Тайна визиря Шимаса Шахразада
Эта удивительная девушка воистину была мастерица придумок. Она сочинила целую историю, вернее, две истории – свою и своего теперь уже мужа, которым должен был, пусть ненадолго, стать Сулейман.
Она придумала выдавать себя за опытную женщину с немалым чувственным опытом, женщину с пылким возлюбленным, который и лишил ее в свое время девственности. Потом этот возлюбленный пропал, но она оставалась верна ему. Сулейман же, когда брал ее в жены, отлично знал о том, что некогда его любимая принадлежала другому. Но пылкая страсть оказалась сильнее – и Саида все же стала его женой. Вскоре обман вскрылся, ибо возлюбленный оказался лишь плодом фантазий пылкой девушки, а весь ее опыт был взят из книг. О, тогда, конечно, ее муж понял, что сумел сделать правильный выбор, взяв ее в жены и защитив ее честное имя.
– Воистину, прекраснейшая, твои задумки так разнообразны. Так удивительно изощренны. И что – сейчас у этих двоих наступает брачная ночь?
– О да, – кивнула Саида. – Но помни – ты, благороднейший, ощущаешь боль вот в этой ноге. Тебе даже стоять больно… Да не торопись так!
Ибо, увы, Сулейман уже поторопился – он сбросил кафтан и распустил завязки на шароварах… Выдвинув стул, он уселся на него и почти заставил ее опуститься к нему на колени. Из его шаровар виднелось то, что должно было и страшить, и смущать, и притягивать ее. К своему собственному изумлению, она почувствовала, что боится. Боится именно так, как следует бояться юной девушке сурового и опытного мужа.
Также ей следовало помнить и о ране на левой ноге. А потому Саида, отводя глаза от пылающего страстью Сулеймана, пробормотала:
– Она уже вас больше не тревожит… Рана?
На что он хвастливо (как ей показалось) ответил:
– Во всяком случае, не настолько, чтобы помешать мне быть мужчиной.
То, что она снова увидела, робко подняв глаза, всецело подтверждало его слова. Она осторожно опустилась на его правое колено, чтобы не потревожить рану, однако он усадил ее лицом к себе и на обе ноги, и она, вздрогнув, сразу ощутила, сколь сильно он жаждет ее.
– Ты моя жена, красавица…
«О, он отлично запомнил свою роль…»
– …И теперь я преподам тебе первый из уроков любви…
Она продолжала сидеть неподвижно, когда его пальцы начали умело расстегивать крючки на ее платье.
– Расслабься, – сказал он, ощущая напряженность ее тела. – Я не собираюсь принуждать тебя делать то, чего ты не захочешь.
Она не могла расслабиться. Жар тела усиливался, и она сейчас думала лишь о том, что должно произойти: это чуть подрагивающее копье вновь проникнет в нее, заполнит целиком…
Сулейман наклонился вперед и легко прикоснулся губами к ее шее, к тому месту, где пульсировала жилка. Короткая ласка вызвала у нее дрожь.
– Сбрось кафтан, – шепнул Сулейман.
После недолгого колебания она подчинилась, и он начал целовать ее грудь, прикрытую лишь тонкой сорочкой.
– Сбрось и ее тоже, – произнес он чуть погодя.
Обнаженная до пояса, она продолжала сидеть у него на коленях к нему лицом, и он взглядом, пальцами, губами притрагивался к каждой частичке ее тела.
– О, как же ты прекрасна, – произнес он чуть охрипшим голосом. – О твоей груди царь Соломон спел бы не одну песнь. Твои соски тверды, они призывают целовать их. Ты хочешь этого?
Прикрыв глаза, Саида молча кивнула.
– Тогда предложи… протяни их мне.
В его голосе был ласковый приказ. Она открыла глаза. Он пристально смотрел на нее, и в его взгляде был вызов. Она, кажется, начала понимать: он хочет, чтобы она была не робкой невестой, а жаждущей женщиной. Быть может, более агрессивной, или как они, мужчины, это называют? Более сластолюбивой, умелой…
Но если он воображает, что может напугать ее, то ошибается. И насмехаться над собой она тоже не позволит!..
«О, как жаль, – подумала Саида, – что женщины не бывают лицедеями!..» – ибо сейчас она полностью превратилась в другого человека, в другую женщину. И даже мысли ее стали мыслями этой, спасенной и невинной красавицы.
