти пятьдесят тысяч человек. Для всего этого трудового люда полвека назад и возводили в Галаце неотличимые друг от друга жилые комплексы с техническими наименованиями вроде Micro 21 и Micro 39С. Со временем и общественными переменами металлический процесс оптимизировали, выпуск швеллеров и болванок сократили вдвое, количество работников – вчетверо.

Галац, улица Домняскэ. Открытка 1905 года.

По разным причинам производственного и политического характера центр Галаца сформирован немного странно: здесь нет системообразующей площади, вокруг которой концентрировалась бы праздная и праздничная активность. Роль такой площади играет хитро выходящая к Дунаю Королевская (или Господская) улица, неширокая strada Domneasc, всего в три автополосы. Более или менее репрезентативные объекты постройки конца XIX – начала XX века перемежаются здесь с функциональной более или менее современной архитектурой. Старые фотографии наводят на мысль о том, что столетие назад центр Галаца выглядел и милее, и привлекательнее, его образовывали в ту пору шеренги двух-трехэтажных купеческих особняков, мастерские, лавки, кафе, магазины с разноцветными маркизами.

В книгах пишут, что город пострадал от английских и потом немецких бомбардировок Второй мировой, но главной виной однообразия все же – присущее эпохе Чаушеску архитектурное мышление, предпочитавшее массовость качеству и практицизм красоте. К этому, в частности, сводилась стратегия “систематизации”: старое безжалостно уничтожали, новое безалаберно строили. Компартия Румынии заметно модернизировала дунайский берег: Оршову и Ада-Кале утопили, Зимничу разровняли бульдозерами, пустоты равномерно заполнили тысячами бетонных коробок. Такой способ миропонимания уничтожил и своеобразие Галаца: неряшливая застройка 1960, 1970, 1980-х годов – дань эпохи унылой стандартизации в городе-спутнике крупного порта и металлургического гиганта. Этот город словно построен для того, чтобы его жители только и могли днем вкалывать и питаться, а ночами размножаться – тогда родине хватит работяг и в будущем. На Домняскэ, конечно, наличествуют некоторые приметы иной жизни – конфетного вида кондитерские Dulce и Blanche, делового вида бизнес-центр, капиталистического вида супермаркет Billa и прочее, но все равно недавнее градостроительное прошлое побеждает настоящее, а более давняя, монархическая история на фоне монотонных многоэтажных блоков выглядит неуместной. Как, скажем, монумент одному из отцов объединенной Румынии, депутату, министру и патриоту Иону Константину Брэтиану[97], стоящему в ленинской позе, лицом и протянутой рукой к реке.

Наводнение в Галаце. Фото 1897 года.

Порт Галаца. Открытка 1906 года.

Зато дунайская панорама в Галаце чудо как хороша. Рива привлекательна даже в знобкое декабрьское воскресенье: набережная повернута к реке так, что поток уходит на восток мощно и очень широко, с легким плавным разворотом, и пейзаж кажется почти морским, несмотря на заросли на островах у противоположного берега. Ниже по течению (в этой перспективе – романтически) голубеют в морозной дымке силуэты портовых кранов. Летними вечерами здесь наверняка гудят рестораны и дискотеки на притороченных к пирсам галошах, вот это и есть настоящая strada Галаца. Зимой она исполнена легкой грусти, безлюдна и обещает дальние странствия, потому что нет ничего элегичнее полета одинокой чайки, едва не режущей крылом водную гладь, куда-то в сторону моря. От той точки, где завершающий Королевскую улицу бульвар втыкается в парапет верхней набережной, я совершил километровые прогулки сначала в восточном, а потом в западном направлениях. Выяснилось, что не лишена элегантности и капитания порта Галац, в ее старом здании в стиле неоренессанс вместо залов ожидания разместился магазин беспошлинной торговли парфюмерией и косметикой. Оно и правда, зимой здесь совершенно нечего ожидать.

Рядом с речным вокзалом, напротив отеля Mercur, стоит памятник Докеру образца 1955 года – собирательный, но оттого не менее отталкивающий каменный персонаж эпохи всемирных побед пролетариата. От фотосъемки героя труда меня отвлек “механик-ветеран Дуная” по имени Ионел Тернеу, вообще-то предельно занятый на ремонте судна Perseus, но сейчас, очевидно, отыскавший наконец легкий способ скоротать рабочую смену. На коктейле из всех дунайских языков облаченный в ультражелтый производственный жилет Тернеу доверительно поделился со мной подробностями своей биографии – впервые-то он ходил до Кельхайма 33 года назад, – а также особенностями румынского восприятия жизни и взглядами на проблемы международной политики. Параллельно Ионел отгонял, явно по матушке, цыгана, пытавшегося всего за две сотни леев впарить нам мобильный телефон Samsung якобы последней марки. Распрощавшись с ветераном речфлота, я в очередной раз подумал о том, что главное богатство балканского края – это его люди. Они неизменно открыты, доброжелательны и готовы бескорыстно делиться с первым встречным самым дорогим, что только есть на свете, – жизненным опытом и временем.

ДУНАЙСКИЕ ИСТОРИИ

КАК ХОРОНИЛИ ГЕТМАНА МАЗЕПУ

В 1708 году гетман Войска Запорожского Иван Мазепа, многолетний ближайший сподвижник Петра I, рассчитывая на провозглашение независимого казацкого государства, перешел на сторону шведского короля Карла XII, противника России в Северной войне. После поражения шведов в Полтавской битве Мазепа бежал на территорию Османской империи, султан отказался выдать его русским властям. В сентябре 1709 года семидесятилетний гетман заболел и скончался в селе Варница неподалеку от Бендер. Историки до сих пор обсуждают вопрос о причинах смерти и месте погребения Мазепы. Согласно самой распространенной версии, гетман завещал похоронить себя в Иерусалиме, но из-за военно-политических сложностей соратники Мазепы не смогли довезти останки своего предводителя до Святой земли. Тело гетмана упокоили в монастыре Святого Георгия в Галаце (в ту пору – территория княжества Молдова). Через год – после того как Галац заняли османская и крымско-татарская армии – могилу Мазепы разграбили, а останки его выбросили в Дунай. По сведениям молдавского хрониста Миколаэ Костина, узнав о святотатстве, сторонники гетмана “начали немедленно искать тело Мазепы, а найдя его, положили опять в прежний гроб, который восстановили; только разбитый пол не поправили, оставляя его в таком же состоянии в память о преступлении”. В 1835 году в том же склепе захоронили румынского боярина, останки которого (и вместе с ними, вероятно, и останки Мазепы) позже перенесли на новое место, справа от входа в церковь. По одной версии, в 1877 году могилу Мазепы якобы осквернили русские. “Возвращаясь с Русско-турецкой войны, московский генерал Скобелев вспомнил, что здесь похоронен великий гетман Мазепа, – писал украинский публицист Михаил Лазорский. – Он поручил сноровистым фельдфебелям отыскать эту могилу – святую могилу нашего народа. Гроб был выброшен из церкви Святого Юра и богохульно разбит, кости выброшены, похоронные одежды сожжены…” Монастырь Святого Георгия – теперь на его месте лишь поросший травой пригорок на берегу Дуная – разрушен в 1950-е годы по воле румынских коммунистов. В честь Мазепы названы два неотличимых от прочих микрорайон Галаца (Мazepa 1 и Маzepa 2). В 2004 году в городе открыт памятник гетману работы скульптора Георге Тэнасе.

Неделей ранее под холоднющим дождем, от которого не спасал никакой зонт, я пытался произвести осмотр болгарского города Тутракан. Тутракан для этой книги спас новый знакомый, случайно наткнувшийся на меня у дверей Рыбацкого музея, в которые я напрасно стучал, поскольку, несмотря на урочный час, было заперто. Кристиан Якимов, мистическим образом немедленно отыскавший ключ от входа, представился президентом местной Ассоциации развития туризма и битых три часа сначала водил меня по экспозиции рыбачьих снастей, а потом залихватски катал по всему хитро разбросанному по холмам городу – от тюрбе неведомого мусульманского праведника до развалин того, что в Тутракане считают остатками античного укрепления Трансмариска (“через болота”), – на отчаянно красной машине с малоисправной коробкой передач. Я уж не знал, как Кристиана благодарить, но, прощаясь на автовокзале, он отблагодарил себя сам. Задержав мою руку в своей, вопросительно приподнял бровь: “Ты понял, Андрей, что в Тутракане я – царь?” Да я это сразу понял, дружище!

…Никаких воспоминаний о потаенном пребывании Дракулы в Галаце конечно же отыскать невозможно. Можно привязать литературную выдумку к местности: “Царица Екатерина”, очевидно, подходила к гавани вон с той стороны примерно вот к тем причалам, и именно там ожидал непортящийся груз подручный Дракулы с типичными, по мнению Стокера, восточноевропейскими именем и фамилией Петроф Скинский. Этот несчастный Скинский был вероломно укушен насмерть заметавшим черные следы графом у ограды церкви Святых Петра и Павла. Есть и теперь такая, неподалеку от Докера и Портовой улицы.

Алоисван дер Саар. Галац. Литография 1826 года.

