Ключи к полуночи Кунц Дин
— Я люблю тебя.
— Я люблю тебя.
— Люблю тебя, люблю тебя.
Она сжала его в объятиях, прижалась к нему, и в экстазе заплакала от счастья, не веря, что закончила, когда уже почувствовала, что он начал слабеть в ней.
Закончив, он обрушился ей на грудь. Но они совсем не спали. Они оборачивали время вокруг себя, как будто эти ночные часы были светящейся нитью, а они безумно крутящимися веретенами.
Глава 45
Уф, уф. уф...
— Девять, — сказал Паз.
— Черт! — произнес Каррерас.
— Десять, — сказал Паз.
— Дерьмо! — произнес Каррерас, яростно выдыхая.
Штанга с грохотом упала на пол.
Культурист прошелся взад-вперед, потряхивая руками и ногами, чтобы снять напряжение. Он позволял себе только минуту или две отдыха перед тем, как продолжить снова.
В Швейцарии, в Цюрихе в изумительном доме над озером, в гимнастическом зале, бывшей изысканной музыкальной комнате, Игнасио Каррерас усердно работал над своими икрами, бедрами, ягодицами, боками, поясницей, нижней частью спины и мышцами живота. Вот уже два часа, с маленькими перерывами на отдых, он поднимал штангу. В конце концов, когда он отдыхал, боли не было, а ему хотелось боли, потому что она нравилась ему и была показателем роста.
Стремясь к боли, он начал последнее на сегодня упражнение — комплекс Джефферсона. Расставив ноги на ширину двадцать четыре дюйма, он присел на корточки над штангой и захватил ее — правая рука впереди, левая — сзади. Глубоко вдохнув, а затем выдохнув, он поднялся до положения стоя, поднимая при этом штангу вверх до промежности. Его икры и верхняя часть бедер задрожали от напряжения и боли. Он опять присел на корточки, поколебался только секунду и снова поднялся со штангой. Его ноги как будто были в огне. Он задыхался. Лицо красное. Накачанные мышцы на шее и плечах были как канаты. Глаза застилал пот. Его голубые боксерские трусы стали влажными от пота и прилипли к нему. Он присел на корточки. Встал. Ягодицы сжались. Затем вниз. Пусть штанга коснется пола. Но только на секунду. Затем снова вверх. Ноги одеревенели. Мышцы были на грани судорог. Проделать весь путь наверх, продержаться там, сжав зубы, затем — вниз. Боль, как искра, как пламя, как ревущий огонь.
Другие люди занимаются штангой по разным причинам. Некоторые — чтобы улучшить здоровье. Другие хотят лучше выглядеть. Третьи — чтобы иметь успех у женщин, которым нравятся культуристы. Четвертые — по причинам самозащиты. Для кого-то это игра, для кого-то — спорт, а для кого-то — искусство.
Для Игнасио Каррераса все эти причины были второстепенными.
— Семь, — сказал Паз.
— Господи! — произнес Каррерас.
— Восемь, — сказал Паз.
Каррерас выдерживал эту пытку потому, что был одержим жаждой власти. Он хотел обладать всеми видами власти над другими людьми — финансовой, политической, психологической и физической. По его образу мышления получалось совсем нехорошо, когда при большом богатстве ты физически слаб. Он мог уничтожить своих врагов голыми руками, так же как и при помощи денег, которыми он безмерно наслаждался.
— Десять, — сказал Паз.
Каррерас положил штангу и вытер руки полотенцем.
— Отлично, — сказал Паз.
— Нет.
Каррерас подошел к зеркалу в полный рост и встал перед ним в позу, рассматривая каждый видимый мускул своего тела и изучая, что бы еще улучшить в этом плане.
— Превосходно, — сказал Паз.
— Чем старше я становлюсь, тем труднее становится совершенствовать тело. Фактически, мне кажется, что прогресса нет вообще. Последние дни идет битва за то, чтобы остаться на достигнутом уровне.
