Биография Шерлока Холмса Реннисон Ник
Спорам между братьями положило конец отрезвляющее известие из Йоркшира: Уильям Скотт Холмс тяжело заболел. Холмс и Майкрофт поспешили на север, но к тому времени, когда они добрались до Хаттон-ле-Вереска, было уже поздно. Их отец скончался в последний день 1874 года.
Самой неотложной заботой стал фамильный дом, Хаттон-холл. Шерлок, оставив все мысли о сценической карьере, с неохотой вернулся в Кембридж. Майкрофт, уже заложивший основу своей уникальной роли в коридорах власти, не имел никакого желания вести жизнь деревенского сквайра и стремился вернуться в Лондон[17]. Они приняли решение продать дом, которым их семья владела более трехсот лет.
(Он перешел в руки брэдфордского фабриканта Айзека Биннса, семье которого принадлежал до середины 1920-х годов. Двоюродный внук Айзека Биннса, унаследовавший дом вскоре после Первой мировой войны, вопреки протестам Общества охраны старинных зданий в 1926 году обрек старый дом на снос, поступив как законченный филистер. Нет никаких сведений о том, как Холмс отнесся к сносу дома его детства. Возможно, он даже не узнал об этом.)
Холмс возвратился в Кембридж против воли, а администрацию Сидни Суссекса пришлось убеждать, чтобы ему позволили вернуться в колледж, но, видимо, во второй год пребывания там в жизни колледжа он участвовал еще меньше прежнего.
Где-то к концу 1875 года он покинул Сидни Суссекс без диплома и снова переехал в Лондон. На три года мы теряем его из виду, и только летом 1878 года он вновь выныривает из мрака неизвестности уже как «единственный в мире сыщик-консультант». Чем занимался Холмс в эти безвестные годы и каким образом избрал карьеру, ставшую делом всей его жизни?
У Холмса было свое объяснение на сей счет. Как он сам рассказал Уотсону, на мысль сделать профессией то, что еще недавно было развлечением, и не более того, Холмса навели похвалы его дедуктивным способностям, прозвучавшие из уст отца приятеля по колледжу, Виктора Тревора.
Тревора-старшего поразила пугающая способность Холмса с помощью наблюдательности и логики докапываться до потаенной правды, благодаря которой молодой человек узнал секреты темного прошлого Тревора. Именно это побудило Холмса посвятить свою жизнь сыску.
В рассказе «Глория Скотт» Тревор-старший говорит Холмсу, объяснившему ход своих рассуждений о его прошлой жизни: «Не знаю, как вам это удается, мистер Холмс, но, по-моему, все сыщики по сравнению с вами младенцы. Это ваше призвание, можете поверить человеку, который кое-что повидал в жизни».
К этим случайно сказанным словам Холмс возводит начало своей карьеры. Быть может, к тому времени, когда он посвятил Уотсона в эту версию, Холмс уже и сам в нее уверовал, но факты свидетельствуют, что он кривит душой.
Кажется более правдоподобным, что Холмс занялся сыском мало-помалу, а вовсе не принял сознательного решения стать сыщиком-консультантом.
«Когда я только приехал в Лондон, то поселился на Монтегю-стрит, совсем рядом с Британским музеем, и там я жил, заполняя свой досуг – а его у меня было даже чересчур много – изучением всех тех отраслей знания, какие могли пригодиться в моей профессии»[18].
Вполне вероятно, что в те дни Холмс все еще думал о карьере ученого, но, по своей воле покинув университет и не имея постоянного доступа в какую-либо хорошо оборудованную лабораторию, он не видел способа преуспеть на этом поприще. Дела подвертывались редко и обычно «по рекомендации бывших товарищей студентов».
Холмс всегда старательно подчеркивал уникальность избранного им ремесла. («У меня довольно неординарная профессия. Я – единственный в своем роде. Я сыщик-консультант – надеюсь, вам понятно, что это такое»[19].)
Между тем в Лондоне конца 1870-х годов хватало частных сыщиков. В Крейгс-корте, небольшом дворе на одной из улиц Уайтхолла, находились конторы не более и не менее как шести сыскных агентств.
Похоже, настойчивость, с какой Холмс напоминал, что он не «частный» сыщик, но «консультант», а значит, единственный в своем роде, порождалась известного рода снобизмом и подсознательным убеждением, что человек его происхождения, с его положением в обществе не должен заниматься столь вульгарным делом, как сыск.
Презрение к частным сыщикам, которое выразил Джон Скотт-Эклс, герой рассказа «В Сиреневой сторожке» («На частных сыщиков, как на известную категорию, я смотрю неодобрительно»), разделяли многие и многие. В начале XXI столетия, однако, не так просто уловить разницу между призванием Холмса и ролью других частных сыщиков, избравших местом своего обитания Крейгс-корт.
Хотя интеллектуально он неизмеримо превосходил их, а его представления о ценности работы детектива были более возвышенными, по сути, он делал то же, что и они. Даже сам Холмс, по-видимому, отчасти отдавал себе в этом отчет, поскольку в одном из поздних рассказов Уотсона («Пропавший регбист»), забыв об оговорках, называет себя «частным сыщиком».
Лондон 1878 года, в котором поселился Холмс и где ему было суждено сделать уникальную карьеру, являлся сердцем величайшей империи, какую только видел мир. Его правительственные учреждения и коридоры власти контролировали судьбы четырехсот миллионов людей по всему земному шару. Посетителей столицы она одновременно и поражала, и ужасала. Лондон ошеломлял и завораживал. «Рев его оглушает вас со всех сторон, – писал один наблюдатель. – Он находится в непрерывном бешеном движении… час за часом и день за днем возобновляются могучие пульсации его жизнедеятельности».
Для человека его класса и возраста (ему исполнилось двадцать четыре) Холмс был на удивление далек от столичной жизни. Он рос в йоркширской сельской глуши в полной изоляции, и до нас не дошло никаких свидетельств, что до своего отъезда в Кембридж он когда-либо выезжал за пределы Йоркшира. Даже его появление на подмостках «Лицеума» оказалось кратким.
Почти полное отсутствие клиентов подвигло Холмса взяться за изучение метрополиса, которое сделало его несравненным знатоком Лондона. Граня мостовые от Уайтхолла до Уайтчепела, от Паддингтона до Пекэма, он подробно изучил все улицы и переулки, закладывая основы мысленного топографического справочника, который так удивлял Уотсона («Холмс всегда поражал меня знанием лондонских закоулков»).
В «Пустом доме» Уотсон рассказывает, как шел по Лондону с Холмсом и сыщик «уверенно шагал через лабиринт каких-то конюшен и извозчичьих дворов, о существовании которых я даже не подозревал». Сам Холмс признается в «Союзе рыжих»: «Изучение Лондона – моя страсть».
Разумеется, это было не просто увлечение. В ряде случаев доскональное знание лондонской топографии оказывалось решающим в расследовании очередного дела, а то и спасало ему жизнь.
Холмс полюбил Лондон и даже в дни своего предполагаемого ухода на покой не чувствовал себя счастливым вдали от него. «Ни сельские просторы, ни море никак не привлекали его, – отмечает Уотсон в рассказе «Картонная коробка». – Он любил пребывать в самой гуще пяти миллионов людей, опутанных его широко раскинутой паутиной, которая давала ему знать о малейшем слухе или подозрении, что совершено нераскрытое преступление».
Одно из самых ранних дел досталось Холмсу через посредство Реджинальда Месгрейва, который учился в Сидни Суссексе одновременно с Холмсом и принадлежал к числу тех немногих, с кем тот поддерживал отношения в Кембридже. Но больше они не виделись, пока однажды утром Месгрейв не появился внезапно в комнатах Холмса на Монтегю-стрит с проблемой не менее интригующей, чем те, с которыми сыщику приходилось сталкиваться позднее.
Отправившись в фамильное имение Месгрейвов в Суссексе, Холмс сумел пролить свет на исчезновение дворецкого Брантона, разгадав тайну необычного ритуала, в который один Месгрейв посвящал другого на протяжении многих поколений. Кроме истории о ритуале Месгрейвов, опубликованной Уотсоном в 1893 году, через некоторое время после того, как он услышал ее от Холмса, у нас нет никаких данных о деятельности сыщика в те ранние годы.
Позднее Холмс назовет «своим старинным приятелем» известного преступника Чарльза Писа, что заставляет предположить, будто он был причастен к аресту Писа и суду над ним. Однако трудно соотнести по датам «послужной список» Чарли с тем немногим, что мы знаем о начальном периоде деятельности Холмса.
Чарльз Пис, один из самых выдающихся и печально известных преступников викторианской эпохи, вел двойную жизнь – респектабельного дельца днем и грабителя-домушника ночью – на протяжении большей части 1860-х и 1870-х. Человек разнообразных талантов, он был еще и одаренным скрипачом – настолько, что выступал с концертами. Как-то раз на сцене мюзик-холла, названный в афишах «современным Паганини», он демонстрировал свой талант, играя на одной струне в подражание итальянскому виртуозу.