– Ох, – услышала она голос Сулеймана. К счастью, в нем не было ни насмешки, ни раздражения. Скорее легкое сожаление. – Вижу, ты не вполне подходишь на роль настоящей возлюбленной.
Напряжение оставило ее, появилась досада, которая исторгла из нее такие слова:
– Полагаю, твои любовницы более чем умелы и куда лучше подходят на эту роль.
Сулейман смерил ее спокойным взглядом.
– Сейчас речь не о моих любовницах, ибо их нет. Сейчас речь о том недостойном, который так и не насладился твоим телом. Был ли он хорош? Наслаждалась ли ты им и каждым мигом, когда отдавалась ему?
– Да, – с вызовом бросила она.
– Ну вот и отлично. Тогда вообрази меня на его месте. Представь, что я – это он, твой возлюбленный, и предложи мне, как я просил, твои груди.
Саида уже полностью перевоплотилась в эту неизвестную, которая никогда не знала мужчины, но выдавала себя за опытную и даже прожженную любовницу, и ее с новой, еще большей силой охватила дрожь возбуждения.
Да, перед нею он, ее прекрасный, ее любимый; тот, кто похитил ее сердце и душу, кто благороден, смел, красив, чьи желания она безропотно исполняла во сне и кто доставлял ей столько услады в ее скучной, печальной жизни.
Закрыв глаза, словно погрузившись в сон, она выполнила то, о чем ей было сказано: приподняла руками груди, притронулась пальцами к соскам.
Сулейман молчал. Она удивленно раскрыла глаза, и увидела его торжествующую улыбку. С этой же улыбкой он произнес:
– Теперь скажи: прошу тебя, любимый, поцелуй мою грудь.
– Сулейман!.. – вырвалось у нее, но он, словно не услышав ее возмущенного возгласа, повторил:
– Скажи эти слова, прекраснейшая.
– Прошу тебя… поцелуй мою грудь…
– Любимый, – подсказал он.
– Любимый.
– С наслаждением, о моя греза, – ответил он удовлетворенно и, наклонившись, выполнил то, о чем она сказала.
Он касался ее груди губами, языком, даже зубами, и она не могла и не хотела противиться наслаждению, которое разливалось по всему ее телу. Погрузив руки в его волосы, она сильнее притягивала к себе его голову.
Несколькими мгновениями позже она ощутила его пальцы у себя между ног, и новая волна дрожи пронизала ее.
– Ощути сама, – глухо проговорил он, – как ты жаждешь… как ты ждешь меня.
Она и без того все прекрасно чувчствовала, ибо и там все взывало к нему. Но Сулейман не удовлетворился тем, что ощутил сам. Он взял Саиду за руку и принудил почувствовать влажность, припухлость и жар ее собственного лона, а затем проник пальцами вглубь сокровенного. Ей показалось, она теряет сознание и последние силы, она ощутила боль, с ее губ сорвался невольный стон. «Как близко стоят друг к другу наслаждение и мука», – мелькнуло у нее в голове.
Сколько времени длилось это ощущение, она не знала, потеряв счет минутам, часам, дням…
– Думаю, ты готова принять меня, – услышала она его слова, вслед за которыми он поднял ее со своих колен и усадил на край стола, а затем осторожно опустил навзничь. Было жестко и неуютно, но она вряд ли чувствовала неудобства, продолжая исступленно ожидать того, что должно свершиться.
Обнажив ее ноги, Сулейман некоторое время любовался открывшейся ему картиной, как художник или скульптор – произведением рук своих. Потом склонился над ней, и она, разгадав его намерение, издала протестующий звук и попыталась подняться, но он удержал ее, серьезно спросив:
– Разве твой возлюбленный не ласкал тебя всеми дозволенными способами?
Она ничего не отвечала, и он резко повторил:
– Ласкал или нет?
– Да! – выкрикнула она запальчиво.
Он нагнулся еще ниже, обдавая жарким дыханием ее раскрытое до предела лоно.
– Тогда не лишай меня того, что ты позволяла другому.
И с первым же прикосновением его губ она позабыла обо всем: о своем смущении, о том, что Сулейман бывает чрезмерно настойчив, раздражающе упрям, неблагодарен… Все это куда-то ушло, осталось позади… Ей сделалось совершенно безразлично какой он, как себя ведет и как себя ведет она, потому что все ее существо было охвачено чувством неизъяснимого наслаждения и стремилось навстречу ему, своему сейчас призрачному возлюбленному, навстречу его губам, рукам, языку…
Ощущение блаженства сотрясало ее. Такого она не знала ни в одном из своих сновидений. Оно переполняло ее настолько, что становилось страшно, и, помимо воли, она попыталась уйти от его губ, от его языка.
