За чертой Маккарти Кормак
В ту ночь с края луговины, на которой он расположился лагерем, видны были желтые светящиеся окна домов поселения на реке Бависпе, лежавшего в десяти милях. В траве было множество цветов, которые с приходом сумерек закрылись, а когда взошла луна, раскрылись снова. Костра он не разводил. Они с волчицей сидели в темноте бок о бок и наблюдали, как на лугу вдруг возникают какие-то тени: вот кто-то появился, сделал шаг-другой и бегом прочь, исчез, потом опять явился. Волчица сидела, наставив уши вперед, и постоянно мелко поводила носом, принюхиваясь к доносящимся дуновениям. Как будто кивала, одобряя и поощряя все живое на свете. Он сидел с одеялом на плечах и наблюдал за движением теней, а над горами сзади вставала луна, и дальние огни на реке помаргивали и один за другим гасли, пока не погасли все.
Утром он остановил коня на галечной косе, обследовал воду — как она течет в реке широкой и прозрачной лентой, отметил про себя особый блеск, каким она сверкает на порогах, дыбящихся чуть ниже у излучины. Сбросил волчью веревку с седельного рожка и спешился. Завел коня и волчицу в воду, и все трое пили из реки; вода была холодна и на вкус сланцевата. Он выпрямился, вытер рот и посмотрел вдаль, на юг, где вздымались, освещенные утренним солнцем, высокие дикие хребты Пиларес-Терас.
Столь мелководного брода, чтобы волчица, не пускаясь вплавь, смогла перейти реку, он не нашел. Однако, думая, что сможет удержать ее на плаву, вернулся к галечной косе и оттуда направил коня через реку. Не успел зайти далеко, видит — волчица плывет, а пройдя еще немного, убедился, что она в беде. Возможно, ей не давал дышать намордник. Она молотила лапами по воде все более отчаянно, размотавшиеся с передней ноги бинты извивались рядом, и это, похоже, еще больше ее пугало — настолько, что она даже пыталась повернуть назад, натягивая непускающую веревку. Он остановил коня, конь повернулся и стал посреди воды, бурливо обтекающей его ноги, головой по направлению прицепленной к седлу веревки, но Билли к этому моменту уже бросил поводья в реку и сам стоял в воде, доходящей ему до середины бедра.
Поймал волчицу за ошейник и приподнял ее, отчего и самому устоять стало проще. Силясь поднять ее выше, другую руку просунул ей под грудину и ощутил под пальцами холодные кожистые сосцы, почти не прикрытые шерстью. Пытался успокоить, но она продолжала отчаянно сучить лапами. Веревка лассо лежала на воде длинной петлей, и эта петля тянула волчицу за ошейник; держа ее над поверхностью, он двинулся назад к коню, оступаясь на шатающихся под сапогами каменьях речного дна и преодолевая давление воды, плещущей в колени; добрался, отцепил конец веревки и бросил в воду. Петля сразу распустилась, развернулась, веревка распрямилась и закачалась, вытянутая в потоке. Бинты с ноги волчицы окончательно размотались и уплыли прочь. Он оглянулся на берег реки. В этот момент мимо пробурлил на высоких ногах конь, который чуть не рысью пробежал по мелководью и выкарабкался на галечный откос, где повернулся, постоял, курясь на утреннем морозце, да и пошел вниз по реке, потряхивая головой.
С трудом Билли выбрался обратно, неся волчицу, разговаривая с нею и стараясь держать ее голову повыше. Когда достигли мелководья, где она могла стоять, он отпустил ее, вышел из реки и, встав на откосе, вытащил из воды веревку, сворачивая кольцами, пока волчица отряхивалась. Свернутую веревку закинул на плечо и огляделся в поисках коня. Ниже по реке на галечном откосе бок о бок стояли два всадника и на него смотрели.
В них ему сразу все не понравилось. Он посмотрел мимо них, туда, где среди ивняка пасся его конь с прикладом винтовки, торчащим из седельной кобуры. Он бросил взгляд на волчицу. Она смотрела на всадников.
На тех были грязные рабочие комбинезоны, но при этом шляпы и сапоги, а на поясе у каждого по черной кобуре с армейским самозарядным кольтом сорок пятого калибра. Они уже тронули лошадей и неторопливо приближались, нарочито надменно развалясь в седлах. Подъехали к нему слева, один свою лошадь остановил, а другой проехал дальше и остановился сзади. Билли повернулся, стараясь держать в поле зрения обоих. Первый всадник кивнул ему. Потом посмотрел вниз по реке на его коня, посмотрел на волчицу и снова на него.
— De dnde viene?[109] — спросил он.
— Америка.
Тот кивнул. Бросил взгляд за реку. Наклонился и сплюнул.
— Sus documentos,[110] — сказал он.
— Documentos?[111]
— S. Documentos.[112]
— No tengo ningunos documentos.[113]
Мужчина какое-то время молча изучал его.
— Qu es su nombre?[114] — сказал он.— Билли Парэм.
Чуть шевельнув подбородком, мужчина указал вниз по реке:
— Es su caballo?[115]
— S. Claro.[116]
— La factura por favor.[117]
Мальчик глянул на второго всадника, но смотреть пришлось против солнца, и черты его лица скрыла тень. Снова стал смотреть на допрашивающего.
— Yo no tengo esos papeles,[118] — сказал он.
— Pasaporte?[119]
— Nada.[120]
Всадник посидел молча, расслабленно скрестив руки в запястьях. Потом кивнул напарнику, и тот съездил вдоль галечного наноса за конем мальчика, поймал, привел его. Мальчик сел на камни и стал снимать сапоги — один, потом другой, — выливать из них речную воду и снова надевать. После чего сидел, обхватив руками колени и посматривая то на волчицу, то на другой берег реки, где под утренним солнцем вздымались высокие горы Пиларес. Он понял, что, по крайней мере на сегодня, его путешествие к ним отменяется.
Тропинка, по которой они поехали, шла вдоль реки; главный ехал, положив винтовку мальчика поперек луки седла, следом Билли, держа волчицу у самых копыт коня, а второй патрульный, замыкая процессию, ехал метрах в тридцати сзади. Вскоре тропинка от реки отвернула и пошла через широкую луговину, где паслись коровы. Коровы подымали головы и, не забывая медленно двигать челюстями из стороны в сторону, изучающе глядели на всадников, потом их головы опускались, и они вновь принимались щипать траву. Луговая тропинка вывела на дорогу, по которой процессия свернула к югу и в конце концов втянулась в поселение, состоявшее из горстки полуразвалившихся глинобитных домиков у дороги.
Ехали по изрытой колеями улице, не глядя ни влево, ни вправо. С належенных, нагретых солнцем мест поднялись несколько собак и, принюхиваясь, побежали за лошадьми следом. У саманной постройки в конце улицы всадники остановили коней и спешились, мальчик привязал волчицу к сцепному рыму брошенной рядом повозки, и все вошли.
Внутри пахло плесенью. На стенах красовались поблекшие фрески и линялые следы росписи по деревянным панелям. С высоких vigas[121] старыми тряпками свисали обрывки холста, когда-то служившего потолком. Пол устилали широкие неглазурованные керамические плитки; подобно стеновым панелям, они были не в лучшем виде: плохо пригнанные и треснувшие в тех местах, где по ним прошли копыта лошадей. Окна были только в южной и восточной стенах, стекла в них отсутствовали, одни были закрыты ставнями, а другие, ставней на которых не сохранилось, зияли дырами, куда задувал пыльный ветер, влетали и вылетали ласточки. В дальнем конце помещения громоздился старинный стол, как в монастырской трапезной, около него резное, очень затейливое кресло с высокой спинкой, а позади кресла у стены стоял железный картотечный шкаф, верхний ящик которого когда-то явно вскрывали топором. На пыльных плитках пола повсюду оставили свои следы птицы, мыши, ящерицы, собаки и кошки. Как будто это помещение всегда было манящей загадкой для всех живых существ, обитающих поблизости. Вошедшие остановились под лохмотьями потолка, а старший патруля с отобранной у Билли винтовкой на сгибе локтя прошел к двустворчатой двери, ведущей из помещения куда-то дальше, постучал в нее, позвал, затем снял шляпу и встал в ожидании.
Через несколько минут створки распахнулись, показался молоденький mozo,[122] они со старшим патруля поговорили, тот кивком указал в направлении входа, мосо бросил взгляд на уличную дверь, на второго патрульного и на мальчика, после чего опять ушел и затворил за собой обе створки. Подождали. Снаружи перед зданием начали собираться собаки со всей улицы. Некоторых было видно через открытую дверь. Они сидели, поглядывая то на привязанную волчицу, то друг на дружку, а впереди всех взад и вперед прохаживалась поджарая дворняга пепельного цвета; она ходила, задрав хвост вверх и вздыбив шерсть на загривке.
Наконец в дверях появился довольно молодой и очень бравый на вид alguacil.[123] Он мельком глянул на мальчика и повернулся к мужчине, стоявшему с винтовкой в руках.
— Dnde est la loba?[124] — спросил он.
— Afuera.[125]
Начальник кивнул.
Они надели шляпы и прошли через комнату. Тот, что держал винтовку, толкнул мальчика вперед, и альгуасил вновь удостоил его взглядом.
— Cuntos aos tiene?[126] — спросил он.
— Dieciseis.[127]
— Es su rifle?[128]
— Es de mi padre.[129]
— No es ladrn usted? Asesino?[130]
— No.[131]
Начальник дернул подбородком в сторону патрульного: дескать, отдай мальчишке винтовку, после чего вышел через открытую дверь наружу.
