Сонька. Конец легенды Мережко Виктор
— У меня нет больше сил.
— О мадемуазель рассказывайте, — подал голос Гришин.
Изюмов зачем-то поднялся.
— Главное в мадемуазель то, что они часто меняют внешность. Однажды выходят из ворот дома в виде таинственной дамы под кисеей. Затем столь же обворожительно появляются уже в образе неотразимой кокетки и светской львицы.
— Каждый раз она выходит из дома княжны Брянской?
— Именно так-с. Гаврила Емельянович велели мне проследовать за госпожой Бессмертной до Большой Морской, где они обучаются аргентинскому танго.
— На Большой Морской?
— Именно там. Курсы на втором этаже.
— На курсах по танцу мадемуазель также под иным именем?
От предвкушения следующего сообщения Изюмов даже зарделся.
— На курсах, господин следователь, мне категорически сделали отказ. У них не положено давать любую информацию о курсистах. Но мне удалось разговорить ее партнера, некоего Валентина, который неведомым образом подробные сведения мне сообщил… На курсах они — мадемуазель Анна Гаева.
— Как часто мадемуазель посещает курсы?
— В неделю не менее двух раз.
Егор Никитич задумался, обратился к директору:
— У меня вопросов больше нет.
— Я могу напрячься и вспомнить еще некоторые любопытные моменты-с, — заметил Изюмов.
— Напрягайтесь в другом месте, — оборвал его Филимонов и махнул рукой. — Ступайте, и никому ни слова о беседе.
— Как возможно, Гаврила Емельяныч, — даже обиделся Изюмов и попятился к двери. — Благодарствую, что оказался полезен.
Когда за ним закрылась дверь, Гаврила Емельянович с улыбкой предвкушения посмотрел на следователя.
— Теперь позвольте, Егор Никитич, изложить вам некоторые свои сведения о мадемуазель.
— Любопытно, Гаврила Емельяныч.
— Госпожа бывшая прима уверовала, что ее здесь никто не узнал, и согласилась брать частные уроки пения.
— Зачем?
— Зачем?.. А вот это самое любопытное. Она намерена вновь выйти на сцену и вновь произвести фурор. Птица Феникс!
— Думаете, ей это удастся?
— Не исключаю. Если этому будут сопутствовать два обстоятельства.
— А именно?
— Первое — мое желание и благосклонность.
— Думаю, в этом проблем не будет. Публика клюнет на сенсацию, как пчелы на сахарный сироп.
— Согласен. Однако есть второе «но», противоречащее первому, — директор загадочно посмотрел на следователя. — Не догадываетесь?
— Пока нет.
— Госпожа Бессмертная может оказаться замаранной в неких обстоятельствах, которые приведут ее не на театральные подмостки, а совершенно в другие декорации, говоря нашим языком.
— Крайне любопытно.
— Это не все, господин следователь. По моим сведениям, князь Икрамов занимает ныне весьма влиятельный пост в Департаменте полиции. Это верно?
— Да, верно, — кивнул Гришин. — И ведет себя весьма жестко.
— Стоит ли доложить ему о нюансах госпожи Бессмертной?
— Почему нет?
— Но ведь он весьма неровен к ней?!
— Тем более. Думаю, князю будет крайне любопытно выслушать полученные сведения о необычных виньетках своей бывшей возлюбленной.
— Докладывать буду я?
— Зачем же?.. Доложу я, с вашего согласия. Это мне положено по статусу. Но у меня к вам, Гаврила Емельянович, личная просьба. Я приглашу в Департамент полиции вашего бывшего артиста — господина Изюмова, и с его слов там сделают портрет вашей визитерши. Не возражаете?
— Да забирайте его хоть навсегда!
— Не стоит. Вам он важнее.
Они рассмеялись, и следователь покинул кабинет директора.
Карцер находился в уединенном месте, в полукилометре от поселка вольнопоселенных. Гончаров в сопровождении Евдокимова шагал по проталенной тропинке, шагал молча, в собственных раздумьях.
Кузьма топтался сзади, сопел громко, тяжело и все боялся наступить на начищенные сапоги начальника.