— Ерунда, — сказал Паз. — Вы в отличной форме.
— В недостаточно отличной.
— Со временем будет еще лучше.
— Никогда не станет так, чтобы мне понравилось.
— Мадам Дюмон ожидает в передней, — сказал Паз.
— Она может и подождать, — произнес Каррерас.
Он оставил Паза одного и пошел наверх в спальню на третьем этаже.
Это была классическая комната, в стиле восемнадцатого века. Потолок, высокий и белый, богато украшался лепкой, над мраморным камином в три ряда располагались геральдические лилии. Вся резьба по дереву была покрашена в бледно-серый цвет, а стены были оклеены двухцветными золотистыми в полоску обоями. Кровать в стиле Людовика XVI имела высокие спинки как у изголовья, так и в ногах. Они были обтянуты шелком с красно-золотистым лиственным узором в тон небольшому балдахину и покрывалу. Прямо напротив кровати, в ногах, около стены стояли два шкафчика, с выдвижными ящиками, сделанных также в стиле Людовика XVI. Они были выполнены из красного дерева. На ящиках и дверцах были прикреплены разрисованные таблички. Один из углов комнаты занимала большая арфа работы XVIII века. Инструмент был украшен замысловатыми завитками, позолочен и имея совершеннейшее звучание. Ковер был бежевого цвета с редкими красными розами.
В этой комнате Игнасио Каррерас выглядел как обезьяна, неожиданно ввалившаяся во время чаепития.
Он стянул свои влажные боксерские трусы, прошел в огромную ванную и провел минут десять в соседней комнате-сауне. Он думал о мадам Мари Дюмон, нетерпеливо ожидающей внизу, и улыбался. Еще полчаса он отмокал в большой ванне, массируя под водой ноги, затем выстрадал ледяной душ, однако внутри ему было тепло, когда он представлял Мари, закипающую там внизу, в передней комнате.
Энергично растерев себя полотенцем, он надел халат и вышел в комнату как раз перед тем, как зазвонил телефон.
Паз ответил внизу и перезвонил наверх.
Каррерас снял трубку.
— Да?
— Лондон на первой линии, — сказал Паз.
— Марлоу?
— Нет. Толстяк.
— Он в Лондоне?
— Так он говорит.
— Соедини и проследи, чтобы мадам Дюмон не подслушала.
— Да, сэр, — сказал Паз.
Каррерас включил соединяющее устройство.
Петерсон произнес:
— Игнасио?
— Да, где вы?
— В конторе Марлоу. Можно говорить?
— Как всегда. Что вы делаете в Лондоне?
— Хантер и девчонка прибывают сюда сегодня вечером, — сказал Петерсон.
— Ротенхаузен клялся, что она никогда не сможет покинуть Японию.
— Он ошибался. Вы можете быстро перемещаться?
— Конечно.
— Поезжайте к Ротенхаузену в Сант-Мориц.
— Я поеду сегодня же вечером, — сказал Каррерас.
— А мы постараемся навести Хантера на след нашего доброго доктора, как и договаривались.
— Вы уже все приготовили в Лондоне?
— Не все, — сказал толстяк, — только то, что касается Хантера и девчонки.
— Ну и хорошо. Марлоу не подходит, чтобы держать в руках все нити.
— Я понимаю.
— От этого у него повышается давление.
— Я уже заметил.
— Он нарушил кое-какие правила. Например, попытался вытянуть из меня ее настоящее имя.
— Из меня тоже, — сказал Петерсон.
— Он как-то глупо угрожал.
— Разве может быть что-то глупее того, что я услышал, — сказал толстяк.
— Я рекомендовал отослать его, — сказал Каррерас.
— Я тоже.
— Если это будет одобрено, я лично займусь им.
— Дорогой Игнасио, это не будет какая-нибудь радикальная перемена. Всего лишь поездка домой.
— Если будут одобрены более сильные меры, я хочу сам выполнить эту работу.