Однако после убийства в 1876 году мужа женщины, которую он намеревался соблазнить, Пис в октябре 1878-го был арестован полицией в момент ограбления очередного дома. Вначале судимый за кражи со взломом и попытку убить констебля, арестовавшего его, Пис затем был обвинен в убийстве мужа, которому собирался наставить рога, и признан виновным в этом преступлении присяжными на выездной сессии суда в Лиддсе в феврале 1879 года. Его повесили в том же месяце, но не прежде, чем он признался в еще одном убийстве, за которое уже был судим и осужден ни в чем не повинный человек.
Можно с натяжкой предположить, что в самом начале своей карьеры Холмс оказался причастным к делу Писа, однако даты и тот факт, что Пис был схвачен не в результате кропотливой сыскной работы, а по чистой случайности, делает такое предположение неправдоподобным. Быть может, их свела общая любовь к скрипке.
Дело Фаринтош упоминает Элен Стоунер в «Пестрой ленте», чтобы заручиться помощью Холмса, а он замечает: «По-моему, это было еще до нашего знакомства, Уотсон», но если не считать еще одной его фразы, уточняющей, что случай «связан с тиарой из опалов», никаких других сведений об этом деле у нас нет.
Среди других дел, происходивших, по словам Холмса, «еще до того, как у меня появился собственный биограф, вздумавший прославить мое имя» («Обряд дома Месгрейвов»), нет ни одного, которое можно было бы привязать к документированным криминальным расследованиям.
Упоминаемое в том же рассказе «убийство Тарлтона» определению не поддается. «Дело Вамбери, виноторговца», столь же неопределимо, хотя некоторые холмсоведы выдвигали предположения, что, несмотря на расхождение в написании фамилий, речь идет о венгерском ученом Армине Вамбери. Этот последний, известный в первую очередь как специалист по восточным языкам, кроме того, слыл знатоком и коллекционером вин. В 1870–1880-х годах он несколько раз посетил Лондон, так что мог встретиться с Холмсом. А что до «кривоногого Риколетти и его ужасной жены», не исключено, что они были всего лишь плодом лукавого воображения Холмса.
Одно совершенно ясно: в те ранние дни нередко клиентов брату поставлял Майкрофт. Это упоминает сам Холмс. В рассказе «Случай с переводчиком» он признается Уотсону, что многие из самых любопытных дел он получил благодаря Майкрофту.
В Лондоне братья, вероятно, виделись редко. Уже в 1876 году Майкрофт вряд ли уклонился бы от избранных им маршрутов между Уайтхоллом и Пэлл-Мэлл настолько далеко, чтобы оказаться на Монтегю-стрит. Однако вовсе не обязательно, что это мешало братьям поддерживать постоянную связь. Телеграф в викторианском Лондоне работал на удивление эффективно, и оба брата то и дело отсылали телеграммы. Но каким бы образом Шерлок ни поддерживал связь с Майкрофтом, совершенно очевидно, что он был многим обязан старшему брату и в те ранние годы, и после, на пике карьеры.
Какую, собственно, роль играл Майкрофт Холмс при английском правительстве в последние десятилетия девятнадцатого века и первые годы двадцатого?
Вскоре после окончания Оксфорда в 1869 году Майкрофт, не зная наверное, каким должно быть его будущее, и слишком ленивый, чтобы прилагать усилия в поисках работы, проживал в частном пансионе в Блумсбери.
Хотя университет он, как и ожидалось, окончил с высшим отличием, Майкрофт отверг предложенную ему аспирантскую стипендию («студенческую», как она именовалась в Крайст-Чёрче). У него не было никакого желания оставаться в Оксфорде и тем более возвращаться в Йоркшир.
Проводя свои дни за решением шахматных задач или бессистемными изысканиями в области высшей математики, он мог бы годы и годы пребывать в этом приятном безделье, если бы в один прекрасный день не встретил перед входом в Британский музей друга студенческих лет, Арчибальда Примроуза.
Год назад Примроуз после смерти деда унаследовал графский титул и, хотя ему еще не было и двадцати пяти, считался восходящей звездой и в Палате лордов, и в либеральной партии. Роузбери, как он именовался теперь, имел связи повсюду в политическом истеблишменте.
Он высказал предположение, что Майкрофту следует не ломать голову над рядами простых чисел, а применить свою «редкостную способность к цифрам» для чего-нибудь более полезного, и нашел ему место в Адмиралтействе, где Майкрофт должен был следить за финансами и контролировать правительственные расходы.
В начале 1870-х Майкрофт выработал для себя жесткую рутину, которую неизменно соблюдал до конца жизни. Он снял квартиру на Пэлл-Мэлл, а в 1873 году вместе с такими же любителями уединенного досуга основал клуб «Диоген», по отзыву Шерлока Холмса – «самый странный клуб в Лондоне», клуб для не выносящих клубы.
В Лондоне, знаете, немало таких людей, которые – кто из робости, а кто по мизантропии – избегают общества себе подобных. Но при том они не прочь посидеть в покойном кресле и просмотреть свежие журналы и газеты. Для их удобства и создан был в свое время клуб «Диоген»… Членам клуба не дозволяется обращать друг на друга хоть какое-то внимание. Кроме как в комнате для посетителей, в клубе ни под каким видом не допускаются никакие разговоры, и после трех нарушений этого правила, если о них донесено в клубный комитет, болтун подлежит исключению[20].
Именно там, в клубе «Диоген», Майкрофт всегда чувствовал себя наиболее уютно, сведя до минимума вторжение других людей в свою жизнь. Формально он продолжал ревизовать бухгалтерские книги Адмиралтейства и других правительственных учреждений, но за какие-то несколько лет его влияние распространилось на все департаменты Уайтхолла.
Всякого, кто знакомился с Майкрофтом, поражала его потрясающая способность обрабатывать информацию любого рода, и вскоре его уникальные дарования были востребованы во всех правительственных сферах. Шерлок рассказывал Уотсону:
Ему вручают заключения всех департаментов; он тот центр, та расчетная палата, где подводится общий баланс. Остальные являются специалистами в той или иной области, его специальность – знать все. Предположим, какому-то министру требуются некоторые сведения касательно военного флота, Индии, Канады и проблемы биметаллизма. Запрашивая поочередно соответствующие департаменты, он может получить все необходимые факты, но только Майкрофт способен тут же дать им правильное освещение и установить их взаимосвязь[21].
Холмс, всю жизнь восхищавшийся братом, мог и преувеличить, но не слишком. Майкрофт действительно во многом сделался незаменимым для слаженного управления империей. В начале 1870-х годов государственный аппарат был менее бюрократизирован, чем в последующие десятилетия, и стоило нескольким влиятельным людям убедиться, что колоссальный интеллект Майкрофта способен раскладывать все по полочкам в его поразительно цепкой памяти и предъявлять по первому требованию, как перед ним открылась дорога, по которой ему предстояло следовать почти пятьдесят лет.
Оба брата были по природе своей анахоретами, и Шерлок, сам охотно посещавший клуб «Диоген» и «ненавидевший своей цыганской душой всякую форму светской жизни» («Скандал в Богемии»), до конца жизни оставался странно отчужденным от остального мира. «Даже я, который был ближе к нему, чем кто-либо другой, всегда чувствовал разделявшее нас расстояние», – признает Уотсон в «Знатном клиенте».
Различие между братьями заключалось в том, что Майкрофт, обзаведшийся полезными знакомствами в Харроу и Крайст-Чёрче и введенный Роузбери в коридоры власти, всегда жил в привилегированном мирке истеблишмента. Шерлок же, вопреки его многолетней причастности к делам национальной и международной важности, приобщался к этому кругу только по приглашению брата.
Несмотря на дела, которые Майкрофт иногда подкидывал ему, нет никаких указаний, что карьера сыщика развивалась стремительно. Совсем наоборот. Когда Холмс познакомился с Уотсоном в 1881 году, он был настолько мало занят расследованиями, что мог уделять много времени химическим опытам, которые начал в Кембридже.
Одна из причин столь большого досуга заключалась в его нежелании сотрудничать с официальными силами правопорядка столицы. Его отношение к полиции достаточно ясно обнаруживается упоминанием о «коряво сработанном мошенничестве со столь прозрачными мотивами, что даже сотрудники Скотленд-Ярда видят все насквозь»[22].
Ярд тогда был деморализован и ввергнут в хаос. В 1877 году его потряс скандал, который поставил под угрозу само существование сыскной полиции. Вслед за арестом Гарри Бенсона и Уильяма Керра, двух аферистов, которые выманили тысячи фунтов у богатой француженки, возник вопрос о том, почему эта парочка столь долго орудовала безнаказанно, а полиции никак не удавалось напасть на ее след.
Бенсон и Керр, которым грозили долгие сроки тюремного заключения, были только рады пролить некоторый свет на эту тайну. Оказалось, что ими подкуплена чуть не половина сыщиков. Инспектор Джон Мейклджон получал взятки от Керра еще с 1873 года, и все больше и больше стражей порядка запутывались в сетях коррупции. К тому времени, когда дело поступило в суд осенью 1877 года, число причастных к нему полицейских выросло настолько, что вся сыскная полиция оказалась безнадежно скомпрометированной.
«Процесс детективов», как его стали называть, с уже арестованными Бенсоном и Керром в качестве свидетелей обвинения, стал сенсацией и завершился тем, что несколько инспекторов были признаны виновными и приговорены к каторжным работам. Все детективы столичной полиции, за исключением двадцати, к этому времени проходили испытательный срок.
Требовалось что-то срочно сделать, чтобы восстановить доверие общественности. Министр внутренних дел согласился на проверку специальной комиссией «состояния, дисциплины и организованности сыскного отдела столичной полиции». По материалам ее отчета в 1878 году было решено создать Департамент уголовного розыска.
Однако год спустя, когда Холмс поселился на Монтегю-стрит и начал свою карьеру «сыщика-консультанта», Скотленд-Ярд все еще не оправился от последствий скандала. Разумеется, многое изменилось, но Холмс не мог избавиться от убеждения, что полиция состоит почти исключительно из некомпетентных тупиц и потенциальных взяточников.
Одним из первых в департамент после реорганизации перевели молодого человека по имени Джордж Лестрейд.
Подобно Холмсу, Лестрейд (как указывает его фамилия) имел в своих жилах французскую кровь. Его семья вела свой род от гугенотов, и его предки бежали из Франции после отмены Нантского эдикта в 1685 году.
Он родился в 1848 году в Спайтелфилдсе в семье ткача, державшего небольшую мастерскую на Принслет-стрит. Оставив школу в двенадцать лет, Джордж начал работать в семейной мастерской, но 1860-е годы оказались очень неблагодарным десятилетием для маленьких ткацких мастерских Спайтелфилдса.
Отрасль все больше приходила в упадок на протяжении века, а торговый договор 1860 года между Англией и Францией, открывший внутренний рынок потоку дешевых и красивых тканей из-за Ла-Манша, нанес ей смертельный удар. В следующие несколько лет тысячи спайтелфилдских ткачей, и в их числе отец Лестрейда, разорились. К 1865 году мастерская на Принслет-стрит закрылась.
Чем Лестрейд занимался следующие четыре года, нам не известно, но в 1869 году в возрасте двадцати одного года он поступил в полицию констеблем. (Когда Уотсон в начале 1880-х упоминает двадцать лет службы Лестрейда в Департаменте уголовного розыска, он явно преувеличивает и возраст инспектора, и его служебный стаж. В начале 1860-х департамент еще не существовал, не говоря уж о том, что Лестрейд был тогда подростком.) Вся его профессиональная карьера развивалась в столичной полиции.
Хотя и малообразованный, Лестрейд был неглуп и целеустремлен, и начальники вскоре заметили эти его качества. Произведенный в сержанты еще до истечения четырех лет, он оказался под рукой как раз вовремя, чтобы извлечь выгоду из последствий коррупционного скандала Керра и Бенсона. Он стал инспектором и был переведен в только что созданный Департамент уголовного розыска.
Неизвестно, встречался ли Лестрейд с Холмсом в 1878 или 1879 году, но в дальнейшем пути их скрещивались множество раз. Холмс отказывал Лестрейду в воображении и инициативе, утверждал, что инспектор «абсолютно лишен логики», но скрепя сердце признавал Лестрейда «лучшим из худших» и ценил его «бульдожью хватку».
Лестрейд, остро сознавая сословное различие между ним и Холмсом, как и несоизмеримость собственного негибкого ума с гениальностью частного сыщика, относился к нему с опаской. Он пытался прятать комплекс неполноценности, который всегда сковывал его в присутствии Холмса, под тяжеловесной снисходительностью к его методам.
Однако к 1902 году, когда возникло странное дело с шестью бюстами Наполеона, отношения между ними можно назвать почти дружбой. Лестрейд, который тогда достиг пятидесяти с лишним лет и подумывал об отставке, завел привычку появляться на Бейкер-стрит без предупреждения, чтобы обсудить расследуемые на тот момент дела. Холмс приветствовал эти визиты, позволявшие ему следить за происходящим в Скотленд-Ярде.
Дни, когда Холмс не привечал посетителей, уже миновали. Былой антагонизм между официальным и частным сыщиками полностью исчез, если верить Лестрейду: «Мы в Скотленд-Ярде не завидуем вам. Нет, сэр. Мы вами гордимся. И если вы завтра придете туда, все, начиная от самого опытного инспектора и кончая юнцом констеблем, с радостью пожмут вашу руку».
Глава третья
«Я вижу, вы были в Афганистане»
Нам до обидного мало известно про шесть лет, прошедшие после расставания Шерлока Холмса с Сидни Суссексом, однако вскоре ему предстояло сойтись со своим верным Босуэллом, человеком, который во всех подробностях опишет многие из его лучших дел.
Знакомство Холмса и Уотсона словно повторяет первую встречу в мае 1763 года Джонсона и Босуэлла в книжной лавке Томаса Дэвиса на Рассел-стрит, Ковент-Гарден. Сама по себе ничем не примечательная, она, однако, посеяла семена замечательного сотрудничества.
Место их встречи – еще одна перекличка с историей Джонсона и Босуэлла – теперь отмечено мемориальной доской. Надпись на этой доске, прикрепленной к стене вблизи патологоанатомической лаборатории больницы Святого Варфоломея, гласит:
На этом месте в день Нового, 1881 года были произнесены бессмертные слова: «Я вижу, вы были в Афганистане», сказанные м-ром Шерлоком Холмсом Джону X. Уотсону при их первой встрече.
Джон Хэмиш[23] Уотсон был старше Холмса на два года. Он родился в Саутси 23 марта 1852 года, и, следовательно, ему исполнилось двадцать восемь к моменту прославленной встречи в больнице Святого Варфоломея.
Его отец, Генри Морей Уотсон, был шотландским инженером и сотрудничал со знаменитой семьей Стивенсон в сооружении маяков вдоль берегов его родной страны. В 1849 году он переехал на южное побережье Англии, чтобы участвовать в строительстве маяков уже там[24].
Его мать, Мэри Элизабет Уотсон (урожденная Адам), была дочерью эдинбургского юриста и находилась в дальнем родстве с семьей Адам, которая в предыдущем веке подарила миру архитектора Роберта Адама.
Как и Холмс, Уотсон был вторым из двух сыновей. Его старший брат Генри родился в 1845 году, когда Уотсоны еще жили в Шотландии.
О детстве Уотсона мы знаем даже меньше, чем о детских годах Холмса. Собственно говоря, первые упоминания о младшем Уотсоне относятся к тем временам, когда он уже стал подростком. Знаем же мы следующее: Джон Уотсон-старший в 1860-х уже достаточно преуспевал, чтобы отдать детей в английские публичные школы.
В 1861 году Генри, которому тогда шел семнадцатый год, перевели из местной школы, где он учился, в Регби. Однако, проявив особый дар губить собственные шансы, который он постоянно демонстрировал на протяжении своей короткой жизни, Генри почти немедленно обрек себя на исключение. Что он натворил, чтобы, едва поступив в школу, заслужить столь кардинальное наказание, остается неясным, но, учитывая его будущую судьбу, причиной, возможно, послужило пьянство, а может, женщины или же то и другое сразу.
Три года спустя двенадцатилетний Джон Хэмиш был отдан в Винчестер. Его пребывание в публичной школе оказалось таким же коротким, как и его брата, но по иной причине. В июле отец забрал его оттуда, чтобы увезти вместе с матерью в другую часть земного шара.
Катастрофический по своим последствиям отъезд семьи Уотсон в Австралию объяснить крайне трудно. Джон Уотсон-старший был, видимо, преуспевающим, уважаемым инженером и сумел построить карьеру, успешную и с финансовой, и с интеллектуальной стороны. Почему ему приспичило сорвать с места семью и увезти ее за тысячи миль в другую часть света, в далекую страну, которой еще только предстояло избавиться от репутации свалки для людских отбросов?
Тем не менее Уотсоны – за исключением блудного Генри, который отправился в Лондон и устроился клерком к адвокату, – без сомнения, совершили это долгое морское плавание. У нас есть свидетельство их отплытия на знаменитом брюнелевском пароходе «Великобритания», который в 1860–1870-х совершил тридцать с лишним рейсов между Ливерпулем и Мельбурном, перевезя в Австралию более 20 тысяч пассажиров. И 24 июля 1865 года «Великобритания» отплыла из Ливерпуля с тремя Уотсонами – отцом, матерью и младшим сыном – на борту.
Позднее Уотсон хранил примечательное молчание относительно времени, которое провел среди антиподов. «Нечто подобное я видел на склоне холма под Балларэтом, где трудились старатели», – роняет он в «Знаке четырех», увидев перерытый сад в Пондишери-Лодж. Но больше он нигде не упоминает про свой тяжкий год в Австралии.
Возможных соблазнов для предполагаемых эмигрантов имелось немало. Его отец мог верить, будто в Австралии для него как инженера откроются лучшие перспективы, чем в Англии. Во всяком случае, разные австралийские штаты всего за несколько лет до последней отправки туда каторжников старались привлечь «респектабельных» эмигрантов, имеющих профессии.
Генри Морей Уотсон мог поддаться на сладкие уговоры агентов, нанятых штатами в Англии для восхваления благ, сулимых жизнью в этой такой новой стране. О лучшей жизни там грезил не он один – за два десятилетия между 1851 и 1871 годами население Австралии утроилось.
Но грезы так грезами и остались. Не прошло и года, как семья купила билет домой. По возвращении в Англию осенью 1866 года их встретила новость, что Генри лишился своего места клерка из-за беспробудного пьянства. Удрученные Уотсоны попытались вернуться к жизни, которую так внезапно и таинственно прервали. Уотсон-старший вновь нашел место инженера, и четырнадцатилетний Хэмиш, чьим образованием в Австралии, видимо, в основном занимался его отец, теперь вновь поступил в Винчестер.
Он, должно быть, с замечательной легкостью вошел в жизнь английской публичной школы. Толикой сведений о том, как он провел последующие несколько лет, мы обязаны ему самому, и, видимо, он отыскал способ утвердиться в школьной иерархии. В рассказе «Морской договор» он получает письмо от Перси Фелпса, старого школьного товарища, которому нужна помощь Холмса. Уотсон без малейшего стыда вспоминает, как забавно было «вывалять его [Фелпса] в пыли на спортивной площадке или ударить ракеткой ниже спины». Подросток Джон Хэмиш совершенно очевидно предпочел скорее примкнуть к школьным заправилам, чем стать их жертвой.
Уотсон покинул Винчестер в 1870 году и после краткого пребывания в родительском доме приступил к занятиям в Лондонском университете, где изучал медицину. Наконец, в 1878 году, он получил диплом врача. Что нам известно об этих годах? Мы знаем, что в изучении медицины он был прилежен и прилагал все усердие, чтобы заслужить докторскую степень, которой и удостоился.
Перед его глазами все время маячил пример старшего брата, стремительно катящегося в пропасть. Генри Уотсон, которому еще не было тридцати, не задерживался на какой-либо работе дольше нескольких месяцев. Злоупотребление алкоголем уже сказывалось на его здоровье. Весной 1871 года отец оплатил его поездку на воды в Малверн, надеясь возвратить старшего отпрыска на путь трезвости, но даже в гидропатическом учреждении доктора Джеймса Галли блудный сын находил много случаев ублаготворять себя напитками совсем иного рода, нежели лечебная вода. По завершении «курса лечения» здоровье его стало много хуже, чем до начала.
Джон не питал желания следовать по стопам брата. Мы знаем, что он играл в регби, которым увлекся еще в школьные годы. «Если не ошибаюсь, ваш друг Уотсон и я однажды встретились в матче регби: он играл в команде клуба „Блэкхит“, я – в команде „Ричмонда“», – упоминает Роберт Фергюсон в письме к Холмсу, представляясь ему, в рассказе «Вампир в Суссексе».
Встречи «Ричмонда» с «Блэкхитом», первая из которых состоялась в 1863 году, являются старейшими регулярными клубными играми, и за фразой Фергюсона скрывается история одного из самых скандальных матчей в раннюю эпоху этого спорта. Уотсон и Фергюсон играли в соперничающих командах в январе 1877 года, когда «Блэкхит» встретился с «Ричмондом» перед огромной толпой зрителей, которые, наблюдая игру, приходили во все больший ажиотаж, а затем ринулись на поле. В возникшей свалке несколько человек, включая игроков обеих команд, получили серьезные травмы[25].
Начало карьеры Уотсона заключает в себе еще одну тайну, которая упорно всплывает вопреки стараниям многих комментаторов игнорировать ее. В 1878 году после окончания Лондонского университета он поступил в армейскую медицинскую службу.
Почему столь многообещающий молодой врач пошел в армию? В 1870-х наиболее одаренные представители медицинской профессии, как правило, не были склонны служить в вооруженных силах. Как раз наоборот. Военная медицинская служба становилась уделом тех, кто был слишком ленив и бездарен, чтобы практиковать где-либо еще.
Уотсон же доказал, что врач он отнюдь не заурядный. Получив диплом Лондонского университета, он стажировался в больнице Святого Варфоломея – честь, которой удостаивались только самые одаренные из выпускников.
Объяснением может служить только какой-нибудь скандал, помешавший Уотсону остаться в Барте (как именовали больницу медики) и толкнувший его на путь, который со временем привел доктора через всякие ложные повороты на Бейкер-стрит к Шерлоку Холмсу.
Сложившийся у нас образ Уотсона как солидного носителя викторианских ценностей, эдакого Джона Булля в сюртуке, обманчив. В ранней молодости Уотсон, несомненно, был и волокитой, и игроком.
Лаконичная фраза Холмса: «Прекрасный пол – это по вашей части», более чем оправдывается тем, что нам известно о путаной любовной жизни Уотсона на протяжении десятилетий. Подобно своему брату, он был не прочь поухаживать за привлекательной женщиной и сам благодушно похваляется: «На своем веку я встречал женщин трех континентов».
Финансовая безответственность Уотсона и пристрастие к игре не по средствам отличали его до конца молодости. Он с сожалением упоминает о том, что за свои познания в скачках отдал половину военной пенсии («Происшествие в усадьбе Олд-Шоскомб»). Любопытно и упоминание о чековой книжке доктора, запертой в письменном столе Холмса, в «Пляшущих человечках». Из него следует, что даже в 1898 году друг хранил чековую книжку Уотсона под замком и что доктор должен был просить о доступе к ней. Конечно же, это делалось по взаимному согласию, чтобы Уотсон под влиянием пагубного порыва не обогащал букмекеров, нанеся непоправимый ущерб собственным финансам.
Невозможно точно установить, что именно расстроило многообещающую карьеру Уотсона, но, предположив, что дело касалось либо женщины, либо игорного долга, либо того и другого сразу, мы будем недалеки от истины. Чем бы ни объяснялось решение Уотсона стать армейским врачом, трудно избежать вывода, что к этому его принудили обстоятельства.
Осенью 1878 года он приехал в Нетли, в Гемпшире. Здесь до 1902 года располагалось Армейское медицинское училище, первоначально открытое в 1860 году в Чэтеме. После обучения в Нетли Уотсон был прикомандирован, как он сообщает, к Пятому Нортумберленскому стрелковому полку в качестве младшего полкового врача. Он продолжает:
Полк стоял в то время в Индии, но я не добрался еще к месту службы, как разразилась Вторая афганская война. Высадившись в Бомбее, я узнал, что мой корпус ушел за перевалы и находится в глубине вражеской территории. Я пустился вдогонку вместе со многими другими офицерами, оказавшимися в таком же положении; мы благополучно добрались до Кандагара [sic], где я наконец настиг свой полк и без промедления приступил к новым обязанностям.
Многим эта кампания принесла славу и почести, мне же достались лишь горести и несчастья. Из моей бригады меня перевели к беркширцам, и мне выпало участвовать с ними в злополучном сражении при Майванде. Крупнокалиберная пуля, попавшая мне в плечо, раздробила кость и пробила подключичную артерию[26]. Я непременно попал бы в руки кровожадных гази[27], если бы не преданность и мужество моего ординарца Мюррея – он перебросил меня через спину вьючной лошади и умудрился доставить живым на наши позиции[28].
Сражение при Майванде, теперь почти забытое, являло собой одну из бесчисленных стычек между английскими войсками и непокорными туземцами, которыми полна история расширения пределов империи. В то время оно занимало первые страницы газет и рассматривалось как постыдное поражение английской армии. Последовав так скоро за катастрофическим разгромом, который английские войска под командой лорда Челмсфорда потерпели от зулусов в сражении при Изандлване, Майванд явился новым доказательством того, что имперские армии отнюдь не непобедимы.
В июле 1880-го две армии – небольшая английская, под командованием генерала Берроуза, и гораздо более многочисленные силы афганцев, предводительствуемые Аюб-ханом, – вступили в бой у афганской деревушки Майванд, примерно в пятидесяти милях к северо-западу от Кандагара. Для англичан все обернулось скверно.
Доблесть Берроуза явно превосходила его тактический талант, и афганцы легко обошли англичан с флангов, а туземные союзники генерала здраво решили, что осмотрительность – старшая сестра доблести, и начали толпами покидать поле битвы, едва поняли, насколько англичане уступают в численности противнику. Генерал и его полки, включая младшего полкового врача Джона X. Уотсона, были вынуждены отступить к Кандагару. Беркширцы находились в арьергарде и потеряли почти половину состава.
Последний бой беркширцев воспел в своем неподражаемом стиле Уильям Макгонаголл[29], наверное самый бездарный поэт во всем мире:
- И Аюб на беркширский тут полк навалился всей силой неверной,
- Что прийти не могло им по вкусу, наверно.
- Гренадеры, Джейкоба стрелки – все смешалось в хаосе без строя.
- О Небо! Кто зрелище видел такое?
Пусть метрический размер, лексика и способность рифмовать Макгонаголла никуда не годятся, но его краткое описание боя достаточно достоверно. Беркширцы вполне могли бы понести еще более тяжелые потери, если бы кандагарский гарнизон, извещенный о надвигающейся катастрофе бегущими туземными отрядами, не поспешил бы на поле боя. Уотсон был среди тех, кого почти наверное перебили бы воины Аюб-хана, не подоспей к англичанам помощь.
Уволенный из армии по ранению, Уотсон вернулся в Англию в 1881 году, сокрушенный и телом, и духом из-за того, что ему довелось пережить в Афганистане. В Англии у него не осталось «ни единой родной души». Его отец умер от пневмонии в 1875 году, а мать стала жертвой этого заболевания год спустя. О своем брате Генри, которого в 1874 году случайно увидел в Праге друг семьи, он ничего не слышал уже много лет.
Собственное будущее представлялось Уотсону туманным. Он был «свободен как ветер – вернее, как человек с доходом в одиннадцать шиллингов и шесть пенсов», но толком не знал, как распорядиться своей свободой. В результате доктор, естественно, оказался в Лондоне, «этой выгребной яме, куда тянет лодырей и бездельников со всей империи». Поселившись в частном пансионе на Стрэнде, «влача неуютное, бессмысленное существование и тратя свои скромные средства куда менее разумно, чем следовало бы», он достиг самой низшей точки в своей жизни, когда случайная встреча изменила ее навсегда.
Уотсон стоял в баре «Крайтерион» на Пиккадилли, когда кто-то похлопал его по плечу. Это был «молодой Стэмфорд, который некогда работал под моим началом санитаром в Барте». В последовавшем разговоре Уотсон упомянул, что подыскивает себе недорогое жилье. Стэмфорд сказал ему, что знает «одного молодого человека, который возится в химической лаборатории у нас в больнице» и которому как раз нужен компаньон, чтобы разделить на двоих отличную квартиру на Бейкер-стрит и арендную плату. Этим молодым человеком был Шерлок Холмс.
Стэмфорд заранее предупредил Уотсона о холодном рационализме Холмса: «Я легко могу себе представить, как он угостит друга новейшим растительным алкалоидом, не из дурных побуждений, как вы понимаете, а из чистого научного любопытства, чтобы поточнее узнать, как эта штука действует».
Однако при встрече в лаборатории Барта Холмс отнюдь не казался хладнокровным. Он был крайне возбужден. Мимоходом ошарашив Уотсона догадкой, что тот побывал в Афганистане, говорить он был способен только о последнем своем достижении – «самом важном практическом открытии в области судебной медицины за много лет».
Уотсон и Стэмфорд пришли как раз вовремя, чтобы засвидетельствовать момент «эврики». Открытый Холмсом реактив, выпадающий в осадок только при контакте с гемоглобином, позволял точно установить наличие крови на месте преступления, даже если количество ее было микроскопическим. Нетрудно понять, какое горькое разочарование Холмс испытал, осознав, что в силу дремучего консерватизма властей его метод проигнорируют, попросту не заметят.
В то время для обнаружения крови в других жидкостях использовали смолу гваякового дерева, произрастающего в Южной Америке. При добавлении к подвергаемой анализу жидкости спиртового раствора этой смолы, а затем эфира, растворенного в перекиси водорода, жидкость синела, если в ней присутствовал гемоглобин.
Холмс был не единственным, кто считал тест с использованием гваяковой смолы неточным и слишком сложным. Однако, как показывает история, в 1881 году только он и смог предложить лучшую, а вернее, абсолютно надежную альтернативу.
Первым значительным уголовным делом, в котором важную роль сыграли обнаружение и идентификация пятен крови на месте преступления, стало убийство в 1901 году Люси Берлин в Германии. В английских же судах подобные улики стали признавать лишь через несколько лет. Научные доказательства, на которых строилось обвинение в этих делах, были получены благодаря исследованиям бельгийца Жюля Борде и немца Пауля Уленгута, чьи труды восходят к 1890-м годам, то есть по меньшей мере на десятилетие отстают от экспериментов Холмса.
«Меня зовут Шерлок Холмс, – говорит сыщик в «Голубом карбункуле». – Моя профессия – знать то, чего не знают другие».
В данном случае он действительно знал то, чего не знали другие, но ничего хорошего это ему не принесло. Никаких других упоминаний о его поразительном открытии нет. Приходится сделать вывод, что ему не встретился человек, наделенный достаточным воображением, чтобы оценить важность его открытия. Видимо, все разделяли первоначальный скептицизм Уотсона. («Это, безусловно, занятный химический опыт, – проговорил я, – но в практическом смысле…») Вот так открытие Шерлока Холмса пополнило длинный список других новаций, явленных миру прежде, чем тот был к ним готов.
Казалось, та первая встреча мало что обещает и Холмса вряд ли свяжет с Уотсоном крепкая дружба, тем не менее она положила начало отношениям, которые длились до самой смерти Холмса почти полвека спустя.
Уотсон так и не избавился от некоторой опаски, внушаемой ему Холмсом. «Его поразительные таланты, его властность и случаи убедиться в его необычайных дарованиях, – написал он как-то, – внушали мне робость и нежелание пойти ему наперекор». Высокомерие Холмса («Я не согласен с теми, кто причисляет скромность к добродетелям») и его необычные привычки, конечно, делали его трудным соседом. Он по определению не мог быть легким сожителем. Уотсон дает это понять более чем ясно в «Обряде дома Месгрейвов»:
Сумбурная работа в Афганистане, еще усилившая мое врожденное пристрастие к кочевой жизни, сделала меня более безалаберным, чем это позволительно для врача. Но все же моя неаккуратность имеет известные границы, и, когда я вижу, что человек держит свои сигары в ведерке для угля, табак – в носке персидской туфли, а письма, которые ждут ответа, прикалывает перочинным ножом к деревянной доске над камином, мне, право же, начинает казаться, будто я образец всех добродетелей. Кроме того, я всегда считал, что стрельба из пистолета, бесспорно, относится к такого рода развлечениям, которыми можно заниматься только под открытым небом. Поэтому, когда у Холмса появлялась охота стрелять и он, усевшись в кресло с револьвером и патронташем, начинал украшать противоположную стену патриотическим вензелем «V. R.»[30], выводя его при помощи пуль, я особенно остро чувствовал, что это занятие отнюдь не улучшает ни воздух, ни внешний вид нашей квартиры.
Холмса же должны были крайне раздражать внешняя положительность Уотсона, его здравый смысл и отсутствие воображения. На них сыщик откликался сатирическими репликами и полетами фантазии. Нет сомнений, что Холмсу нравилось водить Уотсона за нос и что Уотсон служил ему аудиторией, наивно верящей всем самым абсурдным его утверждениям.
Пожалуй, наиболее вопиющий пример готовности Уотсона принимать на веру почти любую историю, которую ему скармливал Холмс, мы находим вскоре после того, как они вместе обосновались на Бейкер-стрит. Уотсон говорит о Холмсе:
Невежество Холмса было столь же поразительным, как и осведомленность. Он ровным счетом ничего не знал о современной литературе, философии и политике. Мне случилось процитировать Томаса Карлейля, и Холмс наивно осведомился, кто он таков и чем знаменит. Но больше всего я удивился, когда совершенно случайно выяснилось, что он понятия не имеет о теории Коперника и о строении Солнечной системы. Чтобы цивилизованный человек, живущий в девятнадцатом веке, не ведал о том, что Земля вращается вокруг Солнца, – мне это представлялось настолько невероятным, что я решил было, что он шутит.
Даже Уотсон, казалось, почти готов отвергнуть возможность того, что Холмс способен придерживаться средневековых представлений, будто это Солнце обращается вокруг Земли. Любому беспристрастному наблюдателю, знающему почти детскую любовь сыщика к розыгрышам, вполне очевидно, что Холмс прикидывался невеждой и проверял, насколько далеко сможет зайти, прежде чем собеседник поймет, что ему втирают очки.
Невероятно, чтобы Холмс, каким бы плохим студентом он ни был в Кембридже, ничего не знал о Копернике. Собственно говоря, в более поздних рассказах Холмс демонстрирует глубокие познания в астрономии. В «Случае с переводчиком», например, он, бесспорно, выказывает знакомство с феноменом «наклона эклиптики», каким может похвастать не каждый профан.
Его незнакомство с Карлейлем – еще один розыгрыш. Ведь позднее он цитирует книгу Карлейля «Фридрих Великий»: «Говорят, гениальность – это безграничная способность принимать страдания», словно соблазняя Уотсона поймать его на розыгрыше. Уотсон, разумеется, на эту приманку не клюет, а просто помечает знания сыщика в области литературы как «никакие», хотя уж в чем не откажешь Холмсу, так это в начитанности.
Холмс может цитировать Шекспира (ведь, в конце концов, хотя бы одну роль в ирвинговской постановке Шекспира 1874 года он сыграл) и мимоходом упоминает многие его пьесы. Он дважды приводит слова Гёте. Желая скоротать время в пути, сыщик вытаскивает из кармана томик Петрарки. Человек, который ссылается на письмо Флобера к Жорж Санд, опубликованное всего несколькими годами ранее, явно следит за современной литературой, пусть он даже допускает некоторые неточности[31].
Холмс не только знаком с писателями XIX века (кроме Флобера он цитирует Торо и Джорджа Мередита), но он знает и античных классиков. Частные учителя, которых Уильям Скотт Холмс нанимал для замкнутого и трудного младшего сына, отлично выполнили свои обязанности. В их программу, несомненно, входили поэт Гораций и историк Тацит, поскольку Холмс апеллирует и к тому и к другому.
Также вполне возможно, что некоторые из наиболее таинственных дел, упомянутых Холмсом мимоходом и занесенных в анналы добросовестным Уотсоном, просто выдуманы. Мы уже упоминали «кривоногого Риколетти и его ужасную жену». Ну, а «дело двух коптских патриархов»?[32] Или Мерридью, «оставивший по себе жуткую память»?[33] Реальные ли это дела?
Холмсоведы потратили немало времени, чернил и изобретательности, пытаясь обнаружить какие-либо дополнительные подробности, но результаты их поисков далеко не всегда убедительны. Некоторые вполне серьезно высказывают предположение, будто Уотсон ослышался и «Риколетти» на самом деле «дикий йети», с которым сыщик столкнулся во время странствий по Тибету. Но есть и другая версия, гораздо более убедительная: многие подобные дела существовали только в игривом воображении Холмса.
Вопреки всему вышесказанному два, казалось бы, столь мало подходивших друг другу человека вступили в партнерство, которому суждено было (правда, с перерывами) просуществовать десятилетия.
Как и было условлено, мы встретились на следующий день, – сообщает нам Уотсон, – и осмотрели квартиру в доме 221-б по Бейкер-стрит, о которой Холмс говорил накануне. В ней были две удобные спальни и большая светлая гостиная, уютно обставленная и освещенная двумя большими окнами. Квартира нам так понравилась, и поделенная на двоих плата оказалась такой необременительной, что мы тут же заключили договор о найме и вступили во владение нашим новым обиталищем. В тот же вечер я перевез свои вещи из пансиона, а на следующее утро приехал Шерлок Холмс с несколькими коробками и саквояжами.
Вот так было положено начало тому, что сделало дом 221-б по Бейкер-стрит одним из самых знаменитых адресов в мире.
Глава четвертая
«Наполеон преступного мира»
Восьмидесятые годы XIX века были десятилетием, в котором Шерлок Холмс расследовал злодейства Гримсби Ройлотта и тайну «пестрой ленты», наводившей ужас на одну падчерицу доктора и убившей другую. Это также было десятилетие пяти апельсиновых зернышек, знаменовавших кровожадное преследование семьи Опеншо, и «знака четырех», когда Холмс и Уотсон шли по следам Джонатана Смолла и его темнокожего спутника с Андаманских островов. На 1880-е годы пришлась странная история, в результате которой молодой инженер Виктор Хэдерли лишился большого пальца.
Все эти и некоторые другие дела скрупулезно документированы Уотсоном, однако доктор описывает лишь два с небольшим десятка случаев. Не странно ли, что он в начале своего знакомства с Холмсом выбирает для подробного описания так мало дел?
За первым отчетом, названным «Этюд в багровых тонах», следует несколько пустых лет, не оставивших заметок в архиве Уотсона. Новый провал возникает после случая с «пестрой лентой», имевшего место в 1883 году, и простирается вплоть до событий «Берилловой диадемы», датируемых 1886 годом. В рассказах «Постоянный пациент» и «Рейгетские сквайры» речь идет о расследованиях 1887 года, а за ними на читателя обрушивается шквал дел 1888 и 1890 годов.
На эти два года приходится почти треть расследований, в которые Уотсон счел возможным посвятить широкую публику, от путешествия в Дартмур, где исчез призовой жеребец Серебряный, до разоблачения Невилла Сент-Клера, избравшего себе весьма причудливую профессию, в «Человеке с рассеченной губой».
Если предположить, что каждое из названных дел занимало у Холмса в среднем неделю, то описания их охватывают менее шести месяцев деятельности сыщика на протяжении десятка лет. Тщетны будут попытки отыскать в рассказах Уотсона что-либо посущественнее брошенных вскользь намеков на три проблемы, поглощавшие девять десятых энергии Холмса в 1880-х годах: Ирландия, политические и сексуальные скандалы в правящих кругах и уайтчепелские убийства.
В рассказе «Чертежи Брюса-Партинггона» доктор говорит о «той области истории, тех тайных ее анналах, которые часто оказываются значительно интереснее официальной хроники». Уотсон обычно хранил молчание относительно этих тайных анналов, даже когда сам оказывался к ним причастным. Его молчанию, окутавшему большую часть десятилетия, перестаешь удивляться, стоит лишь понять, насколько глубоко его друг был втянут в нескончаемую борьбу английского правительства с ирландским национализмом во всех его формах, от парламентских кампаний Парнелла и его партии до терроризма фениев.
Ирландский вопрос был гнойником на теле Англии всю вторую половину XIX века. В конечном счете вопрос этот вообще не мог найти разрешения. Ирландцы – во всяком случае, большинство их – хотели независимости для своей страны. Англичане – во всяком случае, большинство тех, кто обладал властью даровать независимость, – не желали оказать такую любезность. Не было никакой надежды на компромисс или хотя бы на достижение некой договоренности – вплоть до принятия Гладстоном на исходе 1885 года идеи гомруля[34].
Лагерь проповедников ирландской независимости был весьма разношерстным, но главное различие между ними сводилось к тому, что одни опирались в своей борьбе на «нравственную силу» и верили в мирные парламентские методы, а другие считали, что к цели их приведут только физическое насилие и восстание. И те и другие отняли у Шерлока Холмса много сил и энергии на протяжении 1880-х годов.
История Ирландии XIX века изобилует героическими, но заранее обреченными мятежами против британского правления. Кроме того, она омрачена ужасной трагедией картофельного голода 1840-х годов[35]. В годы, когда юный Шерлок Холмс томился в Хаттон-холле, а его брат обменивался математическими головоломками с Льюисом Кэрроллом в Оксфорде, на обоих берегах Атлантики в изобилии зрели сумасбродные заговоры и интриги, которые вынашивали Ирландское республиканское братство и основанное в 1858 году Братство фениев, члены коего назвали себя так в память о легендарной дружине воинов-фианов.
В 1866 году безрассудный план фениев оккупировать Канаду с помощью армии живущих в Амеике ирландских патриотов, в том числе ветеранов американской Гражданской войны, завершился фиаско.
На следующий год насилие переметнулось через Атлантику, и в Манчестере полицейский фургон, перевозивший арестованных фениев, попал в засаду, устроенную тремя десятками вооруженных людей. Одного охранника застрелили, а арестантов освободили.
Худшее из зверств фениев в том году имело место в Клеркенуэлле, когда попытка вызволить двух активистов из тамошней тюрьмы завершилась взрывом, лишившим жизни двенадцать человек и покалечившим десятки других.
Новый налет через канадскую границу в 1870 году был еще катастрофичнее первого.
На протяжении 1870-х годов сторонники «физического насилия» главным образом зализывали раны и грызлись между собой, хотя и стряпали сложные фантастические планы разжигания беспорядков по всей Британской империи, от Южной Африки до границ Индии. В основном планы эти больше смахивали на сюжеты приключенческих книг для мальчиков, чем на серьезные попытки подорвать британское владычество.
Тем временем набирало силу мирное движение за независимость. В 1875 году в Парламент от графства Мит был выбран Чарльз Стюарт Парнелл – человек, которому было суждено стать лидером парламентского ирландского национализма. В 1879 году возникла Ирландская национальная земельная лига, поставившая целью добиться для Ирландии земельной реформы, которая способствовала бы переходу земли от английских лендлордов к ирландцам.
Вот тогда-то на ирландской арене и появился Майкрофт Холмс. Одним из наиболее горячих его поклонников был Артур Бальфур, молодой человек с обширнейшими семейными связями. На год моложе Майкрофта, Бальфур приходился племянником Роберту Гаскойну Сесилу, третьему маркизу Солсбери (фраза «Боб тебе дядя», говорят, родилась из их теплых отношений), и когда в 1878 году дядя занял пост министра иностранных дел, Бальфур стал его личным секретарем. В этом качестве он познакомился с Майкрофтом и сразу же, подобно многим другим, был сражен необычайным умом, таившимся за фасадом дородности и лени, который старший брат Холмса являл миру. Именно Бальфур, имея за собой влияние дяди, первым предложил, чтобы Майкрофт обратил свои мысли за Ирландское море, первоначально – для анализа информации об Ирландской национальной земельной лиге и связях Парнелла с ней.
Хотя в результате всеобщих выборов 1880 года консервативное правительство оказалось не у дел, это не пошатнуло позиций Майкрофта, который, стоило ему утвердиться где-нибудь, обычно оставался неуязвимым при сменах правительств. Пришедший к власти кабинет Гладстона благоразумно позволил ему и впредь заниматься анализом ирландских событий.
В начале 1880-х годов в кулуарах Уайтхолла, равно как и на страницах гоняющихся за сенсациями газет и журналов, стремительно разрастались дикие слухи об ирландских заговорах. Из Америки приходили донесения, что сотни тамошних революционеров создали тайное Общество рыцарей Хасана ибн Саббаха, названное по имени основателя секты ассасинов (хашишинов) в Персии XI века.
Посвятив себя распространению террора путем убийств, агенты общества готовились переплыть Атлантику и начать подрывную кампанию в Британии. Королевская семья подвергалась ужасающему риску. «Динамит будет заложен в усыпальницах Виндзорского замка, – сообщил в письме аноним из Чикаго английскому консульству в этом городе, – и взорван с помощью электрической батареи, когда там будет королева».
Сколь бы смехотворными ни выглядели эти истории, полностью их игнорировать было невозможно. Взрывы, устроенные в начале года засланными из Соединенных Штатов агентами, показали, что среди ирландцев есть люди, достаточно преданные своему делу, чтобы закладывать бомбы на английской земле.
Убийство царя Александра II в марте 1881 года доказало, что даже монархи, а точнее, именно монархи не могут чувствовать себя в безопасности.
Майкрофта больше заботила эскалация в ирландских сельских областях беспорядков, подстрекаемых Земельной лигой, чем то, что больше походило на фантазии, плод длительных возлияний в барах Нью-Йорка. Тем не менее он отправил брата в Дублин для неофициального расследования связей между американскими смутьянами и наиболее необузданными националистами Ирландии.
Холмс был далеко не таким непогрешимым, каким изображают его восторженные отчеты Уотсона, и сам первый это признавал. «Я допустил ошибку, милый Уотсон, – говорит он в 1888 году, расследуя исчезновение скакового жеребца по кличке Серебряный. – Боюсь, со мной это случается чаще, чем думают люди, знающие меня только по вашим запискам». За шесть лет до того Холмс допустил в Дублине куда более серьезный промах, и результатом явилась трагедия.
В первые месяцы 1882 года он подолгу остается в столице Ирландии, скрупулезно анализируя сообщения агентов о националистической активности по мере того, как сообщения эти доходят до властей в Дублинском замке, и мало-помалу создает собственную сеть осведомителей.
К концу апреля его известили, что готовится какой-то драматичный теракт против правительства Ирландии. По причинам теперь неясным Холмс решил, будто наиболее вероятным объектом является арсенал Дублинского замка. Всю последнюю неделю апреля и первые дни мая он в своем обычном, сухом и отрывистом стиле бомбардировал Дублинский замок категорическими инструкциями, как оборонять арсенал.
К тому времени многие высокопоставленные дублинские чиновники, хоть их и раздражало до крайности непрошеное вмешательство эмиссара из Лондона, наделенного неясными полномочиями и отличающегося резкими манерами, уразумели, что он в силу каких-то причин пользуется поддержкой высших сфер Уайтхолла. Поэтому большая часть рекомендаций Холмса исполнялась, и он мог немного расслабиться в уверенности, что разрушил планы потенциальных мятежников.
Вечером 6 мая он присутствовал на спектакле оперной труппы Карла Роза, дававшей «Маритану», популярную в то время оперу ирландского композитора Уильяма Винсента Уоллеса[36]. Нам неизвестно, как Холмс, поклонник Вагнера и немецкой музыки, отнесся к слащавым мелодиям и претенциозной интриге «Маританы», сказочки об уличной певичке и ее запутанных амурах с испанским королем, однако новость, доставленная ему посланцем из Дублинского замка, конечно, заставила сыщика выкинуть из головы всякую мысль о музыке.
Никакого нападения на арсенал не было. Радикальные националисты предпочли политические убийства. Несколько раньше в тот вечер новый министр по делам Ирландии лорд Фредерик Кавендиш и высокопоставленный чиновник Томас Берк во время прогулки по Феникс-парку в центре города подверглись нападению четырех мужчин, вооруженных ланцетами. Кавендиша и Берка буквально искромсали. Оба умерли от полученных ран. Позднее в одну из дублинских газет прислали сообщение, что ответственность за убийство берет на себя группа под названием «Ирландские непобедимые».
Хотя Холмс находился в Дублине и был заранее оповещен о готовящемся террористическом акте, он оказался бессилен предотвратить убийства. В месяцы, последовавшие за убийствами в Феникс-парке, он разрывался между Лондоном и Дублином.
Официальное расследование покушения, возглавляемое дублинским суперинтендантом Джоном Маллоном, буксовало на месте, неспособное ни установить, кто такие «Непобедимые», ни тем более выследить их. Десятки людей были арестованы, допрошены, а затем отпущены. Маллон, видимо, ни на йоту не приближался к тому, чтобы предать убийц в руки правосудия.
В конце концов в январе 1883 года благодаря уликам, добытым тайным информатором, тринадцать человек оказались под судом. Пятерых приговорили к повешению. Однако никто, а уж тем более братья Холмс, не верил, что обнаружены истинные вдохновители и организаторы убийств в Феникс-парке. Майкрофт настаивал, чтобы Холмс продолжал свое ирландское расследование.
И вот во второй половине 1882 года, когда сыщик тщился распутать клубок интриг ирландских националистов, он впервые услышал имя Мориарти.
Часто утверждается, будто Уотсон просто придумал Мориарти или использовал это имя, чтобы замаскировать личность реального «Наполеона реступного мира», Адама Уорта, признанного одним из «выдающихся преступников викторианской эпохи». Уорт, чьи подвиги включали дерзкую кражу портрета Джорджианы, герцогини Девонширской, кисти Гейнсборо у лондонского торговца картинами в 1876 году, за которой последовала череда ловких афер и подделок, был и впрямь преступником незаурядным.
Разработанная им система (он использовал как буфер между собой и преступлением цепь исполнителей, чтобы те, кого в первую очередь могла схватить полиция, ничего не знали о его организаторах), бесспорно, очень сходна с той, какой пользовался Мориарти в своих полупреступных-полуполитических злодействах. Однако Уорт не был Мориарти.
Точно так же нарисованный Уотсоном портрет Мориарти ничем не обязан историям о Джеймсе Таунсенде Соуорде, барристере[37] и подделывателе документов, известном под прозвищем Джим Писака, который в 1850-х использовал цепочки сообщников, чтобы кассировать поддельные чеки в лондонских банках, а в 1857 году был сослан в Австралию.
Мориарти не был вымышленным персонажем. Уотсон никого не прятал под этим именем. Мориарти был вполне реальной личностью, и мысли о нем будут преследовать Холмса на протяжении большей части 1880-х годов.
Уотсон, воспроизводя слова Холмса, сообщает нам о Мориарти не так уж мало:
Он происходит из хорошей семьи, получил блестящее образование и от природы наделен феноменальными математическими способностями. Когда ему исполнился двадцать один год, он написал трактат о биноме Ньютона, завоевавший ему европейскую известность. После этого он получил кафедру математики в одном из наших провинциальных университетов, и, по всей вероятности, его ожидала блестящая будущность. Но в его жилах течет кровь преступника. У него наследственная склонность к жестокости. И его необыкновенный ум не только не умеряет, но даже усиливает эту склонность и делает ее еще более опасной. Темные слухи поползли о нем в том университетском городке, где он преподавал, и в конце концов он был вынужден оставить кафедру и перебраться в Лондон, где стал готовить молодых людей к экзамену на офицерский чин…[38]
Это точная обрисовка жизненного пути Мориарти, однако Уотсон не упоминает важнейшего факта. Мориарти был ирландцем[39].
Фамилия его восходит к гэльскому О’Муирчеартайх. На протяжении Средних веков клан этот был наиболее влиятельным на западе Ирландии. Мориарти могли числить среди своих предков короля Западного Манстера, правившего в XII веке.
В середине XIX века большинство Мориарти происходили из графства Керри, но Джеймс Нолан Мориарти родился в 1849-м в Грейстоунсе, маленьком городке на приморской дороге между Дублином и Уиклоу, и был сыном обедневшего земельного агента-католика сорока пяти лет и его куда более молодой жены. (Почему Холмс считал, что в жилах Мориарти течет кровь преступников, остается неясным. Джеймс Мориарти-старший был добропорядочным, хотя и ничем не примечательным обывателем, и нет никаких указаний, будто его предки чем-то от него отличались.)
Те немногие сведения о детстве Мориарти, которыми мы располагаем (два сохранившихся письма его матери и коротенькое упоминание в дублинской газете от 1858 года о вундеркинде-математике), показывают, что его замечательное математическое дарование дало о себе знать еще в раннем возрасте.
Подобно Холмсу, Мориарти был трудным ребенком и учился главным образом дома. Неизвестно, кто поощрял и пестовал его математический талант, но в возрасте семнадцати лет он уже опубликовал свои первые научные статьи и намеревался поступить в университет.
Будучи католиком, Мориарти не мог рассчитывать на поступление в дублинский Тринити-колледж, исключительно протестантский. Альтернативой стал недавно открывшийся в Дублине Университетский колледж, и осенью 1867 года Мориарти поступил туда.
Благодаря уникальным способностям он уже был на голову выше своих преподавателей и, видимо, большую часть времени отдавал переписке с европейскими профессорами, которые только и могли сопровождать его в темных математических дебрях, куда он вступил теперь.
В 1871 году, окончив колледж первым в выпуске, он опубликовал результаты своих трудов за прошлые четыре года или около того. Хотя трактат о биноме Ньютона вышел в маленьком дублинском издательстве, он принес Мориарти широкую известность.
Посылая книгу в дар математикам, заочного знакомства с которыми он искал на континенте (трактат, собственно, был посвящен Карлу Готфриду Нейману, профессору Лейпцигского университета), Мориарти умело поддерживал приобретенную славу, и в результате несколько университетов предложили ему кафедру. Он лелеял надежду быть приглашенным в Оксфорд или Кембридж, но помехой стало его католичество. Однако Дарем, хотя и не менее преданный Англиканской церкви, видимо, был готов посмотреть сквозь пальцы на веру, которую, собственно говоря, молодой ирландец теперь и не исповедовал.
Осенью 1872 года в возрасте всего лишь двадцати трех лет, все еще греясь в лучах славы, которую принес ему трактат, Мориарти впервые переплыл Ирландское море и занял преподавательский пост в Дареме.
Описание Мориарти, данное позднее Холмсом, хотя и окрашенное предубеждением сыщика против него, создает впечатление подчеркнуто незаурядной фигуры, которой вскоре предстояло примелькаться на улицах Дарема.
Он очень тощ и высок. Лоб у него большой, выпуклый и белый. Глубоко запавшие глаза. Лицо гладко выбритое, бледное, аскетическое, – что-то еще осталось в нем от профессора Мориарти. Плечи сутулые – должно быть, от постоянного сидения за письменным столом, а голова выдается вперед и медленно – по-змеиному – раскачивается из стороны в сторону.
Мориарти оставался на севере Англии шесть лет, и все это время его математическая репутация только росла, однако ему пришлось покинуть Дарем, как указывает Холмс, при сомнительных обстоятельствах.
Неясно, какие именно «темные слухи» ходили о Мориарти. Его фамилия была тщательно изъята из архивов университета, и мы можем предположить, что слухи были очень и очень тревожными. Вполне вероятно, что властям стало, по меньшей мере, известно о его растущих связях с крайними элементами в ирландском националистическом движении.
В дублинском Университетском колледже Мориарти вступил в «Клан-на-Гаэль» и после переезда в Англию почти наверное поддерживал контакт с представителями этой организации как в Ирландии, так и в других местах.
Но в чем бы ни заключалось его преступление, Мориарти принудили отказаться от поста преподавателя, и в 1878 году он переезжает в Лондон. Ему было двадцать девять лет, он находился на вершине своего математического таланта и все-таки ничего лучше должности репетитора не сумел для себя найти.
Можно только гадать, был ли Мориарти озлоблен тем, что его довели до такого состояния, но, по всей вероятности, его обуревала ярость. Он, один из величайших умов Европы, человек, который на равных переписывался с такими светилами, так Георг Кантор и Карл Нейман, вынужден вбивать азы алгебры и геометрии в тупые мозги кандидатов на офицерский чин.
Изгнанный из мира интеллектуальной элиты, он еще глубже погряз в заговорах и контрзаговорах тех, кто решил добиться независимости Ирландии любыми средствами, законными или незаконными. По иронии судьбы именно математический гений сделал его полезным для них. Мориарти стал создателем шифров и взломщиком кодов.
Шифры, которыми фении пользовались до того, как в их среде объявился Мориарти, были по-детски просты. В некоторых посланиях единственные потуги на секретность сводились к вялой замене одной буквы на другую, согласно их месту в латинском алфавите. «В» заменяла «А», «С» – «В» и так далее. Неудивительно, что даже самый недалекий полицейский агент обычно легко читал якобы секретную переписку националистов. Под влиянием Мориарти и благодаря его исключительным математическим дарованиям шифры стали чудовищно сложными.
Холмс и сам был пециалистом по шифрам. В «Пляшущих человечках» он говорит Уотсону: «Я превосходно знаком со всеми видами тайнописи и сам являюсь автором научного труда, в котором проанализировано сто шестьдесят различных шифров». Его познания не ограничивались теорией. «Я мог бы прочесть множество шифров с такой же легкостью, с какой читаю скрытый смысл в газетных объявлениях, – хвалился он Уотсону. – Отличная гимнастика для ума, занимает, не утомляя»[40].
В месяцы, последовавшие за убийствами в Феникс-парке, Холмс работал над записками и письмами националистов, которые перехватила полиция. Вскоре он начал понимать, что лежащие перед ним шифры – творения иного ума, нежели те, что изобрели прошлые коды.
Следом за убийствами в Феникс-парке слухи о заговорах и намеченных покушениях, достигавшие Министерства иностранных дел, а затем и Майкрофта, вновь начали множиться. Принцессе Луизе, одной из дочерей Виктории, предстоит поездка в Канаду, где ее похитит шайка фанатичных ирландских националистов, проникших туда из Нью-Йорка. Двое сицилийцев, поднаторевших в искусстве политических убийств, наняты богатым ирландцем для того, чтобы отправиться в Лондон и прикончить принца Уэльского.
От Майкрофта, то раздраженного, то мрачно забавляющегося этими по большей части нелепейшими историями, требовали действий, в которых он был не силен, в отличие от брата. Все еще сердитый на Шерлока за оплошность, которую тот, по его мнению, допустил в Дублине, он, ни секунды не колеблясь, вновь прибег к услугам брата. Шерлоку пора было соединить разгадывание шифров с более активными шагами. Сыщик вступил на минное поле столкновения законопослушных граждан с двойными агентами и тайными обществами.
Стан ирландских националистов сам по себе был безнадежно расколот – и не только противоречиями между сторонниками мирного обретения независимости через парламентские реформы и теми, кто делал ставку на физическое насилие в борьбе с британским владычеством. После катастрофических неудач 1860-х годов поборники насилия распались на бесчисленные мелкие группы, причем каждая пребывала в убеждении, что ей, и только ей, предназначено нести факел национального освобождения.
«Клан-на-Гаэль», созданный в 1867 году, враждовал с теми, кто остался верен Иеремии О’Доновану Россу, брошенному в тюрьму после одного из восстаний фениев и в 1871 году отпущенному в американское изгнание. Ирландцев в Дублине и Корке бесило зачастую хорошо субсидируемое вмешательство тех, кто эмигрировал в Соединенные Штаты.
К числу последних относился генерал Миллен, родившийся в Тайроне авантюрист, который сражался с армиями Бенито Хуареса в Мексике и на протяжении 1860-х и 1870-х был замешан в десятке заговоров против британского правления в Ирландии и прочих местах. Он и ему подобные были вполне готовы переметнуться на другую сторону и поставлять информацию тому самому правительству, которое пытались свергнуть.
Раскол постиг и лагерь защитников Британской империи от ирландского терроризма. Чиновники Министерства внутренних дел препирались с министрами. Министрам не удавалось прийти к согласию с полицией. Полиция втихомолку негодовала на вмешательство политиков и агентов с особыми полномочиями, и в этом водовороте братья Холмс плели паутину собственных интриг.
Создание в марте 1883 года в недрах столичной полиции Ирландского бюро, которое возглавил легендарный старший инспектор Адольфус («Долли») Уильямсон, должно было разрешить многие проблемы, но вместо того только усугубило их.