Однако он не позволил этого, крепко придерживая за бедра, продолжая ввергать в сладострастные муки. Еще немного – и она очутилась на вершине блаженства, о чем возвестил вырвавшийся у нее стон; ей показалось, что перед глазами вспыхнул непереносимо яркий свет. Затем все погрузилось в непроглядную ночь. Тело ослабло, ей стало холодно, не хватало воздуха, она совсем обессилела. Тем не менее, к собственному удивлению, она ощущала легкую неудовлетворенность. Ей хотелось, чтобы к чувству, которое она сейчас испытала, примешалось сходное чувство Сулеймана. И пусть это всего лишь очередная игра, пусть, о Аллах всесильный, это последняя придуманная ею игра, но пусть и он насладится… Или даст ей еще наслаждение. Она заслужила его… Она заслужила всего!
– Войди в меня, – прошептала она.
Однако он не внял ее призыву, а, напротив, отпрянул от нее и начал снимать с себя остатки одежды. Приподнявшись на своем жестком, неудобном ложе, она смотрела на него. В горле у нее пересохло, она снова чувствовала тягучую боль внизу живота; все, о чем могла она сейчас думать, чего желать, сосредоточилось на одном: на мучительном, остром желании ощутить его в себе.
К ее невыразимому облегчению, он думал о том же и уже снова направлялся к ней. В свете немногих свечей блеск его темных глаз казался угрожающим, по-особому притягательным. Он улыбнулся, и блеск погас. Он уже был рядом, она могла дотронуться до его тела, ощутить слегка дрожащими пальцами жар чуть влажной кожи, ее запах. О Аллах всесильный, и это тело, и этот запах более никогда не будут докучать ей… Какое счастье! Ну, вот еще один, последний раз… и все, она будет свободна. А сейчас путь закончит начатое!
– Хочешь меня? – отчетливо спросил он, притягивая ее к себе.
– Да, хочу, – вырвалось у нее, хотя она понимала: слова сейчас совершенно ни к чему.
Она послушно подчинилась, когда он снова опрокинул ее на твердую столешницу, и ждала одного, только одного… Дольше она терпеть не могла…
Она вздохнула с облегчением, когда это произошло.
– Ты можешь принять всего меня? – услышала она его хриплый шепот.
– Да, – выдохнула она, с восторгом ощущая его в себе.
Он приостановился, давая ей возможность привыкнуть к этому ощущению, приспособиться к нему, и произнес с той же хрипотцой:
– Хочу раствориться в тебе, как в диком жарком меде…
Она успела удивиться его словам, столь не похожим на слова ее тучного, с одышкой, возлюбленного, но тут же забыла обо всем.
Он целовал ее, проникая языком внутрь рта, до боли стискивал ее груди, но она не страшилась, ей хотелось этого. Вот он уже начал совершать внутри нее пульсирующие движения, которые отзывались во всем теле, в сердце, в душе…
Чувствуя, что она недалека от высшей точки наслаждения, когда он будет уже не в силах контролировать себя, Сулейман приподнял девушку, стараясь при этом не покидать ее тела, и сделал шаг к ложу.
И едва она опустилась на шелка, едва опустился он сам, как это свершилось. Волна обжигающих чувств накрыла их обоих и вынесла за пределы привычного мира.
«Какое счастье, что я согласилась… Пусть и в последний раз… Жаль, что он не может быть таким всегда… Прощай, глупый Сулейман, собиратель женщин…»
– О, какая сегодня моя птичечка веселенькая, какую славную игру придумала моя красотулечка… А довольна ли сегодня моя птичечка своим птенчиком? А почему моя птичечка уже оделась? Она не хочет больше лю-лю?
Но Саида ничего не успела ответить. Где-то хлопнула дверь, потом еще одна, потом быстрые шаги послышались у самых дверей опочивальни.
«О нет, я больше не хочу ничего… Ты совершил уже все, что мог – и хорошее и дурное. Думаю, и тебе, «мой птенчик», больше никогда и ничего не захочется!» И Саида тихо встала, чтобы успеть ускользнуть в соседнюю комнату.