На дороге перед зданием собралось более двух дюжин собак и почти столько же ребятишек. Волчица, давно забравшаяся под телегу, пятилась, отступала и была уже прижата к стене здания. Сквозь переплетение ремней самодельного намордника виден был каждый зуб у нее в пасти. Альгуасил присел на корточки, сдвинул шляпу на затылок и, упершись ладонями в бедра, стал ее рассматривать. Поглядел на мальчика. Спросил, злая ли она, и мальчик подтвердил, что, конечно, злая. Начальник спросил, где он поймал ее, мальчик сказал, что в горах. Тот кивнул. Встал, поговорил с патрульными, а потом повернулся и ушел назад в здание. Патрульные растерянно замешкались, глядя на волчицу.
В конце концов они отвязали веревку и потащили волчицу из-под телеги. Собаки подняли свирепый лай, стали наскакивать, а большая серая дворняга бросилась вперед и цапнула волчицу за ляжку. Волчица крутнулась, чтобы с обидчицей схватиться, но патрульные оттащили ее. Серая собака, отбежав, попыталась сделать еще заход, но один из патрульных извернулся и заехал ей сапогом под подбородок, так что ее челюсти сомкнулись, громко щелкнув, отчего ребятня захохотала.
В этот момент из здания вышел мосо с ключом, общими усилиями они перетащили волчицу через улицу, сняли замок и цепь с ворот глинобитного сарая, втолкнули волчицу внутрь и там заперли. Билли спросил их, что они намереваются с волчицей делать, но они лишь пожимали плечами, а потом оба сели на лошадей и поехали по дороге назад, гарцуя и заставляя лошадей приплясывать и выделывать курбеты, словно на них смотрят женщины. Moco покачал головой и ушел с ключом обратно в дом.
У двери здания Билли просидел далеко за полдень. Пока суд да дело, вытащил из винтовочного магазина патроны, просушил их, просушил винтовку, вновь зарядил ее, снова вложил в седельную кобуру, попил воды из фляги, остальную воду налил в шляпу и из шляпы напоил коня, а потом отогнал стаю собак от двери сарая. Улицы были пусты, день стоял солнечный и прохладный. Под вечер появился мосо, сказал, что его прислали узнать, чего малец хочет. Он сказал, что хочет назад волчицу. Moco кивнул и опять ушел в дом. Появившись вновь, он сказал, что уполномочен объявить волка контрабандой, подлежащей конфискации, а ты, дескать, свободен — можешь идти и скажи еще спасибо альгуасилу за доброту: это он снизошел к твоей молодости. Мальчик возразил, что волчица — не контрабанда, а чужая собственность, порученная его заботам, поэтому он требует ее нзад. Moco выслушал его, повернулся и ушел в здание.
Мальчик сидел и ждал. Больше к нему никто не вышел. На закате дня возвратился один из патрульных во главе небольшой, несколько странной процессии. Сразу за ним следовал низкорослый умученный мул, каких используют в этой стране на рудниках, мул тащил допотопного вида тяжелую повозку на сплошных, без спиц, колесах, сплоченных из досок. За повозкой пешком шла разношерстная ватага местных жителей — женщины, дети, молодые парни, многие с узлами, корзинами и туесами.
Перед сараем все остановились, патрульный спешился, возница сошел с грубо сколоченных козел своей колесницы. Встав на дороге, они откупорили бутылку мескаля{25} и принялись пить из горлышка. Через какое-то время из здания вышел мосо, отомкнул замок на двери сарая, патрульный с грохотом вытащил цепь из проушин деревянного засова, распахнул дверь и встал наготове.
Волчица оказалась в дальнем углу, она поднялась и стояла, помаргивая. Carretero[132] отступил назад, снял с себя куртку, накрыл ею мулу голову, связав рукава у него под подбородком, и встал с ним рядом, держа его под уздцы. Патрульный вошел в сарай, взял за веревку и выволок волчицу к двери. Толпа отпрянула. Смелый от выпитого и внимания восторженной толпы, патрульный схватил волчицу за ошейник и вытащил на дорогу, а потом поднял ее за ошейник и хвост и бросил в телегу, помогая себе коленом, как делают мужики, привыкшие грузить тяжести. Пропустив веревку вдоль борта телеги, он привязал ее к одной из досок передка. Собравшиеся на дороге следили за каждым его движением. Смотрели, как смотрят люди, от которых потом могут потребовать подробного отчета об увиденном. Патрульный кивнул каретеро, тот развязал рукава под подбородком у мула и стащил с его головы куртку. Взяв вожжи в ту же руку, которой он держал мула за щечный ремень, он стоял и ждал, решив посмотреть, как себя поведет животное. Мул поднял голову и понюхал воздух. А потом припал на передние ноги и так поддал задними, что пробил кожаную стяжку и вышиб переднюю доску кузова, к которой была привязана волчица. Царапаясь и скользя, та вывалилась из телеги через открытый задний борт двуколки, таща за собой сломанную доску. Увидев этакое, толпа ахнула и изготовилась к бегству. Мул заревел, кинулся вбок, запутался в упряжи и, сломав оглоблю, завалился на дорогу, где принялся дрыгать ногами лежа.
Но каретеро был силен и ловок; мгновенно наскочив, он сумел зажать между ног шею мула и удерживать ему голову, схватив зубами за ухо, пока не удалось наконец вновь замотать ему глаза курткой. Однако запыхался; лежит, озирается. Патрульный, которого происшедшее застало, как раз когда он собирался усесться в седло, снова спешился, схватил волочащуюся веревку лассо и взял волчицу на короткий повод. Он отвязал веревку от сломанной доски, которую отшвырнул прочь, а волчицу завел обратно в сарай и затворил дверь.
— Mire![133] — взывал каретеро, который, лежа на дороге, пытался удержать свою куртку на морде мула и одновременно поводил рукой, указывая на произведенный разор. — Mire!
Патрульный плюнул в пыль, перешел через дорогу и исчез в доме.
Пока искали кого-нибудь, кто починил бы оглоблю с помощью накладок и сыромятины, пока нужный человек явился, пока выполнил необходимые действия, день начал иссякать. Странники, пришедшие в городок вслед за телегой, расселись в тени домов на западной стороне дороги и принялись поедать свои припасы и пить лимонад. К исходу дня повозка была готова, но куда-то подевался патрульный. В здание на его поиски послали какого-то мальчишку. Прошел еще час, пока тот наконец явился, поправил на голове шляпу, глянул на солнце и склонился проверить, хорошо ли починена оглобля (как будто инспекция подобного рода работ входит в его обязанности), после чего опять исчез в здании. Вновь вышел он оттуда не один, а с mozo, вместе они перешли дорогу к сараю, отперли замок и сняли с двери цепь, и опять патрульный вытащил волчицу на свет божий.
Каретеро стоял, прижимая к груди укутанную курткой морду мула. Патрульный поглядел на него с сомнением и спросил собравшихся, нет ли среди них какого-нибудь mozo de cuadra.[134] Вперед выступил молоденький мальчишка. Патрульный велел мальчишке следить за мулом, а кучеру лезть на козлы. Каретеро с опаской отошел от мула. Сторонясь одетой в намордник волчицы, он взобрался в свою двуколку, встал там во весь рост и, взяв со стойки свернутые вожжи, принял позу готовности. Патрульный снова погрузил волчицу в телегу и там привязал ее, на сей раз к доскам задка. Покосившись на зверя, каретеро еще раз глянул на патрульного. Потом его глаза обежали вновь собравшихся ожидающих странников, и наконец его взгляд встретился со взглядом молодого extranjero,[135] у которого волчица была отобрана. Патрульный кивнул мальчишке-конюху, и мосо потащил куртку каретеро с морды мула, сам одновременно отступая. Мул прыгнул вперед, рывком натянув постромки. Каретеро завалился на спину, хватаясь за верхние доски борта и пытаясь упасть не на волчицу, которая схватила себя лапами за голову, испустив дикий и тоскливый вой. Патрульный засмеялся и тычком сапога двинул лошадь вперед, догнал мосо, выхватил у него куртку, раскрутил ее над головой как аркан и бросил в телегу к каретеро, после чего вновь натянул поводья и, продолжая смеяться, пропустил мимо себя мула, каретеро и волчицу в повозке, которая с оглушительным громом, вздымая пыль, промчалась по улице и выкатилась вон из поселка.
Народ тем временем собирал пожитки. Билли взял свое седло, лежавшее у стены дома, поседлал коня, застегнул седельную кобуру, сел верхом и направил коня по изрытой колеями дороге. Когда обгонял пеших, те шарахались к обочине, едва на них упадет тень всадника. Одному кивнул.
— Adonde vamos?[136] — спросил он.
На него заозирались. Старухи в платках-ребосо. Молоденькие девчонки, вдвоем тащившие одну корзину.
— A la feria,[137] — ответили ему.
— La feria?[138]
— S seor.[139]
— Adonde?[140]
— En el pueblo de Morelos.[141]
— Es lejos?[142] — спросил он.
Ему ответили, что нет, тем более для верхового. И уточнили: unas pocas leguas.[143]
Он ехал шагом с ними рядом.
— Yadonde va con la loba?[144] — спросил он.
— A la feria, sin duda.[145]
На вопрос, зачем волчицу везут на ярмарку, ответа они, похоже, не знали сами. Лишь пожимали плечами, топоча рядом с конем. Какая-то старуха сказала, что волка привезли с гор, где он съел многих школьников. Другая женщина сообщила, что когда волка поймали, с ним был маленький мальчик, который голым убежал в леса. Третья сказала, что охотников, которые привели волка с гор, по пятам всю дорогу преследовали другие волки, которые ночами окружали их костер и выли в темноте, а некоторые из охотников даже говорят, что это были не совсем волки.
Дорога ответвилась от реки и шла уже не по речной пойме, а устремилась к северу, вверх по широкой горной долине. В сумерках путешествующие вышли на высокогорный луг, где развели костер, занявшись приготовлением ужина. Билли привязал коня и сел в траву — не то чтобы присоединившись к ним, но и не особенно отъединяясь. Отвинтив крышечку фляги, выпил остатки воды, снова навинтил крышечку и продолжал сидеть, держа пустую флягу в руках. Вское к нему подошел какой-то мальчик, пригласил к костру.