— Не беспокойтесь, никто не собирается отнимать у вас ваше хобби.
— Мы увидимся в Морице? — спросил Каррерас.
— Конечно, — сказал толстяк. — Думаю, я возьму несколько уроков катания на лыжах.
Каррерас рассмеялся.
— Это будет незабываемое зрелище.
— Правда? — Петерсон тоже засмеялся и повесил трубку.
Этот же телефон служил и для внутренней связи. Каррерас позвонил в переднюю.
— Да, сэр? — это был Паз.
— Мадам Дюмон может подняться сейчас наверх.
— Хорошо, сэр.
— А ты упакуй свой чемодан. Через несколько часов мы отправляемся в Сант-Мориц.
— Да, сэр.
Каррерас положил трубку и прошел к двери, за которой был спрятан полностью укомплектованный бар. Он начал смешивать напитки: апельсиновый сок и два сырых яйца для себя и водку с тоником — для Мари Дюмон.
Она пришла еще до того, как он закончил готовить ее водку. Захлопнув за собой дверь, она подлетела к нему, вся кипя от ярости.
— Привет, Мари.
— Как ты думаешь, кто ты такой?
— Я думаю, что я Игнасио Каррерас.
— Ты негодяй.
— Я приготовил для тебя водку с тоником.
— Ты не можешь держать меня вот так, в передней! — сердито сказала она.
— Да? А я думал, что могу.
— Негодяй!
— Ты такая любезная молодая леди.
— Заткнись.
Она была красива. В свои двадцать шесть лет она была не по годам опытная и умудренная, хотя и не настолько, как сама думала. Ее темные волосы обрамляли невозмутимое лицо. В темных глазах горело страстное желание и что-то еще, нечто большее, чем маленькая боль. Ее утонченные черты и изысканная осанка, приобретенная в дорогостоящем пансионе, придавали ей надменный вид. Она была стройная и длинноногая, как манекенщица, но с полным округлым бюстом.
Одевалась Мари тоже красиво. Она носила костюм-двойку, сшитый на заказ в Париже за тысячу долларов. Костюм оживлялся розовой блузкой, драгоценностями и нежными духами, одна унция которых стоила двести долларов.
— Я жду объяснений, — сказала она.
— Да что ты?
— Да.
— Вон твое питье.
— Не смей со мной так обращаться!
Она была испорчена той жизнью, которую вела. Ее отец был богатый бельгийский торговец, а муж — еще более богатый французский промышленник. Ей ни в чем не отказывалось, даже тогда, когда ее требования бывали чрезмерными.
— Извинись, — настаивала она.
— Тебе бы это не понравилось.
— Понравилось? Я требую этого!
— Ты — злючка. Ты знаешь это?
— Я сказала тебе, извинись!
— Но красивая злючка.
— Извиняйся, черт тебя побери!
— Успокойся, Мари.
— Извиняйся, грязная обезьяна!
Он дал ей легкую пощечину, но достаточно сильную, чтобы она почувствовала.
— Вон твое питье, — сказал он.
— Ублюдок.
— Сука. Забирай свою выпивку.
— Засунь ее ослу в задницу.
Он отвесил ей такую затрещину, что она чуть не упала.
— Пей, — сказал он.
— Меня от тебя тошнит.
— Тогда зачем же ты приходишь сюда?
— Занимаюсь благотворительностью.
Он дал ей еще одну пощечину. Еще более сильную.
Она откинулась к стене, покачиваясь и держась за красную отметину на щеке.
— Забирай свою выпивку, — неумолимо повторил он.
Она плюнула в него.
В этот раз его удар сбил ее с ног.
Оглушенная, она осела на пол, ее ноги были подвернуты.
Каррерас, держа одну руку на ее горле, быстро поднял ее и прижал к стене.
Она плакала, но в ее глазах светилось упрямое желание получить извинение.