И тут дверь в опочивальню с грохотом распахнулась. На пороге стояла тучная низкорослая ханым в скверно заколотом хиджабе и с колотушкой в руках. Она, должно быть, не была готова к открывшемуся перед ней зрелищу – огромному разгромленному ложу, на котором изволил развалиться в блаженной неге ее супруг. К счастью, поднять голову и окинуть взглядом помещение она сразу не сообразила, а когда все же попыталась найти разлучницу, дверь в соседнюю комнату была закрыта. Саида, стараясь двигаться бесшумно, спешила к задним дверям домика, который уже не считала своим.
Краем глаза она заметила два знакомых силуэта – Халида и Заира спешили полюбоваться на ссору достойного Сулеймана и его нежной супруги.
Объяснение меж тем разгорелось не на шутку. За зычным голосом жены звездочета голоса его самого слышно не было. Зато хорошо были слышны звуки, поразительно похожие на удары по тучному телу. И слышались иногда вскрики, увы, совершенно непохожие на вздохи страсти, а более всего напоминающие крики боли.
– Ох, сестры, что-то не хочется мне тут долго оставаться, – пробормотала Саида.
– Да, пора, наверное, оставить голубков. Пусть воркуют сами, – согласно кивнула и Халида.
Но Заира слушала этот скандал, полузакрыв глаза, и на лице ее было написано искреннее удовольствие.
– Ах, дорогие мои подружки, – проговорила она, – я мечтала об этом весь последний год. Ну давайте послушаем еще немножко!..
Саида рассмеялась и потащила девушку по дорожке прочь.
– Не завидуй, добрая моя Заира, пусть себе ссорятся.
– О да… Как я сейчас завидую его жене… О, как завидую!
– Что, тебе тоже хочется поискать ребра на его жирном теле?
– Да я убить его готова! – внезапно со злостью сказала Заира. – Он украл у меня три долгих года! Он украл у меня веру в любовь! Я, должно быть, никогда больше не смогу поверить ни в чьи чувства. Так и умру одинокой злой старухой…
– Ну-у, сестричка. Не стоит так говорить. И убивать этого мерзкого слизняка тоже не надо. Во-первых, лучше, чем его жена, ты этого сделать не сможешь, а во-вторых…
Но что во-вторых, она договорить не успела. Двери бывшего гнездышка «птичечки» распахнулись, и звездочет, тряся телесами и придерживая у чресл нечто, напоминавшее половину его собственных шаровар, припустил по улице прочь. Следом за ним, по-прежнему размахивая колотушкой, бежала его нежная и любящая супруга, крича вдогонку донельзя ласковые слова.
От улицы Весенних снов до улицы Яблонь путь был вовсе не близким, и девушки предвкушали удовольствие, с которым весь город будет наблюдать за звездочетом и его женой.
– Жаль, – проговорила Заира, – что стражников позвать не успели…
Халида улыбнулась. Но, конечно, не стала говорить своим приятельницам, что стража была предупреждена. И если Аллах всемилостивый все же позволит звездочету живым добраться до дома, то там его будет ждать недурной сюрприз. Ибо не к лицу правоверному да к тому же мудрецу содержать любовниц… И попасться на этом.
Макама девятнадцатая
Диван молчал.
«Одним меньше», – подумал Шимас и еще раз обвел глазами безмолвных мудрецов. Удивительно, но на их лицах не было ни следа удивления.
– Да будет так, – задумчиво проговорил визирь. – Стража!
«Ого, мудрецы… Так вот кого вы боитесь! Не я вам страшен, а стражники. Пугает вас не ложь или подлость, а сила и глубокие подвалы зиндана. Ну что ж, это и для меня станет отличным уроком!» – Все это пронеслось в голове Шимаса в единый миг. Ибо стоило ему только позвать стражников, как лица советников и мудрецов из равнодушных превратились в наполненные не просто страхом, но даже ужасом.
– Препроводите попечителя заведений призрения в судебную палату. Должно быть, там его уже заждались.
И вновь визирь увидел чудо – лица мудрецов и советников, всего мгновение назад столь напуганные, столь полные паники, вдруг стали просто усталыми лицами людей, которые в тяжких, но праведных трудах провели весь долгий день.
– О Аллах всесильный и всемилостивый, – проговорил Шимас едва слышно, – воистину никаким лицедеям не сравниться с диваном… Да и мне еще многому предстоит научиться у этих уважаемых людей.
Визирь неподвижно восседал на высоких подушках. Мимо него тянулись, выходя, мудрецы. Но заседание на сегодня было еще не закончено.
– Уважаемый казначей, почтенные советники казначея… Нам с вами предстоит еще немного побеседовать.
