За чертой Маккарти Кормак

— Да, сэр.

— Но я не хочу, чтобы он выходил из дому полуодетый, как намедни.

— Да, сэр.

К вечеру следующего дня Билли с Бойдом ту корову нашли. Она стояла на опушке кедровника и смотрела на них. Остальное стадо мало-помалу смещалось вниз по реке вдоль поймы. То была старая яловая корова; высоко в горы, где выставлены капканы, она, должно быть, забралась в одиночку. Они повернули в лес, чтобы зайти сверху и выгнать ее на открытое место, но она поняла их намерение, развернулась и направилась назад в кедровник. Бойд пнул коня в бок и, преграждая корове путь, направил его между деревьев, накинул на нее лассо и осадил коня, но от рывка веревки ремень подпруги лопнул, седло из-под мальчишки выскочило и исчезло, ускакало вниз по склону, волочась за коровой, хлопая и ударяясь о стволы деревьев.

Он рухнул с лошади назад, в воздухе перевернулся через голову, а оказавшись на земле, сел и стал смотреть, как корова, с громом и треском ломясь вниз по склону, пропадает из виду. Когда к нему подъехал Билли, он уже снова, хоть и без седла, сидел верхом, и они сразу пустились преследовать корову.

Куски обивки седла начали попадаться почти сразу, а вскоре нашлось и само седло — или то, что от него осталось, — практически один надломленный деревянный ленчик со свисающими с него кусками кожи. Бойд начал спешиваться.

— Да брось ты его к черту! — сказал Билли.

Бойд соскользнул с коня.

— Не в том дело, — сказал он. — Мне просто надо что-нибудь с себя снять. А то вообще спарюсь.

Хромающую корову они привели на веревке и водворили куда следует; вышел отец, намазал ей ногу бальзамом «Корона», после чего все пошли в дом ужинать.

— Она Бойду седло разломала, — сказал Билли.

— Починить можно?

— Да от него почти ничего не осталось.

— Подпруга лопнула?

— Да, сэр.

— А ты когда последний раз проверял ее?

— Да это старое рванье давно готово было развалиться, — сказал Бойд.

— Это старое рванье было единственное, что у тебя есть, — сказал отец.

На следующий день Билли съездил, проверил капканы самостоятельно. Еще на один капкан наступила корова, однако на этот раз не оставила в нем ничего, кроме двух-трех осколков, отщепленных от копыта. Ночью шел снег.

— У-у, там небось фута два снегу на капканы намело, — утром сказал отец. — Что проку туда к ним ходить?

— Хочу глянуть, где ее носит.

— Ну увидишь ты, где она была. Только сомневаюсь, что это скажет тебе, где она будет завтра или послезавтра.

— Но что-то ведь мне это скажет!

Отец сидел, уставясь в чашку с кофе.

— Ну ладно, — сказал он. — Коня только смотри не заезди. В снегу ты можешь травмировать коня. В снегу, да еще и в горах ты можешь травмировать коня.

— Да, сэр.

Мать вынесла ему из кухни ланч.

— Будь осторожен там, — сказала она.

— Да, мэм.

— И к темноте возвращайся.

— Да, мэм. Я постараюсь.

— Если постараешься как следует, сумеешь.

— Да, мэм.

Когда он выводил Бёрда из конюшни, на крыльцо вышел отец в рубашке, с винтовкой и седельной ружейной кобурой в руках. Подал сыну.

— Если, паче чаяния, она все-таки попалась, дуй сразу за мной. Если только нога у нее не сломана. Если сломана — пристрели. Иначе выкрутится и уйдет.

— Да, сэр.

— И допоздна не задерживайся: мама будет волноваться.

— Да, сэр, не буду.

Он развернул коня и, выехав через ворота для скота на дорогу, направился к югу. Крутившийся у ворот в это время пес замер, проводил его взглядом. Немного проехав по дороге, Билли остановился, спешился, прицепил кобуру к седлу, приоткрыл затвор винтовки — убедиться, что патрон в патроннике, — затем сунул винтовку в кобуру и застегнул ее, после чего сел верхом и двинулся дальше. Впереди ослепительной белизной сверкали на солнце горы. Они казались первозданными, только что вышедшими из-под руки какого-то расточительного бога, который им, быть может, и применения-то еще никакого не сыскал. Настолько они новые. Сердце в груди у всадника ширилось, конь, тоже молодой, мотал головой, начинал то вприскок двигаться боком, то поддавал задними копытами, но потом опять пошел ровно.