— Ты больная, — сказал он ей, — ты больная, избалованная богатая девчонка. У тебя есть свой белый "Роллс-Ройс" и свой "Мерседес". Ты живешь в особняке. У тебя есть слуги, которые чуть не в туалет за тебя ходят. Ты тратишь деньги так, как будто завтра они станут ненужными бумажками, но ты не можешь купить то, что хочешь. А ты хочешь, чтобы кто-нибудь сказал тебе "нет". Всю жизнь тебя баловали, а теперь ты хочешь, чтобы кто-нибудь оттолкнул и ударил тебя. Ты чувствуешь себя виноватой со всеми своими деньгами и, возможно, ты была бы очень счастлива, если бы кто-нибудь избавил тебя от них. Но это не случится. И ты не можешь отдать их, потому что большинство их ограничено опекунством. Поэтому ты решилась на то, чтобы тебе давали пощечины и унижали. Я понимаю. Думаю, что ты сумасшедшая. Но я действительно понимаю тебя. Ты слишком поверхностна, чтобы понять, какая удача выпала тебе в жизни, слишком пустая, чтобы радоваться ей и найти способ употребить свои деньги на достижение стоящей цели. Поэтому ты приходишь ко мне. Помни об этом. Ты находишься в моем доме и будешь делать то, что я скажу. Прямо сейчас ты заткнешься и выпьешь свою водку с тоником.
Она собрала слюну, пока он говорил, и плюнула ему прямо в лицо. Плевок пришелся прямо на нос и медленно сполз к уголку рта.
Он прижал ее левой рукой к стене, а правой — сгреб приготовленный для нее стакан. Он держал его у губ Мари, но ее рот был крепко закрыт.
— Пей, — сказал Каррерас.
Она отказалась.
Наконец, он силой запрокинул ее голову и попытался влить содержимое стакана через нос. Она задергала головой, насколько это было возможно в его железной руке, и в конце концов открыла рот, чтобы не захлебнуться. Она фыркала, хватала воздух и давилась, брызгаясь водкой из ноздрей. Он влил остаток напитка ей между губ и позволил дальше давиться и плеваться, сколько захочет.
Каррерас отвернулся от нее, взял стакан с апельсиновым соком и сырыми яйцами, который приготовил для себя. Игнасио выпил его в несколько длинных глотке". Когда он покончил с коктейлем, она все еще не оправилась. Согнувшись пополам, она кашляла, пытаясь прочистить горло и восстановить нормальное дыхание.
Каррерас схватил ее, оттащил к кровати и толкнул вниз лицом на матрац. Он сбросил халат и встал около нее совсем голый, затем задрал ей юбку. На ней были Одеты только пояс и чулки, которые она предпочитала колготкам. Она была готова к чему-то такому, как сейчас. Подсунув пальцы под резинку ее трусиков, он сдернул их вниз. Тонкий материал порвался. Она начала сопротивляться, как будто только сейчас поняла, что он намеревался сделать. Он навалился на нее, обхватил бедрами и грубо вонзился в нее. Его удары были сильные и жестокие, с каждым разом все быстрее, глубже и сильнее. Игнасио жадно искал только собственного удовольствия, совсем не заботясь о ней.
— Ты делаешь мне больно, — слабо произнесла она.
Он знал, что это было так, но также знал и то, что этот способ нравился ей больше, чем другие. Кроме того, этот способ был единственным, какой нравился ему.
Он использовал женщин. Бесчестил их.
Боль — это тоже власть.
Сексуальная власть над другими людьми была также жизненно важна для Игнасио Каррераса, как финансовая, психологическая и просто физическая власть. До того, как он закончит с Мари Дюмон, она будет его рабой еще не один раз. Он использует ее всеми возможными способами — между ее восхитительными грудями, во влагалище, как сейчас, а затем — в задний проход, а затем — в рот, так чтобы она просто задыхалась, и каждый раз без малейшей нежности. Он будет обзывать ее самыми грязными словами и заставит ее обзывать саму себя этими словами. Он будет сжимать ее, пока она не запросит пощады, щипать, пока она не закричит от боли. Он будет унижать ее физически и морально. Он потребует от нее самого худшего, а затем потребует еще более отвратительного, чем было до того, пока она не почувствует себя вообще бесполезной, пока он не почувствует себя богом, и пока оба они не будут совершенно удовлетворены. Когда вспотевшая Мари стала рвать покрывало и биться под ним, он подумал о Лизе — Джоанне. Его интересовало, представится ли ему возможность сделать с Джоанной то, что он делал сейчас с Мари. Самая эта мысль заставляла его разбухать до невозможных размеров внутри француженки, и он быстро задвигался еще более дико и беспорядочно.
Когда он увидел дочку Шелгрина впервые, более десяти лет назад, она была самым красивым и желанным существом, какое он только встречал, но у него не было возможности даже коснуться ее. А судя по фотографиям, сделанным в Киото, время только пошло ей на пользу.
Каррерас страстно желал, чтобы лечение доктора Ротенхаузена на этот раз не удалось, тогда эта девчонка, Лиза — Джоанна, могла бы перейти в его распоряжение. Если верить Ротенхаузену, она может необратимо повредиться в уме, если ее запрограммировать второй раз. Фактически, по мнению доктора, более чем вероятно, она выйдет из этого с умственными способностями четырехлетнего ребенка и навсегда застынет на этом уровне интеллекта. Идея о разуме четырехлетнего ребенка в этом роскошном теле нравилась Каррерасу, как ничто ранее. Если Джоанна повредится в результате "лечения" так, как он и предполагал, и будет передана в его распоряжение, тогда он увезет ее, а им скажет, что она мертва и уже похоронена, а на самом деле сохранит ее живой, чтобы использовать самому. Если он овладеет ею в таком заторможенном состоянии, он сможет господствовать и использовать ее до такой степени, как никогда не использовал и не господствовал ни над кем, включая и Мари Дюмон. Она станет его зверьком, любящим котенком, лижущим его башмаки. Он будет дрессировать ее как собаку и...
Мари Дюмон закричала.
— Заткнись, сука, — сказал он.
— Мне больно. Мне очень больно.
Он ткнул ее лицом в кровать, чтобы заглушить крики.
...Джоанна познает пределы радости и беспределы боли, чтобы научиться всецелому, беспрекословному повиновению. Если Каррерас прикажет, она принесет тапочки в зубах. С разумом ребенка и телом женщины, она ни на что больше не сгодится, как предоставлять ему все мыслимые и немыслимые сексуальные переживания. В ошейнике, на поводке, голая, горя желанием угодить ему, она будет ползти рядом с ним, ужасаясь и в то же время боготворя его. Джоанна станет его игрушкой. Он будет использовать ее до тех пор, пока не исследует все возможные оттенки вожделения. Затем он поделится ею с Пазом, и они вместе будут использовать ее всеми нормальными и извращенными способами, какие только взбредут им в голову. И наконец, когда от Джоанны ничего не останется, когда она пройдет все возможные стадии деградации, когда она больше не сможет поднять его, Каррерас забьет ее до смерти своими руками. Он был одержим жаждой власти во всех ее проявлениях, и власть смерти была самой сильной из них. Он считал, что никакое разрешение не было более ценным, чем разрешение убивать, никакая свобода не была более драгоценной, чем опять-таки свобода убивать, никакое удовольствие не было так велико и оживляюще, чем то, что он впитывал в себя от умирающих тел своих жертв.
Унесенный прочь этой фантазией об абсолютном господстве, Каррерас потерял контроль над собой и быстро закончил с мадам Дюмон. В его намерения не входило опростаться так скоро. Он хотел переворачивать ее несколько раз и использовать всеми мыслимыми способами, а затем оставить ее опустошенную и пораженную. Но вместо этого он сам потерпел поражение благодаря садистской сцене с Джоанной, развернувшейся перед его мысленным взором.
Власть.
И в этот момент он почувствовал, как власть утекает от него.
Ослабевший, он сполз с Мари Дюмон, поднял свой халат и надел его.
Она перекатилась на спину и недоумевающе посмотрела на него. Ее юбка была задрана. Волосы и лицо были влажными от водки, слез и пота. Ее дорогостоящая одежда была в беспорядке.
Каррерас подошел к бару и начал разбивать яйца в высокий стакан.
— Что я сделала? — обеспокоенно спросила Мари.
— Ничего.
— Скажи мне.
— Можешь убираться.
Она встала, шатаясь как новорожденный жеребенок.
— Скажи мне, что я не так сделала.
— Ничего. Я всего лишь хочу, чтобы ты ушла.
— Но мы едва...
— Выметайся отсюда ко всем чертям!
Мари была ошеломлена.
Она присела на край кровати.
— Убирайся! Ты что, не слышишь?
— Но ты же не хочешь этого, — потрясенная, произнесла она.
Он мог думать только о Джоанне, как он будет использовать ее, а затем — убивать.
— Я устал от тебя, — сказал он. — Иди.
Она снова начала плакать.
Он подошел к ней и рывком поставил на ноги.
Она прильнула к нему.
Он толкнул ее к двери.
— Я могу вернуться? — спросила она.
— Возможно.
— Скажи "да".
— Позвони мне на неделе.
Он вытолкнул ее на площадку и закрыл дверь.
Он вернулся к бару, смешал сок с сырыми яйцами и выпил эту тягучую стряпню, затем пошел в чуланчик, достал с полки чемодан, принес его на кровать и начал упаковывать.
Ему очень хотелось попасть в Сант-Мориц.
Часть третья
Загадка в загадке
"Зимняя буря
Камешки гонит
В колокол храма".
Бусен, 1715-1783
Глава 46
Ни Алекс, ни Джоанна толком не поспали во время полета из Токио. Они были возбуждены и взволнованы их новыми отношениями и беспокоились о том, что их ожидает в Англии.
Что еще ухудшало дело, самолет попадал несколько раз в сильный турбулентный поток. Их укачивало до того, что начиналась морская болезнь, как у новичков на море.
Когда в четверг вечером они приземлились в Лондоне, Алекс чувствовал себя так, будто находится в больничной палате. Его длинные ноги сводили судороги, они отекли и отяжелели. Резкая боль с каждым шагом простреливала икры и бедра. Его ягодицы горели огнем и их покалывало, будто все путешествие он сидел на иголках. Спина болела на всем протяжении от копчика до самого затылка. Его глаза налились кровью, и было такое ощущение, будто в них насыпали песок. Губы обветрились и потрескались, а во рту стоял неприятный привкус кислого йогурта.
По виду Джоанны можно было сказать, что у нее были подобные же жалобы. Она пообещала, что падет на колени и будет целовать землю, как только будет уверена, что у нее хватит сил подняться снова.
В отеле они не стали распаковывать чемоданы, только Джоанна достала два ручных фена, которые взяла с собой. Один из них был маленький, легкий и пластмассовый, а другой — большой, старомодный и металлический, с десятидюймовым металлическим носом. В этом чемодане была еще и маленькая отвертка, и Алекс использовал ее, чтобы разобрать громоздкий фен. Еще до отъезда из Киото он удалил из него все внутренности и тщательно спрятал в пустую оболочку пистолет. Это был семимиллиметровый автоматический с глушителем пистолет, который чуть более недели назад был отобрав у Ловкача. Оружие без проблем прошло незамеченным через рентгеновские лучи и таможенный досмотр. Из того же чемодана Алекс достал большую жестянку с тальком, прошел в ванную, присел на корточки около стульчака, поднял крышку и сиденье и просеял тальк сквозь пальцы. Когда в коробке больше не было талька, там показались две патронные обоймы.
— А из тебя выйдет хороший преступник, — сказала Джоанна.