«Воистину, сегодня удивительный день. Теперь передо мной лицо уважаемого человека, изможденного тяжким трудом, но отдающего все силы на глупые прихоти мальчишки-визиря… И этот уважаемый человек великий лицедей… Жаль только, что он так и останется непризнанным!»
Казначей вновь опустился на свое место. Замерли предупредительно за его спиной и советники казначея. Визирь, щелкнув пальцами, призвал к себе мальчишку-писца.
– Друг мой, приведи сюда старшину писцов.
Мальчишка, поклонившись, бросился исполнять приказание. В диване стояла всеобъемлющая, гулкая, страшная тишина, нарушаемая лишь хриплым дыханием казначея. О, как он был глуп, решив, что сегодня вполне разумно будет все же посетить диван – ведь надо же в присутствии появляться хотя бы изредка. «Аллах всесильный! Лучше бы я этот день провел дома! Или отправился в веселый квартал… Или в долгое странствие!»
Предчувствия редко посещали Исмаила-ага. Но сейчас он был более чем неспокоен; он был не просто встревожен – его била крупная дрожь.
А началось все в тот миг, когда визирь в первый раз обратился к нему с вопросом, хватит ли средств в казне на проект несчастного попечителя заведений призрения, глупого сластолюбца Ахматуллы.
Хотя, по здравом размышлении, визирь был бы полным глупцом, если бы не поинтересовался его, казначея, мнением – или если бы не повелел проверить состояние дел в казне, списки кредиторов и должников. Но о проверке казначей ничего не знал, а потому вопрос визиря застал его врасплох. О, сначала ему показалось, что его велеречивого ответа хватило этому молодому глупцу. Но сейчас… Увы, слишком сосредоточенным был взгляд визиря. Вот поэтому так тяжко билось сердце казначея, поэтому он чуть ослабил ворот шелковой рубахи.
Послышались шаги. Но вместо старшины писцов появился главный стражник дивана. «Счастливец, – вдруг подумал казначей. – Ему не грозит отставка только за то, что он служил еще отцу нынешнего халифа!»
Взор главного стражника дивана был холоден, он спокойно смотрел перед собой, позволив себе не глубокий поклон, а легкий кивок головой.
– Достойный охранитель порядка, уважаемый Искендер! Прошу тебя оставаться здесь, в главном зале для заседаний дивана. После недолгой, но, думаю, весьма содержательной беседы с достойным Исмаилом, почтенным казначеем, я передам тебе другие поручения.
И вновь главный стражник дивана чуть склонился. «Как кукла! – со страхом глядя на него, подумал казначей. – Он не живой человек, а просто деревянная кукла!»
И диван объяла тишина. Исмаил-ага задыхался, ему казалось, что воздуха в пышном зале не осталось вовсе. От Шимаса, конечно, не укрылось паническое состояние казначея. Увы, оно преотлично подтверждало сухие факты, более чем лаконично изложенные в записке старшины писцов, который теперь имел полное право именоваться главным письмоводителем и делопроизводителем дивана.
В распахнутых дверях показалась фигура высокого человека с орлиным профилем и гордым взором.
– Уважаемый Сейид, достойный главный письмоводитель! Благодарю, что ты столь скоро смог явиться на мой зов!
– О мудрейший! Служить тебе – великая честь для меня! – И бывший старшина писцов склонился в низком подобострастном поклоне.
Казначей не верил своим глазам. Кто этот прыщ? Неужели тот невзрачный человечишка с пальцами, вечно вымазанными чернилами? Откуда этот гордый взгляд? Откуда самоуважение и самоуверенность?
«Аллах великий, – пришла в голову казначея простая мысль. – А ведь его уже купил наш недостойный визирь… Купил… Но чем можно было купить этого унылого и трусливого глупца?»
Шимас кивнул и протянул руку, в которую преобразившийся Сейид тут же вложил длинный свиток.
Казначей Исмаил-ага почувствовал, что пол уплывает у него из-под ног.
«Как бы не помер от испуга наш казначей, – подумал Шимас. – Я еще и не начал говорить, а он уже белее стены…»
– Мудрейшие! Тот час, когда недостойный Ахматулла пришел ко мне со своим удивительным проектом, стал для меня воистину часом откровения. Ибо понял я, сколь низко вы оцениваете разум вашего визиря и сколь высоко – ваши собственные знания и положение. О нет, я не стремился к своему нынешнему посту, но, заняв его по велению давнего своего друга, халифа Салеха, не собираюсь оставаться марионеткой глупцов, подобных рекомому Ахматулле.