Снегу на перевале насыпало коню чуть не под брюхо, и он ступал по сугробам с утонченным изяществом, качая курящейся паром мордой над белыми хрустальными наносами и внимательным глазом высматривая дорогу в темном горном лесу, или вдруг прядал ушами при внезапном шорохе от взлетавшей при их приближении мелкой зимней пичужки. На перевале следов не было, да и за перевалом на верхнем пастбище ни коров, ни коровьих следов не наблюдалось. Было очень холодно. В миле к югу от перевала по пути встретился незамерзший ручей, на фоне снега такой черный, что конь в ожидании хоть какого-нибудь видимого движения воды даже заартачился: а вдруг это бездонная расщелина, которая, быть может, нынче ночью расколола гору? Сотней ярдов дальше на тропу вышла цепочка следов волчицы, которая впереди них стала спускаться с горы.

Спешившись, он ступил в снег, бросил повод и, сев на корточки, сбил большим пальцем шляпу на затылок. На донцах крошечных лужиц, протаявших под ее лапами, остались четкие отпечатки. Вот широкая передняя лапа. Вот задняя, она поуже. Там и сям видны места, где она рылась, или вдавленные отметины, где тыкала носом в снег. Закрыв глаза, он попытался ее увидеть. Ее и других ей подобных, волков и волчьих призраков, бегущих по белизне этого верхнего мира, так идеально приспособленного для их жизни, будто при его создании к ним обращались за советом. Мальчик встал и пошел назад — туда, где в ожидании стоял конь. Оглянулся на гору, откуда пришла волчица, потом вскочил в седло и поехал вперед.

С милю пройдя по тропе, волчица с нее сошла и во весь опор ринулась через можжевеловое редколесье. Он спешился и повел коня в поводу. Волчица неслась трехметровыми прыжками. На опушке повернула и трусцой побежала вдоль верхнего края пойменной луговины. Он снова сел верхом, проехал по пастбищу вниз, опять поднялся к опушке, потом еще раз, но не увидел ничего похожего на то, за чем волчица так гналась. Снова нашел ее след и двинулся по нему через пустошь, потом, спустившись с южного склона, вышел на плоский уступ над распадком Кловердейл-Дро, где она обратила в бегство небольшое стадо коров, пасшихся на поляне, окаймленной можжевеловой порослью; бросаясь с крутого уступа, обезумевшие коровы оскальзывались в снегу и падали, и вот тут-то, у самых деревьев, она задрала двухлетнюю нетель.

Телка лежала на боку в лесной тени с остекленевшими глазами и высунутым языком; свой пир волчица начала с того, что вырвала кусок из ее паха, выела печенку и растаскала по снегу внутренности; кроме того, съела несколько фунтов мяса с внутренней стороны бедра. Телка еще не совсем закоченела, даже не совсем остыла еще. Снег под ней протаял до земли, обведя тушу словно черной каймой.

Конь не хотел в этом участвовать никаким боком. Выгибал шею, вращал глазами, отверстия его ноздрей курились, как фумаролы. Мальчик потрепал его по шее, поговорил с ним, потом спешился, примотал поводом к ветке и, обойдя убитое животное вокруг, осмотрел. Глаз, обращенный вверх, был синим и слегка косил; в нем не было ни отражения, ни жизни. Ни воронов, ни каких-либо других птиц вокруг не было. Все сковал холод и тишина. Он вернулся к коню, вытащил из кобуры винтовку, еще раз проверил патронник. От холода затвор ходил туговато. Придерживая большим пальцем, он опустил курок, отвязал повод, уселся верхом и направил лошадь вдоль опушки леса, держа винтовку на коленях поперек.

Весь день он ее преследовал. Так ни разу и не увидев. Один раз вроде спугнул с дневной лежки в буреломе на южном склоне, где она дремала на солнышке. А может, это ему почудилось. Встав на колени, приложил руку к смятой траве — вдруг теплая? — а после сидел и смотрел, не начнут ли травинки и листочки сами распрямляться, но ни один не шевельнулся, а была земля в этом месте нагрета теплом живого тела или солнцем — тоже ведь поди пойми еще. Сел на коня и поехал. На проталинах в пойме ручья Кловердейл-Крик дважды терял след, но оба раза, немного покружив, находил снова. По другую сторону дороги на Кловердейл он заметил дым, подъехал и нашел там троих vaqueros[1] из Пендлтона за обедом.^{9} Про волчицу, которая бродит по округе, они и слыхом не слыхивали. Усомнились. Запереглядывались.