Разговаривая с ним, все старательно соблюдали вежливость. Несмотря на его шестнадцать лет, называли его «кабальеро», а он сидел в сдвинутой на затылок шляпе, скрестив ноги в сапогах и ел фасоль с нопалитос{26} и мачакой — сушеным козьим мясом, которое было черным, жилистым и пованивало, несмотря на то что в дорогу его обильно сдобрили красным перцем. «Le gusta?»[146] — спрашивали его. Он отвечал, что да, спасибо, ему очень нравится. Его спрашивали, откуда он приехал, и он сказал, что из Нью-Мексико, на что они запереглядывались, зацокали языками и высказали предположение, что ему, должно быть, очень грустно оказаться так далеко от дома.
К вечеру луг стал похож то ли на цыганский табор, то ли на лагерь беженцев. Число их росло, потому что по дороге подходил все новый и новый народ, костров становилось все больше, и в сгущающемся сумраке от одного к другому переходили темные фигуры. На покатом, увалистом лугу паслись ослики, силуэты которых при взгляде на запад вырисовывались на фоне темно-сиреневого неба; тут же стояли, задравши вверх свои оглобли или дышла, их маленькие тележки, поставленные одна за другой, подобно рудничным тачкам. К этому времени у их костра сидели уже несколько мужчин, они передавали друг другу бутылку мескаля. На рассвете двое из них продолжали сидеть перед мертвыми, остывшими углями. Тогда как женщины занялись уже приготовлением завтрака — снова разожгли костер, замесили тесто и стали лепить из него тортильи, шлепая их на разогретый комаль из кровельного железа.{27} Сидящих пьяниц обходили, глядя на них так же неодобрительно, как и на разбросанные там и сям вьючные седла с накинутыми для просушки одеяльцами.
Когда караван снова тронулся в путь, солнце стояло уже довольно высоко. Тем, кто оказался слишком пьян, чтобы двигаться, оказывали всяческое уважение — им выделили место на тележках среди скарба. Так, словно они пали жертвой некой пагубы, которая запросто может сразить кого угодно.
Дорога, которой они следовали, шла по местам довольно диким, так что им не только жилья по пути не попадалось, но и вовсе ни одной живой души. Тем не менее сразу после полуденного отдыха вдруг оказался пройден перевал, с которого открылся вид на реку и редкие домики Колонии Морелос, обрамленные квадратом ее четырех улиц, похожих на черточки, которые в пыли проводят дети, играя в классы.
Своих попутчиков Билли покинул, когда они разбивали лагерь на заливном лугу южнее городка, и повернул коня на дорогу, ведущую вниз по реке: хотелось попробовать все же отыскать волчицу. Глиняная дорога была вся в рытвинах, продавленных колесами телег и так крепко засохших, что их края не разбивало даже конское копыто. Река текла чистая и холодная — только что она низверглась с высокого горного хребта и текла на юг, около селения сворачивала, а потом снова текла на юг под западной стеной хребта Пиларес. Билли свернул с дороги и, подъехав по тропе к самой воде, остановил коня, чтобы дать ему напиться, погрузив морду в холодные бурливые струи. Поодаль на галечном наносе какой-то старичок с осликом собирал плавник. Куча бледных искривленных палок, нагруженных на ослика, казалась переплетением костей. Дальше мальчик пустил коня прямо по воде, и тот пошел, осторожно ступая копытами по круглым окатышам речного русла.
Городок, в который он въехал, изначально был старинным, еще прошлого века, поселением мормонов;{28} он проезжал мимо кирпичных зданий с железными крышами, потом рядом оказался кирпичный лабаз с железными ставнями, раскрашенными под дерево. На бульваре против лабаза от дерева к дереву был натянут транспарант, а под ним в павильончике сидели музыканты маленького духового оркестрика, словно в ожидании прибытия некой важной персоны. По улице и бульвару бродили разносчики, продающие арахис, вареные и посыпанные красным перцем початки кукурузы, пончики buuelos с заварным кремом, а также фрукты в бумажных кульках. Он спешился, привязал коня, вынул из седельной кобуры винтовку, чтобы ее не стащили, и пошел пешком к бульвару. Среди посетителей ярмарки, устроенной в этом крошечном парке, где под ногами засохшая грязь, а из зелени лишь чахлые деревца, попадались типы куда более невразумительные, чем даже он, — бродили целыми семьями и, кутаясь в лохмотья, разинув рот, любовались латаными брезентовыми палатками; вездесущие меннониты, в их подчеркнуто посконных одеяниях (соломенная шляпа, штаны на помочах и с нагрудником), более всего напоминали некогда частые на подобных мероприятиях жуликоватые шайки торговцев волшебными эликсирами, с тою лишь разницей, что за меннонитами по пятам всегда следуют ребятишки мал мала меньше, поверженные в оторопь цветастыми занавесами с изображением непотребств и всяческих излишеств; тут же индейцы племен яки и тараумара при луках и колчанах стрел и два мальчика-апача с серьезными угольно-черными глазами, пришедшие в мокасинах оленьей кожи из лагеря в горах, где последние остатки их свободного племени ведут существование уже как бы за гранью, будучи бледной тенью народа, к которому когда-то принадлежали, и все они наблюдали происходящее с такой серьезностью, словно этот задрипанный цирк мог представляться им торжественным воплощением, быть может, нового какого-то завета или предвестием очередной грозящей им кары.
Волчицу он нашел довольно быстро, но десяти сентаво, которые требовались, чтобы ее увидеть, у него не было. Над ее телегой соорудили что-то вроде холщовой палатки, перед входом в которую поставили вывеску, где была изложена ее история и поименно перечислено то множество людей, которых она, как известно, съела. Он стоял и смотрел, как время от времени люди входят туда и выходят. По выходе они не казались взволнованными увиденным. Когда он спрашивал их о волчице, они пожимали плечами. Дескать, волк — ну, он и есть волк. К тому же они не верили, что она кого-либо съела.
Человек, собиравший деньги у полога, прикрывавшего вход в палатку, выслушал рассказ мальчика, понурясь и опустив взгляд. Потом поднял голову и поглядел мальчику в глаза.
— Psale,[147] — сказал он.
Она лежала в соломе на дне кузова телеги. С ее ошейника веревку сняли, заменив цепью, пропущенной между досками дна, так что самое большее, что она могла, — это подняться и постоять. Рядом с нею в соломе виднелась глиняная миска, налитая, по-видимому, водой. У телеги, опустив руки поверх досок борта по локоть внутрь кузова, стоял маленький мальчишка с жокейским стеком. При виде платного зрителя он принимался тыкать волчицу палкой и свистеть.
На тыканье она внимания не обращала. Лежала себе на боку, тихо вдыхала и выдыхала. Билли посмотрел на ее раненую ногу. Прислонил винтовку к телеге и позвал ее.
Она сразу же поднялась, встала и обернулась к нему, подняв уши торчком. Мальчик с жокейским стеком тоже смотрел на него поверх телеги.
Он долго говорил с нею, и, поскольку приставленный к волчице мальчишка не понимал его слов, Билли высказал ей все, что было у него на сердце. Он надавал ей массу обещаний, которые поклялся исполнить. Например, что он отведет ее в горы, где она найдет себе подобных. Она следила за ним своими желтыми глазами, в которых не было отчаяния, но лишь все то же глубокое одиночество, которым пронизан весь этот мир до сердцевины. Билли повернулся, посмотрел на мальчика. И только хотел заговорить с ним, как под полог заглянул зазывала и зашипел на них.
— l viene, — сказал он. — l viene.[148]
— Maldiciones,[149] — отозвался мальчик.
Он отшвырнул свою палку, и они с зазывалой принялись снимать палатку, отвязывая растяжки от забитых в грязь кольев. Не успели свернуть брезент, как с бульвара прибежал каретеро и взялся помогать им, выхватывая у них брезентовые полотнища и понукая их шипением. Вскоре появился низкорослый мулс завязанными глазами, совместными усилиями они подвели его задним ходом к повозке, поставив между оглоблями, и стали набрасывать на него и пристегивать упряжь.
— La tablilla![150] — вскричал каретеро.
Мальчишка схватил рекламную доску и запихнул ее под груду брезентовых полотнищ и веревок, каретеро взобрался в повозку, криком оповестил об этом зазывалу, тот сорвал повязку с глаз мула, и сразу мул, телега, волчица и каретеро с громом и стуком выкатились на улицу. Посетители ярмарки бросились перед ними врассыпную, а каретеро, дико вывернув шею, оглянулся вспять, в начало улицы, где как раз в ту минуту в городок с юга въезжал альгуасил со своей свитой; альгуасил, его помощники, прислужники, приятели, всякие его mozos de estribo[151] и mozos de cuadra[152] со всеми своими причиндалами ехали, блаженно щурясь на солнце, а под ногами их лошадей сновали и мельтешили более двух дюжин охотничьих собак.