Возле карцера нес дежурство промерзший надзиратель, который при виде поручика подтянулся, открыл дверь, во всю глотку гаркнув:
— Здравия желаю, ваше высокородие! Никаких происшествий, все под приглядом!
Тот молча кивнул, прошел в узкий затхлый и зябкий коридор, миновал пару пустых зарешеченных комнат-клетушек, остановился перед запертой дверью, стал ждать, когда Евдокимов закончит возиться с замком.
— Жди на улице, — велел ему Гончаров.
— Никак нет! Не смею оставить вас! — решительно ответил Кузьма. — Лука — зверь в людском обличье! Гляди кого и придушит ненароком, ваше благородие.
— Ступай, сказал! Разберусь.
Надсмотрщик нерешительно потоптался, предупредил:
— Ежели чего, кричите!.. Я ухо буду на стреме держать!
Никита Глебович вошел в комнату, мрачную, с крохотным окошком под потолком, остановился перед Овечкиным.
Тот почему-то стоял на коленях, руки были схвачены наручниками за спиной. Смотрел на начальника мрачно, исподлобья.
Поручик подошел ближе.
— Как кормят?
— Поганее собак, — буркнул тот, оставаясь на коленях.
— Поднимись.
— Бить будете?
— Поднимись.
Лука тяжело, с кряхтением поднялся, остановился напротив Гончарова — огромный, бородатый, свирепый.
— Бейте, ежели рука поднимется.
Сзади послышались громкие шаги Кузьмы, и вскоре он вырос за спиной поручика.
— Чего встал, зараза? — заорал на Луку. — На колени, когда с тобой благородие беседуют!
— Я тебя звал? — спросил у него Никита.
— Так я, ваше благородие, сразу унюхал, что эта образина начнет своенравничать!
— Надо, позову. Пошел!
Несколько обиженный и обескураженный, конвоир удалился. Лука негромко бросил ему вслед:
— Зря вы этого холуя под рукой держите, ваше благородие. Погань редкая, подлая.
— А ты его лучше?
— Когда выпью, хуже. К примеру, когда на дурачка накинулся. А по тверезой даже псину не трону.
— Можно подумать, каешься?
— Каюсь, ваше благородие. Даже молитвы во здравие обиженного читаю. А себя почем зря угнетаю.
Начальник помолчал, неожиданно произнес:
— Хочу выпустить тебя на волю.
— Это зачем?.. Мне тут еще более двух недель париться.
— Выпущу, — повторил Гончаров. — Но за это ты мне сделаешь одну услугу.
— Шутите или надсмехаетесь, ваше благородие?
— Серьезно говорю. Только оставь этот разговор между нами. А брякнешь кому понарошку или спьяну, сгною. Живым на волю не выйдешь.
Кадык Овечкина, заросший бородой, заходил вверх-вниз, мужик придвинулся к начальнику, сиплым шепотом спросил:
— И чего я должен сделать, ваше благородие?
— Убрать Кузьму.
— Забить, что ли?
— Можно сказать и так.
Кадык вольнопоселенца снова поднялся-опустился.
— И когда это надобно проделать?
— Как пароход придет, ты его и порешишь. Я скажу. Готов?
— Не знаю, ваше благородие. Это ж не комара прихлопнуть.
Гончаров холодно и зло посмотрел на него. Глаза его вспыхнули болезненным лихорадочным огнем.
— Если не прихлопнешь, будешь сидеть здесь до околения. Понял?
— Понял… Так чего мне делать?
— К вечеру тебя выпустят. Послоняешься по поселку, присмотришься. Только не вздумай пьянствовать.
— Не приведи господь. В рот не возьму! — Лука даже перекрестился. И неожиданно спросил: — А как порешу Кузьму, вы ж меня плетьми до смерти забьете, ваше благородие.
— Не забью. Как сделаешь дело, сразу беги.
— Куда?
— На волю. Пока снег крепкий, до материка доберешься.
— Не-е, — покрутил головой Овечкин. — Чегой-то здесь не так… Меня ж собаками затравят. По следу пойдут и затравят.
