Сонька. Конец легенды Мережко Виктор

Филимонов зашелся тоненьким смехом и долго не мог успокоиться. Артист смотрел на него с нежным недоумением, затем стал сам тоже смеяться и умолк, когда директор вытер выступившие слезы салфеткой.

— Смешной вы все-таки человек, Изюмов. Потому, может, и прощаю ваши глупости. — Став серьезным, Гаврила Емельянович объяснил: — О госпоже Бессмертной осведомлен мало. Сказывают, пребывает в качестве приживалки в доме Брянских, в обществе не показывается, возможных встреч избегает.

— Публика помнит ее?

— Кое-кто помнит. Но вас, господин Изюмов, помнят в первую очередь!

— Меня?! Как это возможно? Я был всего лишь тенью мадемуазель Бессмертной!

— Зловещей тенью, сударь, — директор направил на него тяжелый взгляд. — Именно ваша светлость сгубила нашу гордость.

— От безмерной любви-с, Гаврила Емельянович. А ежели точнее — от неразделенной любви.

Директор помолчал, глядя в окно и размышляя о чем-то, пожевал губами, после чего негромко произнес:

— Жаль. Крайне жаль. Подобные артистки выходят на сцену раз в десять лет. А может, и еще реже. — Повернулся к визитеру, с нахмуренным лбом поинтересовался: — Имеете намерение повидать госпожу Бессмертную?

— Имею, но не решаюсь. К тому же в дом Брянских вряд ли меня пустят.

— Подобную пакость, господин Изюмов, я бы и к городу на пушечный выстрел не подпускал. — Директор внимательно посмотрел на бывшего артиста, прикидывая что-то, и вдруг сообщил: — Но в театр я все-таки вас возьму.

— Артистом?

— Швейцаром. Будете угодных пропускать, неугодных гнать. Согласны?

— Но вы ведь меня крайне не уважаете, Гаврила Емельянович, и вдруг подобное предложение, — изумился Изюмов.

— Подобное предложение не есть уважение. Холуи были в чести лишь в тех случаях, когда имели беззубый рот и изогнутую спину. Имейте это в виду, господин хороший.

Улюкай, сопровождаемый вором Резаным, остановил пролетку напротив дома Брянских, бросил напарнику:

— Жди!

И направился к воротам.

Одет он был в элегантный костюм-тройку, в руках держал дорогую трость с костяным набалдашником, выглядел как богатый, достойный господин.

Нажал кнопку звонка, стал ждать.

Из полосатой будки к нему вышел привратник Илья, с суровой серьезностью спросил:

— Чего изволите, господин?

— Мне к княжне Брянской.

— Их нет, уехавши.

— А мадемуазель Бессмертная?

Привратник на момент стушевался, но тут же нашелся:

— Не знаю такой.

— Госпожа Бессмертная… бывшая прима оперетты! Сказывают, она здесь проживает.

— Мне об этом неизвестно.

На дорожке показался дворецкий Филипп, увидел незнакомого человека, направился к воротам.

— Чего господин желает? — спросил вышедшего навстречу Илью.

— Желают видеть госпожу Бессмертную, — ответил тот. — А мне неведомо, кто такая.

Дворецкий отодвинул его с дорожки, подошел к калитке, слегка поклонился гостю:

— Слушаю вас, уважаемый.

— Товарищ секретаря Государственной думы Валеев, — представился Улюкай. — Мне поручено встретиться с госпожой Бессмертной, которая, по некоторым сведениям, проживает в доме княжны.

— Товарищ секретаря Думы? — удивился Филипп. — И что же заинтересовало Думу в госпоже Бессмертной?

— Попроси госпожу выйти во двор! Это важно!

— Постараюсь исполнить вашу просьбу.

Дворецкий ушел, Улюкай стал прохаживаться вдоль ворот, и к нему подошел Резаный.

— Чего они?

— Не желают звать. Вроде того, будто скрывают.

— С чего это?

— Барская придурь.

— Но ты сказал, кто ты есть?

— Потому и поковылял звать.

От дома вышел дворецкий, следом за ним спешила Табба. Она за эти годы мало изменилась, одета была в длинное домашнее платье, волосы были наброшены на лицо так, что они довольно удачно скрывали давний шрам возле глаза.

Резаный вернулся к пролетке, Улюкай подождал, когда Илья откроет калитку, шагнул навстречу бывшей приме, поприветствовал с поклоном:

— Здравствуйте, мадемуазель.

Та кивнула, повернулась к дворецкому:

— Ступай.

— Прошу прощения, но беседовать вам придется здесь, — предупредил он.

— Я поняла, ступай, — отмахнулась Табба и повернулась к визитеру: — Слушаю вас.

— Дело короткое, но важное. Лучше где-нибудь присесть.

— Пожалуйте на скамейку.

Они пересекли двор, расположились на тяжелой чугунной скамье рядом с фонтанчиком.

— Вы кто? — спросила Табба.

— Вор.

— Вор? Но дворецкий сказал, что вы товарищ секретаря Думы.

— Это правда… Но вообще-то вор.

— Вор — в Думе?

— Ничего удивительного. Нас там много.

— Как это?

— Время такое. Один вор ворует, другой — прикрывает.

Бессмертная машинально огляделась, снова повернулась к Улюкаю:

— Что у вас?

— Меня зовут Улюкай. Слышали когда-нибудь?

— Возможно. Что дальше?

— Историю бриллианта «Черный могол» вы тоже, думаю, слышали?

— Это важно?

— Важно. — Улюкай достал из внутреннего кармана пиджака бархатный мешочек, вытащил из него золотую коробочку. Положил ее на ладонь, открыл.

В коробочке лежал бриллиант — таинственный, сверкающий, манящий, пугающий.

— Это и есть «Черный могол», — сказал Улюкай.

Табба завороженно смотрела на него:

— Моя мать охотилась за ним. Теперь он у вас?

— Временно. — Вор протянул коробочку Таббе. — Теперь он будет у вас.

— У меня?!

— У вас. Но тоже временно.

— Я не возьму его.

— Придется. Вы дочь Соньки и обязаны будете передать его матери.

— Зачем?

— Она теперь единственный человек, который будет владеть им по праву. Так завещал верховный вор Мамай.

— Заберите его! — попыталась вернуть камень Бессмертная. — Мне он не нужен! Я не знаю, где моя мать и сестра. И вряд ли увижу их в ближайшее время.

— Думаю, вскоре увидите. Сонька — дама вечная. — Улюкай заставил бывшую приму взять коробочку. — Только помните — вы обязаны будете передать его своей матери. Иначе он принесет вам беду. И еще помните: мы вас не оставим. В самые трудные моменты всегда будем рядом.

Табба осталась сидеть, какое-то время была не в состоянии отвести глаз от камня, сияющего черным непостижимым светом. Затем подняла голову, проследила за тем, как странный посетитель вышел в калитку, уселся в пролетку и укатил прочь.

Зима на Сахалине в предновогодние дни 1910 года выдалась необычайно снежной и морозной. Сугробы в поселке каторжан подчас достигали полутора метров, засыпав протоптанные дорожки и почти полностью закрыв крохотные окна в черных заиндевелых бараках.

От мороза потрескивали бревна, а дым из труб вился к небу густо и как бы застывал на лету.

Новый «хозяин» поселка поручик Гончаров едва ли не с первого дня пребывания на службе пожелал видеть у себя почему-то именно пана Тобольского, сосланного на пожизненные каторжные работы. Причем послал за ним конвоира в мужскую часть поселка не днем, а ночью, когда арестанты вернулись уже с валки леса и готовились ко сну.

Когда конвоир с паном пробирались к дому коменданта, по пути встретили божевольного Михеля, озябшего и отрешенного. Тот, устало подпрыгивая и размахивая руками, вдруг остановился, узнал поляка, что-то промычал и угрожающе надвинулся на них.

— Чего тебе, придурок? — крикнул конвоир. — Пошел отседова!

— Убью, — произнес Михель и сделал решительный шаг к пану. — Не ходи к Соне! Соня моя!

— Пошел отседова, гумозник! — Конвоир сильно толкнул сумасшедшего, тот завалился в глубокий снег, увяз в нем и, выбираясь, продолжал мычать и грозить вслед уходящим.

— Такой и взаправду зашибить может, — с ухмылкой бросил конвоир поляку. — Не боишься?

— Он добрый, не зашибет, — пожал тот плечами.

— Добрый, а дури выше головы. Держись от него подальше, пан. А то и правда как бы беды не вышло.

Дом коменданта поселка стоял на пригорке, на отшибе. Почти во всех окнах горел неяркий ламповый свет.

Залаяли с лютым озверением два огромных волкодава, на них вяло прикрикнул дежуривший у входа охранник, махнул пришедшим, давая им возможность пройти.

Пан Тобольский и конвоир поднялись по скрипучим от мороза ступенькам на второй этаж, остановились возле обитой войлоком двери, поляк оглянулся на солдата.

Тот тяжело вздохнул, неожиданно перекрестился.

— Чего ты? — не понял поляк.

— Боюсь. Сказывают, суровые они больно. Да и породы особой — барской.

— А тебе-то чего бояться?

— А как же? На всякий случай, мы ведь совсем их не знаем. — Конвоир снова перекрестился, кивком велел стучать.

Тобольский нерешительно ударил пару раз кулаком в промерзший косяк, дверь распахнулась, и в облаке теплого воздуха возник поручик — мужчина лет двадцати с небольшим, ладный, черноволосый, подтянутый. Увидел арестанта, жестом пригласил переступить порог и распорядился конвоиру:

— Жди на улице.

Пан прошел в небольшую, со вкусом обставленную гостиную, мельком оглядел обстановку: стол с изысканной настольной лампой, дымящим самоваром и пишущей машинкой «Ундервуд», пара стульев, дутый буфет с посудой, красной кожи диван, книжные полки с плотными корешками фолиантов, небольшой платяной шкаф.

В углу стояла срубленная к Новому году елка, украшенная картонными картинками и стеклянными шарами.

Поручик по-хозяйски прошагал к столу, кивнул на один из стульев:

— Присаживайтесь.

Пан с достоинством принял предложение, вопросительно посмотрел на хозяина.

— Чаю? — спросил тот.

— Благодарю, с удовольствием, — усмехнулся поляк.

Гончаров взял со стола заварной чайник, налил в чашку перед гостем темной ароматной жидкости, вернулся на место.

Пан попробовал на вкус чай, благодарно улыбнулся.

— Давно не пил настоящий английский чай.

— Имеете такую возможность. — Поручик внимательно изучал каторжанина. — Вы ведь здесь пожизненно?

Тобольский с удовольствием сделал глоток, поставил на стол чашку.

— Могу задать вопрос, господин поручик?

— Можете. — Никита Глебович по-прежнему с любопытством изучал поляка.

— За все годы каторжной жизни меня ни разу не приглашали в дом начальника на чай. Это что, новая форма обработки политкаторжанина?

— Считаете, есть смысл вас обрабатывать?

— Смысла нет. Во-первых, бесполезно. А во-вторых, ничего выдающегося при всем желании я сообщить вам не могу. В чем смысл данной чайной церемонии?

Поручик вышел из-за стола, взял с книжной полки небольшой томик, положил его перед каторжанином. На обложке книги было выдавлено черной жирной краской: «Марк Рокотов. Стихи».

Поляк полистал томик, поднял на начальника насмешливые глаза.

— Мы будем декламировать стихи Марка Рокотова?

Гончаров сухо рассмеялся, сел.

— Декламировать не будем. Почти все стихи Рокотова я знаю наизусть. Я его давний и ревностный поклонник. — Он закурил, откинулся на спинку стула. — Вы ведь были знакомы с Рокотовым?

— В какой-то степени.

— И на каторге оказались по воле господина поэта?

Тобольский отвечать сразу не стал, кинул взгляд на пачку папирос, поручик кивнул, пан прикурил, затянулся, пустил густой дым.

— На каторге, господин поручик, я оказался исключительно по своей воле. В моем возрасте сложно подчиняться чужим влияниям.

— Однако вы все-таки подчинились воле террористов?

— Желаете откровенностей? — Поляк с прищуром смотрел на начальника. — Праздное любопытство?

— Не только. Меня интригуют поступки людей, идущих столь безоглядно против закона.

Тобольский загасил в пепельнице окурок, снисходительно усмехнулся.

— К сожалению, ничего стоящего о них сообщить не могу. Имел к ним только касательное отношение. Могу лишь назвать причину, толкнувшую меня на этот путь. Если вам, конечно, любопытно.

— Любопытно.

— Хорошо. Позвольте еще один вопрос? Вам сколько лет?

— Двадцать два года.

— Всего двадцать два… И какая же нелегкая привела вас в этот забытый богом и людьми край?

Гончаров снова коротко засмеялся:

— У нас получается едва ли не исповедальный вечер.

— Не хотите — не отвечайте. Вы сами подвели к исповедальности.

— Хорошо, отвечу. — Поручик перебросил ногу на ногу. — Бессмысленное столичное существование. Скука, однообразие, отсутствие какой-либо реальной цели.

— Вы из состоятельной семьи?

— Весьма. У меня есть все, и нет ничего.

— Полагаете, здесь вы что-либо найдете?

— Пока не знаю. По крайней мере, мне здесь интересно. Экзотика!

— Смею вас огорчить. Здешняя экзотика через пару месяцев станет адом, и вы пожелаете немедленно бежать отсюда. Вы возненавидите окончательно не только здешнюю публику, но и самого себя.

— Возможно, — согласился Никита Глебович. — По крайней мере, потом будет о чем вспоминать.

— Если это «потом» у вас наступит.

— Но у вас ведь оно наступило?!

— Наступило. На каторге.

— На пожизненной. Я же в любой момент могу покинуть эти гиблые места.

— Возможно. Но пока что мы с вами, господин поручик, здесь на равных. Я — каторжанин, и вы — также. И привилегия у вас только в одном: вы можете меня наказать, я вас — нет. Хотя и это спорно.

Гончаров не сразу оценил остроумный ход каторжанина, затем рассмеялся громко и с удовольствием.

— Браво! Значит, между нами есть нечто общее?

— Всего лишь часть суши, на которой мы располагаемся.

Гончаров посидел какое-то время в размышлении, поднялся, подошел к буфету, вынул оттуда хрустальный штоф с водкой, две рюмки, поставил на стол.

— Предлагаю выпить.

— Вот с этого все и начинается, — заметил с ироничной улыбкой пан. — Вначале вы будете искать собутыльника, затем станете пить по-черному. В полном одиночестве. А отсюда родится жестокость, озлобленность, ненависть ко всем и вся.

Никита Глебович отрезал кусок вяленой оленины, кивнул на нетронутую рюмку.

— Брезгуете?

— Просто не пью.

Возле дома стали грызться собаки, поручик подошел к окну, посмотрел вниз, беззлобно чертыхнулся, вернулся обратно.

— Все здесь интересно. Интересно и страшно. Но вы правы — когда-нибудь все это обрыднет. — Налил себе, выпил, затем испытующе посмотрел на каторжанина. — Еще один вопрос. Вся эта чушь о вас и Софье Блювштейн… Понимаете, о ком я?

— Разумеется.

— Это вранье или имело место быть?

Пан пожал плечами и спокойно ответил:

— Имело место быть.

— Она — майданщица. Ей разрешили открыть квасную лавку. По моей информации, госпожа Блювштейн торгует не только квасом. Но и кое-чем покрепче.

— Вы желаете лишить ее особого положения?

— Вовсе нет. Мне она просто любопытна.

Поляк поднял глаза на поручика, усмехнулся:

— К сожалению, видимся мы редко. Мне ведь предписан особый режим — передвижение по поселку только в сопровождении конвоира.

— Я дам команду о временной отмене режима.

— Желаете, чтобы я вам ее представил?

— Мне бы хотелось расположить ее к себе.

— Зачем?

— Легендарная особа. Необычная судьба. Меня привлекает все неординарное, загадочное.

— То есть я должен сказать Соне что-то о вас хорошее?

— Ну, ни хорошее, ни дурное. Но я бы желал, чтобы поселенцы видели во мне не только зверя.

Пан Тобольский в некотором недоумении помолчал, затем поднялся.

— Я могу идти?

— Нет. — Поручик подошел к нему. — Попытайтесь поверить в мою искренность. Россия на рубеже страшных перемен. Смертельных перемен. И я хочу оставить после себя хотя бы крохотный след, пусть даже на этом острове отверженных.

Желваки собрались на скулах поляка, он уставился на начальника в упор.

— Вы или сумасшедший, или прохвост.

От услышанного тот вздрогнул, с тихой ненавистью посмотрел на каторжанина, затем овладел собой, тихо промолвил:

— Может, и то, и другое. Для кого как, — и коротко махнул: — Ступайте.

Тобольский был уже возле двери, когда Гончаров окликнул его:

— Минуту! — снова подошел к каторжанину. — Госпожа Блювштейн здесь ведь не одна?

— Да, с дочкой. С Михелиной.

— По слухам, она весьма хороша собой.

Тобольский едва заметно усмехнулся:

— Она каторжанка, господин поручик, — и готов был переступить порог, когда его вновь остановил начальник.

— А со старшей дочерью… примой петербургской оперетты… действительно все так трагично, как писали газеты?

— Я каторжанин, господин поручик. И связи с материком у меня никакой. С наступающим Новым годом.

В комнату ворвалось облако холодного белого воздуха, конвоир услышал звук открывшейся двери, шуганул собак и заспешил навстречу каторжанину.

На следующий день, когда к ночи уже была завершена смена лесоповалочных работ, пан Тобольский решился навестить Соньку. Благо начальник снял предписание передвигаться по поселку только в сопровождении конвоира.

Квасная лавка находилась на небольшом майдане в центре поселка вольных поселенцев. Кроме нее, здесь в темноте виднелась управляющая контора с крыльцом, рядом чернел недавно построенный помост для порки провинившихся, а чуть в стороне нелепо торчали обломанные колеса от карусели, в теплое время предназначавшейся для местных детишек.

Из трубы лавки на фоне звездного прозрачного неба валил густой белый дым — значит, Сонька еще торговала.

Страницы: «« 12345678 ... »»

Читать бесплатно другие книги:

Федерер – величайший швейцарский теннисист, победитель семнадцати турниров Большого Шлема, рекордсме...
Правила выживания на территории оборотней предельно просты: не зли волчицу, не привлекай внимания во...
Майор Пронин выводит на чистую воду опасных преступников и выходит невредимым из самых невероятных с...
Действие романа «Медная пуговица» происходит в Риге в самом начале войны. Главный герой оказывается ...
Комментарий подготовлен в связи с вступлением в силу со 2 ноября 2006 г. Федерального закона от 2 ма...
Перейдя с оперативной работы на службу в Отряд милиции особого назначения, капитан Владимир Виноград...