Билли в это время уже развернулся и кинулся по направлению к улице, где стоял его конь. К моменту, когда он отвязал его, сунул винтовку в кобуру, вскочил верхом и направил коня по улице, отряд альгуасила ехал как раз вдоль бульвара по четверо и по шестеро в ряд; всадники переговаривались, многие были в кричащих, фантастически разукрашенных галунами и шитьем одеждах norteo и charro{29} — ярких и сверкающих, отороченных серебряной тесьмой и шнурами, а вдоль брючных швов отделанных серебряными блестками. Седла под ними были инкрустированы серебром и с уплощенными, широкими, как тарелки, шишаками manzana[153] в качестве седельных рожков на передних луках. В составе отряда уже имелись пьяные, они то и дело снимали свои неимоверных размеров шляпы и с преувеличенной галантностью раскланивались с женщинами, которых сами же теснили лошадьми к стенам домов, заставляя вжиматься в дверные проемы. И лишь охотничьи собаки, снующие под ногами лошадей, казались трезвыми и деловыми: во всяком случае, они не обращали ни малейшего внимания ни на местных псов, которые, заливаясь свирепым лаем, откуда ни возьмись набежали и устремились за ними следом, ни вообще на что бы то ни было. Некоторые из собак были черные, другие черные с коричневыми подпалинами, но по большей части это были пятнистые кунхаунды, годы назад завезенные в страну с севера и мастью так похожие на серых в яблоках и чубарых лошадей, под ногами которых сновали, что казалось, будто шкуры и лошадей, и собак выкроены из одного отреза. Лошади сбивались с шага, то вдруг шли боком, закидывали головы, и всадникам приходилось их одерживать, собаки же бежали по дороге ровно, держась чуть впереди, как будто у них своя, наперед поставленная цель.
Билли подождал на перекрестке, пока не проедут. Некоторые ему кивали, желали доброго здравия, приветствуя как равного им всадника и господина, что же до проехавшего мимо альгуасила, то если он и узнал в застывшем на перекрестке всаднике уже знакомого ему нарушителя границы, то виду не подал. Когда собаки, лошади и опять собаки пронеслись мимо, Билли вновь пустил коня по дороге — вслед за ними и вслед за телегой, к тому моменту уже исчезнувшей вдали.
Асьенда, в ворота которой они проехали, была расположена на плоском месте между дорогой и увалистой поймой реки Батопито, а своим названием обязана горам, вздымающимся чуть восточнее, откуда как раз и прибыла компания. Окутанное дымкой отдаленности, имение лежало в длинной крутой излучине, просвечивая побелкой внешних стен сквозь зелень тонких веретен кипарисовой рощи. Чуть ниже по реке отдельным массивом раскинулись насаждения фруктового сада и высаженные ровными рядами ореховые деревья гикори-пекан. Билли свернул на длинную подъездную дорожку, когда охотничий отряд уже въезжал в арку ворот. В полях работали быки с длинными ушами и сутулыми спинами (очень породистые, что для здешних мест даже странно) и крестьяне, которые, разогнув спины и держа короткие мотыги на весу, провожали глазами незнакомого всадника. Он поднял руку и приветственно им помахал, но они лишь снова стали внаклонку, возвратясь к работе.
Когда он проезжал въездные ворота, охотничьей компании уже и след простыл. Принять его коня вышел опять какой-то мосо, Билли спешился и отдал ему поводья. Оценив приехавшего по одежке, мосо кивком указал на кухонную дверь, и пару минут спустя его уже усаживали за стол к прислуге, числом около дюжины прибывшей в составе отряда, и перед каждым был большой ломоть жареного мяса с фасолью и пшеничная тортилья, горячая, прямо с комаля. В конце стола сидел и каретеро.
С выданной ему тарелкой Билли перешагнул скамью и сел; каретеро кивнул ему, но когда мальчик спросил его о волчице, тот сказал лишь, что волк предназначается для празднества, а больше он ничего сказать не может.
Поев, Билли встал, отнес тарелку на раздачу и спросил cocinera,[154] где может быть patrn,[155] но та лишь глянула на него искоса, сделав рукой широкий жест, будто обводит все пространство от реки и на север, все тысячи гектаров земли, составляющей основу асьенды. Он ее поблагодарил, коснулся шляпы и вышел, прошелся по территории. В дальнем углу располагались конюшни и какие-то то ли винные погреба, то ли ледники, а за ними длинный ряд глинобитных хижин, где размещались работники.
Волчицу он обнаружил на цепи в пустой конюшне. Она стояла, загнанная в угол, а на дверце денника висли двое мальчишек; они ей свистели и пытались до нее доплюнуть. В поисках своего коня Билли пошел вдоль ряда денников, но лошадей в этой конюшне не оказалось вовсе. Опять вышел на территорию. С берега реки, куда ездили выгуливать собак, к дому возвращалась компания альгуасила. На дворе позади дома возился каретеро: он вновь запряг низкорослого мула в повозку и сел на козлы. Негромкий щелчок вожжей донесся до противоположного края территории как дальний пистолетный выстрел, мул дернул, и телега покатилась. Через въездные ворота она проехала, как раз когда перед ними на дороге показались первые всадники и первые собаки.
Такие люди не уступают дорогу мулам с телегами, поэтому каретеро, чтобы пропустить их, поворотил телегу в придорожный бурьян, а сам встал с козел и, сняв шляпу, торжественно их приветствовал, глазами отыскивая среди приближающихся всадников альгуасила. Вновь щелкнул вожжами. Мул неохотно напрягся, повозка накренилась, заскрипела и с громом покатила по неровной обочине. Когда собаки и всадники прошли, вожак своры поднял морду, повел носом и, почуяв запах с телеги, утробно взлаял и кинулся к задку телеги, через пень в колоду переваливавшейся по ухабам. К нему тут же присоединились другие собаки, они вздыбили шерсть на загривках, задрали морды вверх и подняли лай. Каретеро в испуге заозирался. Почувствовав его испуг, мул собрался с силами, налег и рванул вместе с телегой по полю галопом, преследуемый заливисто лающими собаками.
Альгуасил с приближенными встали в стременах и принялись что-то выкрикивать, хохоча и улюлюкая. Несколько самых молодых членов компании пришпорили коней и бросились догонять телегу с мулом, смеясь и покрикивая на каретеро. А тот, держась за торцы досок и перегибаясь через борт, пытался шляпой отмахиваться от псов, которые прыгали и карабкались, силясь залезть в телегу. И хотя телега была довольно высока, кое-кому это удавалось, так что трое или четверо из них влезли в кузов, где, рыча и подвывая, сначала принялись рыть солому, а потом, задрав заднюю ногу, стали кропить телегу мочой, при этом теряя равновесие, падая на борта и друг на друга и обдавая мочой друг друга и каретеро и по ходу дела сцепляясь в драке один с другим, а потом встали, опершись передними лапами на борта телеги и принялись лаять на других псов, которые суетились внизу.
Всадники, смеясь, обогнали их, на полном галопе обойдя телегу вокруг, и наконец один из них раскрутил ласо и, набросив петлю на шею мула, заставил его остановиться. Они улюлюкали, перекрикивались, но в конце концов, хлеща направо и налево сдвоенными концами веревок, отогнали собак и направили телегу обратно к дороге. Собаки же продолжали носиться по полю, пугая работавших там девчонок и молодых женщин, которые вскрикивали и хватались за голову, тогда как мужчины лишь выпрямлялись, крепко сжимая в руках мотыгу. Окликнув каретеро с дороги, альгуасил пошарил в кармане и, найдя серебряную монету, бросил ему, причем очень метко. Каретеро монету поймал, коснулся ею поля своей шляпы и вылез из телеги на дорогу, чтобы проверить, в порядке ли телега, целы ли грубо сплоченные дощатые колеса, упряжь и недавно чиненная оглобля. Глянув мимо всадников, альгуасил заметил мальчика, безлошадно стоявшего посреди дороги. Вынул из кармана еще одну монету и с подкруткой ее метнул.
— Por el Americano,[156] — объявил он.
Но эту монету ловить никто не кинулся. Она упала в пыль и осталась лежать. Альгуасил сидел в седле, его лошадь была неподвижна. Кивнул мальчику.
— Es por you,[157] — еще раз объяснил он.
Всадники наблюдали. Мальчик наклонился и поднял монету, чем вызвал улыбку альгуасила, но ни слов благодарности, ни прикосновений к шляпе за этим не последовало. Мальчик подошел и протянул ему монету.
— No puedo aceptarlo,[158] — сказал он.
Альгуасил поднял бровь и увещевающе закивал.
— S, — сказал он. — S.
Мальчик стоял у стремени альгуасила и протягивал ему монету.
— No, — сказал он.
— No? — проговорил альгуасил. — Ycmo no?[159]
Мальчик сказал, что хочет получить назад волчицу. Сказал, что он не может ее продать. Сказал, что если с него причитается штраф, то пожалуйста, он может его отработать, точно так же как если за переход границы положена плата или какой-то сбор, он его тоже отработает, но расстаться с волчицей не может, потому что волчица вручена его заботам.
Альгуасил выслушал его и, когда он умолк, принял у него монету и бросил наблюдавшему все это каретеро, потому что уже подаренную монету забирать назад не принято, после чего направил лошадь на дорогу и окликнул своих людей, которые, гоня собак перед собой, все вместе поехали к асьенде, где и исчезли, втянувшись в главные парадные ворота.
Мальчик посмотрел на каретеро. Тот снова залез в повозку, разобрал вожжи и с высоты козел поглядел на мальчика. И сказал, что альгуасил отдал монету ему. А ты, мол, если в самом деле хотел ее получить, так надо было брать, когда предлагали. Мальчик ответил в том смысле, что эти деньги ему не нужны — ни тогда не нужны были, ни теперь. А еще сказал, что это, дескать, ты у такого человека можешь быть в услужении, а я нет. На что каретеро только пожал плечами, как бы говоря, что он и не ждал от мальчишки здравого суждения, но со временем, даст бог, наберешься ума и ты.
— Nadie sabe para quien trabaja,[160] — сказал он.
С тем он шлепнул вожжами мула по крупу и покатил по дороге.
А Билли пошел обратно к конюшне, где на цепи сидела волчица. Но туда, оказывается, из дома уже прислали старого мосо, чтобы он охранял ее от возможных посягательств. Moco сидел в полутьме спиной к двери конюшни и курил цигарку. Рядом с ним на соломе лежала его шляпа. Когда мальчик спросил его, можно ли посмотреть волка, он глубоко затянулся цигаркой, как бы рассматривая запрос. После чего сказал, что видеть волка без разрешения асьендадо никому не позволено, да к тому же и темно теперь — что там увидишь?