Каждое негромкое слово было для казначея настоящим раскатом грома. О, как он сейчас жалел, и что пришел сюда сегодня, и что не успел удалиться до того мига, когда его окликнул визирь.
– Поэтому я поручил достойному Сейиду составить рескрипт всех трат казны, опись всех ее хранилищ и списки тех, кто имеет право разрешать любые платы на нужды страны из весомого кошеля оной. Каково же было мое удивление, когда оказалось, что казна, ранее не быстро, но постоянно пополнявшаяся, в последние месяцы все более опустошается. Что приходы перестали покрывать расходы, хотя прекрасная держава Аль-Миради вышла из войны более года назад и теперь лишь мирные заботы тревожат каждого из ее граждан.
Казначей молчал. Шимас же говорил, не поднимая глаз ни на него, ни на его советников. Он даже не мог представить, какая буря бушевала сейчас в душе насмерть перепуганного казначея. Не мог молодой визирь и вообразить, что чувствуют помощники и советники казначея, прекрасно знающие, куда деваются из казны немалые деньги, но произволом Исмаила-ага вынужденные молчать и делать вид, что они слепы и глухи.
– Любопытство мое столь сильно разожгли эти удивительные факты, что я стал вчитываться в каждую строку рескрипта, прибегая к помощи и разъяснениям достойного Сейида каждый раз, когда что-либо вызывало мои недоуменные вопросы…
Казначей не выдержал:
– Это все он! Он! Это он украл из казны налоги… Это он вынес кошель с бесценными черными алмазами… Это он, убийца, оболгал меня… Это он…
– О чем ты, уважаемый Исмаил-ага? О каких налогах? Разве я сказал хоть слово о налогах, почтенные советники? Достойный Сейид? Почтенный начальник стражи? О каких алмазах говоришь ты, казначей?..
И казначей понял, что выдал себя куда раньше, чем его хоть кто-то начал обвинять, куда раньше, чем палец вора и лизоблюда Сейида указал на него, ничтожного с этой минуты Исмаила-ага.
О, каким было молчание визиря! О, как торжествующе горели глаза у помощников казначея, каждый из которых мысленно готовился примерить на себя должность уничтоженного начальника!
– Что же ты молчишь, почтенный ага? О каких алмазах толкуешь? О каких налогах? – В голосе Шимаса теперь не было и следа мягкости и удивления – лишь жестокие нотки властелина.
Казначей лишь низко повесил голову. У него не осталось сил даже опуститься на подушки, и он сейчас чувствовал себя как скверный ученик, выставленный лжецом и неучем перед своими маленькими соратниками.
Терпение же Шимаса тоже иссякло. Он, словно постарев в единый миг на дюжину лет, сгорбился и с отвращением произнес:
– Выведи этого презренного, достойный начальник стражи дивана! До конца разбирательства содержать под арестом. Стеречь как бешеного пса.
И казначей вскинулся. В глазах его мелькнула безумная надежда.
– Ты не смеешь арестовывать меня! Пока что ты ничего не доказал! Это ложь! Нет ни одного доказательства!
– Они найдутся, – спокойно и брезгливо промолвил Шимас. – Вон, шакал!
«О Аллах великий, ну почему он не умер, когда я только начал говорить?» – подумал Шимас. Его тошнило от омерзения, и лишь мысль о том, что вскоре он покинет это отвратительное место, придавала ему силы сдерживаться.
Макама двадцатая
Халида умолкла. Шимас утер слезы.
– Ох, жена моя, я давно так не смеялся. Так, говоришь, прикрывался шароварами?
– Половинкой шаровар, милый, половинкой…
– Да, жаль, что меня там не было.
– Увы, мой супруг, жизнь несправедлива. И не все удовольствия достаются столь легко.
Визирь улыбнулся жене.
– Увы… Но, знаешь, я не очень расстроен.
– Думаю, теперь о звездочете тоже можно забыть?
– О да, моя греза. Теперь их осталось всего трое… А может, и двое… А может, и…
Халида вопросительно посмотрела на Шимаса.
– Я расскажу тебе все. Но сначала идем, я познакомлю тебя с моим давним и добрым другом. Он приехал издалека, но по дороге увидел много воистину преинтереснейшего. И кое о чем уже успел мне рассказать. Думаю, Жаку, бедняге, вскоре придется искать себе хоть какое-то занятие…
Шимас и Халида вошли в главную гостевую комнату, где с удобством расположился гость визиря – высокий и уверенный в себе молодой мужчина. Халиде показалось, что он лишь на пару-тройку лет старше ее мужа.