— Собаки по следу не пойдут. Никакой погони не будет. Был Овечкин и нет его. Сбежал… Слишком поздно спохватились.
Лука от такого разговора был как в лихорадке.
— А завалить Кузьму лучше в поселке или где подальше?
— Лучше подальше. В снег зароешь, чтоб не сразу могли найти.
— Понял, ваше благородие. Понял… — Овечкин подрал бороду грязными толстыми пальцами. — Значит, вы дадите мне знать?
— Дам… Но язык держи за зубами.
Поручик развернулся и быстро зашагал в сторону виднеющегося в полутьме выхода.
Евдокимов, выпив с вечера самогонки, крепко спал в своей амбарной комнатушке. В окно несильно постучали. Кузьма не расслышал, продолжал спать. Стук раздался сильнее и настойчивее.
Надсмотрщик вздрогнул, ошалело огляделся, подошел к окну, отодвинул занавеску.
— Кто такой? — Увидел лохматую физиономию Луки, от неожиданности даже отпрянул. — Чего тебе?
— Открой, Кузьма, — ответил тот. — Есть разговор.
— Тебя выпустили или как?
— Начальник выпустил. Открой!
Евдокимов почесал в недоумении живот, подумал маленько и все-таки шагнул открывать.
Овечкин, огромный и холодный, занял собой почти половину комнатенки, поискал глазами, на что бы присесть. Увидел табуретку, опустился на нее.
— Ну? — озабоченно промычал Евдокимов и присел, настороженно глядя на нежданного гостя. — Говори.
— Я пришел, чтоб порешить тебя.
— Чего-о? — от такого заявления Кузьма даже привстал. — Совсем сбрендил, что ли? Да я из тебя сейчас решето сделаю! — И потянулся за трехлинейкой, висевшей на стене.
Овечкин резко и сильно отбросил конвоира назад, сорвал винтовку, направил на Евдокимова.
— Сядь. А то и правда убью.
Кузьма, не сводя глаз с Луки, нехотя сел.
— Крышка окончательно сдвинулась?
— Слушай и не перебивай, — ответил тот. — Сейчас нажму курок — и тебя нет. Дырка в лоб и навылет. Верно?
— А с самим чего будет?
— Мне уже неважно. Начальник выпустил, могу творить, чего захочу. Вот, к примеру, могу тебя пристрелить. Башку развалю, а сам в тайгу. Никто не найдет.
— А какой резон меня убивать?
— Начальник велел.
— Меня?!
— Тебя, гумозник.
— А чего я ему такого сделал? Следом вроде хвоста так и бегаю.
— Вот за то и велел. Видать, слишком не по делу махаешь этим самым хвостом.
Евдокимов помолчал, продолжая смотреть на ночного гостя, с недоверием переспросил:
— Начальник выпустил меня убить?
— Тебя.
— Дела-а… И чего делать?
— Договариваться.
— С господином поручиком?
— Со мной.
Кузьма ничего не понимал.
— О чем договариваться, алюрник?
— Чтоб бежать вместе.
— В тайгу, что ли?
— А куда еще? — ухмыльнулся Овечкин.
Кузьма со злой хитрецой посмотрел на него.
— А ежели не побегу?
— Не побежишь, конец тебе все одно известный. Не я, так другой завалит. На тебе, Кузьма, уже черная метка поставлена. Не жилец ты на этом свете.
— Не-е, — оскалился тот. — Мутишь ты меня, Лука. Голову дуришь. Вот сейчас как заору и тебе конец. Схватят и запорют.
— Не успеешь. Стрелять ладно умею.
Евдокимов помолчал, неожиданно попросил:
— Воды дай!
Тот, не убирая винтовки, зачерпнул из кадушки кружкой, подал хозяину. Он выпил жадно, едва ли в один глоток.
— А когда бежать-то?
— Сейчас.
— Так ведь хоть собраться надобно. Это как голодный в баню!
— Лыжи у тебя есть?
— Есть. Как раз две пары.
— Доставай и с богом.
— Трехлинейку с собой?
— А то!.. Вдруг на зверя набредем или на человека со звериным обличьем. Давай патроны и сам собирайся!.. Жрачки тоже прихвати.
Кузьма вдруг метнулся по комнате, стал бессмысленно доставать что-то из ящиков и сундуков и тут же засовывал обратно. Натянул теплые ноговицы, тулуп, вдруг остановился.
— Правда, что ли, Никита Глебович велел меня убить? Или врешь?
— А какой резон врать? Видать, чем-то серьезным не угодил барину. Вот когда тебя выгнал из холодной, так мне и нашептал в ухо.
…Они вышли из амбара осторожно, таясь. В ночном небе висел месяц. Оба были на лыжах, за спинами виднелись привязанные войлочные котомки с провиантом.
Собаки во дворе подняли было гвалт, но Кузьма цыкнул на них, и они охотно вернулись в будки.
— Ну, с богом, — перекрестился Евдокимов.
— В час добрый, — кивнул Овечкин.
Они огляделись и ходко двинулись в сторону чернеющего леса, оставляя на рыхлом снегу широкие лыжные следы.
Рано утром, когда бараки только начали просыпаться, в дверь комнаты Гончарова постучали с такой силой, что он от неожиданности вскинулся и какое-то время не соображал, где он и что он.
— Ваше благородие, беда! — прокричал из коридора мужской голос.
Никита торопливо натянул брюки, толкнул дверь. В коридоре стоял с вытаращенными глазами надзиратель.
— Ваше благородие, беда! — снова повторил он.
— Что стряслось?
— Побег!.. Сбежали двое — Евдокимов и Овечкин.
— Когда?
— Ночью, видать, след от лыж совсем еще свежий.
— Поднимай людей, готовь собак! — приказал поручик и стал торопливо одеваться.
След действительно был совсем недавний — глубокий, вдавленный, размашистый. Гончаров стоял за амбарной оградой, смотрел вдаль, рядом топтались человек пять конвоиров, державших на поводках скулящих от нетерпения собак.
— Догнать! — коротко приказал поручик. — Догнать и отдать собакам на расправу. Живыми не брать. Вы меня поняли?
— Так точно, ваше благородие, — козырнул старший из конвоиров. — Собаки свою работу сделают.
— Вперед!.. Они не могли уйти далеко!
…Люди с трудом сдерживали рвущихся по следу волкодавов, бежали на пределе сил, обнаруживая все более свежие отпечатки.
Кузьма и Лука услышали лай погони, в панике заоглядывались, прибавили ходу, хотя силы были на исходе.
Собаки настигали их. Конвоиры свистели и кричали.
Убегающие сбросили лыжи, попытались бежать в густую тайгу, путаясь в глубоком снегу и падая.
Натасканные на преследование псы вскоре настигли их.
Набросились жадно и остервенело. Люди пробовали отбиваться, но животные с азартом грызли им руки, ноги, одежду, лица, глотки.
Снег окрашивался кровью.
Вскоре все было окончено — на вытоптанной полянке лежали два бездыханных тела. Собаки возбужденно скулили, конвоиры с трудом сдерживали их.
Егор Никитич смотрел на князя спокойно и даже с некоторой иронией.
Икрамов полистал бумаги, принесенные следователем, поднял глаза на визитера.
— Я, ваше высокородие, — произнес тот, — имею нехорошую привычку излагать свои мысли прямолинейно и достаточно откровенно. Невзирая на ранги и звания.
— Похвально, — кивнул князь, улыбнувшись. — Вы готовите мне некий сюрприз?
— В каком-то смысле да, — следователь достал из папки карандашный портрет Таббы под кисеей. — Вам никого не напоминает сия дама?
Ибрагим Казбекович взял листок, довольно внимательно стал изучать его.
— Что-то знакомое есть, но припомнить не могу.
— Позвольте вам подсказать, князь?
— Разумеется.
— Помните, в свое время в оперетте блистала мадемуазель Бессмертная?
От услышанного Икрамов на мгновение замер, но совладал с собой, довольно спокойно ответил:
— Помню. Не однажды бывал на ее спектаклях.
— Совершенно верно, Ибрагим Казбекович. Но, опять же по моим сведениям, вы какое-то время были весьма увлечены ею.