Мальчик молча стоял в дверях. Moco больше не сказал ни слова, и немного погодя мальчик повернулся и вышел вон. Пройдя через территорию, опять подошел к дому и остановился, заглянув в ворота патио. Собравшиеся там мужчины смеялись и пили, а у дальней стены имелся очаг, над которым на вертеле жарился целый теленок, и стояли столы, кое-как освещенные дымным светом старинных керосиновых ламп, еле разгоняющих долгие синие пустынные сумерки, а на столах всякие вкусности, сласти и фрукты в количествах, достаточных для пропитания сотни человек, а то и более. Он повернулся и вышел за угол дома, с намерением отыскать кого-нибудь из mozos de cuadra и справиться у него о своем коне. Позади него во дворе грянул оркестрик мариачи,{30} а по дороге со стороны темных силуэтов гор, нависающих на востоке, все подъезжали и подъезжали в сопровождении мельтешащих между лошадиными ногами собак новые гости, спрыгивали у ворот с коней и оказывались сразу освещены: рядом со стойками ворот во вбитых в землю железных трубах ярко горели факелы.
Лошади гостей попроще, вроде него, оказались привязаны к длинному бревну коновязи позади крытых establos;[161] среди них он нашел и своего Бёрда. Конь оказался все еще оседлан, уздечка и поводья свисали с седельного рожка; опустив морду, он ел фураж из дощатого, обитого железом желоба, гвоздями приколоченного к стене. Когда Билли заговорил с ним, конь поднял голову и, не переставая жевать, посмотрел на него.
— Es su caballo?[162] — спросил мосо.
— S. Claro.[163]
— Todo est bien?[164]
— S. Bien. Gracias.[165]
Конюхи переходили вдоль коновязи от лошади к лошади, снимали седла, чистили лошадей щетками, подсыпали корм. Он попросил оставить его коня оседланным; ответ был — ладно, как скажешь. Билли опять посмотрел на своего коня.
— Надо же, ты тут уже совсем освоился! — сказал он коню.
Обойдя здание, он подошел к конюшне, с ее торца вошел в дверь, остановился. В сенях конюшни было почти темно, мосо, приставленный сторожить волчицу, похоже, спал. Билли нашел пустой денник, зашел в него, нагреб сапогами в угол сена и улегся на него, положив шляпу себе на грудь и закрыв глаза. Сначала он слушал выкрики музыкантов, вой посаженных на цепь в каком-то сарае псов, а потом уснул.
Уснул, и во сне ему привиделся отец, который брел пешком, заблудившись в пустыне. При свете меркнущего дня видны были глаза отца. Он остановился и посмотрел на запад, куда ушло солнце и где зарождался ветер, дующий из темноты. В той пустыне ветру было нечего гонять, разве что немного песку; этот песок двигался и постоянно менял очертания, словно медленно сам собою бурлил. Так, словно мир, бесконечно дробясь и рассыпаясь, силится найти опору, ищет что-то такое, что остановит вечное коловращение. В густеющей красноте за краем видимого мира глаза отца отыскивали брешь, ставшую истоком ночи, и, глядя с пугающим спокойствием, невозмутимо вбирали в себя весь тот холод, мрак и тишину, что наползали на него, а затем сделалась тьма и все поглотила, и в безмолвии он услышал одинокий колокол, который то звонил, то вдруг затих, а потом он проснулся.
По проходу конюшни мимо открытой дверцы денника, в котором спал Билли, гуськом шли мужчины с факелами; их огромные тени плясали по дальним стенам. Схватив за цепь, они тащили волчицу из ее загона, в дымном свете было видно, как она ежится, упирается и, прижимаясь к земле, защищает живот. Один зашел сзади с палкой от старых грабель и тыкал ею, подгоняя, а где-то вдалеке, за домами, с новой силой заголосили псы. Билли поднялся, надел шляпу и выбрался из своего закута.
Выйдя за ними следом, пересек темный двор. Они прошли в открытые ворота с дубовыми створками, подвешенными к каменным столбам; тут вой и лай собак сделался громче, волчица снова попятилась, сопротивляясь натяжению цепи. Некоторые из мужчин, тащившихся сзади, были пьяны, они шатались, пинали ее ногами и говорили cobarde, cobarde.[166] Миновали какое-то каменное строение — то ли пивоварню, то ли амбар, из-под свеса крыши которого на внешнюю поверхность стен падал свет, разнося тени внутренних балок и стропил по темноте двора. От иллюминации внутри, казалось, раздувались стены, а на полотне света перед входом возникали, метались и пропадали тени чьих-то фигур; туда и втащили по сухой утоптанной глине цепляющуюся за нее когтями волчицу. Перед тащившими расступались, гогоча и одобрительно покрикивая. Свои факелы они отдали слугам, которые потушили их о земляной пол, и, когда все вошли и никого снаружи не осталось, мосо затворили тяжелые деревянные двери и опустили засов.
Билли с трудом пробивался сквозь толпу. Общество, надо сказать, там собралось странное — в каком-то смысле избранное, но и демократичное донельзя: среди торговцев из ближайших городков, соседей асьендадос, всяческих hidalgo de gotera,[167] прискакавших в непременных своих тесных курточках аж из такой дали, как Агва-Приета и Касас-Грандес, попадались и мастеровые, и охотники, и gerentes,[168] и mayordomos[169] из окрестных асьенд и эхидос,{31} были и caporals,[170] и местные ковбои, и даже некоторые из осененных милостью хозяев батраков-пеонов. Вот кого не было, так это женщин. Вдоль стен здания стояли скамьи и приподнятые на сваях подмостки для зрителей, в середине же оказалась estacada, то есть ограда в виде невысокого деревянного заборчика, отделяющего от зрителей круглую арену метров семи в диаметре. Доски заборчика были черны от запекшейся крови сотен бойцовых петухов, которые успели здесь погибнуть, а в центре арены торчала новая, только что забитая в землю железная труба.
Из задних рядов вперед Билли протолкался как раз в тот момент, когда волчицу переваливали через заборчик на арену. Зрители в дальних рядах привстали, чтобы ничего не пропустить. На арену запрыгнул какой-то мужик, пристегнул цепь с волчицей к трубе, а затем оттащил ее от трубы на всю длину цепи и при помощи веревки с петлей держал, пока с нее снимали самодельный намордник. Потом от нее отступили и распустили веревочную петлю. Она встала и огляделась. Маленькая и невзрачная на вид, она стояла, выгнув спину, как кошка. Бинтов на ноге давно не было, и ступала на нее она с осторожностью. Двигаясь боком, прошлась до конца цепи и обратно; в свете, отраженном от жестяных рефлекторов вверху, сверкнули белые зубы.
Первые несколько псов были уже здесь; заранее введенные помощниками арбитра в помещение, они прыгали и натягивали поводки, взлаивали и вставали на задние лапы. Двоих вывели вперед, из толпы послышался свист и приветствия владельцам, некоторые зрители начали делать ставки. Псы были молоды и держались неуверенно. Помощники арбитра переправили их через загородку на арену, где они, ощетинившись, заходили кругами, облаивая волчицу и поглядывая друг на друга. Помощники арбитра их подзадоривали свистом, а псы осторожно кружили около волчицы. Та сжалась и оскалила зубы. В толпе послышалось гиканье и свистки, какой-то мужик в дальнем конце помещения затеял дудеть в дуделку, вперед вышли опять помощники арбитра, поймали волочащиеся за псами цепочки, потащили их обратно и, перевалив через загородку, увели, хотя псы натягивали поводки, опять, повисая в ошейниках, становились на задние лапы и продолжали облаивать волчицу.
Волчица переступала и кружила, прихрамывая на переднюю лапу, потом, сжавшись, прилегла около железной трубы, где теперь, похоже, было ее querencia.[171] Взглядом желтовато-карих глаз она обегала лица за пределами арены, иногда коротко посматривала вверх, на огни. Приподнялась на локтях, затем встала, обошла трубу кругом, вернулась и опять прилегла. Потом встала. Новая пара псов, подпихиваемых руками снизу, царапая когтями доски, перевалилась через загородку.
Эти псы, как только помощники арбитра их спустили, вздыбив на спинах шерсть, сразу ринулись вперед и набросились на волчицу, так что втроем они свились в единый клубок, из которого доносился рык, щелканье зубов и тарахтенье цепи. Волчица дралась в совершенном молчании. Катящийся по земле клубок вдруг распался, и один из псов с жалобным визгом закружил на месте, держа переднюю лапу на весу. А другого пса, схватив зубами за нижнюю челюсть, волчица бросила наземь и сразу, чуть не садясь на него верхом, переместила хватку с челюсти на шею, зарывшись мордой глубоко в шерсть и перехватывая зубами, чтобы покрепче вцепиться в мускулистое, твердое горло, ускользающее среди пустых складок шкуры.
Билли протолкался в первые ряды. Став у каменного столба, снял шляпу, чтобы не мешать смотреть тем, кто сзади, но чуть погодя осознал, что больше никто здесь шляп не снимает, и снова надел. Если бы ей не помешали, волчица запросто могла бы загрызть пса до смерти, но арбитр засвистел в свисток, один из его помощников выступил вперед и двухметровой палкой ударил волчицу в ухо. Разжав челюсти, она отпрыгнула и резко развернулась. Помощники арбитра схватили псов за цепочки и увели. К арене вышел человек с ведром, перешагнул через загородку и, как какой-то спятивший садовод, принялся швырять и плескать воду во все стороны, обдавать и поливать ею землю, методично прибивая пыль на полу арены, где лежала, тяжело и часто дыша, волчица. Билли развернулся и, пробившись сквозь толпу к задней двери, через которую уводили собак, вышел в холодную тьму. В дверях ему навстречу попался помощник арбитра со свежей парой собак.
Какие-то парни, курившие сигареты у задней стены амбара, повернулись и, пока из дверного проема шел свет, на него смотрели. Где-то неподалеку громко и непрерывно выли и лаяли запертые собаки.
— Cuntos perros tienen?[172] — спросил он парней.
Тот парень, что был поближе, поднял взгляд. Сказал, что лично у него четыре.
— Y usted?[173]
Билли пояснил, что спросить хотел, сколько собак всего, но тот лишь пожал плечами.
— Quin sabe? — сказал он. — Bastante.[174]
Мальчик отошел от них, направился к собачьему вольеру. Он оказался в длинном здании с железной крышей; Билли снял со столба фонарь, поднял деревянный брус, служивший засовом, распахнул дверь и вошел, стараясь держать фонарь повыше. Вдоль всей стены прыгали, лаяли и бесновались на цепях собаки. В сарае их было больше тридцати — главным образом здоровенные рыжие гончие и английские кунхаунды, завезенные сюда из соседней более северной страны, были и совершенно неописуемые экземпляры местных, центральноамериканских кровей, но были и питбули, драка для которых специальность и цель жизни. В конце прохода, отдельно от других, сидели на цепях два огромных королевских орана,{32} и когда огонь фонаря воспламенил их глаза, Билли увидел в них нечто такое, чего в столь первозданной чистоте нет у псов даже бойцовых пород, так что, с сомнением покосившись на цепочки, которые их удерживали на месте, он попятился. Вышел вон, затворил за собой дверь и запер ее, заложив на место брус засова; фонарь вернул на столб. Кивнул парням, стоящим у стены, и мимо них прошел опять в амбар.
За время его короткого отсутствия толпа явно сделалась еще гуще. С дальней стороны арены в белых, дурно сидящих на них костюмах стояли музыканты из оркестрика мариачи. Волчицу сквозь толпу он еле разглядел. Осев на задние ноги и широко раскрыв пасть, она делала внезапные выпады в сторону то одной, то другой из двух собак, искавших, с какой бы стороны к ней подобраться. У одного из псов уже было порвано ухо, и оба помощника арбитра были с ног до головы забрызганы кровью, потому что он то и дело встряхивал головой. Билли протолкался сквозь толпу, дошел до деревянной загородки,перешагнул ее и вышел на арену.
Сперва его приняли за еще одного из помощников арбитра, но он как раз к ним-то и направлялся. В тот момент они были на дальней стороне арены — приплясывая, прыгали туда-сюда в полуприседе, изображая финты, которые им хотелось бы, чтобы применили в защите и нападении собаки, при этом заламывали руки и отчаянно жестикулировали, шутовски имитируя происходящую перед ними схватку. Когда ближайший из них заметил рядом незнакомого парня, он выпрямился и посмотрел на арбитра. Арбитр стоял со свистком во рту, но, казалось, растерялся, не зная, как его действия понимать. Мальчик прошел мимо помощников арбитра, пересек периметр двенадцатифутового круга взрытой земли, размер которого определялся длиной цепи, ограничивавшей передвижение волчицы. Кто-то предупреждающе крикнул, арбитр засвистел в свисток, и во всем амбаре воцарилась тишина. Волчица стояла, тяжело дыша. Мальчик прошел мимо нее, схватил первого пса прямо за шкуру спины, оторвав от земли его задние ноги, сразу присел, поймал конец его цепи, потащил за нее, отступил и вручил цепь помощнику арбитра. Тот взял цепь и притянул беснующегося пса к ноге.
— Qu pas?[175] — спросил он.
Но мальчик уже кинулся за второй собакой. К этому времени среди зрителей начали раздаваться выкрики, и по всей толпе, собравшейся в амбаре, пошел зловещий шепоток. Помощники устремили взгляды на арбитра. Арбитр снова засвистел в свисток и замахал руками на незваного пришельца. Который уже и второго пса поволок за цепь, да так решительно, что тому пришлось идти на задних лапах; подвел его ко второму помощнику арбитра, после чего повернулся и пошел за волчицей.
Она стояла, широко расставив ноги, ее бока вздымались, а черные складки губ сползли назад, обнажив белоснежные, совершенные зубы. Присев на корточки, он заговорил с нею. Он понятия не имел, укусит она его или нет. А несколько человек уже перелезли через заборчик и устремились к нему, но на границе взрытой земли остановились, будто налетев на стенку. С ним никто не заговаривал. Все, казалось, ждали, что он будет делать. Он встал, подошел к вбитому в землю железному колу, схватил у кольца за цепь и попытался этот кол вытащить. Никто не двинулся, не произнес ни слова. Удвоив усилия, он попробовал снова. В свете рефлекторов у него на лбу блеснули капли пота. Он предпринял еще и третью попытку, но вытащить кол не смог и тогда. Оставив кол в покое, он взял волчицу за ошейник, расстегнул карабин, прижал к себе ее обслюнявленную и окровавленную башку и огляделся.
То, что волк уже ничем не скован, кроме ошейника, который он держит просто рукой, не укрылось от внимания мужчин, вошедших на арену. Они переглянулись. Кое-кто начал пятиться. Волчица стояла головой у самого бедра этого gero,[176] оскалив зубы и тяжело поводя боками, и не двигалась.
— Es mia,[177] — сказал мальчик.
Те зрители, что были на трибунах, подняли крик, однако ближайшие при виде никуда и ничем не привязанного волка призадумались. В конце концов действовать решил не альгуасил и не асьендадо, а сын асьендадо. Перед ним расступились, и вперед вышел молодчик в изукрашенной тесьмой и галунами куртке, пропитанной ароматом девушек, с которыми он только что танцевал. Войдя за заборчик, он приблизился и встал, расставив ноги и сунув большие пальцы за голубой кушак, которым была обернута его талия. Если он и опасался волка, то виду не подавал.
— Qu quieres, joven?[178] — спросил он.
Мальчик повторил то, что сказал всадникам, которых встретил в горах на севере, на тропе Кахон-Бонита. Он сказал, что волчица вручена его попечениям и он обязан охранять ее, на что молодой асьендадо сочувственно улыбнулся, покачал головой и сказал, что волк пойман в капкан в диких и неприступных горах Пиларес-Терас, а тебя с ним представители дона Бето встретили при переходе через реку вблизи Колонии-де-Оахака, и явно ты собирался увести волка к себе на родину и там его подороже продать.
Он говорил это высоким ясным голосом, как человек, ораторствующий на публику, а закончив, встал и скрестил руки на груди — так, словно к сказанному ничего добавить уже невозможно.
Мальчик стоял, держал волчицу. Чувствовал, как ее тело колеблется в ритме дыхания и как сотрясается мелкой дрожью. Посмотрел в лицо молодого дона, посмотрел на безликую толпу, обступившую световой круг. И сказал, что прибыл из округа Идальго, который в штате Нью-Мексико, и что волчицу он привел сюда как раз оттуда. Сказал, что он действительно поймал ее в капкан, и что, войдя в эту страну, шел с нею шесть дней, что вовсе не спустился с нею с гор Пиларес, а наоборот, и патрульные застали его в тот момент, когда он пытался перейти реку, чтобы в эти самые горы подняться, но не смог, потому что течение оказалось слишком сильным.
Молодой асьендадо расцепил скрещенные на груди руки и сцепил их за спиной. Повернулся, прошел несколько шагов как бы в задумчивости, потом опять повернулся к мальчику:
— Para qu trajo la loba aqui? De que sirvi?[179]
Мальчик стоял, держал волчицу. Все ждали его ответа, но ответа у него не было. Он обежал глазами собравшихся, пытаясь разглядеть глаза тех, кто на него смотрит. Все еще держа перед собой карманные часы, в ожидании стоял арбитр. Ждали его помощники, с удвоенной силой держа собак за ошейники. Ждал человек с поливальным ведром. Молодой асьендадо обернулся, бросил взгляд на галерку. Улыбнулся и снова обратился к мальчику. Теперь он заговорил по-английски:
— Ты думаешь, эта страна из тех, куда можно вторгаться и делать здесь что угодно?
— Я никогда так не думал. Я вообще никогда не думал об этой стране ни так ни эдак.
— Вот именно, — сказал молодой асьендадо.
— Мы просто шли здесь, проходили мимо, — сказал мальчик. — Мы никого не трогали. Queramos pasar, по ms.[180]
— Pasar о trespasar?[181]
Мальчик отвернулся, сплюнул в грязь. Он чувствовал, как волчица жмется к его ноге. Сказал, что следы волчицы вели из Мексики. И что волки о границах не знают. Молодой дон кивнул, словно бы соглашаясь, но сказал при этом, что совершенно не важно, о чем волки знают, а о чем нет, потому что если волк пересек границу, тем хуже для волка, ибо граница существует от него независимо.
Зрители закивали, загомонили. Взгляды устремились на мальчика: что он ответит? Но он сказал лишь, что, если ему будет позволено, он вернется с волком в Америку и выплатит любой положенный штраф, но асьендадо покачал головой. Сказал, что об этом вести речь поздновато: альгуасил уже конфисковал волка, заменив этим взимание portazgo.[182] На слова мальчика о том, что он не знал, что за проход по стране от него потребуют плату, асьендадо ответил, что в таком случае ты, дескать, сам мало чем отличаешься от волка.
Все ждали. Мальчик возвел глаза горе — туда, где клубы поднятой пыли и дыма, освещенные снизу, медленными извивами расползались среди стропил. Обвел взглядом толпу, пытаясь всматриваться в лица: неужто здесь нет никого, к кому можно было бы обратиться, ни одного человека, который понял бы и поддержал его, но разглядеть ничего не смог. Наклонился, расстегнул кожаный ошейник на шее волчицы, снял его и снова выпрямился. Помещичий отпрыск достал из-за пояса короткоствольный револьвер.