По правде говоря, до того как я приобщился к речной истории, почти ничего о местных достопримечательностях вроде порта и металлургического завода не знал, хотя прежде приезжал в Румынию не раз. Смутно помнил только, что в Галаце, кажется, похоронен кавалер петровского ордена Иуды украинский гетман Петр Мазепа, да и его посмертная история вроде бы связана с мрачными приключениями. С одной стороны, нет в этом беды: к чему мне, ответьте, сведения о провинциальном городе в далекой стране? С другой стороны, то же самое можно сказать обо всем румынском Дунае. А Румыния между тем уже полтора столетия – главная дунайская страна, которой единолично или на паях с соседями принадлежит треть великой реки. Но эта треть для многих, едва ли не для всех за румынскими границами, как и во времена Стокера, – сплошное белое, вернее, темное, пропитанное суеверием, предрассудками, незнанием пятно.

Дунай становится румынским, принимая в свое русло приток Неру, в паре десятков километров от Оршовы. Этот город серьезно обижен рекой. В 1970 году в целях строительства международного каскада гидросооружений Оршову целиком затопили – вместе со всеми ее историческими церквями, большими зданиями и маленькими домами, вместе с овинами и сараями, – а взамен на более высоких террасах возвели новый город без особых опознавательных знаков, но под тем же именем, хотя могли дать любое другое, суть бы не изменилась. Между Оршовой и Нерой, у берега речного залива, на щеке похожей на островерхую шапку скалы, высечен анфас мрачный портрет вождя племени даков Децебала, два тысячелетия назад державшего здесь оборону от римских легионов. Румыния встречает путников из чужих миров если и не сурово, то по крайней мере не слишком дружелюбно. Берегом реки вьется, соединяя пропыленные деревушки и села, убитое шоссе, не так давно еще, наверное, покрытое свежим асфальтом, но выглядящее немногим лучше античной дороги. Водное путешествие всяко привлекательнее, потому что Дунай пока не асфальтируют и не мостят.

Заканчивается дунайская Румыния почти через тысячу речных километров, в Сулине, геометрически правильно расчерченном портовом поселке, у восточного предела страны, куда не ведут автотрассы, куда можно добраться только по воде, морем или рекой. Все параллельные Дунаю улицы так и нумеруются: улица 1, улица 2, улица 6. Не Нью-Йорк, но летом живописно: темношляпный маяк, праотец которого еще в XVIII столетии был построен османами, так и просится на магнит для холодильника, а у собора Святого Николая – нарядные зеленые купола. Маленькая Сулина, некогда селение греческих и генуэзских пиратов и рыбаков, формально почти век считалась еще и ориентальной столицей реки. Великие державы делили здесь власть над Истром: с 1856 по 1939 год прямо в дельте размещалась штаб-квартира Европейской дунайской комиссии. За это румынский писатель Жан Барт пышно назвал Сулину Европолисом. В Европолисе теперь проживают три с половиной тысячи душ, здесь отличный дикий пляж, облюбованный нудистами, и знойная тишина. За нулевой километр реки в море тянется бетонное лезвие мола, он помогает изливающемуся в море водному потоку дольше держать талию. Даже Дунай не бесконечен, и после долгого пути из немецкого леса здесь, в румынской топи, у реки наконец иссякают силы. “Когда Дунай теряет свое имя в Черном море, ему около двух месяцев от роду, – подсчитал циничный Милорад Павич. – Вот столько длится его жизнь, правда, говорят, что и в море он течет еще один полный день, со своей рыбой, но без своего имени”.

По дороге из Галаца в соседнюю Брэилу таксист Виорел на ломаном английском развлекал меня серьезным разговором. К концу поездки мы сошлись во мнении о том, что Дунай бесконечно разнообразен и что “Германия – это Германия”, то есть образец жизненного стандарта, до которого не то что Румынии (“без коммунистов нам хорошо, но теперь вечно не хватает денег”), но и почти всей Европе вряд ли дотянуться. В Брэиле Виорел, сославшись на плохое знание города, высадил меня на центральном бульваре под дождем, не довезя туда, куда я просил, при этом слупил за поездку вдвое. “Вот поэтому вы пока и не стали Германией”, – подумал я, но потом, конечно, успокоился. Матей Караджале, автор отличной салонной драмы о нравах бухарестской богемы времен Первой мировой войны, не зря предпослал этому своему эпическому роману, “Короли Старого двора”, высказывание французского политика Раймона Пуанкаре, посетившего Румынию в 1908, кажется, году: “Ну а чего вы хотите? Мы находимся у врат Востока, здесь ко всему нужно относиться легко”. Быстрая попытка изучить набережную Брэилы провалилась: меня согнала с пути свора небезопасного вида бродячих собак, которые казались к тому же невероятно голодными. Пришлось ретироваться к площади Независимости.

Речные красоты Румынии, особенно кущи дунайской дельты, предоставляют безбрежные возможности для поэтических прочтений. Национальный ответ не только болгарской, но и, можно сказать, всей мировой литературе румынская словесность дает как раз в Брэиле. Здесь в 1884 году родился Панаит Истрати, писатель, возведенный евроклассиком Роменом Ролланом в превосходную степень “балканского Горького”. Как и Элиас Канетти, отказавшийся от родной речи в пользу литературной чужой, очарованный галльской магией Истрати сделал языком своего творчества не румынский, а французский. Подобно Канетти, сохранившему о Рущуке лишь детские воспоминания, и Истрати в зрелом возрасте на малую родину не возвращался, зато навсегда обозначил псевдонимом “Истрийский” место своего происхождения. “Я родился на берегах Дуная, в самой дикой, самой живописной его части; все мое детство я провел в непроходимых болотах, – вспоминал Истрати в художественной автобиографии. – Плакучие ивы, болотные птицы, лисы, мириады мошек были моими лучшими друзьями. Чтобы вы могли составить себе отчет о том, с какой страстью я отдавался этой жизни, скажу, что три раза подряд я был оставлен в первом классе школы. Мои учителя ругали меня на все лады и поколачивали. Я не обращал внимания и бежал к моему любимому, прекрасному, таинственному Дунаю”.

Сын прачки и залетного греческого контрабандиста, рисковый малый, присвоивший себе имя реки, Панагис Варламис поднялся к литературным вершинам из самых что ни на есть общественных низов, из босяков, черпая писательский опыт в скитаниях по миру: “Мне было суждено… воспевать судороги голода, холодные ночи, проведенные без крова, под открытым небом, блох, подбираемых со всех скамеек, страдания побежденных жизнью людей. Я испробовал все ремесла, на которые способен человек, вынужденный зарабатывать свой хлеб: …грузчик на вокзалах и в портах, подручный на верфях, лакей в гостиницах, кухонный мальчик в ресторанах, гарсон в пивных, кузнец, землекоп, расклейщик афиш, фигурант цирковых пантомим, тракторист, ученик аптекаря, пильщик, газетный экспедитор, странствующий фотограф и т.д.”. Под воздействием всех этих непростых социальных практик Истрати превратился в коммуниста, принял ленинское учение и приветствовал переворот 1917 года.

Панаит Истрати. Фото 1927 года.

Покровительство Роллана превратило перебравшегося во Францию и находившегося от вечного безденежья в отчаянии (в буквальном смысле на грани самоубийства) тридцатилетнего литератора в чрезвычайно модного и на Востоке, и на Западе Европы автора социальных романов. В 1927 году Истрати посетил СССР, из Москвы и Киева он привез восторженные впечатления и желание немедленно получить советский паспорт. Это намерение испарилось уже через пару лет, после более продолжительной поездки в страну победившего социализма, предпринятой писателем “не в качестве желанного гостя режима, но в положении самого простого смертного”. Итогом вояжа стала книга публицистических заметок “К другому пламени”. В ней Истрати рассмотрел коммунистическую реальность как не имеющую ничего общего с ленинскими нормами жизни, убедившись в том, что “социализма в СССР нет и в помине”. “Балканского Горького” тут же прокляли и сталинские пропагандисты (“Из-за строк его новой вещи, которые даже неудобно печатать на столбцах советской печати, выглядывает отвратительная харя негодяя”, – сетовал обозреватель “Комсомольской правды”), и западноевропейские левые интеллектуалы, завороженные масштабом и мощью русских преобразований. “Заговоривший в духе провинциального обывателя и мещанина” Истрати утратил доверие в Москве, зато получил возможность вернуться во враждебный Советам Бухарест. Через пять лет писатель, по-прежнему неприкаянный в финансовом и бытовом смыслах, скончался от туберкулеза.

Брэила вспомнила своего блудного сына к столетию со дня его рождения, не только по литературным, но и по всем политическим румынским меркам Истрати заслуживал какого-то знака почета: и за бедноту заступался, и против Москвы голос возвышал. Поскольку материальных следов писательского детства в городе не сохранилось, музей организовали в бывших помещениях Дворца пионеров, в так называемом Доме садовника, построенном в середине XIX века на окраине Большого сада, – по той шаткой причине, что юный Панагис Истрийский якобы любил именно отсюда глядеть на Дунай. Сейчас реку отделяют от вполне уютного сада производственные руины, в поисках музея я промахнулся улицей и мимо дырявого забора, очерчивающего строительную свалку, вырулил к пристани, у которой, почему-то в окружении полудюжины досок для гигантских шахмат, обнаружился двойник Докера из Галаца, Матрос. Верный путь на школьном французском мне подсказал приветливый полицейский, а там уж я попал в опытные руки экскурсовода. Личные вещи Истрати (к примеру, привезенный из советской России самовар) выкупили у последней из нескольких жен писателя, добавили фотографий, документов, редких изданий – и получилась мемориальная экспозиция.