– Вот, друг мой, знакомься, это Халида, моя добрая супруга. – И, обернувшись к жене, продолжил: – Халида, это Фарух, мой давний друг. Когда-то мы все вместе служили под началом достойнейшего Абдульфакара, усердного командующего и настоящего солдата.
– Приветствую тебя в своем доме, добрый друг! Да снизойдет на тебя благодать Аллаха всесильного!
– Здравствуй и ты, почтенная Халида! Да будет всегда твой дом столь же приветливым и уютным!
– Я помешала вам, почтеннейшие? Прервала вашу беседу?
– О нет, мы просто вспоминали давние дни. Присядь, отдохни. Уважаемый Фарух хочет что-то рассказать мне.
– Так, быть может, я буду мешать?
– О нет, моя звезда! У меня нет от тебя никаких секретов… Говори же, Фарух!
Халида посмотрела на гостя чуть более внимательно. О, он разительно отличался от Шимаса, но что-то в выражении лица или в спокойном взгляде черных глаз напоминало Халиде ее любимого.
«Должно быть, он так же, как мой Шимас, не боится ничего в целом мире… Похоже, что он точно так же привык полагаться в первую очередь на свои силы и на свой разум…»
– Итак, – продолжил свой рассказ гость визиря, – с того дня, когда мы в последний раз встречались, прошло более года. Добрейший Абдульфакар, истинный воин, дал мне рекомендацию к своему давнему соратнику, достойному Аббасу, начальнику стражи моего родного города. Тот принял меня сурово, но, проверив в деле, взял в свой полк. О чем ни он, ни я ни разу не пожалели. Не могу сказать, что служба моя тяжела, но городок наш приграничный, и потому всегда следует держать ухо востро.
– О, мой друг, и это говоришь ты… Не тебя ли у нас звали Фарухом-Лисой? Не ты ли держишь ухо востро всегда?
– Ты прав, Шимас. Эта служба как раз по мне. И лишь в отлучках я становлюсь не таким бдительным, хотя и расслабляться себе позволить все равно не могу. Да, наверное, этому не научусь уже никогда. Ибо везде и всегда я вижу недоговоренности, обломки истины… Словно всегда и везде я обречен складывать из мозаики дней картины истины…
Шимас склонился к жене.
– Фарух-хитрец всегда умел говорить красиво. И делать вид, что он несчастнейший из мужчин, у него тоже всегда получалось превосходно…
И Фарух рассмеялся, кивая.
– О да… Женщины без слез меня слушать просто не могут… Клянусь, что глаза твоей прекрасной жены уже исполнились жалости ко мне!
– Довольно, болтун. Не за тем же ты искал мой дом, чтобы вызвать рыдания у моей мудрой супруги…
– О нет, – кивнул Фарух, – вовсе не за этим. Я искал тебя, друг мой, чтобы поведать историю, которую в свою очередь поведал мне мой земляк, внук мудрейшего книжника и уважаемого в городе мудреца; юноша, которого я встретил на вашем шумном базаре в рядах медников, где он продает блюда и кувшины изумительной красоты и изящества.
Юношу этого знал весь наш город. Ибо молодой Амин, несмотря на свой юный возраст, был лучшим в городе кузнецом и медником, талантливым и уверенным человеком. Все изменилось в тот день, когда умерла его матушка, уважаемая госпожа Малика, женщина больших душевных сил, растившая сына сама. Юношу словно подменили. Он решил продать мастерскую и отправиться сюда, в столицу. Стремление его было столь велико, что с большим трудом родне и друзьям удалось уговорить его ничего не продавать, а в столицу отправиться с поручением от всего города – продать на столичном щедром базаре все, что может предложить наш небольшой городок, и прославить нашу тихую родину своим замечательным искусством.
Амин внял мудрым советам и отправился в столицу. И здесь я увидел его, опечаленного и озадаченного. Ибо он, как оказалось, ведом вовсе не интересами нашего городка, его цель совсем иная – матушка перед смертью передала ему записку для человека, который, как оказалось, вовсе не умер, оставив достойную госпожу Малику с крохой сыном на руках. Ее возлюбленный, отец Амина, был учеником сначала в медресе, а потом собирался стать кади. И вот теперь молодой Амин ищет возможности встретиться с верховным судьей страны, почтенным Саддамом, для того чтобы передать предсмертное письмо матери.
– Встретиться с уважаемым кади Саддамом? – переспросил Шимас.
Халида готова была поклясться, что такого выражения лица она не видела у мужа никогда. Смесь удовольствия и гадливости, радость от выигранной партии и досада, что игра закончилась слишком быстро…
– О да, с кади Саддамом… Амин прекрасно понимает, что кади слишком занятой человек, что передать письмо от матери такому высокому сановнику воистину невозможно. И потому ищет посредников, которые могут помочь в этом.
– Разумный юноша. И поэтому ты, хитрец, пришел ко мне.
– И поэтому тоже. Ибо ты, достойный Шимас, не менее занятой человек и сановник столь же высокий. Быть может, тебе будет легче представить юношу, чтобы тот выполнил последний завет своей уважаемой матушки…
– Представить-то дело нетрудное. Но что, если в письме содержится нечто более чем неприятное для достойнейшего кади? Что, если там ложь, или оскорбление, или клевета?
Фарух пожал плечами.
– Амин клянется, что каждое слово письма матери пронизано лишь любовью и уважением. Но все же готов показать это письмо тому, кто возьмется ввести его в дом кади и отрекомендовать как честного и правдивого человека.
– Преинтересная история… И что, этот юный мастер готов прийти и рассказать все это сам?
– О да, Шимас. Мальчишка поклялся матери, что выполнит ее волю. И потому полон надежды на то, что ты сможешь ему помочь.
– Да будет так, друг мой. Если мальчишка столь честен, что готов показать письмо первому встречному…
– …Первому встречному визирю, мудрейшему из мудрых… – ехидно добавил Фарух.
– …Первому встречному визирю, – кивнул в ответ Шимас, – пусть приходит ко мне завтра, после вечерней молитвы. Думаю, от беседы с ним вреда не будет никому – ни ему, ни мне, ни нашему кади.
Макама двадцать первая
Шимас готов был возненавидеть стены своего кабинета – комнаты уютной, располагающей к размышлениям не менее, чем к долгим и не всегда приятным беседам. Он понимал, что сам вызвал столь обильный поток грязи, сердясь на себя лишь за то, что обречен в нем плыть до тех самых пор, пока зло не будет покарано, и опасаясь, что это не случится еще очень долго.
– А теперь документы от стражей наших границ. Донесения мытных стражей не настораживают. Утаивается не более, чем в иные дни и иные годы. Люд не стал честнее, но просто понимает, что, получив тамгу, сможет спокойно и достойно представлять свои товары, не боясь излишних вопросов, да и дополнительных трат.
– Разумно…
Визирь лениво перелистывал донесения, чего, конечно, не стал бы делать в любой другой день. Вернее, не стал бы делать до встречи с горе-заговорщиками. Ибо стоило потянуть ему из клубка тайн только одну ниточку, как следом стало раскрываться такое воистину невообразимое количество больших и малых секретов и недомолвок, что ему уже было не просто страшно – ужас, казалось, поселился в каждом углу его кабинета, да и его души.
– О да, – проговорил начальник мытной стражи, сегодня сделавший честь визирю и самостоятельно привезший десятки и десятки донесений. – Быть может, разумно. Но мне кажется, что просто расчетливо. Хотя иногда, поверь мне, в нашей работе встречаются случаи более чем удивительные. Взять хотя бы тот, что произошел сегодня поутру прямо на моих глазах.
Визирь с интересом поднял глаза на говорившего. Увы, он, Шимас, уже не надеялся, что ему расскажут нечто просто забавное. И потому заранее приготовился выслушать не просто курьезную историю, но набор неких фактов, из которых следует непременно в дальнейшем сделать выводы, дабы разоблачить очередного негодяя.
– На рассвете до столицы дошел караван из далеких восходных стран. О, караван богатый, щедрый… Но нас таким, конечно, не удивить. Путь каравана, как и других торговых посольств, непременно проходит по дорогам сопредельной страны Аль-Баради, с которой у нас, к счастью, заключен мир. Разумные купцы и опытные караванщики платят не колеблясь – зачем товарам пылиться на складах, если можно получить за них звонкие золотые и наконец расслабиться в уюте родного дома.
Удивительный человек, о котором я веду свой рассказ, тоже платил не колеблясь. Он утверждал, что ему поручено доставить в наш город груз драгоценных хорасанских ковров.
Читать бесплатно другие книги:
