Сонька. Продолжение легенды Мережко Виктор

— Боже…

Из спальни вышла артистка, молча налила в три фужера вина, посмотрела на Катеньку.

— Что?

— Нет, ничего, барыня.

— Сболтнул уже?

— Никак нет-с, — замотал головой Изюмов. — Молчу как сом-с.

Табба взяла свой фужер, опрокинула до дна, с трудом устояла на ногах, держась за стол. Дотянулась до лица Изюмова, цепко взяла его за скулы, притянула к себе и неожиданно поцеловала его жадно и страстно.

Катенька смутилась, пить не стала, быстро покинула гостиную.

Артистка отпустила вконец растерянного и красного Изюмова, пьяно попросила:

— Теперь вы… Слышите?.. Теперь вы поцелуйте меня.

Тот смотрела на нее, не в состоянии ничего сделать.

— Оглох?

— Не могу-с… — пробормотал артист. — Так сразу… — И добавил: — Я люблю-с…

— Кого?

— Вас.

— Так почему не целуешь?.. — Табба крепко взяла его за сорочку, притянула к себе. — Я велела, а ты не целуешь! Почему? Говори, сволочь! Почему? Презираешь, что меня выгнали из театра?.. Презираешь? Радуешься?! — Она вдруг сильно ударила его по лицу, затем стала хлестать не останавливаясь, что-то кричала, плакала, рвала на Изюмове сорочку, не отпускала.

Катенька бросилась оттаскивать хозяйку, та все равно пыталась достать артиста, а он, торопливо поправляя изодранную сорочку, отбивался, защищался, потом бросился к выходу.

Табба упала на диван, каталась на нем, рыдала, рвала на себе волосы, просила о милосердии.

— Господи, помоги мне… Помоги мне, Господи!.. За что Ты меня наказываешь, Господи!

Володя Кочубчик, опираясь на трость с набалдашником, одетый в белый костюм, с подстриженными волосами и бородой, степенно вошел в гостиную, остановился перед сидящей в кресле Анастасией, почтительно склонил голову.

— Здравствуйте, мадемуазель. Благодарю вас за милосердие, которое вы мне оказали. — И с некоторой даже кокетливостью представился: — Владимир Михайлович, ваш верный слуга и раб.

Сонька, Михелина и Никанор находились здесь же. Воровка смотрела на Кочубчика с нежностью и гордостью. Дочка — холодно и брезгливо. Дворецкий — беспристрастно и строго.

— Рабов здесь нет, — с напускной строгостью поправила его княжна, — а вот служить вам здесь придется исправно, — перевела взгляд на Никанора. — Во всем будете отчитываться и подчиняться моему дворецкому Никанору.

— Как прикажете, княжна, — снова склонил голову Володя.

— Прошу относиться к работающим с должным уважением и полагающейся строгостью.

— Строгость обещаю.

— И уважение.

— Уважение тоже будет, мадемуазель.

Анастасия снова повернулась к дворецкому.

— Покажи хозяйство Владимиру Михайловичу, Никанор, — велела она.

— Слушаюсь, барышня.

Дворецкий и Кочубчик ушли. Сонька, явно волнуясь, посмотрела на дочку, потом на княжну.

— Ну, как он вам?.. Хороший ведь, правда?

Михелина молчала, Анастасия тоже.

— Он вам понравится! — заверила воровка. — Чуточку пообвыкнет, оботрется, и вы на него не нарадуетесь.

— Лишь бы ты, мама, радовалась ему, — заметила дочка.

— Да я уж рада. Так рада, что голова совсем не своя.

— Мне кажется, он выпивающий, — по-взрослому строго заметила княжна.

— Конечно выпивающий. Бывало! — согласилась воровка. — А жизнь какая ведь на него свалилась?.. Разве там не пьют?

— Здесь пьянства быть не должно, передайте.

— Да я уже говорила!.. И объясняла, и просила, и даже угрожала!.. Все понял, со всем согласен. Да и с кем здесь пить?

— С самим собой, — усмехнулась Михелина.

— Если зайца долго бить, его можно научить даже спички зажигать, — попыталась отшутиться воровка.

— Как бы заяц сдачи не дал.

Лицо матери вдруг стало злым, жестким.

— А что это здесь вы мне морилово устроили?!. Пьет не пьет, сдачи даст не даст!.. Могу ведь манатки собрать, и все ваше станет нашим!

— Сонь, ты чего? — попыталась обнять ее дочка.

Мать сбросила ее руку.

— Сама за него переживаю, не меньше вашего!.. И следить за ним стану так, мало не покажется! — Повернулась и быстро покинула комнату.

— Мне ее жалко, — тихо произнесла Анастасия.

— Мне тоже, — кивнула Михелина. — Но я бы такого не полюбила. Скользкий какой-то.

— А мне он показался мужчиной забавным, — улыбнулась княжна. — И я даже понимаю твою маму.

Сонька сидела на диване в халате, наблюдала, как готовился ко сну Кочубчик. Он не спеша и любовно повесил в шкаф белый пиджак, затем, скача то на одной ноге, то на другой, стянул брюки, после чего принялся снимать сорочку.

На теле были видны синяки, ссадины, глубокие шрамы — следы былой жизни.

Воровка подошла сзади, обняла.

— Любимый… Единственный. — Поцеловала глубокий шрам на груди. — Бедненький мой.

— Это твои паскуды ширнули. Сам удивляюсь, как оклемался, — пожаловался Володя.

— Но ведь оклемался, и слава богу.

— Кость крепкая от папки с мамкой, мать бы их за ногу!

Сонька повернула его лицом к себе, через паузу спросила:

— Может, тебе денег дать?

— Зачем? — искренне удивился вор.

— Мужчина всегда должен быть при деньгах. А потом — вдруг захочется сходить к корешам.

— К каким корешам?

— Которые на воле.

Кочубчик рассмеялся.

— Говоришь так, будто здесь арестантская.

— Не арестантская, а все одно первое время скучать будешь. — Воровка явно проверяла его. — Дать?

— Не-е, мама, не надо… Я тут как у Христа за пазухой. Не желаю видеть все это блудилище. — Неожиданно добавил, снова рассмеявшись: — А понадобятся тугрики, тут есть чего цопнуть!

— Нет, Володя, здесь этого делать нельзя. Мне поверили, я за тебя отвечаю.

— Шутка, мама!.. Шутка! — Кочубчик ласково придавил ее нос пальцем. — Да и попробуй тут чего дернуть!.. Одна малявка так зыркает, что волосы на жопе шевелятся… Или еще этот хрен старый.

— Володя… Володечка… Даже не вздумай.

— Ну, Сонь, как неродная!.. Зачем воровать, когда как у Христа за пазухой. Да еще такая мамка рядом! — Он обнял ее и стал целовать.

Сонька задыхалась, теряла сознание, ловила его губы своими, тихо и томно стонала.

— Мама… родная… ты самая лучшая… А я тварь, мама.

Они упали на кровать, и ласки продолжались в постели.

…Потом они не спали. Тихо, полусонным голосом Кочубчик рассказывал Соньке о своей жизни.

— Когда братки меня пришили, пролежал я в лесу, считай, целую неделю. Все в память никак не приходил. Пока не подобрала одна хавронья.

— Какая хавронья? — не без ревности насторожилась воровка.

— Да так, баруха из соседней деревни. Вот у нее и оклемывался почти год.

— Молодая?

Володька повернул к ней голову, окинул оценивающим взглядом.

— Не очень. Чуток тебя помоложе будет.

Сонька проглотила сказанное, с деланым безразличием спросила:

— Ну, оклемался… И чего дальше?

— Дальше стал шарить мозгом, чего делать, куда лыжи направить.

— Дом-то хоть целый остался?

— Такой целый, что хотя б одно бревно в пепелище отыскать! — хмыкнул вор. Помолчал, переживая обиду, продолжил: — А куда двигать ноги, Сонь?.. На волю — враз твои товарищи прирежут. Жить у этой чувайки — тоже тоска смертная.

— Детей меж вами не осталось?

Кочубчик хохотнул.

— Осталось!.. Свинья с сиськами да поросята с мисками! — то ли отшутился, то ли чего-то недосказал он. Дотянулся до кисета, закурил.

— Не кури здесь! — шепотом приказала воровка. — Барыня ругается!

— Барыня… От горшка — до ремешка! — пренебрежительно сплюнул вор. — Вот и понял тогда, что алюсником быть — самое безопасное дело. Ни мокрухи тебе, ни бомбилово, никакого другого гоп-стопа!.. Копыто протянул, жалости по самое некуда подпустил, сказочку какую-нибудь даванул, и, глядишь, к вечеру и на хлебушек, и на курево, и на шмыгаря — на все хватает! К тому ж и синежопые подобных бухариков в упор не желают видеть.

— И что ж, воры тебя больше не искали? — с недоверием поинтересовалась Сонька.

— Искали!.. Еще как искали!.. Какой-то люмпик бздо пустил про меня, пришлось катиться по железке из Москвы в Тверь, из Твери вот в Питер… А тут пока никто еще не вынюхал — все чинно, кучеряво. — Бросил окурок в стакан с водой, пошутил: — Может, ты на меня стуканешь?.. А, Сонь?

Она прикрыла ему рот ладошкой, навалилась всем телом.

— Любимый… Самый желанный и самый единственный. — И стала снова целовать его нежно, до головокружения.

На улице был уже полдень, но Табба от безделья не спешила покидать постель, валялась в ней бессмысленно и тягостно.

Катенька подкатила к ее кровати на столике утренний чай с цукатами, налила в чашку.

В это время раздался звонок в дверь.

Обе напряглись, артистка почему-то полушепотом бросила прислуге:

— Спроси кто.

Та быстро направилась в прихожую, крикнула:

— Кто здесь?

— Граф Петр Кудеяров.

— Я доложу!

Катенька вернулась обратно, сообщила:

— Граф Кудеяров.

— Петр или Константин?

— Не запомнила.

— Подай ему кофею, пусть ждет в гостиной.

Прислуга понятливо кивнула, заспешила встречать гостя.

Петр, как всегда улыбчивый, с огромной коробкой конфет в руках, вошел в квартиру, игриво провел рукой по изогнутой талии Катеньки, передал ей подарок.

— А где сама?

— В туалетной комнате. Скоро будут.

Граф профланировал в гостиную, бросил трость на диван, рухнул с удовольствием на стул, забросил ногу на ногу.

Катенька поставила на стол чайный прибор, поинтересовалась:

— Может, желаете вина?

— Скорее желаю… вас! — хохотнул Петр и тут же выкрутился: — Вас! Желаю вас спросить, как величают?

— Катерина.

— Вы прелесть, Катерина. Почему я не замечал вас раньше?!

— Замечали, просто забыли. В театре!

— Память! — хохотнул граф, стукнув себя по лбу. — Мужская память короче дамских волос! — И снова заинтересованно оглядел служанку. — Откуда сами, мадемуазель?

— Из Великого Новгорода, сударь.

— Неужели там такие прелестные девушки?!

— Я — худшая из них! — улыбнулась она.

Ответ весьма понравился Кудеярову, он рассмеялся еще громче.

— Непременно поеду в Великий Новгород выбирать невесту!

— А чем плоха моя хозяйка?

— Ваша хозяйка? — вскинул брови Петр. — Ваша хозяйка лучшая из лучших!.. Такие на земле не рождаются!

Из спальной комнаты вышла одетая в красивый узорчатый халат Табба, протянула графу для приветствия руку.

— Здравствуйте, граф.

— Мадемуазель! — воскликнул тот и приложился к ручке. — За эти дни вы стали еще прелестнее!

— Благодарю. — Артистка села напротив. — А вы, я вижу, в отличном расположении духа.

— Потому как нет повода унывать! Стоит лишь взглянуть, к примеру, на вашу прислугу, и настроение — верх меры.

— Верх меры — это плохо, — холодно заметила Табба и кивнула Катеньке: — Ступай к себе, нам надо поговорить.

— Хорошо, барыня.

Артистка дождалась, когда девушка уйдет, повернулась к гостю.

— Вы решили навестить опальную артистку?

— Почему нет? — легко спросил тот, отпивая чай. — Вы прекрасно знаете о моем к вам расположении.

— Тем не менее не ударили палец о палец, чтобы защитить меня!

— Защитить?.. Как?.. Чем защитить?.. Вас защищает публика!

— Ну да. Гнилыми помидорами и тухлыми яйцами.

— Ошибаетесь. Театр потерял публику!.. Зал полупустой, представления мертвые, горения никакого!

Табба неожиданно увидела высунувшиеся из кармана графа часы с бриллиантами, которые она когда-то не решилась забрать.

— С чем пришли, граф?

— Проведать.

— Всего лишь?

— Вы хотели большего?

— Конечно.

— Например?

— Например, жду, что вы сделаете мне предложение.

Гость расхохотался так громко, что даже сам почувствовал бестактность смеха.

— Пардон…

Табба смотрела на него холодно, не мигая.

— Это так смешно?

— Ни в коем случае. Просто я не знал, что до такой степени вам нравлюсь.

— А кто вам сказал, что вы мне нравитесь?

— Вы!.. Вы ведь ждете мои руку и сердце?

Табба по-прежнему не сводила с него тяжелого взгляда.

— Жду, когда вы сообщите, с чем явились.

Граф отодвинул чашку, сел ровно, опершись локтями на стол.

— Грубо, но верно… Я явился с предложением к вам уехать из Санкт-Петербурга.

— Предложение чье?.. Гаврилы Емельяновича?

— Мое. Вокруг вас разрастается скандал. Уйма слухов и домыслов. И чтобы прекратить все это, надо уехать. На месяц, на два, на полгода!.. Но уехать! В провинцию!.. Там вас примут с распростертыми объятьями!

— Боитесь, что скандал заденет вас?

— Меньше всего. Я был мало замаран вашими знакомствами, поэтому опасаться особенно нечего… За вас боюсь.

Табба с иронией усмехнулась.

— Думаете, меня отправят за решетку?

— И этого не исключаю. Дело о покушении на полицейское начальство еще не закрыто, к тому же может всплыть история вашей матушки.

— Это похоже на шантаж.

— Всего лишь факты.

Табба отвела глаза от гостя, некоторое время смотрела на окно, на подоконнике которого ворковали голуби, уверенно заявила:

— Нет, вы все-таки боитесь за себя. Боитесь, что я потащу вас за собой… Помните ваше приглашение в ресторан на сборище бунтовщиков?

— Не было. Не было такого. Вы из ресторана уехали с господином поэтом!

— Следствие разберется.

Кудеяров несколько растерянно потер взмокшие ладони, достал из внутреннего кармана сюртука портмоне, вынул оттуда сотенную купюру, положил на стол.

— Мне важна моя репутация. Тем более в это нездоровое время. Поэтому прошу вас, покиньте город. Если надо, предоставлю экипаж. А по возвращении буду всячески хлопотать о восстановлении в театр.

Табба повертела купюру, отодвинула от себя.

— Во-первых, сто рублей — не деньги, чтобы сносно прожить где-то даже месяц.

— Могу предложить еще. — Петр извлек из портмоне вторую такую же купюру.

— Во-вторых… — спокойно продолжала артистка, накрыв деньги ладонью. — Во-вторых, во мне заинтересовано следствие, и если я сообщу, что вы желаете способствовать моему бегству, репутация ваша упадет еще больше.

— Это также шантаж, но уже с вашей стороны, — усмехнулся натянуто граф.

— Не отрицаю, — согласилась девушка. — Поэтому деньги я возьму, уезжать никуда не стану, а по поводу театра… — Она призадумалась. — Уверяю, театр придет ко мне сам. И вы будете первым, кто притащит мне цветы.

Девушка поднялась, ее примеру последовал и гость.

— Я готов носить вам цветы уже с сегодняшнего дня, — сказал Петр.

— Это лишнее. Могут неправильно понять, и у вас возникнут дополнительные проблемы. — Табба обняла его, поцеловала в щеку, моментально выудив из кармана Кудеярова часики. — Благодарю, граф, за трогательный визит.

Петр суетливо взял трость, так же суетливо откланялся и быстро пошел к двери.

Артистка смотрела ему вслед и улыбалась только уголками рта.

Глава восьмая

Кресты

Сонька оглядела Кочубчика со всех сторон, полюбовалась на его белый костюм, сидевший на нем как влитой, поправила любимому прическу, разгладила бородку.

— Что-то нехорошо у меня на душе, Володя.

— Не парься, мама, — отмахнулся тот. — Будто на японца провожаешь.

— Не на японца, а все одно боязно. Как бы тебя ляшаги не заприметили.

— Разве у меня на лбу написано, что я вор?

— Не написано. Со стороны — прямо джентльмен какой. А как к своим корешам причалишь, так и пойдет хвост следом.

Володя повернулся к ней, с досадой объяснил:

— К корешам не пойду. Хвост не зацеплю. А для тебя, возможно, кой-чего щипну.

— Не надо, Володя! — испугалась воровка. — Не дай бог, словят. Я ж тебе денег дала!

Страницы: «« « ... 2526272829303132 » ... »»