Произведения Элиаса Канетти и Панаита Истрати – едва ли не самые полярные образцы зачатой на дунайских берегах прозы. Начертанные легким пером размышления о сущем – против описаний тяжелых будней персонажей социального дна; воздушная поэтика биографических заметок – против честного реализма пешковского замеса; мировоззрение еврея-космополита из состоятельной буржуазной семьи – против расчесанных язв жизни не знавшего родного отца бродяги. Впрочем, почему “против”? Оба они, и Канетти, и Истрати, пусть по разным причинам, не слишком уютно чувствовали себя в обществе, которое пристально изучали. После себя они оставили образцы совершенно разной, но одинаково нервной прозы.

ЛЮДИ ДУНАЯ

ИВАН ПАЦАЙКИН

адмирал

Иван Пацайкин родился в 1949 году в селе Миля-23, неподалеку от Тулчи. Вырос в семье старообрядцев, с ранних лет помогал взрослым в занятиях рыболовством. “Единственным развлечением моего детства было воскресное пение в церковном хоре”, – вспоминал Пацайкин в одном из интервью. До 16 лет он не бывал в крупных городах, поезд впервые увидел в Брэиле, отправляясь в Бухарест в гребную секцию общества “Динамо”. Каноэ выбрал, поскольку “ненавидел грести спиной вперед”. Использовал нетрадиционную технику гребли, из-за чего конфликтовал с тренерами. Участник пяти Олимпийских игр (1968–1984), четырехкратный олимпийский чемпион (соревнования каноэ-одиночек и каноэ-двоек), девятикратный чемпион мира, обладатель 22 медалей чемпионатов мира. В 1973 году Пацайкину присвоено офицерское звание, в 1978 году он вступил в Коммунистическую партию. Несмотря на это, будучи горячим поклонником рок-музыки, спортсмен не отказывался от длинных волос, и на фотографиях в румынской прессе вплоть до конца 1980-х годов прическу чемпиона ретушировали. После окончания спортивной карьеры Пацайкин занялся тренерской работой, до 2010 года он возглавлял национальную сборную по гребле на байдарках и каноэ. Затем для развития экологического туризма, прежде всего в дельте Дуная, создал ассоциацию “Иван Пацайкин – Миля-23”. Эта организация проводит конкурс плавучих инсталляций ECO-Archipelago на реке Дымбовица в Бухаресте и фестиваль гребли Rowmania в Тулче. Для фестиваля Rowmania разработан специальный тип “румынской гребной лодки” (canotka) – модификация традиционной весельной лодки lotka, которую используют староверы. Ассоциация также издает серию комиксов “Миля-23” “о приключениях Ивана Пацайкина в дельте Дуная”. Для финансирования некоммерческих проектов Пацайкин занялся модным бизнесом, открыл линию одежды Ivan Patzaichin. В спортивных костюмах этого бренда команда Румынии выступала на Олимпийских играх 2012 года. Пацайкин выпускает также бытовую натуральную косметику, в частности мыло с запахами дунайской дельты. Он член жюри международного фестиваля экологического кино Pelicam в Тулче. Бригадный генерал запаса МВД Румынии. В спортивных кругах Пацайкин (без сомнений, самый знаменитый липованин в мире) известен под прозвищем Адмирал.

Для меня важно, что в детстве Канетти и Истрати боготворили каждый свой Дунай. Как и еще один житель Брэилы, прогуливавшийся по тем же берегам столетием ранее. Изобретатель так называемого виткукского алфавита албанского языка Наум Векилхарджи переехал в Брайлов из деревни Виткуки на юге теперешней Албании – из одного края османской Европы в другой – в 1800 году вместе с родителями трехлетним малышом. Когда мальчик вырос, он напитался революционным сознанием, примкнул к индепендистскому движению, а затем, выучившись на адвоката, посвятил себя сочинительству и продвижению идей национальной эмансипации. Из всей семьи Векилхарджи (они были православными арумынами, есть такая южнобалканская этническая группа) один только Наум считал себя албанцем, остальные родственники самоопределились как греки. Векилхарджи разрабатывал алфавит в течение двух десятилетий, стараясь сохранять религиозный нейтралитет и не применять латинские, греческие и арабские буквы. Распространению этой формы письменности, как считается, помешала внезапная смерть ученого в 1846 году, а также высокая стоимость типографских шрифтов с отличными от общепринятых символами. Векилхарджи тем не менее успел издать пару сочинений на виткукском и составил букварь, но никакой популярности не добился, поскольку его книги никто не мог прочесть. Албанцы, уважительно относясь к усилиям просветителя, с начала XX века все-таки используют алфавит на основе латиницы. Понятно, что в Брэиле у Векилхарджи есть свой бронзовый бюст и что послу Албании есть зачем приезжать из Бухареста на дунайский берег.

Мишель Буке. Порт Брайлов в Валахи. Рисунок. 1840-е годы.

Брэила начала приобретать европейский облик после завершившей войну 1828–1829 годов пятилетней русской оккупации согласно русскому же градостроительному проекту. Схему центральных кварталов, заменившую балканский хаос регулярной планировкой, чертили циркулем по бывшей линии оборонительных валов: бульвары и улицы начинаются Дунаем, дугой протягиваются с юга на север и, фигурально говоря, Дунаем и заканчиваются. На карте это выглядит красиво, но только на карте. Впрочем, в отличие от Галаца, Брэила (а это немаленький город, с населением под двести тысяч человек) может похвастаться историческим центром, какой-никакой пешеходной зоной и центральной площадью имени императора Траяна. На этой площади в сквере – памятник с бюстом древнеримского покорителя Нижнего Дуная и тянущимися к императору мужчиной и подростком; вероятно, это ждущие благ развитой цивилизации даки. Брэила похожа на Галац, разве что выглядит почеловечнее: тут поразнообразнее межвоенная жилая застройка, которая местами, как кажется, способна составить конкуренцию бездушным панельным блокам.

Форсирование Дуная в Брайлове. Рисунок из London News Illustrated. 1877 год.

В тот же период, когда Европа еще боролась здесь с Азией, великий князь Михаил Павлович (младший брат императоров Александра I и Николая I) повелел превратить главную мечеть Брайлова в православный собор божьих стражников Святых Архангелов Михаила и Гавриила, очевидно, не без удовольствия увековечив на мунтенской[98] земле своего небесного тезку. Брат императоров командовал Гвардейским корпусом, летом 1828 года штурмовавшим османскую крепость на Дунае, и после боя проявил похвальную для полководца скромность: отказался от ордена Святого Георгия, посчитав, что добился успеха ценою слишком больших потерь. Растроганный благородством “первого слуги царя”, Николай Павлович пожаловал Михаила Павловича золотой шпагой с алмазными украшениями. Обустроив Браилов, великий князь вместе с драгоценной шпагой убыл усмирять восстание в Польше и после взятия Варшавы получил очередное воинское звание генерал-адъютанта.

До Брэилы дотянулась и дуга русской духовности. Здесь расположена резиденция старообрядческого митрополита, переведенная в 1940 году из Белой Криницы (сейчас на границе Черновицкой области Украины и Румынии), после того как Московия, от власти которой поповцы и беспоповцы бежали после церковного раскола середины XVII века, установила контроль над Северной Буковиной. Русские rascolnici вот уже два с половиной столетия населяют городки и села румынской Добруджи, особенно их много в придунайском округе Тулча. По данным переписи населения 2011 года, староверов в Румынии около сорока тысяч, хотя энтузиасты утверждают, что на самом деле липован здесь чуть ли не впятеро больше. Окормлением паствы руководит высокопреосвященнейший Леонтий, архиепископ Белокриницкий и всех древлеправославных христиан митрополит. В миру Лаврентий Изот, он известен как мастер церковного пения. Бастион старой русской веры в Брэиле – так называемый хутор (уже давно в городской черте), где прихожан к молитве созывают пять храмов, и Святого Николы Чудотворца, и Рождества Пресвятой Богородицы, и иже с ними. Гонения на староверов устраивали не только русские патриархи и советские генеральные секретари. Румынские коммунисты пытались лишить липован отеческих имен, переназывая Иванов в Ионов, однако ономастическому насилию поддались немногие. Время, впрочем, вершит свое: медленно, но неотвратимо староверы принимают румынскую культуру, хотя и сохраняют традиционный жизненный обряд. Но на север никто не уезжает: их родина – не Россия, а дунайские плавни.

В Галаце, Джурджу, Брэиле мне стала понятнее гордость болгарских отцов города Русе, в котором сохранился внятный, по сравнению с дунайской Румынией, архитектурный ансамбль и в котором есть что на деньги Европейского союза восстанавливать. Вообще я бы сказал так: в Русе (да и то, конечно, условно) заканчивается маршрут приятного дунайского туризма, ниже по течению и вплоть до самой дельты, если ты не путешествуешь комфортабельным речным лайнером, простирается территория экспедиции, мотивациями для которой могут послужить разве что семейные причины, деловые интересы или писательское любопытство. Явление, первые признаки которого обращают на себя внимание, царапая глаз под Братиславой, за Девинскими воротами, на Нижнем Дунае становится устойчивым, а иногда почти абсолютным: человек, похоже, не умеет здесь существовать в гармонии с рекой, цивилизация не может найти согласия с природой. Разбитое, брошенное, проржавевшее, недостроенное, разваленное, раскуроченное, уродливое понемногу превращаются в элемент пейзажа, естественной мощи потока H2O и его потенциала очищения оказывается недостаточно. Речная вода, может, и не становится, но кажется грязнее, оттого и не хочется видеть ни заводскую трубу, ни причал, ни крышу – велик риск, что рукотворное окажется в диссонансе с небом, берегом, лесом. Островки пластиковых бутылок и прочего бытового мусора – чем восточнее, тем чаще – собираются в континентики. Совершенная картинка, идеальная панорама, безукоризненная кулиса не подразумевают здесь искусственных дополнений, слишком редко – в отличие от Шварцвальда, долины Вахау, даже Вишеградской излучины – мазки человеческих усилий на речном художественном полотне выходят удачными. Люди излишне грубо вторглись в размеренную дунайскую жизнь.

Главный знак смирения, слома, подчинения великой воды несгибаемой воле людей – грандиозный каскад гидросооружений “Джердап” (в румынской традиции – “Железные Ворота”) в Катарактах, это район, где Дунай за тысячу километров до своего устья пробивает путь через отроги Банатских гор. В Сербии и Румынии уверяют, что Катаракты – самая протяженная теснина Европы; на одном из ее участков (Преграда, или Железные Ворота) поперек речного ложа проходит широкий скалистый барьер тектонического образования. Вся эта горно-водная система полвека назад включала в себя четыре ущелья, четыре котловины (их называют “казаны”) и пять рубежей порогов с подводными и надводными рифами.

Обмудрить Дунай по обходному пути пытались еще римляне, организовавшие бечевник и не щадившие сил перепоясанных лямками рабов, которых в царской России назвали бы бурлаками. После падения Рима полтора тысячелетия сквозное сообщение по Дунаю открывалось лишь эпизодически, все зависело от прихотей природы и ловкости лоцманов. Наконец в середине XIX века по указанию властей Австрии в Катарактах взорвали некоторые опасные рифы и скалы, а в 1890-е годы, уже в австро-венгерскую эпоху, вдоль дунайских берегов мимо порожистых участков прокопали девять открытых каналов. Самый известный из них, у местечка Сип (теперь подводного), сопровождала короткая железнодорожная ветка: паровозы тащили на буксире идущие вверх по Дунаю суда. Современные технологии устранили эти трудности: ныне в систему знаменитых ущелий входят еще и две отдаленные друг от друга на восемьдесят километров плотины с судоходными шлюзами. Водохранилище (Дунайское озеро) с площадью зеркала в 250 квадратных километров поглотило и опасные пороги, и остров Ада-Кале, и девятнадцать сел и один город, и развалины древних крепостей, и бывшие каналы. Переселили в общей сложности 25 тысяч югославских и румынских граждан, никого из них о желании сменить квартиру не спрашивали.

В отличие от Братской, например, ГЭС, “Джердап” – даром что один из самых крупных гидроузлов Европы – не дождался своего Евгения Евтушенко. Но если бы случился и здесь поэт с партийным заданием, то о Дунае он сказал бы примерно так же, как сказано в пылу социалистического строительства о перекрытии Ангары:

Меня смущает это самодовольное “грохотал металл”. Я против “дыбилось”, против кубокилометров голого бетона, частоколов арматуры, против гудения турбин, хотя и понимаю прекрасно, что без всего этого не гореть никаким электрическим лампочкам. Победе над стихией при Катарактах наверняка позавидовал бы и любой римский август, и каждый турецкий султан, и византийский басилевс, и германский герцог, потому что нет более зримого символа имперского величия, чем способность связать, обуздать буйную реку. Мы непозволительно часто тонули в Дунае, он слишком жестоко топил наши суда, слишком безжалостно заливал наши поля, слишком часто мешал нашим армиям одерживать победы, чтобы теперь мы отказали себе в праве и удовольствии перекрыть его своевольное русло. Но испытать высший кайф, это блаженство торжества довелось не князьям и императорам, а генеральным секретарям, росчерком коммунистического пера отправлявшим на объект десятки тысяч землекопов, тысячи инженеров, сотни парторгов, дюжины промпланировщиков.

Тулча. Иллюстрация из Illustrated London News. 1877 год.

В мае 1972 года по случаю успешного запуска гидросистемы в эксплуатацию президент СФРЮ Иосип Броз Тито вручил государственные награды 305 строителям, а руководитель СРР Николае Чаушеску отметил 150 ударников труда. Председатель румынского Государственного совета присвоил югославскому президенту звание Героя СРР и наградил орденом “Победа социализма”. А президент СФРЮ присвоил председателю румынского Государственного совета звание Героя Социалистического Труда и наградил орденом Югославской большой звезды. Здесь, на 943-м дунайском километре, у Железных Ворот, и на 864-м, у речного острова Большой, технические возможности соединились с государственной волей, экономической целесообразностью, финансовой выгодой, с идеологией и политической спесью – и в результате объединенных десятилетних усилий реку перегородили румынско-югославские (теперь румынско-сербские) гравитационные бетонные водосливные плотины. В каждом из двух машинных залов “Джердап I” – по обе стороны Дуная – старательно и покорно добывают энергию света по шесть поворотно-лопастных гидроагрегатов советского (ныне обновленных, российского) производства с диаметром рабочих колес по 9,5 метра.

Река укрощена, упрощена и облагорожена.

Или покалечена, смотря как считать.

Британский аристократ сэр Сачеверел Ситвелл, поэт и писатель, музыкальный и архитектурный критик, баронет и джентльмен, плоть от плоти лондонского high society, в 1938 году совершил четырехнедельную поездку по Румынии, во время которой, помимо Бухареста, Трансильвании и Буковины, посетил также дельту Дуная и был удостоен аудиенции у короля Кароля II в его дворце близ Синаи. Путевой отчет Ситвелла, старомодно, по тогдашним законам английской грамматики, названный “Роумынское путешествие” (Roumanian Journey), начинается сакраментальной для западного путешественника фразой: “Далеко лежит эта страна”. Честно извинившись за поверхностность своих впечатлений, сэр и баронет тем не менее составляет толковый и довольно интересный травелог (не зря его переиздают до сих пор), пусть и с избыточными комплиментами в адрес просвещенного румынского монарха, выходца из швабской династии. Гогенцоллернов в 1866 году волей великих держав спустили царствовать в низовья Дуная с его верховий, из княжества Зигмаринген, которым представители младшей католической ветви благородного семейства, напомню, управляли рачительно и без претензий на европейское величие, пока ситуация не вынудила их отказаться от своих прав в пользу Пруссии.

Кароль I, двоюродный дед Кароля II, был избран на престол Объединенного княжества Валахии и Молдовы в период некоторого внутриполитического кризиса, когда перед постепенно выходившими из вассальной зависимости от Османской империи румынами в очередной раз замаячила опасность большего подчинения власти султана. Разрешение кризиса нашли в приглашении чужестранного монарха: Гогенцоллернам предстояло умиротворить страну, сообщить юго-востоку Европы импульс немецкой энергии и экспортировать цивилизацию от истоков реки к ее устью. Занятно, что в 2014 году президентом Румынии стал Клаус Йоханнис, бывший школьный учитель физики из семьи трансильванских саксов (родители его, кстати, после событий 1989 года воспользовались правом на возвращение и уехали на родину предков). Избрание Йоханниса на пост главы государства многие эксперты – а также таксист Виорел – связывали не только с собственно политическим, но и с этническим фактором: кто, если не немец, научит румынских сограждан[99] умению хорошо жить?

Как писал биограф Кароля I, “судьба предначертала ему управлять одним из самых экстравагантных народов Европы”. Глава прусского правительства Отто фон Бисмарк считал румынским идеалом “превращение страны в Бельгию на берегах Дуная”, но эта цель не достигнута до сих пор. Гогенцоллерны были не первыми, кому предложили в княжение Валахию и Молдову, но другие претенденты, насколько можно понять, не решались отправляться в такую глушь. 27-летний Кароль (на самом деле, конечно, Карл – Карл Эйтель Фридрих Людвиг фон Гогенцоллерн-Зигмаринген), представитель знатного, но бесперспективного с точки зрения наследования чего-нибудь более престижного семейства, обер-лейтенант прусской армии, согласился. Со своей высокой миссией Гогенцоллерны-младшие на протяжении восьми десятилетий справлялись вполне успешно, пока коммунистическая диктатура не свернула румынской монархии шею.

Прибытие Карла Гогенцоллерна в Бухарест. Рисунок из французской газеты.  Май 1866 года.

Поскольку Габсбурги не приветствовали избрания на валашско-молдавский престол находившегося под сильным влиянием Берлина князя, он вынужден был добираться в свою новую столицу через австрийские и венгерские земли под чужим именем[100]. В 1877 году Румыния, союзница России в очередной балканской войне, добилась наконец полной самостоятельности от Османской империи; еще через четыре года Кароль I принял титул короля. Венец для церемонии коронации, символ “славного начала” большой монархии, отлили из металла османской пушки, захваченной румынскими отрядами под Плевной. Образцом первой конституции Румынии стал основной закон Бельгии. Через полвека и через столетие, к юбилеям государственности, по берегу Дуная – от Калафата через Корабию до Джурджу – поднялись монументы в память героев княжеской армии. Пушки и знамена, не утратив освободительного смысла, стали гранитными, мраморными и даже бетонными.

Мост Кароля I. Фото 1901–1904 годов.

