Еще вчера. Часть вторая. В черной шинели Мельниченко Николай

Начальство всегда падает маслом вверх

(АиФ)

Мы начинаем потихоньку устраиваться. Это совсем новенькое и, оказывается, интересное занятие в нашей жизни. В первый же день в Гостином дворе мы покупаем добротные "гедеэровские" стулья. Они очень дорогие: по 10 рублей штука, но солидные и устойчивые, какой должна стать наша будущая жизнь. Вскоре появляется круглый раздвижной стол: не можем же мы жить без приемов. Особенно быстро мы приобретаем кровать: с панцирной сеткой и блестящими шишечками красоты неописуемой. Ничего мы тогда не понимали в кроватях, но наша первая "красота деревенская" вскоре, когда мы будем переходить в "средний класс" автовладельцев, нам очень поможет.

Приобретаем посуду: кастрюльки, тарелки и всякие сковородки. А вот ложки-вилки у нас почему-то были алюминиевые, как вспоминает Эмма. Я этого не помню, и сейчас соображаю: почему? Может быть для экономии средств?

Вообще по вопросам всяких приобретений у нас часто возникают разногласия и споры. Я выступаю в роли жмота и скупердяя: во-первых я должен думать о создании хоть маленького страхового фонда семьи на случай всяких ЧП; во-вторых я вижу эфемерность нашего нынешнего жилищного состояния; в-третьих – у меня твердолобый менталитет военного времени. Например: Эмме очень хочется иметь горку, где бы можно было красиво разместить все наши хрустали (особенно те, которые именно для этого будут позже приобретены). Я упираюсь всеми копытами: не нужна нам горка, а нужен еще один книжный шкаф. Кончается тем, что жена покупает все таки горку, и, совместно с нанятым бомжом, втаскивает ее на пятый этаж.

Следующий букет наших разногласий возникает по поводу помощи родителей. Я – очень гордый. Я считаю, что мы – самостоятельная семья, и должны рассчитывать только на собственные силы и возможности. Эмма же тащит у родителей все, что под руку попадет. Позже я сравню ее поездки к родителям с набегами хана Батыя, который оставлял после себя одну выжженную землю. Меня тоже можно простить: я никогда еще не был в роли родителя, и не понимал, какое это нужное родителям счастье, – отдавать детям все, что у них есть.

Иногда наши разногласия стают очень острыми, и доходят до временного отчуждения. Однако, все скоро проходит: мы "притираемся", начинаем понимать друг друга. Любовь – само собой помогает навести мосты, но еще мы оба трудоголики, и каждый работает в полную силу. У нас никогда не бывает стычек по поводу "кому сейчас очередь посуду мыть". А ведь многие семьи по этой причине распадаются…

По выходным (то есть – по воскресеньям) мы ходим обедать в столовую возле метро Автово, если не перекусываем в городе во время "культурного" мероприятия. Понемногу жена начинает готовить дома. Она этого никогда раньше не делала, но стремительно приобретает опыт и сноровку. Первый раз она жарила рыбное филе, не окунув его в муку или яички. Филе самостоятельно гомогенизировалось, превратившись в равномерную рыбную кашу. Постепенно все поднялось на очень высокий уровень, особенно при помощи рецептов, которые Мария Павловна часто присылает Эмме. Я вообще удивляюсь жене. Она, в общем – избалованная в семье девочка, без устали наводит блеск и порядок в своем доме и семье. Мне самому, прежде чем что-нибудь сделать, надо подумать, собраться. Эмма это все делает мгновенно и непрерывно. А уж по количеству всякой стирки ей присваивается партийная кличка "енот-полоскун".

Когда я "нормально" иду на службу, утром мы вместе идем в метро Автово. На Владимирской садимся в трамвай. "Садимся" – это, конечно, преувеличение даже в те "просторные" времена. Дружественная толпа сжимает нас лицом к лицу на задней площадке. У Финляндского вокзала это счастливое состояние кончается: я выхожу и пересаживаюсь в автобус.

Вечером мы летим в наш дом: у нас много всяких разных дел. Мы затеяли ремонт "своего" жилища, ничего в этом не смысля. Наша комната очень светлая: с 11 часов до заката в ней гостит солнце. Поэтому обои мы выбираем потемнее. В рулоне нам очень понравились почти синие обои с крупными химерическими загогулинами. Оказалось, что крупный рисунок очень трудно стыковать по вертикали. У нас образуется масса "отходов", тем более, что все провода освещения у нас проложены по стенам открыто на белых роликах. Мы преодолели все трудности, и оказались в раю "синем-синем".

С руководящими соседями мы живем очень дружно. Мура вальяжно выдает Эмме всякие разные советы и заявляет:

– Вам очень повезло, что вы можете поучиться семейной жизни у нас.

– Да-да, Эммочка, – дополняет ее Шура, – смотрите, учитесь, чтобы точно знать, как не надо делать!

Мура когда-то давно окончила юридический вуз, и уже лет десять "ищет" работу. Шура говорит, что ей нужна очень высокооплачиваемая работа, на которой можно ничего не делать, и не ходить на работу, – ну, разве только за получкой. Распределение ролей в своей семье АМ представляет так:

– У нас все обязанности распределены очень четко. Я – работаю, приношу в семью деньги. Мина (теща, Мина Флориановна) – готовит пищу. Яков Моисеевич (тесть) – занимается детьми (сначала у них был один сын Вова, уже при нас родился Юра). А Мура у нас – устает. Адски устает: за всех!

Мура снисходительно смеется: она вторая жена у АМ, значительно моложе его, но обожает своего мужа.

У АМ – неистощимые энергия и юмор. Свой первый Новый год мы проводим вместе. Шура в ударе, и после вечера у нас просто болят скулы от смеха от его шуток и рассказов.

– … И вот он спохватывается, что забыл поздравить своего начальника с днем рождения. Дает срочную телеграмму: "Поздравляю зпт десятый день пьем Ваше здоровье вск.". Ответ гласит: "Спасибо зпт пора бы остановиться тчк".

АМ почти теряет юмор только при сражениях с тещей в преферанс "на интерес" – на деньги. Тогда они оба стают очень похожи на кота Базилио и лису Алису, которые делят золотые, отнятые у Буратино…

Теща Шапиро Мина Флориановна – высокая и полная, с венцом седых кудрей на голове, обычно мурлычет романсы на кухне. Когда я выхожу туда в майке, она плотоядно оглядывает меня и заявляет:

– Не мужчина, а жидкий бред! Вы мне сегодня снились…

Шура по этому поводу говорит:

– Мина, ты бойся, чтобы Якову Мойсеевичу не начала сниться Эммочка!

В спальне Шапиро стоит редкий по тем временам телевизор КВН 49 с заполненной водой стеклянной линзой перед экраном. Один-два раза в неделю телевизор оживает. АМ хлопает в ладоши, созывая:

– Дети, дети! Все сюда: будут мультики!

В понятие "дети" входят: Вовка, Мура, Мина и моя жена. Когда же идет какое-нибудь кино или важные последние известия, то спальня Шапиро превращается в кинозал: собирается со своими стульями вся квартира, иногда и соседи, свет выключается, все внимают экрану. Вообще – в те времена люди, обладающие телевизором, должны были смириться с тем, что их комната превращалась в общественный кинозал в дни передач телепрограмм. По этой причине мы долго не покупали телевизор: такой хоккей нам не нужен.

Из командировки в Ригу я привожу жене сувенир – маленький флакончик духов в пластмассовом цилиндрике, увенчанным белым слоником, символом мещанского благополучия. Изделие ширпотреба стоит всего 18 рублей, но на лучшее у меня не было ни денег, ни времени. Духи оказались на удивление приятными.

– Сколько они стоят? – ревниво спрашивает жена, тоже начавшая переживать за семейный бюджет.

– Да ерунда: 18 рублей, – отвечаю чистосердечно, как на духу.

– Нет, ты скажи, сколько – в самом деле? – не отстает жена.

– Ну – сто рублей, сто. Ничего не жалко ради любимой жены!

– Такие деньжищи, – радостно сокрушается жена, с удовольствием обоняя подарок. В мое отсутствие ее посещает Мура:

– Ну что вам Коля привез из Риги?

– Да он сумасшедший: купил такие дорогие духи!

Мура осматривает и обнюхивает мой скромный презент:

– Боже, какая прелесть! Какой дивный запах! Нет, не зря Ригу называют маленьким Парижем! А мой Шура подарил мне какую-то гадость на день рождения, – мне они, ну, совершенно не нравятся! – Мура приносит и показывает жене только недавно выпущенные духи "Каменный цветок" в оригинальном, очень красивом, флаконе, закрепленном в коробочке, раскрывающейся как цветок. Мура не знает, что такие духи действительно стоят сто рублей, а продавали их только делегатам высокой партийной конференции, где волей замполитов оказался Шапиро.

Вечером к нам приходит сам Шапиро.

– Что ты подрываешь мир в моей семье? – набрасывается он на меня. – Какую такую прелесть ты купил в Риге, что Мура мне жить не дает, и все уши прожужжала?

Я смеюсь и рассказываю АМ все подробности ценообразования дешевой "прелести".

– Тс-с … Никому не говори больше, – неожиданно заблестели глаза у Шапиро. – Я скоро поеду в Ригу, и куплю эту "прелесть" не только жене, но и теще!