Получив приглашение присоединяться, он слез, ему дали чашку кофе, он вынул из-за пазухи свой ланч и предложил всем угощаться. Они ели фасоль с маисовыми лепешками тортильяс, обсасывая козьи кости, на вид уже до них кем-то обглоданные, и, поскольку у них не было ни четвертой миски, ни иного способа кому-то с кем-то поделиться, все обменялись жестами и кивками, предлагающими и отклоняющими предложенное, после чего продолжили есть как прежде. Поговорили о коровах, о погоде и, поскольку все они искали работу для родственников из Мексики, его спросили, не нуждается ли его отец в работниках. Выразили мнение, что след, который он тропит, оставила, скорее всего, просто большая собака, и хотя сами следы были всего в четверти мили от места привала, никакого желания ознакомиться с ними не проявили. Рассказывать им о задранной телке он не стал.

Управившись с обедом, они выкинули объедки в угли костра, дочиста вытерли миски огрызками лепешек, съели их и упаковали миски обратно в свои mochilas.[2] Затем подтянули подпруги лошадей и сели в седла. Вытряхнув гущу из чашки, Билли вытер ее полой рубахи и возвратил тому, кто его ею снабдил.

— Adis compadrito, — сказали они. — Hasta la vista.[3]

После ритуальных прикосновений к шляпам развернули лошадей и поехали прочь, а когда скрылись, он отвязал коня, сел на него и вновь двинулся на запад — туда, куда ушла волчица.

К вечеру она была опять в горах. Он шел по следу пешком, с конем в поводу. Осматривал места, где она рылась, но так и не понял, что именно она пыталась выкопать. Определил длительность оставшегося дня, смерив пальцами вытянутой руки высоту солнца, но в конце концов все-таки поставил ногу в стремя, вскочил в седло и направил коня по мокрому снегу на перевал и к дому.

Поскольку тьма уже сгустилась, мимо дома поехал со стороны кухни, постучал, нагнувшись с седла, в окно и, не останавливаясь, направил коня в конюшню. За обеденным столом сообщил об увиденном. Рассказал домашним о телке, убитой на склоне горы.

— А где она свернула к распадку Хог-Кэнион? — спросил отец. — Не там ли, где ответвляется коровья тропа?

— Нет, сэр. То есть тропы я там как раз и не заметил.

— А сможешь там закладку сделать?

— Да, сэр. Я бы и прямо сразу, кабы не начало так быстро темнеть.

— А капканы из старых закладок какие-нибудь снял?

— Нет, сэр.

— Завтра хочешь опять туда?

— Да, сэр. Я бы за милую душу.

— Что ж, ладно. Сними пару капканов да и поставь на драку-собаку там, а я с тобой съезжу посмотрю на них в воскресенье.

— Вот есть у вас соображение или нет? Как, интересно, Господь воздаст вам за труды, если вы не чтите день отдохновения! — проворчала мать.

— Ну, мать… ну, у нас, конечно, вол не упал в канаву, зато вот телки по горам валяются в полный рост.^{10}

— Не думаю, что это послужит хорошим примером для мальчиков.

Отец сидел, глядя в чашку. Посмотрел на сына.

— Ладно, отложим. Проверим капканы в понедельник, — сказал он.

Лежа в холодной тьме своей комнаты, они слушали вопли койотов на лугу к западу от дома.

— Думаешь, сумеешь поймать ее? — спросил Бойд.

— Не знаю.

— А если поймаешь, что с ней сделаешь?

— В каком смысле?

— В самом прямом: что ты с ней сделаешь?

— Получу за нее премию, наверное.

Они лежали в темноте. Выли койоты. После паузы Бойд сказал:

— Я не к тому. Я в смысле — как ты ее убьешь?

— Ну как… ну… их стреляют, наверное. Другого способа я не знаю.

— А вот бы на нее живьем посмотреть!

— Ну, может, папа разрешит тебе поехать с нами.

— На чем же я поеду?

— Да прямо так, без седла, а что?

— Ну, в общем-то, да, — согласился Бойд, — можно и без седла.

Полежали молча.

— Он думает тебе мое седло отдать, — сказал Билли.

— А ты как ездить будешь?

— Мне он собирается в «Мартеле» другое купить.

— Что, новое?

— Да ну… нет, конечно.

На дворе залаял пес, отец подошел к кухонной двери, позвал его, и пес сразу смолк. Койоты выли по-прежнему.

— Билли!

— Чего тебе?

— А папа что — написал мистеру Эколсу?

— Да.

— А ответа вроде так и не получил, да?

— Да нет, пока не получил.

— Билли!

— Чего?

— Да сон мне тут приснился.

— Какой сон?

— Даже два раза, представляешь?

— Да что за сон-то?

— А будто на сухом озере большой-большой пожар.

— Да там гореть-то нечему, на сухом озере.

— Я знаю.

— А что конкретно тебе приснилось?

— Там люди горели. Озеро было в огне, и там горели люди.

— Что-нибудь не то съел, наверное.

— Мне это дважды приснилось!

— Так ты, может, дважды съел одно и то же.

— Не думаю.

— Ерунда все это. Просто дурной сон. Спи давай.

— Все было прямо так реально! Во всех деталях.

— Всем постоянно снятся сны. Они ничего не значат.

— Зачем они тогда снятся?

— Не знаю. Спи давай.

— Билли!

— Чего тебе?

— И такое у меня было чувство, что вот-вот случится что-то нехорошее.

— Да ничего нехорошего не случится. Тебе просто дурной сон приснился, да и все тут. Вовсе он не значит, что должно случиться что-то нехорошее.

— Тогда что же он значит?

— А ничего не значит. Спи давай.

На южных лесистых склонах снег на вчерашнем солнце подтаял, и ночной мороз покрыл его корочкой наста. Непрочного, разве только для птиц. Или мышей. На тропе хорошо было видно, где спускались коровы. Поставленные в горах капканы лежали под снегом непотревоженные, раззявив челюсти, как стальные тролли, — молчаливые, безмозглые и слепые. Он разоружил три штуки: придерживая одной рукой в перчатке взведенный капкан, другую просовывал под челюсть и большим пальцем жал на тарелочку насторожки. Капкан мощно подпрыгивал. В стылых горах отдавался железный лязг сомкнувшихся челюстей. Их движение было неуследимо. Только что были разомкнуты. И уже сжаты.

Капканы вез на дне корзины, привязанной за спиной, накрытыми телячьей шкурой — чтобы они не выпадали, когда приходится нагибаться вбок, уворачиваясь от низко протянутых сучьев. Доехал до развилки и свернул по тропе на Хог-Кэнион — туда же, куда накануне вечером шла волчица. Установил на тропе закладки, срезал и положил, где надо, направляющие палки, после чего вернулся обратным ходом, отклонившись на милю к югу, чтобы воспользоваться дорогой на Кловердейл и проверить последние две капканные закладки.

В верхней части дороги еще держался снег, испещренный следами шин и копыт — лошадиных и коровьих. Когда впереди показался ручей, Билли с дороги съехал, пересек луговину, спешился и стал поить коня. Судя по положению солнца, близился полдень, и он собирался проехать еще четыре мили вдоль ручья, а дальше возвращаться по дороге.

Пока лошадь пила, на дороге показался грузовичок «Форд-А»,^{11} приблизился и остановился у ограждения. Билли заставил коня поднять голову, подтянул латиго, сел в седло, подъехал к дороге и, не спешиваясь, встал рядом с машиной. В окошко высунулся старик, оглядел всадника. Задержал взгляд на корзине.

— На кого охотишься? — спросил он.

Старик был владельцем ранчо, расположенного ниже по реке вдоль границы, Билли знал его, но по имени называть не стал. Понятно: старик вбил себе в голову, что охотится он на койотов. Врать не хотелось — во всяком случае, впрямую.

— Ну, — сказал он, — например, койотов я тут массу следов вижу.

— И не говори! — хмыкнул старик. — А как они у меня на ранчо колобродят! Разве что за стол в доме не садятся. — И обвел окрестность взглядом светлых глаз — так, будто эти довольно пугливые то ли шакалы, то ли мелкие волки могут запросто шастать по кюветам среди бела дня.

Он вынул пачку готовых сигарет, одну выковырял, взял в рот, протянул пачку:

— Куришь?

— Нет, сэр. Спасибо.

Старик убрал пачку и достал из кармана латунную зажигалку, похожую на горелку для пайки труб или обжига старой краски. Чиркнул, и она изрыгнула шумщий шарик синеватого огня. Прикурил и закрыл зажигалку крышкой, но огонь как ни в чем не бывало продолжал гореть. Он дунул, потушил и пару раз подбросил на ладони, остужая. Посмотрел на парня.

— Приходится вот даже бензин теперь выбирать, какой похуже, — усмехнулся он.

— Н-да, сэр.

— Ты женат?

— Нет, сэр. Да мне ведь всего шестнадцать.

— Вот и не женись. Женщины абсолютные идиотки.

— Да, сэр.

— Только подумаешь, что нашел не такую, как все, и что выясняется?

— Что?

— Что и она такая же.

— Да, сэр.

— А большие капканы у тебя есть?

— Большие — это какие?

— Ну, скажем, номер четыре…

— Нет, сэр. По правде говоря, у меня с собой вообще никаких нет.

— А что ж ты меня спрашивал, что значит большие?

— Что-что, сэр?

Старик кивком указал на дорогу:

— Представляешь, прямо тут — вон там, в миле отсюда, — вчера вечером дорогу перешла пума.

— Ну… эти-то да, эти встречаются, — сказал мальчик.

— А то мой племянник гончих собак завел. Нескольких английских кунхаундов — знаешь таких? Линия разведения еще от братьев Ли.^{12} Очень такие… милые собачки. Так вот, ему бы не хотелось, чтобы они тут, понимаешь ли, в капканы попадались.

— Да я отсюда щас сразу наверх, к Хог-Кэниону, — сказал мальчик. — А оттуда и вообще на Блэк-Пойнт.

Старик молча курил. Конь повернул голову, понюхал грузовик и вновь отвел взгляд.

— А слыхал про пуму из Техаса и пуму из Нью-Мексико? — спросил старик.

— Нет, сэр. Думаю, не слыхал.

— Вот… Стало быть, встретились техасская пума и пума из Нью-Мексико. На границе этак постояли да и пошли охотиться всяка восвояси. Но договорились, что весной сойдутся и сравнят, померятся успехами и всякое такое, а когда пришла весна и они встретились — глядь, а та пума, что из Техаса, прямо что на ладан дышит. Которая из Нью-Мексико поглядела-поглядела на нее да и говорит: «Господи, — говорит, — ну ты, сестрица, прямо что в жутком виде!» И стал-быть, спрашивает ее: что, мол, с тобой стряслось? А та в ответ: «Сама не пойму! Только и знаю, что с голодухи чуть было ноги не протянула». А наша ей: «Ну так расскажи, как дошла до жизни такой. Наверное, делала что-нибудь неправильно?..» И вот, значит, техасская пума ей и говорит: «Я пользовалась только старыми испытанными методами. Заберусь, — говорит, — эдак вот на сук над тропой, а когда какой-нибудь техасец внизу проезжает, я тут же, страшно рыча, скок ему на загривок! Таким, — говорит, — манером. Только так и делала…» Ну вот, а наша, стало быть, бывалая пума из Нью-Мексико окинула ее взглядом да и отвечает: «Коли так, я не пойму, как ты жива-то еще. С техасцами подобная тактика не проходит в принципе, и как ты только зиму пережила! Слушай, — говорит, — сюда. Во-первых, твой рык их так пугает, что аж последнее говно с брюха наружу. Потом, когда ты прыгаешь им на загривок, из них и вовсе дух вон. То есть ни духа, стал-быть, ни брюха! И что от них, болезных, остается? Один ремень с пряжкам да сапоги с гвоздям!»

Хрюкая и сопя, старик припал к баранке. Потом поперхнулся, начал кашлять. Взглядывал вверх, хватал ртом воздух и вытирал мокрые глаза пальцем. Наконец покачал головой и опять глянул на мальчишку.

— Ты понял? Соль-то уловил? — сказал он. — Насчет техасцев.

Билли улыбнулся.

— Да, сэр, — сказал он.

— А сам-то, случаем, не из Техаса?

— Нет, сэр.

— Да что я спрашиваю! Сам вижу, что нет. Ладно, поехал я дальше. Захочешь наловить койотов, милости прошу на мое ранчо.

— Хорошо.

Где его ранчо находится, старик не сказал. Воткнул передачу, сдвинул рычажок опережения зажигания вниз, вырулил на дорогу и уехал.^{13}

Когда в понедельник они поехали проверять капканы, снег везде растаял, сохранившись только в обращенных к северу кулуарах и мульдах да в лесных зарослях на склонах севернее перевала. Волчица раскопала все закладки, кроме тех, что были на тропе, ведущей в Хог-Кэнион; и каждый раз теперь она переворачивала и захлопывала их.

Они собрали капканы, и отец насторожил две новые закладки, сделав их двойными: один капкан закапывался под другим, при этом нижний ставился вверх ногами. Вокруг наставили еще капканов без привады. Покончив с этими двумя закладками, возвратились домой, а когда объезжали их следующим утром, в самой первой нашли мертвого койота. Эту закладку убрали вовсе, койота Билли привязал к задней луке седла; поехали дальше. У койота потекло из мочевого пузыря, струйка намочила конский бок, распространился странноватый душок.

— Отчего этот койот умер? — спросил мальчик.

— Не знаю, — сказал отец. — Иногда животные просто берут и умирают.

Вторая хитроумная закладка была вырыта, и все пять капканов захлопнуты. Отец долго на все это смотрел, не сходя с лошади.

От Эколса ни ответа ни привета. Билли с Бойдом поехали по дальним пастбищам, стали понемногу собирать скот. Нашли еще двух задранных телят. Потом еще одну нетель.

— Знаешь что… Ты отцу не говори пока, если не спросит, — сказал Билли.

— Это почему?

Они сидели на конях бок о бок: Бойд — в старом седле Билли, Билли — в мексиканском седле, которое отец для него на что-то выменял. Осмотрели кровавый кошмар в кустах.

— Никогда бы не подумал, что она может завалить такую здоровенную телку, — сказал Билли.

— А почему отцу-то не сказать? — спросил Бойд.

— Ну зачем его еще больше расстраивать?

Развернулись, поехали.

— А ведь он может спросить, как тут и что, — сказал Бойд.

— Когда последний раз ты радостно выслушивал плохую новость?

— А если он сам найдет?

— Значит, сам и узнает.

— И что ты тогда ему скажешь? Что не хотел его расстраивать?

— Ч-черт. Ты хуже матери. Я уже жалею, что завел про это разговор.

С того дня Билли было доверено заниматься капканами самому. Он поехал на «Складскую гряду», взял у мистера Сандерса ключ, отпер хижину Эколса и принялся изучать содержимое аптечных полок в сенях. Нашел на полу еще ящик, в нем опять пузырьки и бутылки. Пыльные флаконы с заляпанными жиром этикетками. Один с надписью «Пума», другой «Рысь»… Некоторые из пожелтевших этикеток были оборваны, на других одни только цифры, а кое-какие флаконы коричневого стекла, темные почти до непрозрачности, были вообще без этикеток.

Несколько таких безымянных флаконов он положил в карман, вернулся в жилую комнату хижины и просмотрел полки со скромной Эколсовой библиотекой. Взял в руки книгу, на обложке которой значилось: С. Стэнли Хобейкер, «С капканом на пушного зверя в Северной Америке», сел на пол и стал читать, но родиной Хобейкера оказалась Пенсильвания, так что о волках он мог сказать не так уж и много. Когда Билли проверил капканы на следующий день, они оказались вырыты, как и прежде.

Еще через день он выехал по дороге на Анимас,^{14} поселение, до которого было семь часов пути. В полдень сделал привал у ручья на поляне среди огромных тополей и поел холодного мяса с крекерами, а из бумажного мешка, в котором вез съестное, сделал кораблик и пустил его в ручей, где он принялся кружить, понемногу темнея и погружаясь в прозрачную спокойную воду.

Искомый дом был в стороне, к югу от кучно стоящих домиков, и к нему не было даже дороги. Когда-то туда вел наезженный тележный след, и некоторое воспоминание о нем еще оставалось, как это бывает с заброшенными дорогами; по нему Билли и ехал, пока не поравнялся с угловым столбиком забора. Привязал к нему коня, подошел к двери, постучал и стал ждать, озирая простор равнины, с запада окаймленной горами. Вдалеке, где равнина начинала подниматься к горам, паслись четыре лошади; они остановились, повернули головы и стали смотреть в его сторону. Словно услышали его стук в дверь с расстояния в две мили. Он дернулся постучать вторично и уже стукнул, но дверь вдруг открылась, за ней оказалась женщина. Она ела яблоко и ничего не сказала. Он снял шляпу.

— Buenas tardes, — поздоровался он. — El seor est?[4]

Большими белыми зубами она с хрустом откусила от яблока. Взглянула на него.

— El seor?[5] — сказала она.

— Don Arnulfo.[6]

Через его плечо она поглядела на коня, привязанного к столбу забора, потом снова на него. Прожевала. При этом не спускала с него взгляда черных глаз.

— l est?[7] — повторил он.

— Я думаю.

— А что тут думать? Либо он тут, либо нет.

— Может, и так.

— А денег у меня нет.

Она снова откусила от яблока. С громким, стреляющим хрустом.

— Твоих денег ему не надо, — сказала она.