— Agarrala,[183] — проговорил он.
Мальчик не двигался. В толпе еще несколько человек вытащили оружие. Он был как человек на эшафоте, который ищет в толпе того, кто был бы близок ему по духу. Бесплодные попытки, пусть даже каждый из них, не ровен час, запросто может оказаться в подобном положении. Он посмотрел на молодого дона. Понял, что тот волчицу неминемо застрелит. Потянулся вниз и, вновь обернув ошейником окровавленную вздыбленную шерсть волчьей шеи, застегнул его.
— Ponga la cadena,[184] — сказал асьендадо.
Что ж, пристегнул и цепь. Нагнулся, поднял конец цепи с карабином, прицепил его к кольцу ошейника. Потом бросил цепь в грязь и отступил от волчицы. Карманное оружие исчезло так же беззвучно, как и появилось.
Для него освободили проход и смотрели, как он уходит. Снаружи еще похолодало, в ночном воздухе пахло печным дымком: в домах работников готовили ужин. Кто-то за ним затворил дверь. Прямоугольное поле света, в котором он стоял, медленно сузилось, и тень от двери соединилась с темнотой. Внутри деревянно стукнул опущенный в гнезда брус засова. Во тьме Билли вернулся к хлеву, позади которого у коновязи дожидались лошади. Молоденький мосо встал ему навстречу, поздоровался. Билли кивнул ему, прошел мимо и, подойдя к своему коню, отвязал чумбур, поседлал и взнуздал его. Снял притороченное к седлу одеяло и набросил на плечи. После чего сел верхом и проехал мимо стоящих лошадей, еще раз кивнул мосо, коснулся шляпы и направил коня к дому.
Ворота патио были закрыты. Он спешился, отворил их и снова взобрался в седло. Нагнувшись вперед, проехал под арку и двинулся по проходу, шурша болтающимися стременами по штукатурке и звякая о железные столбики. Дворик был вымощен керамической плиткой, и конские копыта щелкали по ней так громко, что девушки-служанки, отрываясь от дел, высовывались посмотреть. И застывали со скатертями, тарелками и корзинами в руках. Вдоль стены все еще горели на высоких подпорках керосиновые лампы, и дорожку то и дело перечеркивали дерганые тени охотящихся летучих мышей, исчезали, появлялись, пересекали в обратном направлении. Верхом он проехал через двор, кивнул женщинам, потом, склонившись с седла, взял с блюда пирожок empanada, остановился, съел. Конь потянулся своей длинной мордой к столу, но Билли ему не позволил. Пирожок был с копченым мясом и острыми приправами, он съел его, наклонился снова, взял еще один. Женщины продолжили работу. Покончив с пирожками, он взял с подноса сладкое пирожное и съел, понемногу продвигаясь на коне вдоль столов. Женщины при его приближении отходили. Снова и снова он кивал им: здравствуйте, добрый вечер… Взял еще одно пирожное и, пока ел его, объехал весь двор по кругу, при этом конь вздрагивал, когда мимо проносились летучие мыши, а потом он опять проехал в ворота и пустил коня по подъездной дорожке. Через некоторое время одна из женщин вышла в патио и заперла за ним ворота.
Выехав на дорогу, он повернул на юг и медленно поехал к городку. Взвизги и лай собак сзади умолкли. На востоке над горами косо повисла половинка луны, похожая на глаз, прищуренный в гневе.
Показались огоньки первых домов колонии, вот они уже близко, но вдруг он резко осадил коня. Потом развернул его и поскакал обратно.
Остановившись у двери амбара, он высвободил из стремени сапог и каблуком стукнул в дверь. Дверь сотряслась, громыхнув брусом засова. Изнутри слышались выкрики, а из сарая, примыкающего к амбару с другой стороны, — собачьи завывания. Никто не вышел. Объехав здание, он зашел сзади, направив коня в узкий проход между стеной амбара и сараем, превращенным в вольер для собак. У стены на корточках сидели несколько мужчин. Встали. Он им кивнул, спешился, вынул из седельной кобуры винтовку, связал поводья вместе и набросил их на столбик у входа в сарай, после чего прошел мимо мужчин, распахнул дверь и вошел внутрь.
Никто не обратил на него внимания. Когда, продравшись сквозь толпу, он оказался у загородки, волчица была на арене одна и являла собой печальное зрелище. Возвратившись к центральному колу, она прилегла у него, но голова у нее не держалась, лежала в грязи, высунутый язык тоже был вывален в грязь, окровавленная и заляпанная грязью шерсть свалялась, а желтые глаза смотрели в никуда. Она дралась уже чуть ли не два часа, выдержав парные атаки лучшей половины всех псов, приведенных на feria. С дальней стороны загородки двое помощников арбитра уже подвели двух королевских оранов, но тут вышла заминка: между арбитром и молодым асьендадо разгорелся какой-то спор. Около оранов образовалась пустота; натянув поводки, они щелкали зубами и рвались, вскакивая на задние лапы; чтобы их сдерживать, помощникам арбитра приходилось упираться каблуками. В поднятой пыли поблескивали частицы кварца. Наготове стоял aguador[185] с ведром воды.
Билли переступил через заборчик, подошел к волчице, на ходу досылая патрон в патронник, в трех метрах от нее остановился, прижал приклад к плечу, прицелился в окровавленную голову и выстрелил.
В закрытом пространстве амбара выстрел ударил по ушам, все смолкли. Ораны, заскулив, уже на четырех ногах закружились, прячась за спины своих водителей. Никто не двинулся. Голубоватый пороховой дымок висел в воздухе. Волчица, вытянувшись, лежала мертвой.
Опустив винтовку, он дернул за рычаг, на лету поймал ладонью кувыркающуюся, еще горячую гильзу, сунул в карман, после чего, задвинув затвор на место, выпрямился, придерживая взведенный курок большим пальцем. Оглядел окружающую толпу. Все молчали. Некоторые заозирались, но на сей раз к оградке вышел не сын хозяина, а патрульный службы альгуасила — тот, которого в последний раз видели на улице приречной колонии, когда он насмеялся над каретеро, бросив в него его же собственной курткой. Перешагнув загородку, он вышел на арену и потребовал, чтобы мальчик отдал винтовку. Тот не шелохнулся. Патрульный расстегнул кобуру и вытащил самозарядный армейский кольт с заранее взведенным курком.
— Dme la carabina,[186] — процедил он.
Мальчик посмотрел на волчицу. Окинул взглядом толпу. В глазах все плыло, но он курок не опускал и не спешил отдавать винтовку. Патрульный поднял пистолет и прицелился ему в грудь. Зрители по другую сторону заборчика попадали кто на колени, кто на корточки, а кое-кто даже повалился лицом в грязь, обхватив голову руками. В тишине слышалось лишь тихое поскуливание одной из собак. И тут раздался голос с трибуны.
— Bastante, — сказал голос. — No le molesta.[187]
То был альгуасил. Все повернулись к нему. Он встал с курящейся сигарой в руке в одном из задних рядов грубо сколоченной дощатой трибуны, где сидел среди мужчин, которые по большей части тоже курили сигары и были в дорогих, семииксовых касторовых шляпах.{33} Он сделал рукой успокоительный жест. Мол, ладно вам, хватит, хватит. Дескать, пусть парень подымет ствол вверх, и его никто не тронет. Патрульный опустил пистолет, и зрители по другую сторону арены принялись вставать с земли и отряхиваться. Мальчик положил винтовку стволом на плечо и большим пальцем опустил курок. Обратил взгляд на альгуасила. Тот сделал рукой небрежный жест, как бы брезгливо отмахнувшись тыльной стороной ладони. Ему этот жест был адресован или толпе в целом, Билли не понял, но зрители сразу опять начали между собой переговариваться, и кто-то отворил дверь амбара в холодную зимнюю ночь.
Через штакетник оградки переступил человек, которому была обещана шкура. Обошел мертвую волчицу вокруг и встал над ней с охотничьим ножом в руке. Мальчик спросил его, сколько эту шкура стоит, тот пожал плечами. Опасливо покосился на мальчика.
— Cunto quiere por l?[188] — спросил мальчик.
— El cuero?[189]
— La loba.[190]
Претендент на шкуру поглядел на волчицу, поглядел на мальчика. И сказал, что шкура стоит пятьдесят песо.
— Acepta la carabina?[191] — спросил мальчик.
Брови претендента полезли вверх, но он тут же взял себя в руки.
— Es un huinche?[192] — переспросил он.
— Claro. Cuarenta у cuatro.[193]
Он снял с плеча винтовку и подал мужчине. Качнув скобой Генри, тот открыл и закрыл затвор. Наклонился и поднял из грязи вылетевший патрон, вытер его о рукав рубашки и отправил назад в окошко магазина. Направил стволом вверх и прицелился в огни над головой. Винтовка стоила десятка испорченных волчьих шкур, но он долго взвешивал ее на руке и смотрел на мальчика, прежде чем согласиться.
— Bueno,[194] — наконец сказал он.
Взял винтовку на плечо и протянул руку. Глянув на его руку сверху вниз, мальчик помедлил, но потом взял ее, и этим рукопожатием они скрепили сделку, заключенную в центре петушиной арены; народ тем временем валил мимо них, устремившись к открытой двери. Проходя мимо, мужчины смотрели на мальчика изучающими черными глазами, но если и были разочарованы сорванным зрелищем, то виду не подавали, потому что и сами были гостями асьендадо и альгуасила и держали свое мнение при себе, как в их стране положено. Претендент на шкуру спросил мальчика, нет ли у него еще патронов к винтовке, но тот лишь покачал головой, стал на колени и поднял с земли обвисающее на руках тело волчицы, которое при всей ее худобе было таким тяжелым, что он его еле нес; он пересек арену, шагнул через загородку и направился к задней двери, а ее голова моталась, и медленные капли крови падали вдоль его пути.