Первый наш семейный выход в гости был к Васе Марусеневу, тоже тотальнику, но коренному питерскому жителю. Вася и его жена Зина принимают нас с Эммой в тесной полуподвальной коммуналке на Разъезжей рядом с Пятью Углами. Маленький отсек, где Марусеневы проживают с дочкой, только отдаленно напоминает комнату. От общей кухни с двумя газовыми плитами он отгорожен ситцевой ширмой. Для единственного невысокого окна комнаты в наружном асфальте выгорожена специальная яма в закоулке дома, и только в верхней трети окна иногда видны ноги прохожих. К сожалению, вечерних пешеходов как магнит притягивает закрытый уголок, где можно облегчиться в такую уютную ямку…

Значительную часть нашей встречи мы посвящаем разработке технических средств борьбы с "писальниками". Проще всего изолированный лист на дне ямы подключить к фазному напряжению сети. Но может статься, что после удара током некоторые прекратят писать уже окончательно и бесповоротно: порог смертельного напряжения индивидуален для каждого владельца мочеиспускающего аппарата. Из-за трудоемкости был также отвергнут проект предварительного замера электрических характеристик желающих облегчиться. Я обещал Васе разработать аппарат, который подавал бы на лист импульсы разряда строго дозированной энергии. На том расстались.

Моя малышка была потрясена условиями проживания обычной ленинградской семьи. Наша комната теперь воспринимается как дворец, а мои усилия по "квартирному вопросу" уже не кажутся напрасными.

Марусеневы посещают нас с ответным визитом. "Горячительного" у нас достаточно, разговор о командировках-ссылках офицеров – очень злободневный и горячий. Вася слегка перебрал, и вдруг полным голосом запел свою песню на популярный мотив:

Не все Шапиро подчиняются моря…

К сожалению, вещание на этом кончилось: мы все дружно буквально закрыли рот свободолюбивому барду Василь Васильичу. Не узнал продолжения песни и сам Шапиро, от которого нас отделяли две стеклянные двери и коридор.

Второй эпизод произошел позже, но расскажу о нем сейчас, чтобы закруглить тему. На офицерском строевом собрании Шапиро "дает разгон" всем офицерам по нарушениям режима секретности в их собственных семьях:

– Наши жены слишком много знают о нашей работе! Представляете: приходит ко мне жена майора Фоминича. Спрашивает: "А когда вы моего Витеньку отпустите в отпуск?". Я ей отвечаю: "Думаю, что через неделю он окончит все работы и приедет". А она мне отвечает: "А как же он может окончить работы, если Вы ему не выслали обратный клапан высокого давления, 10 задвижек Ду 150 и всю дыхательную арматуру? Он когда еще получит это все, только тогда ему на монтаж надо будет еще недели полторы!".

Шапиро приводит и другие примеры всезнания монтажных жен, истосковавшихся по своим мужьям, грозит наказаниями офицерам, нарушающим режим секретности. Фраза: "Наши жены слишком много знают!" становится крылатой и руководящей в среде офицеров, особенно в случаях, когда действительно есть что скрывать от жены…

Нас часто посещают Мещеряковы. Лева теперь служит в "десятке" и Шапиро – его командир тоже. Однажды пришедшего Леву Мина Флориановна удивленно встречает словами:

– Как, Лева, вы еще здесь?

Лева пошел весь красными пятнами:

– А где же я должен быть?

– Вы же должны были уехать в Стрый!

В Стрыю возле Львова мы вскоре начнем сооружать большой ракетный старт. Пока что этот факт известен только отдельным работникам генштаба, работающим под грифом "совершенно секретно, особой важности". Факт неизвестен даже "нашим женам". Конечно, тещи – особая статья: для них и генштаба сделано исключение…

Окончился 1956 год, в котором мне исполнилось 25 лет. Начинал этот год я штурмовыми работами в забайкальских сопках. Без конца – ездил, летал, плавал, даже – "долбился" во льдах. На остановках – чем только не занимался: поднимал трубы и дергал радиомачты, укрощал различных раздолбаев, крутил арифмометр и даже женился. И вот – Новый, 1957-й, встречаем вдвоем с любимой женой в Ленинграде, в приличном, хоть и не своем, жилье. Итоги, как говорят теперь, – неоднозначны.

Если сравнивать с "гражданской" размеренной работой на заводе, то моя "военная" работа – отнюдь не сахар, часто "не сахар" – круглосуточный. Зато – совсем не скучно.

Что касается материальной "сатисфакции", то она – "похорошела", хотя и "оставляет желать". Перелистывая старые письма, я с удивлением обнаруживаю, что заботы о деньгах для "прокормления" моей малышки меня достаточно занимают. Правда, больше с точки зрения их своевременного получения, чем полного "наличия отсутствия". Со слезами умиления вспоминаю свои 880 рублей в месяц и потрепанные рукава моего единственного костюма. Теперь родное государство меня лично завалило костюмами, шинелями, брюками. Конечно, они все только одного – черного цвета.

А чем плох черный цвет одежды? Особенно, если вспомнить о полностью черном сорок первом годе. Мы надели эту одежду, служим и трудимся для того, чтобы такой год для нашей Родины не повторился больше никогда…

17. СЕВЕР, ДУБЛЬ ВТОРОЙ

Ой ты, гой еси…

Начиная с января 1957 года командование поручает мне подготовку следующей экспедиции на Новую Землю. Если все получилось с первого захода практически без подготовки, то теперь должно получиться еще лучше, хотя объем планируемых работ увеличивается в несколько раз. В этом году моя группа будет собирать металлоконструкции не только БКУ (усовершенствованных бронеказематов), но и всяких других – по несколько сооружений: ОПР (оптический пункт регистрации), ОПК (оптический пункт контроля), ГПА (главный пункт автоматики), не считая всякой мелочевки. Кроме монтажа собственно конструкций, мы должны их насытить также всей электрической "требухой": зарядо-разрядными щитами, мощной батареей авиационных аккумуляторов, проводкой, освещением и т. п., короче – полностью подготовить сложные объекты к работе в условиях нескольких, возможно – нескольких десятков, ядерных взрывов. Мы не можем выполнить электрический монтаж сразу в заводских условиях: сооружения состоят из нескольких секций. Максимальный вес секции всего 5-7 тонн, чтобы корабельные краны не надорвались. Зато можем надорваться мы, приступая к очень трудоемким электрическим работам только после сборки-сварки сооружения на месте: сроки готовности – прежние.

Кроме того, мы должны выполнить ряд работ на командном пункте полигона – "Высоте". Там, помимо больших работ в строящемся заглубленном командном пункте, надо установить также антенное поле на деревянных радиомачтах. В одной команде работают электрики, связисты, инженеры из проектной группы. Моего друга Леву Мещерякова переводят из в/ч 15107 к нам. В нашу группу подключается также капитан Алексей Венкстерн. Леша – потомственный дворянин и военный из обрусевших шведов. Порода ясно читается на его по девичьи красивом лице. Он – электрик "высокого полета", ему предстоит смонтировать КП полигона – "Высоту". В группу входят также майор Петров ("Капитоныч") и капитан Лева Сорокин, знакомый по Улан-Уде.

В мою группу включены также несколько старшин и мичманов-сверхсрочников. Мичман Шабанин – материально ответственный. На нем висит сохранность и учет наших собственных грузов: материалов, инструментов и т. п. Знакомый мне по Чите мичман Воропаев – электрик. Есть даже строевой начальник – старшина Аверьянов. Его дело – подготовка к экспедиции отобранных матросов. Часть известных мне матросов я отбираю сам: Цопа, Кравцов и несколько других.

Теперь в южной части Новой Земли – южнее пролива Маточкин Шар, в губе Белушья (зона Б) растет целый город военных и ученых "атомной" науки, строится жилье, причалы, котельные, машинные парки, лаборатории и электростанции. Рядом с Белушкой (так обычно называют в быту зону Б) обустраивается аэродром Рогачево. Все туземцы – ненцы во главе с Тыко Вылкой – переселены в Архангельскую область. Наша часть в зоне Б организует постоянную группу, которая должна работать круглый год, даже во время полярной зимы. Начальник новой группы – майор Шапорин, деловой мужик весьма объемистых габаритов, уже "положил глаз" на меня…

Сейчас, во время подготовки, для нас наиглавнейшее дело – устранить проектные "ляпы" в чертежах. Тем более это нужно сделать, поскольку изготовление нескольких сооружений поручено нашему Заводу 122 на Магнитогорской улице. Много металлоконструкций, в том числе бронеказематы, изготовляет 55 Механический завод Минобороны, расположенный с Стрельне. Как-то автоматически по новоземельским заказам я стаю на заводе неким военпредом. Мне нравится этот компактный и неплохо оснащенный завод, в числе продукции которого даже есть краны. Мы сразу же находим общий язык с начальником (полковник Шапиро, однофамилец нашего командира), главным инженером и начальниками цехов. Очень хорошо, что у них возникает куча вопросов по создаваемым конструкциям, особенно по сварке и последующим деформациям. Это значит, что руководители и инженеры завода работают как инженеры, а не спускают все технические решения на усмотрения слесаря дяди Васи и электросварщика дяди Степы. Инженерам завода нравится, что желторотый лейтенант решает почти все вопросы быстро, и без всяких запросов и согласований. Завод тоже без всяких согласований выполнил мою просьбу о контрольной сборке и подгонке стыков соседних секций после их изготовления, хотя такая операция не предусматривалась и не оплачивалась. Надо ли говорить, насколько эта операция упростила мне жизнь на монтаже в снегах Новой Земли?

С 55-м заводом мы сотрудничали потом много лет. Добрые отношения очень помогли нам, когда мы вместе ломали головы над совершенно неведомыми затворами, изготовление которых поручили заводу. Циклопические конструкции были снабженными непонятными гидравлическими и другими устройствами. Сверхвысокая секретность скрывала назначение и функции устройств, что не позволяло принимать какие-либо решения по конструкции: завод вынужден был строго придерживаться чертежей, которые, как всегда, изобиловали ошибками. Точно так же вынужден был действовать и я, принимавший готовые изделия для монтажа. Гораздо позже, при драматических обстоятельствах, о которых напишу, я узнал, что затворы мы делали для герметичного перекрытия въездов в сооружения, способных выдержать ядерный удар. А возможность нанести такой удар с нашей стороны пряталась именно в этих сооружениях…

Вставка из будущего, нужная для закрытия темы. Для ядерных испытаний в следующем, 1958 году, Военморпроект создал чертежи бронеказематов повышенной прочности, способных выдержать термоядерный взрыв. Не знаю почему, но изготовление их поручили Ростинскому судостроительному заводу, минуя наше Управление монтажных работ. Мы даже не получили заранее чертежей. В начале 1958 года с завода посыпались сигналы SOS: конструкции разрушались непосредственно в процессе их изготовления, не ожидая термоядерных нагрузок. Отцы-командиры (теперь к ним следовало причислить и командование УМР) послали на завод меня. Увиденная на заводе картина была не для слабонервных. Основу конструкции каждой секции составляло несколько прямоугольных рам из больших двутавров примерно – N 40, т. е. с высотой профиля 40 см. Близко расположенные рамы вваривались по всему периметру примыкания (чтобы покрепче было!) в коридор наружной обшивки из стальных листов толщиной около 16 мм. Близко расположенные сварные швы большого калибра создавали такие огромные внутренние напряжения, что балки и толстая обшивка разрушались, как стеклянные… Для меня картина была предельно ясна и понятна. Все неприятности происходили из-за самой распространенной ошибки людей, не понимающих природы сварки и считающих сварной шов некоей металлической разновидностью оконной замазки. В течение нескольких дней я сократил в чертежах бронеказематов более километра (!) сварных швов, изменил конструкцию стыков и некоторых деталей, остальной сварке указал строгую последовательность. Пробную секцию по такой технологии завод изготовил быстро. Она (секция) была прочной и без проблем. Завод вздохнул свободно. Военморпроект не глядя, телеграфно подтвердил все мои решения. Великая сила проекта: один дурак может нарисовать столько, что десять умников будут ложиться костьми, чтобы в итоге слепить очередную "козью морду", которая потом еще долго будет мучить уже другой народ своими уродствами. И еще – о проектировщиках и конструкторах: главные и умные очень часто сидят в разных кабинетах…

Однако надо возвратиться в 1957 год. Опять в чертежах уйма нелепостей и нестыковок. Приезжает из московского Военморпроекта главный инженер проекта (ГИП) Лексаков. Мы вываливаем ему десятки замечаний по проектам. Лексаков, гражданский инженер, весьма контактный и общительный человек, взмолился:

– Ну, ребята, вы же все знаете, как надо делать! Так смело всё и делайте, не взирая на чертежи! У меня нормальные инженеры – это всего несколько офицеров. Но им работать некогда: без конца всякие политзанятия, семинары, строевая подготовка, экскурсии по местам боевой славы… А за кульманами остаются и "рисуют" чертежи девочки и мальчики, окончившие техникумы и институты совсем недавно… Что с них можно взять? А я один разве могу уследить за всеми мелочами?

Забегая вперед, скажу, что одна такая мелочь в виде пропущенной запятой чуть не погубила у меня нескольких матросов. Дело было так. На "Высоте" мы должны были установить небольшой топливный склад для дизельной электростанции. Цистерну объемом 25 м³ полагалось испытать на плотность давлением воздуха 0,3 кг/см². При копировании чертежей (тогда это делалось дедовским способом – рисованием тушью на полупрозрачной кальке, наложенной на чертеж) копировщица пропустила запятую, – пренебрегла таким "пустячком", или просто не заметила, повысив тем самым испытательное давление в 10 раз. Надо заметить, что все испытания труб и всяческих разных сосудов на прочность и плотность, как правило, проводятся гидравликой – водой. Если приходится испытывать давлением воздуха (нет воды, низкие температуры), то разрабатывается специальный Проект организации работ (ПОР), который должен уберечь людей при взрыве: сжатый газ накапливает энергию не хуже взрывчатки…

Наш прораб капитан Лева Сорокин заглянул в чертеж, и, узрев надпись "испытать давлением воздуха 03 кг/см²", о запятой не подумал, и дал команду: качать компрессором воздух в лежащую на земле "банку", размером с железнодорожную цистерну. Она, бедная, выдержала только половину "расчетного" давления, затем – взорвалась. Днище, весом несколько сот килограммов, "просвистело" совсем рядом с группой матросов. На пути "банки", улетевшей в другую сторону, людей, к счастью, тоже не было…

В феврале и марте 1957 года мы отгружаем все полуфабрикаты наших игрушек, а также свое оборудование и материалы, в Мурманск для погрузки на ледокол. Близкая и долгая разлука уже висит над моей молодой семьей из двух человек. И так уже очень долго, около четырех месяцев, длился этот подарок судьбы, когда мы были вместе, – мои командировки были не дольше недели…

Все отобранные для второй экспедиции матросы, старшины и некоторые офицеры уже в Североморске. Я "зачищаю" последние вопросы, и тоже готовлюсь к отъезду.

Ожидаемый "зов трубы" прозвучал уж совсем не вовремя. Телеграмма от Френкеля предписывала мне прибыть в Мурманск 1 Мая. Празднование "Дня пролетарской солидарности" с далекого детства было для нас святым делом, но приказ воспоминаниями не перешибешь… Дарим себе с женой целые сутки совместной жизни: в Мурманск еду не на поезде, а на другой день улетаю самолетом. В Ленинграде с 1 мая все моряки надевают белые фуражки, в Североморске еще месяц будут ходить в черных.

Весь город широко празднует 1 Мая. Обходим с женой толпы демонстрантов и праздничные колонны, "просачиваемся" в Пулково с небольшим чемоданом и черной фуражкой в руках. Перед посадкой в самолет надеваю черную, а Эмме отдаю белую фуражку: не скоро она мне понадобится… Тяжело разгоняется и взлетает самолет. В иллюминатор я вижу такую одинокую и несчастную фигурку жены с белой фуражкой в руках…

В гостинице "Арктика" нахожу Френкеля, докладываю о своем прибытии: "Товарищ полковник, лейтенант Мельниченко по Вашему приказанию прибыл".

– Что случилось, Давид Ионович? – это уже неофициальный вопрос.

– Садись, Коля, отдохни. Скучно тут мне одному!

– Совесть у Вас есть, Ваше Высокоблагородие, господин полковник??? Из-за скуки оторвать бедного лейтенанта от молодой жены, да еще в День Великого Пролетарского Праздника?

– Ну, не гони волну, бедный лейтенант, да еще и молодожен. Дел у нас с тобой – выше крыши. Твои коробочки не влезают все в ледокол. Надо быстренько прикинуть, что и куда грузить, что можно оставить для второй очереди. Через несколько дней надо выходить в море. Лед очень тяжелый, неизвестно, сколько придется долбиться. А сроки – сам знаешь…

Вскоре мы с Френкелем уже в порту. Наш ледокол уже практически загружен, но оставшиеся грузы не помещаются. Требуемое решение, что оставить "на потом", – для меня очевидно. Без колебаний оставляю всю начинку сооружений, все электрические щиты и всякие "прибамбасы" и гружу все железные коробки. Если мы не сварим и не установим коробки, то куда будем монтировать всю начинку? Френкель с этим сразу же соглашается. А моя просьба – грузить последними новенькие сварочные агрегаты, ему непонятна.

– Они – новые, им нужно двое суток на обкатку, – объясняю я Френкелю. Он сразу все понимает, и распоряжается к горючему для тракторов на палубе добавить еще несколько бочек бензина для моих агрегатов. Хорошо работать с таким начальством, которое все понимает. На таком простом мероприятии потом я сэкономлю целую неделю…

Техническое отступление, не очень уместное, но просвещающее. Когда вышли первые "Жигули", сделанные по итальянской технологии, я очень удивился, что на их карбюраторах не стоят ограничительные шайбы на период обкатки. Такие шайбы стояли на всех двигателях "Побед", "Волг" и "Москвичей". Шайба исполняла роль удавки, затянутой на шее бегуна, чтобы, он перемещался только ползком, пока не окрепнет. В инструкции же по "Жигулям" всего лишь приводилось пожелание (!) не превышать скорость 90 км/час (!!!) на первой тысяче (всего-то!) километров пробега. Оказывается, все дело в точности изготовления деталей двигателя. При низкой точности эти детали должны долго прирабатываться, притираться друг к другу, чтобы нормально работать дальше. Даже обычные рабочие обороты в период обкатки двигателя могут полностью "запороть" его. После "тихоходной" обкатки из двигателя, вместе со сменяемым маслом, выходит уйма металлических опилок, до того бывших "неточностями", разными заусенцами и повышенными допусками в размерах. Поэтому тщательная, а значит – длительная и спокойная, обкатка новых двигателей на сварочных агрегатах, была для нас условием их относительно надежной работы в будущем.

В гостиницу возвращаюсь поздно вечером, голодный, как волк. В портовом Мурманске, где жизнь должна бить ключом круглосуточно, все уже заперто и закрыто, как в провинциальном и глубоко сухопутном Урюпинске. Единственный маяк освещает эту унылую картину: ресторан "Арктика", куда я и направляю свои стопы в военно-морских ботинках.

Здесь, за плотно зашторенными окнами, шумит и заправляется весь Интернационал. Просто поужинать, не заказав спиртного – это плюнуть в нежную душу официанта. Заказываю прожиточный минимум, быстренько все загружаю вовнутрь, закуриваю и расслабляюсь. За соседним столиком звучит родная немецкая речь. Один из немцев хмуро оглядывает меня. Я, знакомый с "партиципами" и "кондиционалисами", а также со всеми сварочными терминами на немецком, бодро ввязываюсь в разговор. Выяснили: оба мы инженеры, оба не любим военную форму. На вопрос о том, где же мой немецкий друг был в 1941 – 45 годах, он быстренько ответил, что был очень болен все это время. Я не поверил, немец начал что-то объяснять, со скоростью значительно превышающей порог моего восприятия. После моих настойчивых "langsamer" и "deutlicher" мы вернулись к исходным истинам и темпам. На той стадии разговора, когда мы заказали еще по сто грамм, чтобы выпить за взаимопонимание, мир и дружбу между народами, совершенно трезвый капитан из патруля объяснил мне, что для меня эта мирная конференция может закончиться на гауптвахте. Переговоры пришлось завершить без подписания итоговых документов…

На всю оставшуюся жизнь…

(из кино)

Вот трюмы загружены до уровня первого твиндека. Открытый проем носового трюма закрывается полом из досок, проем на верхней палубе тоже закрывается балками и брезентом. На этой крыше оборудуется наклонный входной трап, напоминающий снаружи большую собачью будку, обтянутую брезентом. Пространство между полом и крышей и будет временным кубриком для матросов и старшин. Никаких нар не предусматривается: путешествие не должно быть долгим, да и времени не хватает. Моя команда занимает угол трюма в носовой части. Есть много свободных толстых досок, и я принимаю решение сделать для своих ребят нары, чтобы они не валялись на сыром полу. На скорую руку сооружаем на стойках из тех же досок двухэтажный настил: на каждом "этаже" может разместиться человек 15-20. Для жесткости всего сооружения закрепляем гвоздями несколько раскосов. Мне хочется их поставить побольше, да еще и в другой плоскости, но они затрудняют "вход" на нижний этаж.

– Да куда эти нары денутся, товарищ лейтенант! – говорит мне молоденький сварщик матрос Юра Иванов. Нары выглядят вполне устойчивыми, и я, офицер в морской форме, но раньше видевший штормы (штормА!) только в кино, соглашаюсь с ним. Матросы распределяются по нарам, мичманы располагаются на полу вокруг своих пожитков. Всем выдан сухой паек на несколько дней. Главная забота мичманов, что этого пайка будет мало, если придется быть на ледоколе больше пяти дней…

"Пассажирского народу" на судне гораздо меньше, чем в прошлом году, и офицерам выделяются каюты в жилой части ледокола. Я поселяюсь в трехместной каюте на третьей палубе (а может быть – этаже) вместе с Капитонычем и Левой Сорокиным. В других каютах размещаются Шапорин и Леша Венкстерн. Лева Мещеряков должен прибыть позже: приказ о его переводе в нашу часть уже есть, но командир в/ч 15107, некий кап два Горбатюк – гнуснейшая личность, – выпендривается и не хочет его отпускать. Кроме того, в Ленинграде изготовлено еще не все электрооборудование для наших игрушек.

Вставка – чрезвычайно неуместная, но мне больше не захочется возвращаться к этому Горбатюку. В гарнизоне на шоссе Революции он назначается старшим строевым начальником "на рейде". Для этого солдафона с "золотыми", "истинно морскими", погонами не было большего удовольствия, чем гонять нас, молодых инженер-лейтенантов с белыми (техническими) погонами. Он мог остановить любого офицера, и, поставив по стойке "смирно", сделать выговор, например, за недостаточный, по его мнению, блеск пуговиц или обуви. Однажды я дежурил по гарнизону. Появляется Горбатюк, и я отдаю форменный рапорт:

– Смирно! (По этой команде все находящиеся в вестибюле, даже дамы, – замирают). Товарищ капитан второго ранга! За время Вашего отсутствия в гарнизоне происшествий не произошло. Дежурный лейтенант Мельниченко.

Нормальные начальники после рапорта обычно говорят "Вольно!" выводя из ступора случайных зрителей, здороваются за руку с дежурным (или просто проходят дальше). Наш же флотоводец затягивает паузу, осматривает меня, и, не найдя других поводов, громко брюзжит:

– Учитесь отдавать честь! Может быть – полковником станете! А то на всю жизнь сварщиком останетесь!

– А сварщик – не меньше полковника, товарищ капитан второго ранга! – неожиданно даже для себя выпаливаю я. Ударение на слове "второго" звучит как "капитан второго сорта". Горбатюк окидывает меня ненавидящим взглядом и проходит, так и не дав команду "вольно"… Тогда мы думали, что этот истинный служака, "военная косточка", подтягивает к военному уровню нашу довольно разболтанную братию. Позже я понял, что это было проявление тщательно скрываемого комплекса неполноценности строевиков перед инженерами. Техника армии и флота ставала настолько сложной, что ею могли командовать только инженеры. Бывшая "черная кость" постепенно вытесняла "белую". Горбатюка вскоре уволили: хорошего знания строевого устава было явно недостаточно, чтобы командовать технической частью. Последняя наша встреча с Горбатюком заставила меня просто презирать его. На проводы в последний путь своего коллеги полковника Шапиро этот бывший "флотоводец", строевой командир, "военная косточка", явился небритым, в жеваном виниловом плаще с оторванным рукавом, напяленным на замызганную фуфайку, и в ботинках, не видевших сапожной щетки со дня своего рождения…

В ночь на 5 мая выходим в море. Проходим залив. Ветер крепчает, и наша махина прилично раскачивается. Больше суток идем до Гремихи. Там принимаем на борт человек 200 солдат – военных строителей. Позже, уже на Новой Земле, я познакомился и подружился с их командиром – Героем Советского Союза Константином Ивановым. Костя, несмотря на высокое звание, – весьма приличный человек, очень не дурак выпить. Может быть, поэтому он все еще ходит в старших лейтенантах…

Теперь мы меняем курс с восточного почти на 90⁰ и следуем куда-то на север. Свирепый ледяной ветер свистит в снастях судна. Все возрастающие волны накатываются спереди и сбоку, тяжело бьют в левый борт, как игрушку раскачивая огромный ледокол. Высоченная гора темной воды с белыми гребнями пены вырастает с левой стороны ледокола и накрывает нас, кажется, полностью. Нам уже не всплыть. Однако нос корабля медленно выходит из глубины пенящейся воды, и мы оказываемся на гребне волны. Теперь перед судном – глубокое ущелье между двумя хребтами темной воды. Прежде, чем упасть туда, корабль заваливается на правый борт. Корпус судна дрожит и вибрирует от напряжения и работы винта. При падении судно, прежде чем принять очередной удар водяной горы, успевает выровняться и завалиться на другой борт. Опять мы подныриваем под волну, которая накрывает палубу, затем с шипением уходит за борта. Трактора и грузовики на верхней палубе вскоре покрываются толстым слоем льда и стают похожими на фантастические чудовища. Чудовища растут; я просто физически чувствую, как опасно они повышают центр тяжести корабля. Так недалеко и до "оверкиля", когда корабль не сможет выйти из очередного крена…

Моряки из команды электрохода говорят, что нас треплет шторм в 11 баллов. Жизнь на корабле существует только на ходовых постах – на мостике и у машин. Остальной народ, свободный от вахты, отлеживается, даже в столовую не ходит. О нас, пассажирах, и говорить не приходится. Мой Капитоныч лежит трупом на верхней койке. Жив ли? Когда я пытаюсь растолкать его, – только мычит. И то, слава Богу: жив! Лева Сорокин исчез вообще. Расспрашиваю ребят из команды: никто его не видел. Наконец, кто-то из камбузной команды говорит, что он, кажется, лежит возле двери холодильной камеры, расположенной глубоко в трюме. Пробираюсь туда. Действительно: Лева без признаков жизни лежит прямо на полу узкого коридора у дверей холодильной камеры. Расталкиваю его, зову в каюту. Лева з-заикаясь говорит, что здесь ему лучше. Действительно, здесь болтает меньше. Каждое живое существо на корабле описывает в пространстве некую замысловатую фигуру, похожую на спираль из восьмерок. Здесь в низкой точке средней части судна эта восьмерка имеет несколько меньшие размеры. Я оставляю Сорокина "наслаждаться" покоем. По лестницам и коридорам, где меня бросает от стенки до стенки пробираюсь в свою каюту. Качка меня не берет: меня не выворачивает наружу, как от черной икры, я даже хожу в столовую, где сейчас могут глотать пищу всего несколько человек. Просто тяжелая голова.

Старый анекдот о морской болезни. Судно немилосердно раскачивает и треплет жестокий шторм. Пассажиры ведут себя по-разному. Поляк взывает к пану Езусу и деве Марии, еврей – к матери, немец – к Луизе, англичанин бреется, надевает фрак и открывает флягу с ромом, русский загибает трехэтажным. Украинец терпит молча, затем пробирается на мостик и говорит: "Пане капітане! Зупиніть, будьте ласкаві, Ваш параход, краще я пішки піду!"

В каюте стоит невыносимая жара: к паровому радиатору под иллюминатором не дотронуться, вентиль его сломался. Чтобы не погибнуть от теплового удара в Арктике, хочется открыть прямоугольник иллюминатора, но сюда, до третьего этажа надстройки, доходят волны, и захлестывают иллюминатор. В перерывах между волнами вглядываюсь в закрытый входной трап трюма, где находятся мои матросы. Меня просто гложет тревога за моих ребят. Из трюма еще никто не показывался. Нос судна – самое "раскачиваемое" место: амплитуда "восьмерки" – десятки метров. Прикидываю дорогу к входному трапу: это метров двадцать палубы, заставленной обледенелой техникой, которую периодически накрывает волна. Нет, в трюм не пройти: ухватиться не за что, и меня просто смоет за борт…

Несколько часов я вглядываюсь в картину палубы, хорошо видимую с каюты в перерывах между волнами. Кратчайший путь недоступен, но окольный – возможен. Если добежать до трактора возле мачты, то там можно переждать одну волну, хотя и по колени в воде. Пока придет следующая волна, можно добежать до входа в трюм.

Помощи от своих офицеров мне ждать не приходится: все лежат живыми (пока) трупами. К командованию судна я тоже обратиться не могу: мне просто запретят выход на палубу…

Готовлюсь в одиночестве. На самые уши напяливаю фуражку, наглухо застегиваю спецпошив, надеваю кожаные перчатки. Приоткрываю дверь из надстройки на палубу и начинаю понимать, что без всякой волны меня может сдуть ветер, который я не учитывал из окна каюты…

Ну, будь что будет. Не утонет человек, которому суждено быть повешенному. Подкрепив себя такой "молитвой", сразу после волны выскакиваю на палубу и несусь к намеченной точке, где можно переждать. Волна накрывает палубу, но меня защищает тяжелый трактор. Стою по колени в ледяной каше, пережидаю. Входной трап с трюмом почти рядом. Раздвигаю брезент, открываю и закрываю за собой тяжелую дверь, спускаюсь по трапу в тускло освещенный трюм.

Невыносимый смрад просто забивает дыхание. Две сотни человек лежат на скользких от блевотины досках пола. Несколько ведер, предназначенных для сбора бывшей пищи, опрокинуты. Пол под ногами вздыбливается и летит вверх, прижимая к себе тяжелое тело. В верхней точке подъема пол накреняется все больше, и тела солдат вместе с ведрами скатываются к одному борту. Затем наступает невесомость падения, когда все внутренности поднимаются к горлу. Опять крен, перекатывание тел к другому борту, и очередной взлет к невидимым небесам замкнутого пространства, наполненного полумертвыми людьми и невообразимым запахом. Именно запах пытается вытолкнуть из меня проглоченную накануне пищу…

Среди этого дурно пахнущего кладбища жив и бродит всего один человек – мой матрос Семен Цопа. Он брезгливо выбирает на полу относительно сухие места, куда можно поставить ногу. Голова Семена непокрыта: бескозырку унес ветер на палубе, где он недавно "отдыхал" от трюма. Пробираемся уже вместе к "монтажному" углу. Наши скороспелые нары сложились, как складывается пустой спичечный коробок. Матросы с верхнего яруса, в том числе – Юра Иванов, сползли на пол и валяются рядом. Десятка полтора матросов зажаты между верхним и нижним настилами. Выбраться самостоятельно они не могут, и только по слабым движениям конечностей можно понять, что они еще живы. Я обращаюсь к старшинам-мичманам, кричу им, что надо подниматься и спасать ребят. Мичманы лежат как трупы с зеленоватыми лицами возле своих нетронутых сухих пайков. Остатки ранее принятой пищи размазаны по полу вокруг. Пытаются подняться только Воропаев и Аверьянов, но трюм взлетает в поднебесье, и они беспомощно распластываются на полу. Пробую растолкать кого-либо из лежащих рядом матросов. Бесполезно. Нападаю на Иванова, хотя чувствую только свою вину:

– Видишь теперь "куда они деваются"? Поднимайся, помогай!

Иванов сначала только мотает головой, но потом вдруг срывается, делает несколько шагов к ведру. Его выворачивает, хотя уже нечем. Он падает прямо возле ведра…

Мы молча переглядываемся с Семеном. Из двухсот с лишним человек мы никого не можем позвать на помощь. Только мы вдвоем, лейтенант и матрос, можем спасти наших ребят. Семен находит где-то топор и пачку больших гвоздей, "сэкономленных" при постройке нар. Чтобы поднять верхний настил за выступающие края поперечных досок, надо наполовину согнуться. Первая попытка ничего не дает: настил слишком тяжел для двоих, ребра досок немилосердно вгрызаются в тело до кости. Стаем удобнее, напрягаемся. Настил немного приподнимается, но поднять мы его не в силах. Можно бы осмотреться, убрать доски, мешающие подъему, приспособить какой-нибудь рычаг… Но в наш угол еле доходит свет далекой тусклой лампочки, таких тонкостей – не различить. Кроме того, нас швыряет и прижимает "восьмерка": при взлете настил стает намного тяжелее. Договариваемся с Семеном, что поднимать будем только при падении судна. Прилаживаемся. Вот взлетаем вверх, заваливаемся. "Давай!!!". От адского напряжения, кажется, вылезут глаза, но настил приподнимается на полметра. Зашевелились освободившиеся матросы.

– Лешенька, давай, помоги, – хриплю я Алексею Гуралю, добросовестнейшему и исполнительному старшине второй статьи родом из Западной Украины. Леша со стоном поднимается на четвереньки, принимая на себя часть груза. Кто-то из матросов находит силы последовать его примеру. Вот нос судна опять пошел вниз, я напрягаюсь изо всех сил и выдавливаю команду: "Взяли!".

Настил нехотя поднимается в "проектное" положение. Теперь удерживать его значительно легче, только давлением в сторону. Мы делаем это вдвоем с Гуралем, а Цопа вгоняет в ставшие на место раскосы новые гвозди, взамен вырванных. Уже вместе ставим дополнительные раскосы. Гвозди не экономим…

Все. Нары стоят. Мы переводим дух после тяжелой работы. Мы уже не чувствуем запаха, а гигантские качели судна кажутся нормальным способом существования.

Передохнув, проверяем всех находившихся между настилами. Все дышат, отзываются, повреждений нет. Огромный камень тихо скатывается с моей души. Еще поднимаем на верхний настил десяток матросов: кого – подсаживая, кого – просто забрасывая наверх.

Обратная дорога в надстройку – по проторенному пути. В каюте раздеваюсь, развешиваю одежду для сушки и обессиленный, но спокойный, ложусь спать.

Я еще не скоро узнаю, что этот подъем сложившихся нар в Баренцевом море наложит свою печать на всю мою оставшуюся жизнь.

Медицинское и философское отступление – взгляд из будущего. Месяца через полтора-два я в полном одиночестве шел по берегу бухты. Тропинка петляла среди невысоких скал, точнее – крупных камней на берегу. Стоял полный штиль и небывалая тишина. Светило яркое солнце. Голубая бухта сонно нежилась под его лучами, словно в каком нибудь курортном море. Только над южной частью моря темнела узкая полоска. Там была Большая Земля, на которую опустился теплый летний вечер. Люди гуляют, ходят в кино и на танцы, целуются… Где-то далеко, в том теплом и недоступном мире живет моя молодая жена…

Внезапно высоко над моей головой возник некий свистящий звук. Взгляд вверх заставил меня отскочить в сторону: на меня пикировал огромный альбатрос с двухметровым размахом крыльев и хищно вытянутым клювом. У самой земли птица взмыла вверх и начала заход на второе пике. Я мог обороняться только камнями, которые и начал швырять изо всех сил навстречу монстру, заходящему на новые атаки. Все происходило почти беззвучно и как-то нереально, – как во сне. Вдруг мое сердце пронзила острая боль, словно в груди находилась большая игла. Иррациональность происходящего наполнила меня просто суеверным страхом. Я отступал, "отстреливаясь" камнями. В конце концов, воздушный агрессор оставил меня в покое… Боль в груди не проходила, и я зашел к знакомому доктору. Он чего-то накапал, и дал мне проглотить.

– Ну, помогает? – спросил он через минуту.

– Увы, дружище Эскулап, твои усилия и снадобья напрасны…

– Ну, и слава Богу, – отзывается доктор. – А то я подумал, что у тебя приступ стенокардии, грудной жабы. А если не она, то живи себе дальше. Все проходит, даже боль…

Боль действительно вскоре прошла. Она возобновлялась только, если я спал на спине, или подтягивался на турнике. Эти "опции" я сразу исключил из своего "меню".. Лечилась острая боль тоже специфически: движением, зарядкой, работой, что мне вполне подходило…

После следующей "убойной" командировки 1958 года, меня положат в госпиталь, напишут мудреный диагноз "нейроциркуляторная дистония по вегетативному типу" и что-то там еще. Человеку, совсем недавно прыгавшему с парашютом, дадут ограниченную годность к военной службе. А сердце так закормят всякими каплями и таблетками, что оно начнет хлябать, как разорванный валенок. Нет, такой хоккей нам не нужен. Я забрасываю все лекарства подальше: болеть я не привык, значит – здоров.

Десять лет я буду бороться с этими периодическими болями своими средствами: бегом, колкой дров, и похожими развлечениями, например – вытаскиванием из кювета своего "Москвича". Когда совсем зажало, позвали профессора из платной Максимилиановской поликлиники. Он мрачно осмотрел снимки позвоночника, и сказал, что у меня очень серьезные дела, и надо лечиться всерьез. Его мрачные прогнозы я великолепно проигнорировал, и вскоре все прошло. Прошло, чтобы по философской спирали развития вернуться на более высоком уровне. Затем, после "миленькой" процедуры – "пневмомиелографии", поставят диагноз: сдавливание и выпячивание многих межпозвонковых дисков. Этот диагноз, как большая лампочка Ильича, высветит все прошлые диагнозы и первоначальную причину, которая ведет к шторму в Баренцевом море…

Оглядываясь назад, хочется пофилософствовать: можно ли было все предотвратить? Когда астролога Тамару Глобу, спросили: "Зачем Вы вышли замуж за астролога Глобу, хотя себе то уж вы оба могли предсказать, что ваш брак будет недолгим и несчастливым?". Тамара ответила: "Такая у меня карма!". Наверное, моя карма мне тоже на роду была написана. В конце концов, люди получают еще более страшные травмы, просто отрабатывая какой-нибудь элемент на турнике или на прыжках с трамплина в борьбе за нелепые "голы, очки, секунды". А я все-таки людей спасал, своих ребят…

Внезапный скрежет разбудил меня. Корабль дрожал мелкой дрожью, но уже не болтался в трех измерениях. Мы с хода влетели в неподвижное ледяное поле и прошли по нему около 200 метров. Последние метры ледокол налезал носом на лед, затем проломил его и стал горизонтально. Теперь махина ледокола, окруженная обломками голубого льда, неподвижно стояла посреди белой снежной равнины. С гребней застругов свирепый ветер срывал поземку.

Дальше началась, известная мне по прошлому году, долбежка во льду: судно пятится назад, разгоняется, вылезает на лед на треть корпуса, проваливается, опять отходит назад для разгона. Корпус ледокола дрожит и вибрирует, трещит взламываемый лед. По сравнению с прошлой болтанкой, это – детские шалости. Народ постепенно оживает, лицам возвращается естественная окраска. Мои ребята проветриваются на палубе, но ледяной ветер быстро загоняет их опять в относительно теплый смрад трюма. Только теперь доходит очередь до сухих пайков, выданных на дорогу.

Оживает и офицерская каюта. Сползает с верхней койки Капитоныч, из чрева корабля на нетвердых ногах появляется Лева Сорокин. На огонек появляются у нас Шапорин и Венкстерн. Самый разговорчивый у нас майор Иван Александрович Шапорин, – мужик килограмм на 120. Он старший по званию и по должности: командир недавно образованной новоземельской группы, которая будет базироваться в Белушке. Он строит планы будущих работ на всем архипелаге островов Новая Земля. С ужасом убеждаюсь, что в этих дальних планах я уже занял свое место. Даже не потребовалось "засыпать Шапиро телеграммами". Шапорин уверенно планирует мое будущее на год вперед, говорит, что терпеть не может гастролеров. С его колокольни – сверхнапряжение экспедиционного монтажа кажется ему гастрольной вылазкой из-за сравнительно небольшого времени. Конечно, больной зуб можно тянуть с перерывами на обед и даже на каникулы…

Я просто отмалчиваюсь на все заявления Шапорина. Раньше длительность командировок мне была "по барабану": не все ли равно где работать, а на новом месте – даже интереснее. Теперь у меня есть могучая точка притяжения – любимая и беззащитная жена. Я стал люто ненавидеть командировки "на время": задавайте мне работу, которую я должен сделать, а не время пребывания в точке "Х". А уже мое дело, как сделать работу побыстрее. Как правило, – для этого надо работать головой "до того", а также "во время того". Да и вообще – работать: дорогу осилит идущий. Шапорин увлеченно планирует мои будущие работы в своей группе после окончания экспедиции. Я отмалчиваюсь. Постепенно он приходит к мысли, что мне в августе – сентябре надо сходить в отпуск, чтобы надежно засесть на всю полярную ночь на Новой Земле. Это уже лучше. Еще неизвестно, что будет после отпуска, – военная жизнь переменчива. Кроме того, – мне еще никто не говорил о переводе в новоземельскую группу, а по штату я числюсь старшим офицером производственного отдела.

Как показал последующий опыт, офицеры новоземельской группы за долгую полярную ночь просто спивались, работая один-два дня в неделю и проводя все остальное время за преферансом. За окнами в это время свирепствовала пурга, когда и нос высунуть нельзя…

Эмма заботливо сохранила все мои письма той поры. Начав писать о тех временах, я очень обрадовался старым письмам: память иногда подводит. Причем моя память подводит не в смысле запоминания разных событий, а в их последовательности, так сказать, – в привязке ко времени. Начав читать свои письма, я испытал разочарование: в них почти не было ничего, кроме тоски вынужденной разлуки и разных заботливых вопросов о жизни Эммы. Мы тогда были настолько засекречены, что и в письмах абсолютно ничего нельзя было писать о делах. Вот письмо, которое я начал писать еще в Мурманске, затем несколько продолжений в море. Хорошо, что стоят даты, и замечания типа: "не знаю, когда смогу отправить тебе это письмо, возможно – дней через 10". С удивлением обнаружил в этом письме также некие сведения о женах своих коллег, почерпнутых неизвестно откуда. Я пишу Эмме, что жизнерадостный и многодетный Лева Сорокин охотно уехал надолго, чтобы не видеть, как его Роза пристает ко всем мужикам. Что безответный и покорный судьбе, сильно выпивающий Капитоныч стал таким, когда, приехав домой, застал там другого мужика, заявившего свои права на родную жену Капитоныча. Что Шапорин, наоборот, – гордится своей крепкой семьей и верной женой.

Просто не понимаю, откуда я мог почерпнуть тогда эти пассажи. Дело в том, что я вообще не люблю разбирать чьи-то семейные отношения. Кроме того, на любые разговоры о женщинах, тем более – о женах, в нашем обществе было наложено полное и безоговорочное табу: слишком болезненной была эта тема для всех. Однажды, справляя нужду в наружных, насквозь продуваемых пургой "удобствах", мой сверхсрочник вдруг доверительно возопил, явно рассчитывая на мое сочувствие:

– Эх, как мы тут мучаемся! А наши жены там, в тепле, без мужей, небось, гуляют, как хотят!

– Тихон, ты первый раз на Новой Земле? – хмуро спрашиваю я.

– Да, а что? – встревожился Тихон.

– Прибить могут здесь за такие разговоры. Насмерть прибить.

Тихон внял моему намеку: неприятно ведь, когда тебя прибивают насмерть.

Уже несколько суток наш ледокол долбит лед, который стает все толще. После очередного выползания на лед, ледокол застревает окончательно: бешено работающий винт не в силах сдвинуть его назад. На лед спускаются подрывники, но и серия взрывов ничего не дает. Мы неподвижно замираем в объятиях ледового поля. Ветер заносит снегом наш след с обломками льдин, а мороз соединяет их снова в монолит.

На судне кончается вода, хотя она заполняет половину сферы, в которой мы существуем. Вводятся жесткие ограничения: никаких душей и бань, пресная вода подается только по утрам в каюты и на камбуз. Сухие пайки у обитателей трюма все-таки кончаются, и на верхней палубе готовится местечко для полевой кухни. Офицеров это не касается: мы питаемся в кают-компании ледокола, хотя это и влетает нам в копеечку…

Из всех бед меня больше всего достает потеря времени: я просто чувствую, как бесполезно и безвозвратно утекает сквозь пальцы эта драгоценная субстанция. Наконец из мостика приходит ободряющее известие: к нам на помощь идет легендарный отечественный ледокол "Ермак". Его хоть и англичане построили в 1899 году, но по замыслам и под руководством нашего адмирала С. О. Макарова. Макаров придал корпусу ледокола ниже ватерлинии очертания яйца, чтобы корпус выталкивался наверх, а не разрушался при сжатии льдов. Вообще, это очень продуктивное сочетание: наша голова и их руки, технологии и добросовестность. Задуман был "Ермак" для крушения впервые в мире тяжелых арктических льдов, что и проделал на нем Макаров самолично в том же 1899 году. Тогда "Ермак" забрался на север почти до широты 81⁰. Мы же находимся сейчас как будто южнее, хотя по толщине льда и бесконечной пурге кажется, что мы приближаемся уже к Северному полюсу.

А, кстати, где мы находимся? Для нас – это большой секрет. Мало ли, что враги ежедневно или ежечасно передвигают на карте флажок, обозначающий наше судно. Проявивший любознательность наш человек сильно рискует. Соответствующие инстанции тщательно проверят: с каких это харчей человеком вдруг овладело желание узнать, где он находится?

Гораздо позже, в середине 90-х годов, я нашел подробные карты Новой Земли, всех полигонов и перечень произведенных ядерных испытаний. Спустя 40 лет многое, что происходило тогда, стало понятным. Ну, сначала о нашей точке пребывания. Мы были на "глубоком Юге": всего лишь чуть севернее 70-й широты. А вот полигон Д, на котором я "отдыхал" в прошлом году, действительно находится гораздо севернее. Вообще-то для наших смертоносных развлечений начальство облюбовали все-таки южную, самую насыщенную жизнью, часть Новой Земли, оставив нетронутыми ледяные скалы северной части. Гомо сапиенсу, разрушающему свою планету, нужны хотя бы минимальные удобства для производства этого разрушения… Конечно, я как бы (очень модные сейчас словечки!) пытаюсь шутить. Я понимаю, с какими непреодолимыми трудностями мы бы встретились при устройстве полигона в северной скалистой и неприступной части Новой Земли, если у нас и здесь, "на Юге", этих трудностей было выше крыши!

На горизонте появилось нечто; из него идет дым. Проходит десяток часов и уже виден "Ермак", долбящий лед по нашему следу. Высоченные две трубы и мачта на приземистом (приводистом?) "утюге" вызывают настоящую радость у наших людей: к нам идет помощь!

Проходит еще несколько часов сближения, остаются несколько сотен метров. И тут "Ермак" перестает двигаться. Его зажали льды, как и нас. На мостиках принимают решение: ожидать прилива, когда объятия льдов слегка ослабевают. Несколько офицеров, в том числе я, спускаются на лед, и идут в гости на "Ермак". Встречают нас радушно; зная о наших трудностях с водой, предлагают баньку. Предложение с благодарностью принимается: собственно, – ради баньки мы и затеяли этот визит. После баньки – небольшое чаепитие. Очень жаль, что нельзя было фотографировать что-либо. В памяти сохранились ухоженность и высокая чистота на "Ермаке". Верхняя палуба, покрытая деревянным настилом из твердого (тикового?) дерева, была отскоблена до сияющей желтизны.

Начинается почти незаметный по внешним признакам прилив. Первой освобождается наша "Индигирка". (Вчера, 26.04.2005 г., получил письмо от Саши Кравцова. Он почти твердо помнит, что в 1957 году нас доставляла "Индигирка". Впрочем, он не исключает, что это был "Енисей"). Идем на помощь "Ермаку", и освобождаем его. Дальше начинается дружная работа двух ледоколов, прокладывающих в ледяном поле широкий канал, в котором цельный лед заменен отдельными льдинами разной величины. Затем эти отдельные льдины упорно пытаются опять соединиться друг с другом…

Земля уже иногда видна, она совсем близко, но почти непрерывная пурга завешивает все сплошной белой мутью. До места высадки еще несколько километров, но лед очень крепкий, оба ледокола изнемогают, ресурсы топлива и воды иссякают. Генерал Е. Н. Барковский, который сейчас командует нашей экспедицией, принимает решение о начале выгрузки. (Д. И. Френкеля с нами нет: он теперь командует строителями всей Новой Земли со штабом в Белушке). До берега остается километров пять, которые пришлось бы долбить суток по двое на каждый километр. Самое время – остановить пароход и двинуться пешком…

Пурга метет непрерывно, очень нам мешает. Начинается неделя-другая круглосуточной разгрузки ледокола. Наша задача: в огромном потоке грузов отловить все свои, доставить их на берег целыми, сосредоточить в нужном месте, чтобы тут же начинать монтажные работы.

Сначала очищается верхняя палуба, затем вскрываются трюмы. Для моих старшин и матросов это равноценно снятию с дома крыши и потолка во время зимней пурги. Палатки строители обещают построить только через двое суток: палаткам нужны гнезда-полы и якоря.

Сварочные агрегаты снимаем первыми. На берегу утаптываем в снегу пространство для них, заправляем, заводим, и ставим на двухсуточную обкатку. На этих работах у меня "стоит" очень грамотный техник – старшина второй статьи Беляков.

Секции бронеказематов и сооружений разбрасываем на просторной снежной равнине недалеко от берега. Все остальное имущество подтягиваем к строящимся палаткам. Матросы и старшины работают официально по 12 часов, но отдыхать – негде, и на часы никто не поглядывает, хотя многие валятся с ног от усталости. Офицеры – вообще вне времени: выгрузи ледокол – и отдыхай, выполни монтаж – и отдыхай… Правда, еще есть дежурство по ледяной пятикилометровой дороге. Дорогу надо своевременно расчищать или перемещать, если на ней появляются опасные промоины, вытаскивать застрявших, короче: обеспечивать четкое функционирование дороги.

Вот здесь я и выдернул из под гусениц трактора генерала Барковского, о чем упоминал раньше. Наш генерал в пургу щеголял в "красивой фуражке", поэтому глаза и уши у него были залеплены снегом, и он не слышал надвигающихся сзади гусениц трактора. В таком же состоянии был и тракторист, который работал со снятой для безопасности кабиной, и не видел ничего дальше своего носа…

У меня первый "бунт на корабле". Мичман Шабанин, материально ответственный, рослый здоровый мужик, одетый в длинную жесткую шубу, стоит с журналом и карандашом возле горы наших ящиков с имуществом. Два матроса, выбиваясь из сил, забирают ящик из одной кучи, подносят его к мичману, чтобы тот отметил номер ящика в своем журнале. Номер можно записать прямо у кучи, зачем перемещать весьма тяжелый ящик? Но Шабанин стоит совершенно неподвижно. И даже требует поворачивать ящик так, чтобы номер на нем читать было удобнее.

Делаю мичману резкое замечание: надо двигаться самому, чтобы прочитать номер ящика с другой стороны, а не насиловать матросов. Шабанин, не шелохнувшись, и даже не повернув голову в мою сторону, отвечает:

– Ничего с ними не будет: молодые!

Вспоминаю эпопею с наказанием матроса Степива, беру себя в руки, и популярно объясняю мичману, что ресурс матросских сил нам нужен для выполнения основной задачи, а не для создания удобств господину мичману … Шабанин обливает меня презрительной улыбкой, оставаясь все в той же незыблемой стойке. Очень не уважают эти служивые сверхсрочники своих зеленых и неопытных командиров с белыми погонами… Кровь, а может быть – моча, ударяет мне в голову, легко сдирая тонкий налет цивилизации. Я приближаю свои глаза к лицу Шабанина и раздельно и четко объясняю ему, что если он так будет реагировать на мои команды, то я, лейтенант и командир группы, обломаю ему, мичману, все рога, а также обрежу хвост, а возможно – еще кое-что. Это понятно?

– Так точно, товарищ лейтенант! – вытягивается старый служака, и тут же начинает изображать бурную деятельность.

Я был не прав, если не стратегически, то, по крайней мере, – тактически. Я подавил оппозицию грубо и в зародыше. Как показала дальнейшая жизнь, – загнал ее, оппозицию, вовнутрь. Сейчас, в 2005 году, все газеты и телеканализации во все голоса трубят, как это плохо – не иметь собственной оппозиции. Самые светлые головы дошли до того, что эту самую оппозицию рекомендуют заботливо выращивать и подкармливать, чтобы она с тобой бодалась: это, дескать, нужно для устранения очень опасного застоя в движении…

Ничего этого я тогда не знал, хотя боролся даже с намеками на замедление, не говоря уже о застое. Действовал грубо и примитивно, как участники некоей спортивной игры, мудреного названия которой не помню. В этой игре тяжелая блямба (наша работа) с трудом ползет по льду к заданной цели. Чтобы облегчить ей движение, игроки тщательно соскребают все неровности (оппозицию) на трудном пути блямбы. Если взглянуть на мою работу с высоты птичьего полета, то снятие или подавление этих неровностей, тормозящих дело, и было моей основной работой. А вот "подавленный" мичман еще аукнется на моем жизненном пути…

Шли третьи сутки разгрузки нашего ледокола. Работы еще на неделю, но наши грузы и конструкции все уже на берегу. "Ермак" успел убежать обратно по ледяным кочкам. Пурга понемногу теряет силу. Одна смена матросов поспала часов шесть в новой палатке, и выспавшуюся половину группы уже можно смело бросать в бой. Двигатели наших сварочных агрегатов мурлычут уже двое суток. Сменить масло, подсоединить провода, – и можно "запрягать".

Мы начинаем монтаж. Сборку сооружений из двух секций начинаю вести сам. Мой подручный – старшина второй статьи Алексей Гураль, через несколько часов сможет это делать самостоятельно. Учится он стремительно, все видит чуть наперед, своими матросами руководит немногословно и эффективно.

На большом снежном поле, на первый взгляд – хаотично, разбросаны наши пятитонные коробочки. Оказывается, что они стоят по парам, а разброс нужен для работы трактора. Трактором с тросом такая пара сближается и стыкуется на прихватках. Затем на верх сооружения забираются два-три сварщика и быстро заваривают удобную четверть стыка. Теперь сооружение кантуется на 180⁰, опять заваривается четверть стыка в удобном нижнем положении. Идея проста, как репа: кантовка занимает десятки секунд, на удобном положении сварки мы экономим целые часы и улучшаем качество. В принципе – это тоже время, которое не придется тратить на исправление дефектов после испытаний…

Спустя несколько смен (точнее – полусуток), полтора десятка собранных сооружений стоят в ряд возле палаточного городка. Каждое сооружение имеет собственные салазки, и в максимальной готовности будет доставлено на место – за 30-50 км от центра. Теперь электрикам открывается широкий фронт работ. А все металлисты начинают посекционную сборку

бронеказематов, которые значительно крупнее прошлогодних. Тяжелым дверям уже есть место для открывания, а над конструкцией стыков секций я поработал сам. Безобразия с полной обваркой всего набора больше не будет. Кроме того, на заводе была проведена контрольная сборка и подгонка стыков всего сооружения. Хватит изобретать экзотические четырехтракторные краны, надо работать нормально! Удивительно, насколько быстрее может работать человек, ранее набивший шишек, и имеющий опыт укрощения московского Военморпроекта.

Время "сгущается". Официальный рабочий день матросов – 12 часов. Работа на большинстве объектов ведется в две смены – круглосуточно. Рабочий день офицеров никто не считает: просто должны эффективно работать две смены. Мой личный рабочий день длится более 20 часов. Казалось бы, что остающиеся 4 часа суток будешь спать "без задних ног". Это совсем не так. Время отдыха чаще всего используется для продумывания дальнейших шагов и работ. Особой усталости, тем более – сонливости, – нет: сама работа поддерживает такой ритм. И, конечно, благословенное лето Арктики, когда солнце светит почти круглосуточно. Даже, когда метет пурга: темноты нет. Чувствуешь, как сокращается ежедневно и ежечасно огромный объем работ, который надо выполнить. Воистину: "дорога к ней идет через войну"…

Мои "подданные" разбросаны по отдельным участкам. Леша Венкстерн и Лева Сорокин "сидят" на Высоте. Там огромный объем работ сосредоточен в одном месте, и они его раскручивают без моей непосредственной помощи. Я только подниму на Высоте мачты антенного поля. Наконец приезжает Лева Мещеряков, и вместе с Капитонычем плотно "садятся" на электрооборудование всех сооружений: надо их довести до максимальной готовности, прежде чем доставить и установить на заданной точке огромного полигона с радиусом около 40 километров. На мне, кроме всех общих вопросов работы группы, "висят" также все металлоконструкции – монтаж, оснастка и т. п.

Совершенно неожиданно начинается явное торможение наших работ со стороны генподрядчика – нашего строительного начальства. Главные "тормозители" – начальник строительства полковник Мальченко и его главный инженер подполковник Полунин. Я даже не помню имен этих малоприятных людей с кругозором и замашками жэковских техников-смотрителей. Главные тормозные рычаги – транспорт и последовательность работ. Наши объекты "размазаны" по огромной, трудно проходимой территории. Чтобы работа шла успешно, мне в течение суток надо посетить много объектов. Надо непрерывно маневрировать людьми, оборудованием, материалами, что невозможно без транспорта, который, увы, находился в полном распоряжении строительного начальства. Кроме того, мне очень важно досрочно получить строительную готовность объектов, на которых очень большой объем последующих монтажных работ. Избалованный в первой экспедиции Д. И. Френкелем, я привык решать такие вопросы мимоходом. И строители, и монтажники на полигоне делали общее дело, причем неизвестно, чья доля работ была весомее в конечном продукте – сооружении, готовому к проведению испытаний. С транспортом строительные "фюреры" 1957 года устроили мне форменную блокаду. Я должен был подавать письменную заявку за несколько дней, в которой следовало точно указать маршруты и цели поездки. Причем заявка могла быть не принята, с объяснением типа: "Это вам не нужно", или: "У нас туда пойдет транспорт через три дня. Завезете тогда все необходимое". О каком либо изменении графика строительных работ для ускорения монтажа строительное начальство и слушать не хотело.

Вот один из примеров. Мы устанавливали в разных местах полигона два пункта оптического наблюдения с фоторегистратором ФР-10. Этот прибор – "лупа времени" – делал 10 миллионов (!!!) снимков в секунду, что позволяло рассмотреть все подробности начала атомного взрыва. Телескоп прибора находился в шестиметровой трубе, пронизывающей защитную обваловку всего сооружения с прибором. Понятно, что ось трубы должна быть строго ориентирована на ПУИ – Пункт Установки Изделия, который, кстати, находился рядом с нашим домиком. Крепления трубы должны выстоять и при атомном взрыве и при устройстве обваловки сооружения обычным бульдозером. Требующийся металл я успел завести на точки раньше, но теперь на одной точке был только бензорез, на другой – только сварочный агрегат. Объединить это оборудование и окончить работу на двух объектах из-за Мальченко я смог бы только через неделю, – после предоставления "планового" транспорта. Это для меня нестерпимо, и работы были выполнены всего за 5 часов. Пришлось только "изобрести" разные конструкции крепления: их сделали одним бензорезом, на другом – только сваркой…

Много было трений с "руководящими ребятами" по разным другим, совершенно пустяковым поводам: обеспечению палаток топливом, помывке людей в бане не одновременно, а по сменам и т. д. Постоянное ущемление монтажников даже в мелочах, не могло не вызвать у нас ответной ярости. Однажды мы с Левой что-то просили у главного инженера подполковника Полунина. Как обычно – получили "полный отлуп". Вслед уходящему Полунину Лева в сердцах бросил:

– Ну и вались ты к такой-то матери!

– Что, что вы сказали? – развернулся Полунин.

– Да это я не вам, – опомнился Лева.

– Ну, то-то же, – величественно удалился подполковник от двух озверевших лейтенантов.

Я еще не знал, что на следующий год встречусь с еще более беспардонным полковником Циглером, и разногласия 1957 года станут казаться легкой разминкой…

Совершенно другие, вполне человеческие и деловые отношения сложились у нас со строительными офицерами – прорабами и начальниками участков, – старшими лейтенантами и капитанами. При первой встрече эти ребята, соседи по "балкАм" – деревянным передвижным домикам, – вызывали легкое недоумение. Все они разговаривали и шутили неким специфическим набором фраз голосами артистов Крючкова и Мордвинова:

– Ха! Этому молодому человеку просто надоело долго жить! (Перед этими словами воздух со свистом положено было дважды втянуть через боковую щель между зубами).

– Я очень дико извиняюсь! (Извинение обязательно сопровождается низким подобострастным поклоном).

– Ноги на стол!!! – команда подавалась громким голосом по разным поводам, например вместо призыва "Внимание!". От стола эти ребята могли отходить мультипликационными рывками, причем – "задним ходом"…

– эта трагическая декламация с надлежащими завываниями исполнялась над не вовремя уснувшим товарищем.

Постепенно все разъяснилось. Эти офицеры-строители провели вместе в замкнутом пространстве долгую полярную ночь. Радио в тех местах практически не работает. Доблестные замполиты на все это время почти полного бездействия снабдили их только двумя кинофильмами: "Котовский" и "Лурджа Магданы". Все словесные штампы были от выученного наизусть "Котовского". Второй фильм повествовал, как грузинские дети вырастили ослика, которого у них потом отобрали. Речи ослика были не всегда выразительными, поэтому кино просто крутили "задом наперед", и радовались, как дети.

Как дети они обрадовались и нам, с которыми можно было постепенно забыть кошмарное искривление психики от двух фильмов, изучаемых в течение нескольких месяцев. Задумчивый философ Илья, выпускник Дальневосточного политехнического института, мечтающий о выходе на гражданку. Романтичный Юра Шелонин, деловой и симпатичный Андрей Коцеруба. Мы подружились с этими ребятами и без лишних слов по-настоящему помогали друг другу – "огнем и колесами", где только могли. Я мгновенно ремонтировал ломающуюся строительную технику, изготовлял требующиеся приспособления, например – опалубку для бетонирования. В наше братство органично вошел и Костя Иванов, Герой Советского Союза. Минуя длинные разговоры с Мальченко и Полуниным, я быстро обо всем договаривался с ребятами: это надо сделать сначала, а с тем можно повременить. Тут надо сделать промежуточную обваловку, чтобы можно было положить под углом 45⁰ собранный бронеказемат, весящий свыше 100 тонн.

Последнее надо пояснить. От установки бронеказематов в выдолбленных котлованах, к счастью, отказались: слишком сложной и ненадежной была гидроизоляция сооружения. Теперь махина БКУ собиралась на поверхности, затем вокруг нее (махины) воздвигался целый холм. Сваренную галерею секций БКУ я счел необходимым наклонять на 45 градусов поочередно в разные стороны, чтобы обеспечить надежную сварку нижней части стыков секций. Если бы я положил собранное сооружение просто набок, то поднять его потом было бы очень сложно: полдесятка тракторов пришлось бы использовать только в качестве якорей.

Несколько слов о значении местоимения (?) "Я". Меня сначала коробило "яканье" военных: "я вошел", "я атаковал", "я выполнил работы" и т. д. Мне казалось, что надо говорить "МЫ", поскольку эти действия выполняло все подразделение. Постепенно я тоже начал "якать", – сначала для краткости, затем – осознав истину, что в боевых и сложных условиях войско, как хорошо управляемая машина, должно выполнять только волю командира, что дает ему право отождествлять себя с подчиненными. Водитель не говорит ведь "мы с машиной привезли груз", а "я привез".

Эти записки пишутся долго и трудно, поэтому могут быть весьма разностильными. Сейчас я поймал себя на том, что я пишу "Я" в значении "МЫ". Конечно, меня осудят за зазнайство даже близкие люди (если они когда-нибудь заглянут в эти записки). Пусть это отступление послужит аналогом фигового листа, закрывающего мое неприлично выпирающее зазнайство…

Кстати, о хорошо управляемом войске. Иногда оно (войско) делает совершенно дикие заносы на ровной и сухой дороге. Я уже воспел в этой главе целый гимн хорошо обкатанному двигателю, добросовестно конвертирующем впоследствии свои лошадиные силы в бесперебойную работу и высококачественную сварку. Десяток моих сварочных агрегатов были отлично обкатаны и надежно "молотили" на монтажных площадках – сварки было очень много, именно сварка определяла длительность монтажа многих объектов, особенно бронеказематов.

Однажды, подъезжая к третьему БКУ, я не услышал привычного рева мотора. Зайдя за сооружение, я увидел жуткую картину: двигатель САКа был разобран до мельчайших деталей, которые были аккуратно разложены на брезенте. Над ними склонился начальник моих мотористов старшина второй статьи техник Беляков.

– Юра, что случилось???

– Ничего, – спокойно отвечает Беляков.

– Как это – ничего? Почему же двигатель разобран?

– А я хочу посмотреть, отчего он так хорошо работает!

У меня даже "в зобу дыхание сперло". Я смог только глупо переспросить:

– Ты разобрал исправный двигатель, чтобы посмотреть, отчего он хорошо работает???

– Ну, да, – так же спокойно ответил Беляков.

Я не мог опомниться. В трудное время, когда дорога каждая минута, человек разбирает наш основной, напряженно работающий механизм, чтобы удовлетворить собственную любознательность. Хотелось немедленно кого-нибудь убить, или хотя бы покалечить. Взгляд на отрешенное лицо старшины заставил меня молча сосчитать до десяти.

– Юра, ты все рассмотрел в этом двигателе? Другие можно не разбирать? Даю тебе целых три часа. К их исходу САК должен работать так же хорошо, как до разборки. Только после этого можешь идти на камбуз и отдыхать. Все понятно?

– Так точно, товарищ лейтенант, – ответил старшина и спокойно принялся за сборку двигателя. Странного старшину спустя несколько месяцев уже Шапорин комиссует из своей группы по психическому заболеванию с мудреным названием. А руки у парня были золотые, и технику он понимал и знал отлично…

Следующих два, уже "электрических", ЧП, чреватых тяжелыми последствиями, мне удалось предотвратить чисто случайно, – просто повезло вовремя оказаться в нужном месте. В бронеказематах должны разместиться основные приборы для регистрации параметров ядерного взрыва. Для их подключения и настройки мы устанавливаем системы жизнеобеспечения: энергоснабжение, освещение, отопление и вентиляция, – почти как на подводной лодке. Все эти системы на полную силу работают только при наладке, используя электроэнергию наружного дизель-генератора. Тогда же дозаряжается мощная батарея аккумуляторов, которая будет питать приборы и поддерживать нужные условия в отсеках в автономном режиме – во время испытаний.

Мы предварительно – для себя – испытывали систему отопления БК, которую смонтировал Капитоныч со своими матросами. Все работало, нагретый теплоноситель (антифриз) насосом прогонялся по трубкам через радиаторы во всех отсеках. Я уже хотел прекращать испытания, когда в одном полутемном отсеке почувствовал запах нагретой изоляции, а щекой – высокую температуру. Начали разбираться: раскалился небольшой электродвигатель циркуляционного насоса. Обследование выявило сильный нагрев еще двух двигателей. Где-то была допущена системная ошибка. Докопались: применены новые однофазные электронасосы, предназначенные для дачников. Ему нужен специальный ручной пускатель, отключающий после пуска одну обмотку электродвигателя. Чертеж об этом – ни гу-гу, и Капитоныч подключил его как обычный трехфазный двигатель. Если бы мы своевременно не устранили этот "суффикс" все циркуляционные насосы через короткое время просто бы сгорели, возможно – вызвав пожар в сооружении. По измененной схеме насосы запускались только вручную, о чем я немедленно известил ребят из "науки" – офицеров полигона из в/ч 77510. Кстати, с ними у нас было очень тесное взаимодействие и дружба. Я всегда помнил наказ Д. Н. Чернопятова: "Просьбы и заботы эксплуатации всегда надо уважать и выполнять: мы, монтажники, работаем для них, а не для формы 2" (платежного документа о выполненных работах). Например, с капитаном Беляковым мы разработали и изготовили на месте целую систему поочередного отключения темных светофильтров. Теперь авиационный фотоаппарат АФА и скоростная кинокамера СКС могли во всей красе снимать остывающий гриб, яркость которого падала со временем, а светофильтры, не учитывающие этого, оставались слишком темными.