Война за независимость завершила тягостный, продлившийся не один век период румынской государственности, когда внутренняя автономия Валахии и Молдовы и право иметь “национального” (назначенного султаном) правителя[101] оплачивались ежегодной данью и несвободой в международных делах. Попытки отказаться от повинностей вассала оборачивались османскими карательными экспедициями, мелкими и крупными военными стычками, дворцовыми интригами и поездками “на поклон” к берегам Босфора. “Интересы нации вращались вокруг меча и пули, а величие государства определялось количеством вражеской крови, пролитой у его границ”, – замечал в работе “История Румынии” (1909) русский автор Николай Борецкий-Бергфельт. Самой опасной из этих границ оставалась южная, дунайская, и за покровительство и помощь сильных христианских соседей (сначала польского и венгерского королевств, а потом империй Габсбургов и Романовых) румыны тоже расплачивались несамостоятельностью и болезненными уступками. Войны XVIII–XIX веков приносили Валахии и Молдове не только постепенное расширение автономии, но и территориальные потери: в 1775 году Австрийская империя отложила себе Буковину, в 1812 году Россия прибрала Бессарабию. В первой половине XIX века русская армия трижды понескольку лет квартировала в дунайских княжествах.

Поскольку валашские и молдавские земли веками страдали от чужого попечительства, долгожданная окончательная свобода для многих в Бухаресте и Яссах стала ощущением абсолютным. Главный румынский литературный авторитет Михай Эминеску писал в ту пору: “От России мы ничего не принимаем. Нам не нужен ее особый патронат, мы не требуем ничего, кроме того, что вправе требовать с чистой совестью: полностью уважать подписанную с нами конвенцию [о правах и неприкосновенности Румынии]. Не сражаться за нас, никто не просил ее сражаться; у нее нет права иметь никаких дел с Турцией от нашего имени. Ни она за нас не воевала, ни мы за нее, а каждый за себя; она ради выполнения своего европейского мандата и ради побратимства за Дунаем; а мы за себя”. И вот уже полтора века – при любых политических режимах – Россия и Румыния остаются дунайскими соперниками. “Положение Румынии в концерте европейских держав не внушает уже больше опасений, – прозорливо констатировал столетие назад Борецкий-Бергфельт. – Она среди них не первоклассная держава, но и не последняя”.

ЛЮДИ ДУНАЯ

КАК ЦЫГАНЕ КОЧУЮТ ПО БЕРЕГАМ РЕКИ

Фрэнсис Дэвис Миллет. Цыганский табор в Галаце. 1893 год.

На юго-востоке Европы цыгане появились в XIII–XIV веках. В увядавшей Византии они вели полукочевой образ жизни, и главный маршрут миграции, на северо-запад, совпадал с общим направлением османской экспансии. Цыгане селились деревнями или слободками по признакам родства и занятий, сохраняя кастовую и племенную структуру своего общества. Их почти всегда притесняли и почти повсюду считали опасными чужаками. Только эпизодически гонения смягчало милосердие монархов: например, венгерский король Сигизмунд Люксембургский в 1432 году даровал номадам освобождение от налогов, поскольку счел, что они способны оживить военное производство. Цыгане изготавливали пушечные ядра, холодное оружие, доспехи, сбрую. В османских источниках эти мастера описываются как умелые ремесленники, которым под силу любая тонкая работа по металлу. В султанских владениях цыгане-христиане получали гарантии безопасности, обслуживая армию. Охотнее, чем в других районах, они селились в валашских и молдавских землях, куда, как считается, их влекла толерантность местного населения. Однако в Валахии и Молдове цыгане были лично зависимыми, во времена максимального расцвета рабства рома (обобщающее название всех цыган Европы) жили при каждом, даже самом захудалом господском дворе. Только в 1833 году убийство цыган стало считаться преступлением, а рабство в дунайских княжествах отменили в 1864 году. Сейчас в дунайских странах живут не менее полутора миллионов цыган (это данные переписей населения, реальные цифры, скорее всего, больше). Крупнейшим и самым известным в мире регионом цыганской культуры остается Румыния (свыше 600 тысяч цыган, или 3,3 процента населения), а по “удельному весу” цыган в составе населения первое место в Европе занимает Болгария (4,7 процента, 370 тысяч человек). Многочисленные цыганские общины проживают в Словакии, Венгрии, Сербии. Цыганские столицы придунайской Болгарии – в Ломе и Никополе; румынских цыган особенно много в прибрежных округах Кэлэрашь и Джурджу. Рома занимаются кустарными ремеслами или вообще ничем не занимаются, они по-прежнему испытывают трудности с интеграцией и не получают достаточного образования. Представление о цыганской жизни как о символе вольности – вместе с конокрадством, медведем на цепи и гаданием по ладони – уже в прошлом, однако социальные проблемы рома не имеют быстрых решений. Ниже Братиславы по течению Дуная цыган можно встретить практически в любом селении. Вот мои впечатления от речных поездок: цыганские скрипки звучат на набережной в Будапеште (циничная традиция предписывает припечатать солисту-виртуозу “чаевую” купюру прямо на потный лоб), рома дуются в карты и домино на автобусном вокзале в Дьоре, понуро убирают уличный мусор в Русе. Впрочем, и на уютной площади почти в центре Праги, которая видна из окна моей квартиры, в солнечную погоду нянчат смуглых младенцев пятнадцатилетние цыганские мадонны, пока их почти столь же юные мужья или спутники гоняют футбольный мяч.

Кароль I правил целых 48 лет и в числе прочих государственных дел дотошно занимался вопросами экономики, наладив, в частности, кое-какое транспортное сообщение в Валахии и Молдове. После того как по итогам войны 1877–1878 годов Румыния прирезала себе часть Добруджи, Кароль повелел перебросить над основным руслом и рукавом Борча первый в стране постоянный мост через Дунай – с красивыми арками, железнодорожный, самый протяженный в тогдашней Европе, в четыре километра – между городками Фетешть и Чернаводэ.

Открытый в 1895 году и естественным образом получивший королевское имя мост честно прослужил целое столетие. На выпущенной к полувековому юбилею этой переправы почтовой марке красуются сразу два медальных профиля, словно Маркс и Энгельс: вдохновитель проекта король Кароль и ответственный за выполнение проекта архитектор Ангел Салиньи. Через два года монархию упразднили, и народная республика удалила с перекрытий моста монархические инсигнии и поменяла его название. В конце XX века рядом с утратившей прочность конструкцией соорудили современную переправу. К этому времени в Чернаводэ появились и другие объекты индустриальной архитектуры: шлюзовые ворота канала Дунай – Черное море и возведенная по канадско-итальянскому (не по советскому!) проекту атомная электростанция. За 35 лет усилий в эксплуатацию введены два реактора из запланированных пяти.

В Чернаводэ найдены признаки культуры эпохи среднего неолита. Древние охотники-собиратели одомашнили здесь лошадь и научились мастерить керамические статуэтки. Две самые знаменитые откопаны в 1956 году, и я видел их когда-то в Музее истории и археологии в Констанце. Это “Сидящая женщина” и “Мыслитель”: керамический мужчина пригорюнился, опустив локти на колени и подперев ладонями голову, его спутница замерла в спокойном ожидании. Глиняной паре не менее шести тысяч лет, так что Огюст Роден не был первым в художественном решении темы раздумий о вечности. Гордящиеся прошлым жители Чернаводэ многократно увеличили фигуру мыслителя, отлили ее в металле и установили на центральной площади своего города посередине цветущих розовых клумб. Подругу мыслителя (полагают, что это древняя богиня урожая) разместили рядом.

Впервые я побывал в Румынии еще до личного знакомства с Дунаем, в начале 1990 года, сразу после свержения режима Чаушеску и поспешной казни диктаторской четы. Скованная морозом и ужасом едва не начавшейся гражданской войны, доведенная до нищеты и отчаяния страна еще даже не начинала приходить в себя после четырех коммунистических десятилетий. Я жил в большом доме своих друзей в старом центре Бухареста неподалеку от шоссе Киселева (этот проспект и теперь носит имя русского генерала, управлявшего в 1829–1834 годах находившимися под протекторатом Российской империи Дунайскими княжествами). На стену мансардной комнаты, куда меня поселили гостеприимные хозяева, справа от выходящего в заснеженный орехово-вишневый сад окошка, был прикреплен плакат только что ушедшей эпохи – приветствие участникам международной балканской конференции. Этот большой художественной силы плакат представлял собой изображение стянутой в узел толстой трубы – череды государственных флагов всех шести тогдашних государств политического региона (Албании, Болгарии, Греции, Румынии, Турции и Югославии). Сверху было что-то написано о благах сотрудничества. Визуально, особенно в утренних сумерках (а я глазел на плакат всякий раз просыпаясь), рисунок выглядел зловеще и непристойно, напоминая завязанный узлом толстый пестрый фаллос.

В то время, когда такие плакаты украшали улицы Бухареста и Софии, социалистическое содружество и биполярная система мира уже трещали по швам, однако никто не мог предположить, что совсем скоро перестанет существовать СССР, что кровавым образом развалится Югославия, что число Балканских стран удвоится, а число придунайских государств вырастет с семи до десяти. Этот плакат, символ физиологических мучений политики и, если хотите, обреченности больших и малых империй, во время путешествий по дунайскому краю я вспоминал множество раз (почему и пишу о нем сейчас), ведь как ни стягивай в узел то, что стянуть невозможно, эта сущность все равно исчезнет.

За три с небольшим месяца до кончины Чаушеску и его диктатуры, в ту пору когда в соседней с Румынией Болгарии уже набирали ход демократические преобразования, в районе Галаца произошла едва ли не самая страшная в истории дунайского судоходства катастрофа. Туманным воскресным утром 10 сентября 1989 года румынский теплоход Mogooaia[102] с 222 пассажирами и членами экипажа на борту (при допустимой вместимости 160 человек) столкнулся с караваном груженных десятью тысячами тонн железной руды барж, которые тащил вверх по реке болгарский толкач (тип буксирного судна) “Петър Караминчев”[103]. Многие из тех несчастных, что оказались на румынском теплоходе, целыми семьями возвращались с богатой сельской свадьбы. Протараненная баржами Mogooaia быстро затонула. Спаслись всего восемнадцать человек, в их числе четырехлетний мальчик, которого при столкновении судов счастливо выбросило за борт на пластиковой канистре. Партийные журналисты обеих братских стран, как могли, замалчивали трагедию; затопленный теплоход удалось поднять на поверхность с глубины 25 метров только через неделю. Дунай еще долго выносил на берег трупы.

Сегодняшние румынские отчеты о трагедии содержат упоминания о том, что экипаж буксира вечером накануне катастрофы усердно отмечал свой всенародный праздник – День Сентябрьской революции, напоминающий о приходе в 1944 году к власти коммунистов. Болгарские источники по понятным причинам такую версию опровергают. Так или иначе, для социалистической Болгарии это была последняя возможность попраздновать: к сентябрю 1990 года новым президентом республики стал философ-диссидент Желю Желев. Капитан буксира попал под следствие, но на родине его освободили от уголовной ответственности. В Румынии этого капитана судили in absentia и дали десять лет тюрьмы, из которых он не отсидел ни дня. Судебный процесс на фоне бурных общественных перемен остался почти незамеченным. Еще через несколько лет родственники погибших получили не слишком значительные компенсации. Окрашенный в бело-зеленое толкач “Петър Караминчев” до сих пор числится в пароходстве Българско речно плаване, я сверялся в регистре.

Когда большое судно идет на дно и уносит с собой много людей, это очень плохая примета. Крушение “Титаника” принято считать знамением Первой мировой войны, о гибели в 1986 году у новороссийского берега “Адмирала Нахимова” говорят как о трагическом предвестии распада Советского Союза. Вслед за теплоходом Mogooaia на дно истории пошли и СРР, и НРБ. Так получилось, что в начале 1990-х годов я приезжал в Румынию и Болгарию, наверное, раза четыре. Не помню, чтобы тогда хотя бы раз хоть что-то слышал о железных баржах, смявших беззащитный теплоход. Кое-кто из моих знакомых и в Болгарии, и в Румынии вообще об этой трагедии не знает.

Мне кажется, у такой “невнимательности” не только формальные общественно-политические причины. Дунай протекает всего-то в семидесяти километрах от румынской столицы, однако для жителей Бухареста эта река не обладает особой притягательностью. Неподалеку от центра города есть вполне обычная Дунайская улица, открыт и дежурный винный погребок “Дунай” с традиционной кухней и картой вин из Добруджи – да и только. С туризмом и дальними странствиями “провинциальная” река в Бухаресте не ассоциируется – для этого существует море (три часа по автотрассе в направлении восток через Чернаводэ) и многочисленные зоны отдыха вокруг пригородных озер.

В принципе Дунай, конечно, являет собой предмет общенациональной гордости, это как-никак румынские Нил, Волга и Амазонка в одном потоке, но в будничном представлении столичного жителя самая большая в стране река – прежде всего шумные порты Джурджу и Олтеницы, граница с южнославянским миром, не слишком прибранное – трудовое, а не комфортное – побережье. Галац – столица румынских сталеваров, пролетариев во втором и третьем поколениях, чего там жители столицы не видели? Тулча и Сулина слишком далеки, на такой дальний восток гость из Бухареста не заглянет, как, впрочем, и в города на другом, западном конце дунайского коромысла, вроде Оршовы или Калафата. Неожиданное дунайское притяжение Бухарест получает, когда о нем говорят по другую сторону реки, ведь дорога из Русе до румынской столицы вчетверо короче, чем до столицы Болгарии. За большими покупками дунайские болгары ездят в Бухарест, местные светские львицы отмечают свои дни рождения в бухарестских ночных клубах. Представление о том, что Бухарест – “единственный дунайский город Валахии”, укоренилось в Русе еще и в силу ощущения некоторого болгарского культурного превосходства, ведь “румыны уничтожили свой Дунай”.

Ион Попеску-Бэенару. Децебал.  1919 год.

Попытку слегка очеловечить главную реку страны руководство Румынии предприняло в 1970-е годы, когда социалистическая республика искала в своем прошлом дополнительные источники для национальной гордости. Прибрежный город Турну-Северин (по разным версиям – “северная башня”, или “башня императора Септимия Севера”, или “башня святого Северина Норикского”, был такой праведник[104]) переименовали в Дробета-Турну-Северин, подчеркнув связь дня настоящего с древней историей. Именно у завоеванного римлянами дакийского селения Дробета император Траян в 103 году повелел построить знаменитый мост через Дунай. Одна опора моста, огромный искрошенный историей каменный зуб в обрамлении бетонного парапета, горбится в полусотне метров от берега.

С парапета Дунай открывается во всей своей ширине и красе. Значит, вот над этой мутной голубизной плел кирпичные кружева архитектор Аполлодор! Значит, вот по таким седым камням шагали, отправляясь на битвы с Децебалом, солдаты всех девяти римских легионов и 35 когорт, гарцевали всадники всех десяти ал стотысячной армии Траяна! Даки сопротивлялись столь отчаянно, поведал нам древний историк, что после одного из сражений императору пришлось разорвать на себе одежды, чтобы было чем перевязывать раненых. Однако Рим умел побеждать: варваров загнали в горы, попавший в окружение Децебал бросился на меч или перерезал себе горло, предпочтя плену смерть, а дупликарий Тиберий Клавдий Максим тут же отсек павшему врагу голову и правую руку – в подарок императору. Максим знал, что делал: за этот подвиг всадник получил звание декуриона[105]. Румыны теперь чтят славу и даков, и римлян, в равной степени полагая и тех, и других своими предками: в Дробета-Турну-Северине улица Децебала мирно соседствует с улицей Траяна[106]. Путеводители не устают напоминать: к середине III века население прекрасной во всех отношениях римской колонии Дробета (Деспиката) превысило сорок тысяч человек. От той роскоши, правда, уцелели только черепки черепков, но на музей и прайд вполне хватило.

Давшая городу современное название башня взялась не от римлян – ее, как считается, построили византийцы. Или рыцари ордена Святого Иоанна, в XIII веке приглашенные на берега Дуная венгерским королем и выстроившие здесь мощную крепость, от которой после многочисленных штурмов и осад остался один только донжон. Но не теряйте бдительности: та внушительная башня, что торчит над городом сейчас, не византийская или иоаннитская, давно исчезнувшая, а водонапорная, начала XX века. Античная Дробета долго лежала в руинах – регулярные кварталы на ее каменных костях построили только в 1830-е годы, когда город после трех веков почти беспрерывной османской власти достался попавшей под русскую руку Валахии. Еще через полвека к прочим достижениям европейской цивилизации вроде железнодорожных мастерских, трех храмов и двух больниц прибавился лицей с императорским именем raian. Потом при лицее образовался музей, главным экспонатом которого числится мостовая опора.

Если агломерация Галац-Брэила – оплот всяческой дунайской промышленности, а Тулча и Сулина – символы красот речной дельты, то Дробета-Турну-Северин – наглядная иллюстрация притчи о том, как возникала Румыния. Город с трехчленным именем называют “западными речными воротами Румынии”, что правда: от самой Неры, впадающей в Дунай в 150 километрах выше по течению, Дробета-Турну-Северин – первая большая пристань и первая приличная судоверфь. В первую очередь сюда по реке из Вены в Валахию и Молдову доставлялись разнообразные полезные товары, передовые идеи и европейские моды.

История, как песчинки река, выносила на этот клочок румынского берега людей разных крови и племени. Здесь родился Александр Лёр, сын австрийского моряка и украинской медсестры, храбрый летчик, генерал-полковник гитлеровской армии, кавалер Рыцарского креста с дубовыми листьями, казненный после Второй мировой войны югославскими властями по обвинению в руководстве карательными операциями. В отличие от Лёра, его земляк Штефан Протопопеску, пионер румынской авиации и талантливый авиаинженер, дослужился лишь до майорского звания, может, потому, что до войны не дожил. В Турну-Северине выросло немало пленников противоречивого времени и политических обстоятельств – такие разные персонажи, как историк холокоста Теодор Лёвенштейн и генеральский сын, государственный деятель, промышленник и министр Ион Джигурту. Убежденный националист-консерватор, в конце 1930-х годов он помог своей стране выбрать неправильных военных союзников и в итоге сгнил в коммунистической тюрьме. Чьим-то именем назвали улицу или школу, а кому-то после смерти не досталось и пары метров родной дунайской земли.

Пуговицей, на которую Румыния застегнула свой дунайский сюртук, я бы назвал Джурджу, город на болотистой равнине напротив Русе, основанный в XIII или XIV веке, как и некоторые другие прибрежные поселения, генуэзскими негоциантами. Джурджу (“Георгиево”) стал ключевой транзитной станцией на первом маршруте Orient Express — одного из самых аристократических развлечений “прекрасной эпохи”, железнодорожного путешествия из Парижа в Стамбул и обратно. Три тысячи километров за 67 часов, по графику движения 1889 года – балканская и дунайская экстраваганца через окно роскошного купе в стиле ар-деко, вышколенная обслуга и высокая кухня в вагоне-ресторане, чисто английское убийство из романа Агаты Кристи. Так Европа продвигалась к своему восточному пределу.

Дороги Востока. Плакат. 1898 год.

Перспективная идея европутешествия пришла в голову бельгийцу Жоржу Нагельмакерсу в конце 1870-х годов, когда Румыния уже располагала железнодорожной веткой от Бухареста к Дунаю. В октябре 1882 года пробный поезд класса люкс с 58 пассажирами проследовал из Парижа в Вену, впервые соединив Францию с Дунаем. Вскоре маршрут продлили: прибыв в Джурджу, путники пересаживались на паром, от Русе до Варны следовали другим поездом, оттуда пароходом добирались до Стамбула. Потом придумали альтернативный вариант движения, через Белград.

Маршруты “Восточного экспресса” в 1883–1914 годах.

В разное время транспортным ноу-хау Нагельмакерса пользовались австро-венгерский император Франц Иосиф, герои романа “Дракула”, британская королева Елизавета II, президент Франции Шарль де Голль, секретный британский агент Джеймс Бонд, называю только некоторых. С перерывом на две мировые войны классический “Восточный экспресс” точно по расписанию курсировал до 1962 года, породив полдюжины новых маршрутов под одним и тем же брендом, и необязательно через Дунай, и необязательно в Стамбул. Однако время столь долгих регулярных путешествий прошло. Исторический сервис, проиграв сражение скоростным поездам, прекратил существование, оставив после себя легкий запах паровозной гари и дымку fin de sicle, той благословенной поры, когда утонченность переживаний и обостренность ощущений считались хорошим тоном. В ту пору, полагаю, панорамные виды Джурджу не слишком соответствовали распространенным в Западной Европе настроениям фривольности, декаданса, пресыщенности жизнью и очарованности смертью, но люди, прокладывавшие железные дороги, вряд ли об этом задумывались.

Идея комфортабельных “отелей на колесах” никуда не исчезла: из разных точек А в разные точки В теперь курсируют, например, Danube Express и Golden Eagle Danube Express. В качестве гламурного туристического аттракциона возродился и Orient Express: пару раз в год стилизованные под старину вагоны отправляются из Парижа в Стамбул. Путь – без долгой остановки – пролегает через Джурджу и Русе. Билет стоит три или четыре тысячи долларов. Расходы на питание включены в стоимость.

14

. Конец реки

Була темна осiння нiч. Густа мряка чорним запиналом єднала з небом спалену сонцем полинину. У долинi, навиднокрузi, сiрiло щось широкою смугою i розпливалось у пiтьмi.

То був Дунай.

Михайло Коцюбинський. Дорогою цiною. 1901 год

Обозначение “Украинское Придунавье” не может быть старше семи десятилетий, поскольку даже формально эти земли считаются украинскими только с 1940-х годов. В действительности, думаю, такой термин – ровесник украинской независимости. В послевоенный период почти 150-километровый береговой отрезок от порта Рени до городка Вилково у самого устья через Измаил и Килию был в первую очередь советским, а в отечественном массовом сознании, подозреваю, российским, столь тесно здешнее прошлое связано с множественными балканскими походами армий Екатерины, Александров и Николая. Организаторы экспозиции музея Суворова в Измаиле идут дальше: посетителям объясняют, что примыкавшие к левому берегу Дуная земли принадлежали Киевской Руси. Александр Васильевич, получается, не чужое отнимал, а возвращал унаследованное от предков, пусть и далеких. Такая версия прошлого устраивала Советский Союз, до последнего времени устраивала и Украину, но далеко не все ученые находят ей подтверждение. Хватило бы аргументов, чтобы сослаться на историческую преемственность, и Молдавии, владевшей этим аппендиксом Дикого Поля один век Средневековья; и турецким патриотам, триста лет штриховавшим карты устья Дуная зеленым османским карандашом; и политикам из Бухареста, между двумя мировыми войнами обустроившего здесь цинут (округ) Нистру. На том месте, где в Измаиле стоит памятник Суворову, до войны красовался монумент королю Фердинанду I, присоединившему Бессарабию к Румынии. Вернее всего сказать так: теперешнее Украинское Придунавье, периферийные для всех территории, – русский трофей, обеспеченный дипломатическими интригами и оплаченный жизнями десятков тысяч солдат. Кто был сильнее и хитрее, тот и выиграл.

Российская империя приступила к системной колонизации Южной Бессарабии двести лет назад, выдавив османского неприятеля на правый дунайский берег. Турки называли степной край к северу от реки “Буджак”, от слова “угол”. В этом просторном и часто полупустом, малонаселенном углу на стыке больших и малых царств и империй издавна гуляли азиатские кочевники. Степь – парафраз тревожной свободы, метафора, к которой какие только поэты не обращались. Классик гагаузской литературы Степан Куроглу, например, сказал о своей родине пусть и нескладно, но искренне и без обиняков:

Самым знаменитым, пусть и нетипичным представителем первого поколения русских колониальных администраторов в “азиатском захолустье” Европы стал коллежский секретарь, двадцатилетний “суровый славянин” Александр Пушкин, за вольнодумство высланный в 1820-м из Петербурга и с нескрываемым отвращением проведший на новых юго-западных землях империи Романовых четыре долгих года. Пушкин сравнивал себя с другим великим поэтом-изгнанником, Овидием: за 1800 лет до Александра Сергеевича тот также попал в немилость к императору и очутлся, как ошибочно сочли очарованные собственным прочтением Античности петербуржские интеллектуалы, “по ту сторону Истра”. На самом деле Овидий Дуная не пересекал, а проживал в городе Томис (теперь Констанца в Румынии), на последнем рубеже римской цивилизации. Однако на закате Екатерининской эпохи русские назвали именем древнего пиита отвоеванное у басурман селение Хаджидер на берегу Днестровского лимана, поскольку решили, что именно там должна находиться могила Овидия. Уже в новое украинское время в Овидиополе, поселке рядовой советской судьбы, поставили автору разгневавшей императора Августа нескромной поэмы “Наука любви” памятник. В отличие от Овидия, повторивший его судьбу ссыльного гения Пушкин увидел Дунай. В декабре 1821 года поэт осмотрел крепость Измаил и, похоже, проникся суворовской героикой: “Сия пустынная страна / священна для души поэта…”

“Пустынную страну” для русской власти обживали новые переселенцы: из султанских владений сюда бежали болгары и гагаузы (тюркоязычные христиане), из Европы по царскому приглашению прибывали немецкие, французские, швейцарские, голландские колонисты. Все они сделали еще более пестрой и без того разноцветную этническую карту бессарабского юга: всех тут набиралось понемножку – русских староверов, украинских казаков, греческих и еврейских торговцев, молдавских и польских крестьян, арнаутов и цыган. Государственная принадлежность Буджака менялась едва ли не каждую четверть века, во всяком случае, чаще, чем менялся здесь жизненный уклад. “Какому богу молиться, к какому берегу пристать? – вопрошает в недоумении бессарабский краевед. – Местное население оставалось аполитичным; периферийное развитие привлекало людей, искавших укромное место для ведения спокойной непритязательной жизнедеятельности”. Особые характеристики оказались устойчивыми: жизнедеятельность в этих краях – если ее не прерывать войнами и политическими кризисами – показалась мне все такой же спокойной и непритязательной.

После того как Красная армия покончила в междуречье Дуная и Днестра с румынским государственным присутствием, Москва наложила на Южную Бессарабию жирную печать советизации. Об этой сургучной тяжести здесь вспоминают по-разному, но чаще, чем я ожидал, с какой-то светлой и, похоже, искренней тоской. Зенитом развития считаются брежневские годы, когда в Измаиле процветали массовый профсоюзный туризм и дешевые речные перевозки. Киев не успел пока концептуально освоить эти просторы, и драматические события последних лет лишь по-новому высветили эту проблему. Четверть века, минувшие с момента советского распада, не слишком сильно отпечаталась на облике бессарабского юга, не сказалась радикальным образом на главном языке здешнего межнационального общения. За украинским нужно отправляться в здешние “украинские деревни”: Шевченкове, Кислиця, Першотравневе.

Килия. Литография XV века.

Местные интеллектуалы утверждают: на северо-западе Причерноморья, как и по всей стране, складывается особый тип национальной идентичности – русскоязычное украинство, – связанный не только с актуальным политическим лозунгом, но и с тонкостями личного мироощущения. Легко предположить, что кризисный общественный слом подталкивает этот процесс. Если так, то философия Буджака особенно мозаична: барабанная память суворовской победы перемешана с аскетичными традициями староверов, рыбацкими небылицами о кормильце Дунае, советским эпосом освобождения-восстановления и новыми мотивами украинской независимости. Нельзя исключать, впрочем, что суть этого мироощущения точнее всего выражена в названии книги местного историка Светланы Паламарчук: “Забытая земля”.

Центр Украинского Придунавья – 75-тысячный Измаил, давнее прошлое которого непрозрачно, как воды Дуная. Краеведам иногда хочется думать, что турки оборудовали могучую крепость на месте сожженного кочевниками древнеславянского поселения Смил, которое, в свою очередь, возникло на руинах античной Антифилы. Однако историки в наличии Антифилы сомневаются, а в существование Смила не верят. Наукой установлено: скорее всего, в XVI веке турки построили у молдавской речной переправы, известной как “переправа ягнят”, сначала укрепление, а затем и крепость для защиты от разбойников. О бойком османском Измаиле 1660-х годов занимательно рассказано в путевых заметках Эвлии Челеби: “Всего в городе две тысячи домов. Все дома с каменными стенами и черепичными крышами находятся в мусульманских кварталах. Есть одна баня, но такая грязная, что тот, кто войдет в нее, пожалеет… Мостовой в городе нет совсем. На невольничьем рынке много белых рабынь и невольников-мальчиков. Население города живет куплей-продажей, промышляет торговлей с валахами и молдаванами. На берегах Дуная разместилось около двух тысяч рыбных лавок; купцы ежегодно отправляют две тысячи возов соленой рыбы в польские и московские земли… По численности комаров этот город вызывает удивление. По законам шариата проституток, которых ловят в крепости, отправляют на остров Йилан [Змеиный], оставляют там голыми, и за одну ночь они погибают от старания комаров, москитов и разной мошкары”.

Я предусмотрительно захватил с собой в поездку репеллент, но бытовая химия не пригодилась: несмотря на майские грозы, комары меня пощадили. Город с утра до вечера был тих, немноголюден (за исключением шанхайского типа торговой зоны), однако не лишен особого, пусть и скромного достоинства центра провинции:

Каждая из строк, вышедших из-под пера местного поэта, содержит явное преувеличение, хотя реалии Измаила на поверку способны опровергнуть многие предрассудки недоверчивого иностранца. У входа в отель Premier меня испугала было автоцистерна с надписью “Ремонт трубопроводов”, однако эта гостиница в паре кварталов от бронзового Суворова и нарядного Свято-Покровского собора оказалась по европейским меркам регулярной, еще и с фотогалереей VIP-постояльцев в холле: киевская поп-звезда Тина Кароль, безымянный “бизнесмен из Москвы”, консул Российской Федерации в Одессе Ю. Ю. Диденко.

Андрей Ухтомский. Сергей Тучков. Гравюра.

Наверное, Измаилу все-таки не повезло: доблести его прошлого и достижения его настоящего достойны масштабов областного центра, однако таким статусом город обладал лишь одну сталинскую пятилетку. В 1954 году Измаил разжаловали в райцентр, как считается, в связи с секретным режимом приграничной зоны и главной гавани советской Дунайской военной флотилии. Бронекатер на постаменте из бетона, памятник героическим морякам, украшает истоки главной улицы города, естественно, проспекта Суворова. Рядом с мемориальным катером наблюдаются приметы постсоветской культуры: поле для мини-гольфа, страховая контора “Фидель”, штаб Бессарабского казачьего полка.

Измаил надежно избавился от всего восточного, что некогда было в его облике, но сохранил турецкое название. Основанное поблизости от крепости гражданское поселение получило поначалу имя первого царского градоначальника, опытного администратора Сергея Тучкова[107], но в итоге разросшийся город так и остался Измаилом. Часть бывшей территории крепости теперь контролирует Свято-Николаевский мужской монастырь, основанный, если верить латунной табличке на его воротах, в 1077 году, то есть в ту пору, когда холм над привольным Дунаем был еще более пустынным, чем сейчас, хотя и не обезображенным следами постсоветского хозяйствования. Монастырь в крепости Измаил примерно в XVII столетии заложила пришлая братия – из монастыря Каракал на полуострове Афон; османские администраторы, напомню, позволяли лояльным подданным султана верить в любого Бога. Измаильская обитель формально до сих пор принадлежит святогорскому монастырю. Ее западные ворота выходят как раз к бывшей Малой ханской мечети, на тусклый купол которой нет-нет да и поглядывают хлопочущие по хозяйству иноки. Рядом с мечетью-диорамой обустроен городской пляж – привозной песок, волейбольная площадка, крусель, закусочная с пластиковыми столиками, спасательная вышка. С этого низкого берега, очевидно, чудо-богатыри и сплавляли по реке тысячи трупов бездыханных врагов.

Дунай, похоже, сейчас не так дорог Измаилу, как был дорог еще поколение или два назад. Дело, конечно, не в том, что близко к реке, помимо района Крепость, улицы которого (Фанагорийская, Апшеронская) напоминают о суворовских полках, подходит только восточная окраина города Копаная Балка. Дунай силен, широк, иногда непредсказуем, поэтому многие города и повернуты к реке спиной, строятся на почтительном расстоянии от берега. Нет, отдаление Измаила от Дуная не топографического характера, оно, как мне показалось, другой природы.

Единственная здешняя набережная, имени советского хозяйственника, директора Дунайского государственного пароходства Луки Капикраяна, проложена рядом с морским вокзалом. Его здание в послеобеденный час встретило меня хирургической чистотой и гробовой тишиной. Трехэтажный орехово-аквамариновый корпус отстроили в брежневскую эпоху, лестничные пролеты украсили монументальной мозаикой на оптимистические темы. Вот чубатый украинский казак и русский старовер в папахе ведут в бой усатого пехотинца с лицом царя Петра, а Мамай[108] яростно наигрывает им на кобзе. Этажом выше казачество становится красным и сражается уже не против турок, а за советскую власть. Парубка провожает в бой суженая, однополчане уносятся в бой на алых, словно с полотна Кузьмы Петрова-Водкина, скакунах. К глубокомысленной надписи way out на дверях запасного выхода[109] сопровождают космонавт с раскинутыми на всю Галактику руками, завитый пуделем Пушкин, а также значок мирного атома и стая птиц тропических цветов. Мозаичные полотна в гулком здании выглядят как росписи египетских пирамид, сохраненные, чтобы поведать потомкам о погибшей цивилизации: этот великий народ умел трудиться, побеждать, любить, мечтать. Каменные картинки цветного прошлого контрастируют с прагматичным настоящим: старая концепция общественной жизни мертва, новая мозаика Буджака пока не сложилась.

ЛЮДИ ДУНАЯ

МИХАЙЛО ЧАЙКА-ЧАЙКОВСКИЙ

турецкий паша

Политик и общественный деятель, писатель, генерал турецкой армии. Родился в 1804 году в семье польского шляхтича и украинки, родственницы гетмана Запорожского войска Ивана Брюховецкого. Проникнувшись в юности идеями патриотической борьбы, Чайковский рассматривал поляков и украинцев как ветви одной славянской нации, между которыми нет существенных противоречий, а русских считал “полукочевым и лишенным гражданственности народом”. Идеалом украинской государственности ему казалась Запорожская Сечь. Чайковский участвовал в Польском восстании 1830–1831 годов, после его поражения эмигрировал в Париж, где занялся литературным творчеством. Главные произведения Чайковского – романы из истории казачества “Гетман Украины” и “Вернигора”. Считается представителем так называемой украинской школы в польской словесности; вышедшее в 1862–1873 годах собрание сочинений Чайковского состоит из двенадцати томов. В 1841 году командирован польскими эмигрантскими кругами на Балканы организовывать (на французские средства) агентурную сеть, затем принялся собирать под эгидой Османской империи всеславянское войско для борьбы против России и Австрии с конечной целью воссоздания казацкой государственности. Основал на берегах Босфора две польские колонии, занимался вербовкой добровольцев на Балканах, в Австрии, на русском Кавказе. Смог войти в доверие к султану Абдул-Меджиду I, планировал цареборческое восстание в Малороссии, разработал концепцию польско-казацкой автономии в составе Османской империи. Принял ислам и сменил имя на Мехмед Садык-паша. После начала Крымской войны сформировал в составе султанской армии казачий полк под знаменем Запорожской Сечи. В “Славянский легион” кошевого атамана (“Миниар-паши”) Чайковского – полторы-две тысячи штыков и сабель – входили в основном задунайские казаки, командным языком был украинский. Легион действовал на Дунайском фронте, летом 1854 года вошел в Бухарест после отступления из города армии генерала Михаила Горчакова, позже занимал оборону на реке Прут. Корпус козаків оттоманських просуществовал в турецкой армии до 1877 года и был разбит русскими при осаде Плевны. После окончания Крымской войны Чайковский получил высшее генеральское звание бейлербея и назначение на административную должность в Румелию. Через несколько лет, однако, он попал в немилость к султану, поскольку примкнул к заговору против восшедшего на престол Абдул-Азиза. Примерно в то же время Чайковский скорректировал свои взгляды на польско-украинскую борьбу, выступая теперь за объединение славянского мира. Его отношения с польской эмиграцией испортились. В 1873 году Чайковский испросил амнистии у императора Александра II и возвратился в Российскую империю. Поселился в Киеве, вернулся в христианство, женился на молодой греческой дворянке, написал обширный военный мемуар. В 1886 году из-за измены супруги и иных семейных неурядиц покончил с собой. Один из сыновей Чайковского стал генералом российской армии, другой – генералом турецкой армии, дочь вышла замуж за австрийского дипломата. Оценки личности Чайковского разнятся: одни историки считают его славянским агентом при дворе султана, другие – слугой Османской империи, третьи – бессовестным авантюристом. Могила Чайковского в его имении Борки под Черниговом разорена в годы советской власти.

Страницы: «« « 23456789 » »»