Прежде чем выехать из асьенды, он завернул волчицу в остатки простыни, которой его снабдила жена владельца ранчо, и уложил ее поперек луки седла. Двор был полон разъезжающихся гостей с их громогласной перекличкой. Под ноги коня бросались лающие собаки, конь шарахался, взбрыкивая и оступаясь. Вот позади остались распахнутые двери амбара, потом парадные ворота имения, потом мимо пошли поля, где-то тут уже и река неподалеку, и всю дорогу ему приходилось наклоняться с седла и шляпой отмахиваться от наиболее настырных из собак. На юге над городком в небе появились ракеты — длинной искристой дугой взлетает вверх, во тьме выбрасывает светящуюся гроздь и опадает медленными раскаленными конфетти. Хлопок разрыва долетал гораздо позже вспышки, и на каждую вспышку света накладывались смазанные тени предыдущих. Доехав до реки, он свернул вниз по течению и пустил коня через перекаты мелководья на широкую галечную косу. По небу пролетела стая уток, во тьме стремящихся в низовья. Слышно было хлопанье их крыльев. И какое-то время даже видно — когда с темной стороны горизонта они сместились к западу и пролетели на фоне неба. Городок с его огоньками празднества, пусть тускло и размыто, но игравшими даже в реке на черных медленных прибрежных водоворотах, он объехал стороной. Видел прогоревшее, еще дымящееся огненное колесо, вдруг возникшее за кустами. Посмотрел на горы — нет ли здесь подхода прямо к ним. Запах дующего с воды ветра отдавал мокрым металлом. Почувствовал кровь волчицы на своем бедре: просочившись сквозь ее саван, она пропитала брюки; он потрогал рукой свою ногу и лизнул ладонь — на вкус ее кровь была неотличима от его собственной. Фейерверк прекратился. Половинка луны зависла над черным рогом утеса.
У слияния рек он пересек широкий галечный пляж и пустил коня через русло; войдя в воду, конь посмотрел туда же, куда и он, — на север, вдаль, откуда в темноте, холодная и чистая, неслась река. Он чуть было не потянулся за винтовкой — достать из кобуры, чтобы не мочить лишний раз, — но спохватился и лишь направил коня туда, где помельче.
Нутром чувствовал, как ступает по окатанным булыжникам речного дна конь, слышал, как вода бурлит, обтекая его ноги. Вот вода подошла коню под брюхо, и Билли ощутил холод — это она потекла в сапоги. И тут над городом взвилась последняя одинокая ракета, открыв всем взорам всадника на середине реки и местность вокруг, ближний берег, где странными тенями обозначился береговой ракитник и бледные валуны. Последняя собака, которая еще в городке учуяла запах волка и с тех пор их преследовала, застыла на берегу, стоя на трех ногах, словно обездвиженная этим неверным светом, а затем все опять ухнуло во тьму, из которой на миг было выхвачено.
Преодолев брод, капая и обтекая, они выбрались из реки, Билли оглянулся на темнеющий городок и пустил коня проламываться через тростники; после них пошел береговой ивняк, а потом он поехал на запад, прямо к горам. Ехал и пел — то старые песни, которые когда-то в былые времена напевал отец, то грустную corrido[195] на испанском — ее он слышал еще от бабушки, — в ней говорилось о храброй soldadera, которая взяла из рук павшего возлюбленного винтовку и вместо него стала биться с врагом во время старинной не то войны, не то иной какой смертельной заварухи. Ночь была ясной, и, пока он ехал, луна скрылась за выступом горы, а на востоке, где тьма была непроглядней всего, одна за другой стали зажигаться звезды. Они ехали по сухому руслу ручья, когда внезапно ночь похолодала — так, словно бы ушедшая луна могла давать тепло. Все выше поднимались они по отрогам, и всю ночь он ехал и тихонько пел.
К тому времени, когда показались первые осыпи, а над ними высокие скальные обрывы гор Пиларес, недалек уже был рассвет. Съехав на травянистое болотце, он спешился и бросил поводья. Все брюки у него задубели от крови. Он взял волчицу на руки и опустил на землю; развернул простыню. Ее тело было холодным и закостенелым, от запекшейся крови шерсть сделалась даже колючей. Он отвел коня назад к ручью и, оставив его у воды, пошел искать по берегам топливо для костра. На южных склонах тявкали и подвывали койоты, да и откуда-то сверху, где только каменные темные громады, тоже раздавались их голоса, казавшиеся криками, исторгаемыми самим существом ночи.
Он развел костер, вынул, приподняв волчицу, из-под нее простыню, отнес к ручью и там, сидя в темноте у воды, отстирал кровь, потом принес простыню обратно, пошел в заросли каменного дерева и наделал палок с развилками. Камнем забил у огня две палки в землю, положил на развилки третью и на нее повесил простыню, которая в свете костра сразу окуталась паром, сделавшись похожей на освещенный театральный задник, воздвигнутый в каком-то диком уединении, куда для отправления тайного обряда удалились сектанты, которых то ли вытеснили туда их конкуренты по религии, то ли они просто укрылись в ночи, страшась своих же собственных ритуалов. Билли закутался в одеяло и, дрожа от холода, сидел, ждал рассвета, когда можно будет поискать место, где похоронить волчицу. Через некоторое время от ручья пришел конь, таща за собой по опавшей листве мокрые поводья, и тоже встал у огня.
Заснул Билли сидя, положив руки перед собой ладонями вверх, как ненароком задремавший кающийся грешник. Когда проснулся, было еще темно. Костер прогорел, лишь кое-где на углях вспыхивали последние мелкие язычки пламени. Он подбросил дров, снял шляпу и сызнова раздул ею огонь. Огляделся в поисках коня, но того было что-то не видно. По всем каменным бастионам Пиларес по-прежнему перекликались койоты, но на востоке начинало слегка сереть. Он подошел к волчице, сел на корточки и коснулся ее шерсти. Потрогал холодные совершенные зубы. Обращенный к огню ее глаз ничего не отражал, и он закрыл его большим пальцем, сел с нею рядом, положил ладонь на ее окровавленный лоб и сам тоже закрыл глаза, чтобы увидеть, как она бежит среди гор, как мчится по сырой траве звездной ночью, торопясь, пока не распалось с восходом солнца щедрое единение существ, которые чередой проходят перед нею в ночи. Олени, зайцы, голуби и полевки своими запахами густо насыщают воздух — все для нее, все ей на радость, все народы и племена этого единственно возможного из миров, каждый со своей предписанной Господом ролью, и она им своя, она неотделима от них. Где пробежит она — смолкают крики койотов, их будто выставили за дверь, когда здесь она, вся устрашение и диво. Он поднял ее окоченевшую голову из палой листвы и держал, пытаясь удержать то, чего удержать нельзя, что бежит уже среди гор, заставляя одновременно и ужасаться, и любоваться, как ужасаются, любуясь цветком, питающимся плотью; удержать то, что лежит в основе крови и костей, но во что им никогда не превратиться ни на каком алтаре и ни при каком воинском подвиге. То, чему мы склонны приписывать силу ваять, лепить и придавать форму темной материи мира, — ведь и впрямь, если уж ветер может и может дождь… Но удержать это нельзя никак и никогда, и не цветок это, а быстрота, охотница, сама охота, от которой приходит в ужас даже ветер, и лишиться ее мир не может.
II
Обреченные начинания навсегда делят жизнь на «прежде» и «теперь». Положив на луку седла, он отвез волчицу в горы и похоронил на высоком перевале под пирамидой камней. Крошечные волчата в ее брюхе почувствовали, как потянуло холодом, они беззвучно плакали в темноте, и он их всех похоронил, навалил сверху груду камней и увел коня прочь. Сам пошел дальше в горы. Выстрогал себе из ветки падуба лук, сделал стрелы из тонких прутьев. Задумал снова стать тем ребенком, которым никогда не был.
Неделями они скитались по высокогорью и превратились в тощего, полубезумного на вид мужчину и такого же коня, который щипал в горах скудную зимнюю траву и глодал лишайники на камнях, тогда как мальчик стрелами добывал форель, улучив миг, когда рыбина стоит над своей тенью, дрожащей на холодном каменном дне заводи, и тем питался, а еще ел зеленый нопал, а однажды ветреным днем, проходя высокой седловиной в горах, заметил ястреба, который на миг закрыл собою солнце, и его тень пробежала перед ним по траве так быстро, что конь испуганно прянул, а мальчик бросил взгляд вверх, где птица заложила вираж, снял с плеча лук, натянул и, пустив стрелу, смотрел, как она пошла в зенит, трепеща на ветру оперением, а потом по высокой дуге стала поворачивать, а ястреб летел по своей дуге и вдруг взмахнул крыльями, потому что стрела застряла у него в груди.
Ястреб забился, стал скатываться, потеряв ветровой поток, и исчез за выступом горы, вращаясь, как падающее перо. Билли поскакал его искать, но так ничего и не нашел. На скалах отыскал единственное пятнышко крови, уже высохшее на камне и потемневшее от ветра, и ничего больше. Он спешился, сел на землю у ног коня на ветру, сделал ножом надрез на краю ладони и смотрел, как медленно капли крови капают на камень. Двумя днями позже остановил коня на мысу, вдававшемся в реку Бависпе, и, оглядевшись, обнаружил, что река течет вспять. А если нет, тогда, значит, солнце садится сзади, то есть на востоке. Свой примитивный лагерь он разбил среди можжевелового бурелома и ночь прождал, что будет делать солнце, а что река, и утром, когда рассвет замаячил над дальними горами за широкой долиной впереди, понял, что проехал горный массив насквозь, туда, где вдоль восточных склонов река опять течет на север.
Читать бесплатно другие книги:
