Увертливый Морочко Вячеслав

1.

«Вон там справа на гребне, – показал Тони, – деревушка Санта Лючия. Здесь заканчивается „Таскана“ и начинается область „Эмилия-Романья“. Отсюда до самой Болоньи идет понижение горной системы».

Автострада шла на высоте шестьсот-семьсот метров. И отдаленные «двухтысячники» на расстоянии казались невысокими. Зато, когда река и автострада вырвались на равнину, горы, казалось, внезапно, выросли, напоминая гигантские глыбы, когда-то скатившиеся на плоское место. Впереди лежала Болонья.

– Не надо приближаться, пропустите машину! Тони, отстаньте немного!

– Я больше не слышу маяк!

– Возможно, его обнаружили.

– Горючее скоро закончится. Мы объезжаем Болонью с запада, переходим на трассу «Болонья-Подова». Здесь много съездов с заправками. Вот бы они тут встали! Стойте, Паоло! Нельзя открывать дверь на ходу.

– Сейчас закрою.

– Паоло, они останавливаются! Что происходит?!

– Вы же сами хотели, чтобы они встали?

– У них лопнула шина!

– Съезжайте с трассы к заправке и, не торопитесь!

Еще через двадцать минут обе машины продолжили движение. Автострада вела на северо-восток. Сзади осталась Болонья – столица области «Эмилия-Романья» и самый старый в Европе университетский город. Глыбы отдельных гор уплывали на юго-запад и скрывались за горизонтом. Вокруг расстилалась желтая и лишь местами зеленая равнина с рассыпанными по ней фермами, которых уже никак нельзя было назвать виллами. Это были скромные одно двухэтажные крестьянские дома, окруженные заборами и хвойными деревьями. На этих полях выращивались зерновые культуры, овощи, кукуруза и дешевые сорта винограда для сладких и шипучих вин.

На этот раз пейзажи за окном были однообразнее. Но Галкин продолжал смотреть по сторонам, чтобы отвлечься от картины, стоявшей перед его глазами. Только что он видел окровавленное лицо Тараса, привязанного к носилкам. Петя не мог слышать его стоны, но ему казалось, он их слышит.

Неожиданно, водитель спросил: «Извините, Паоло, я никак не могу понять, вроде бы вы хотите освободить заложника».

– Хочу.

– Почему же не освобождаете? Вы давно могли бы это сделать. Вместо этого, ведете с похитителями какую-то игру.

– Это они играют со мной. Они держат не просто заложника, а живую приманку для меня.

– Иначе говоря, с его помощью, они хотят взять в заложники вас?

– Что-то в этом роде.

– Наверно, – неспроста. Джованни рассказывал про «купертинцев», которые летают…

– К «купертинцам» никакого отношения не имею.

– А я не могу понять, как вы могли на ходу проколоть им шину!?

– Вы правы. Это было рискованно. Я воспользовался общим снижением скорости: некоторые машины перестраивались перед выездом…

– Но я не глухой! Послушайте сами! Маячок опять слышен! Вы успели побывать в санитарной машине!?

– Ну да. Это было не сложно: они же стояли, когда колесо меняли.

– Но извините! Когда шла заправка, я помню, вы все время были в машине!

– Действительно был. Но отлучался на какое-то время.

– Фантастика!

– Я просто немножко быстрее других. И то – не на долго.

– Тем более! При ваших возможностях, вы давно могли бы отбить заложника. А вы все играете с ними, как кошка с мышью.

– Есть очень важное условие игры. Могу назвать его, но боюсь, не смогу объяснить – это сокровенное условие (он употребил слово ‘innermost’ «глубоко внутреннее»): дело в том, что заложник не должен узнать меня и не должен почувствовать себя обязанным мне своим спасением – в противном случае, я сам становлюсь заложником. Я могу подготовить спасение, но выполнить его должен другой.

– Это немыслимо! Вы загоняете себя в угол!

– Ничуть! Сегодня на площади все как раз к этому шло! Полиция была в двух шагах, а я, защищая женщину, просто, не успел вовремя задержать машину. Ведь все могло получиться!

– Скажите, если бы они отпустили заложника вы бы от них отстали?

– До последнего времени – был уверен, что так будет.

– А что изменилось?

– На площади «Святого Креста», на глазах у свидетелей, они попытались учинить новый захват.

– Они нарушили закон?

– Безусловно! Они давно его нарушают.

– А кто об этом знает?

– Все, кому следует.

– От кого?

– От меня и от самого заложника: я ему давал возможность звонить. Но сегодня уже – четвертый день, а никаких действий не видно.

– Не торопятся?

– Не то слово! Жена заложника не выдержала, добилась экстренной визы, – сама прилетела его выручать.

– Mamma mia!

– А сегодня ее тоже чуть не схватили! На самом деле, это – не игра. Похитители закусили удила. Не знаю, чем это кончится.

По поводу «удилов» он выразился: They’ve taken the bit between their teeth’. Но Тони понял.

– Надеюсь, все кончится благополучно.

– Дай-то Бог!

Слева и справа от автострады расстилались то прямоугольники полей (желтых, серых, бурых, зеленых), то шпалеры виноградников. И в каждом прямоугольнике стояла ферма – щепотка мелких сооружений, самым крупным из которых было двухэтажное жилье. Под автострадой проносились узкие речушки, каналы, канальчики скорее оросительные, чем судоходные. Если канал, по которому когда-то на пароходе плыл Галкин, рассекал леса, то здесь по «обочинам» водных дорог шла только узкая полоска деревьев.

Они объехали с востока очередной университетский город Феррару с населением сто тридцать две тысячи человек со своим культурно-историческим «Медичи», которого тут звали Герцог Д'Эсте. Город стоит на главной в Италии реке По, берущей начало во Французских Альпах. Она «катит свои воды» через Турин, (на севе-западе страны), вбирает в себя притоки со всей Ломбардии и подходит к Ферраре, имея ширину триста метров – это ширина Невы у Адмиралтейства или Москва-реки – в районе Борисовских прудов. Здесь кончается область «Эмилия-Романья» и начинается область «Венето». Последняя тянется с севера на юг вдоль восточной границы Италии от Австрийских Альп до реки По и известна такими старинными городами, как Падуя, Верона, Римини, Винченца и, конечно, сама Венеция – столица области. На западе от соседней области (Ломбардии) ее отделяет большое (вернее длинное) озеро Гарда.

«Перепрыгнув» «По», автострада продолжала бег на северо-восток. Когда же она перемахнула реку «Адидже» (шириной сто пятьдесят метров), на западе снова появились холмы, не очень высокие (до двухсот метров), но на ровной местности хорошо заметные. На горизонте возник еще один университетский город – Падуя или Падова (ударение на последний слог) с населением двести тринадцать тысяч человек. Она начиналась, как рыбацкая деревушка. В тысяча двести двадцать втором году в городе основан университет.

Наличие университета, вообще, казалось Пете существенным фактом. Магистрали обходили город далеко за околицей. О его близости можно было судить из карты, по придорожным надписям, по скоплению предместных домиков, ну, может быть, по видным издалека колокольням и куполам храмов.

Но одна мысль, что это – древний университетский город, сразу меняла все: над тем местом как будто начинало струиться сияние.

С тысяча четыреста пятого года (целых три столетия) Падуя подчинялась Венецианской Республике. В тысяча восемьсот тринадцатом году она вместе с Венецией отошла к Австрии. В тысяча восемьсот шестьдесят шестом году область аннексирована Итальянским Королевством. Именно аннексирована: в глубине души жители «Венето» не считают себя итальянцами. У них – свой язык. А в названии области слышится не только близость с Венецией, но и с самой Веной. Через каналы и речушки автострада объехала Падую с юго-востока и устремилась дальше на северо-восток.

2.

Через каналы и речушки автострада обогнула Падую с юго-востока и устремилась на север, но вскоре плавно перешла в ‘Tangenziale di Mestre’. Всем известное латинское слово «тангенс» означает «касающийся». Как только автострада «коснулась» «Местре» (континентального предместья Венеции), машины съехали на шоссе, рассекающее Местре пополам и летящее на восток сначала по суше потом над водами лагуны по четырехкилометровой эстакаде, называемой «Терра фермой» или «Мостом Свободы».

Раньше Галкин считал, что лагуна – это мелководный участок, отгороженный от морской акватории островами. Но, оказавшись вдруг, посреди лагуны на тоненькой ниточке, соединяющей острова с континентом железной и шоссейной дорогами, он словно попал в эпицентр взрыва, от которого во все стороны разлетались «лепестки» белых чаек и осколки солнца, разбившегося вместе с волной о фермы основания эстакады.

Галкин вытащил приобретенную еще дома карту Венеции и стал внимательно изучать место, где «ниточка» присоединялась к «рыбке», которую по форме напоминали два главных острова Венеции. Всего же в венецианской лагуне находилось сто восемнадцать островов. Их разделяли полторы сотни каналов и соединяли четыре сотни мостов.

Проникнув на территорию «рыбки», ниточка автострады раздваивалась. Одна ветвь поворачивала направо в сторону островка «Тронкетто», на котором располагались стоянки машин и порт. Левая ветвь устремлялась прямо – на «Римскую площадку» для временной стоянки машин перед большим зданием крытой стоянки. Здесь жители и гости островов расставались со своими авто: по Венеции можно только ходить пешком или плыть.

Еще издалека у развилки на «островке безопасности» Галкин заметил фигуру человека в знакомой черной униформе. Ему показалось даже, что он помнит в лицо эту редкую для жителя полуострова рыжую особь.

– Смотрите, Тони, они выставили дозор! Сворачивайте направо!

Такси еще не поравнялось с фигурой, а Галкин уже коснулся рукой дверной ручки. «Они засекают идущие следом машины с флорентийскими номерами!» – захлопнув дверь, объяснял Петр. «Это его игрушка?» – спросил Тони, кивнув на трубку в руке Галкина.

– Сукин сын пытался сообщить номер вашей машины.

– А где он сам?

– Отдыхает на развилке. Как только спустимся с эстакады, вы разворачиваетесь и немедленно отправляетесь домой.

Скатившись с моста, соединяющего острова с континентом, они нашли место, где можно встать. Галкин рассчитался с водителем, поблагодарил, пожал руку, вышел и помахал Тони на прощанье. Потом, стараясь побороть внезапно нахлынувшее чувство одиночества, – наблюдал, как машина уносилась обратно на эстакаду.

Еще через несколько минут, Петр напрямик через железнодорожные пути, по «калле» (тротуару вдоль протоки) по мостику через канал, мимо бесконечных стоянок торопился к «Римской площадке». Надо было успеть, пока Сильвестри разбирается с пострадавшим дозорным.

На «Площадку» широким шагом вышел седой китаец в длинном пальто. Он искал глазами машину с крестом. Но вместо нее мимо промчася «Мицубиси Паджеро» Баркова. Было похоже, что Сильвестри ожидал его в правом дальнем углу «Площадки». А вскоре подкатила и «санитарка». «Пролетев» мимо «китайца», словно испытывая тормоза, она встала, как вкопанная, перед машиной Баркова. Но у Пети было достаточно времени, чтобы открыть дверь и окинуть взглядом салон. Тараса внутри не было. На носилках молча, («в пропеллере» Петр не мог слышать звуков) таращил глаза дозорный охранник.

Потом Галкин «вибрировал» за спиной Баркова, прислушиваясь к его разговору с Сильвестри.

– Фабио, чего вы так рано приехали? Мы же договаривались на вечер. Я думал, не спеша, забронирую номера, отдохну, пообедаю…

– Обстоятельства изменились, Игорь. Прикатила его жена.

– Чья?

– Ну этого – твоего Бульбы.

– Светлана!?

– Ты знаешь, как ее звать!?

«А теперь и я тоже знаю!» – подумал Галкин.

«Молодец Баба! Не ожидал!» – восхищался «Барклай».

– Она была не одна. С ней – несколько русских, вероятно, из консульства, и, конечно, полиция. Пришлось уносить ноги.

– А Бульба?

«Пришлось оставить, – врал Сильвестри. – И откуда только она узнала, где – он?!»

– У нас говорят: «Шила в мешке не утаишь».

– Знаю я это «шило».

– Ты имеешь в виду Петра?

– Не Пьтро, а Паоло!

– Ты опять за свое!

– Я дважды с ним разговаривал. Лично! Говорит, ему надоело, что его с кем-то путают.

– Ладно! Бог с ним – с этим Пьтро-Паоло!

– Если бы ты был там, она бы тебя узнала. Ты ведь сам говорил, вы – соседи!

– Ну и что?

– И тебе бы уже не вернуться в Россию!

– Но ведь не я, а ты попался ей на глаза!

– Пожалуй, теперь нам опасно показываться вместе.

– И что теперь делать?

– Не будем слишком светиться. Я по телефону заказал номера.

– Где?

– «Мария Формоза».

– Знаю. Тихое место.

– А нам другого – не надо. Я заказал водное такси. Минут через десять придет. А пока я отправлю машину обратно.

– А я свою – на стоянку поставлю.

– Дело хозяйское.

Сильвестри торопился отправить машину, пока Барков не разнюхал, что в ней – пострадавший. Потешно было смотреть, как один мошенник пыжится обмануть другого, а другой пыжится показать, что он верит в то, что ему наплели, в свою очередь первый пыжится делать вид, что верит, в то, что ему поверили.

Наконец, все разъехались: санитарная машина укатила обратно в Рим, «мицубиси паджеро» ушла на крытую стоянку, Сильвестри и Барков с телохранителями уплыли на катере в гостиницу, и только тогда Петр смог выйти из «вибрации». Он так измотался, что чувствовал, вот-вот потеряет сознание. Чтобы прийти в себя, нужен был хотя бы короткий отдых.

3.

Галкин спрятал осточертевшую маску, снова достал карту и какое-то время тупо в нее смотрел. Когда рядом никого не было, он чувствовал себя безвольным, расслабленным и одиноким. Наконец, Петр вспомнил, чего хотел. Он должен был сориентироваться и найти местоположение двух гостиниц. Через всю карту центральной части Венеции в виде большой латинской буквы «S» извивался «Большой канал». Галкин знал, что его протяженность – около четырех километров, ширина колебалась от тридцати до семидесяти метров, глубина составляла примерно пять метров. Это была центральная улица и, как принято выражаться, «главная транспортная артерия города». По ее сторонам прямо из воды поднимались обветшалые дворцы средневековой аристократии. Здесь почти не было набережных, зато через каждые четыреста-пятьсот метров стояли маленькие пристани-остановки.

«Римская площадка» находилась у начала «Большого канала» на его правом берегу. Напротив, через канал, находился важнейший ориентир – железнодорожный вокзал. Там же рядом за церковью «Святой Лючии», на узенькой улочке Петю ждала гостиница со скромным названием «Universo» (Вселенная) – третья и последняя гостиница проживания, указанная ему перед вылетом старшей группы. Кстати, современный вокзал (бетон и стекло) так же назывался «Санта Лючия».

Название другой гостиницы, услышанное от Сильвестри, звучало, как «Мария Формоза», но, судя по карте, ее полным названием было «Дом святой Марии Формозы». Отель располагался в глубине центральных кварталов на юго-востоке города рядом с одноименной площадью.

Хотя по прямой расстояние от «Римской площадки» до гостиницы «Universo» не превышало пятисот метров, чтобы попасть в свой отель, Галкину пришлось форсировать три водных преграды: по двум маленьким мостикам через протоки (канальчики), которые здесь называются ‘rio’ и по большому горбатому мосту «Ponte Scalzi» (что-то вроде моста у пристаней) через «Canal Grande» (Большой Канал).

Гостиница «Вселенная» была не столько старинная, сколько просто старая, имела много деревянных деталей: стойки, панели, столы, лестницы, балюстрады и прочее, которые имели свойство громко скрипеть. Вестибюль был низок и темен и чем-то напоминал пещеру. Возможно, в летнюю жару это было как раз то, что надо.

Процедура регистрации заняла не больше времени, чем во флорентийском «Колумбусе». Петя получил длинную, узкую, темную комнату, окно которой выходило не просто в дворовый колодец: до балкона противоположного здания (другое крыло того же отеля) можно было дотянуться рукой. В некотором роде, это уже была экзотика.

Петя зашел в буфет пожевать. Наскоро что-то съел, не запомнив, что именно. Опять поднялся к себе, прилег. Проснулся от головной боли. Ополоснулся, пожалел, что нет смены белья. Пообещал себе, как только будет возможность, – купить. Боль отпустила. Он оделся и вышел на улицу.

То, что до железнодорожной станции от гостиницы – рукой подать было кстати. Здание вокзала «Санта Лючия», выглядело с противоположного берега пригнувшимся. Оно как бы стеснялось окружавших его ветхих декораций, хотя внутри оказалось вполне просторным светлым и современным.

На вокзал Галкин пришел не интерьер изучать, а по важному делу, а, если быть точным, – по двум важным делам. Во-первых, снять с кредитной карточки очередную порцию денег. Во-вторых, хотя расстояния здесь были не очень большие, для поисков, а именно с этого надо было начать, Петя хотел озаботиться транспортным средством. Речной трамвай не годился: он плавал исключительно по Большому каналу и вокруг островов. Такси-вопоретто – слишком трескучее. Это мешало бы услышать «маяк». Для данного случая больше всего подходила способная проникать в любые протоки бесшумная и маневренная гондола.

В справочном бюро Петя узнал телефон вызова гондольера и позвонил. В ответ его закидали вопросами: «Где вы находитесь?» «Сколько пасажиров?» «Ваше имя?» «Знаете ли вы, сколько стоит час прогулки?» Переговоры шли на одном языке. Галкин подозревал, что здесь и с итальянцами говорят по-английски. Это легко объяснить, учитывая возможность того, что местное наречие режет слух флорентинцу и римлянину. Петя знал, что стоимость часа прогулки колебалась от семидесяти до двухсот евро в час, в зависимости от сезона. Ему назвали среднюю цифру, что, собственно, для него не имело значения. Он сказал, что находится у вокзала, и получил ответ: «Ждите у входа в церковь „Санта Лючия“ – с левой стороны вокзала. К вам подойдет гондольер.»

– Но он может связаться по телефону, и я сам подойду к воде.

– Гондольеры не берут с собой телефонов. Как вас зовут?

– От меня потребуют паспорт?

– Вам надо просто назваться.

– Это – как пароль, чтобы знали, кто вызвал?

– Правильно. И как вы себя назовете?

– Я – «мистер Дооз».

– По буквам, пожалуйста.

Петя прочел по буквам английское слово «Daw's». Это был не псевдоним, скорее, игра слов, которую он придумал еще в Москве для случаев, когда можно будет представиться, не предъявляя бумаг. Так в переводе на английский звучала его фамилия – не птица галка, а именно «Галкин» (то есть принадлежащий галке).

«Когда он прибудет?» – спросил Петр. Ему назвали время и сказали: «Ждите». Он покинул вокзал и направился влево к порталу стоящей рядом церквушки.

Галкин не любил ждать. Ожидая, он почему-то всегда нервничал. Даже засыпая, ощущал время, как некую собственность. Но когда ждал, начинало казаться, что кто-то умыкает её. Он страдал от мнительности. Чувствовал, что не совсем нормален, даже как книжный человек. Взять хотя бы Тараса. Все эти годы он думал о нем, как о друге, о старшем товарище, об эталоне – образце подражания. Но если так, то мог бы теперь при первой возможности без фокусов все ему объяснить. Но тайное чувство к Светлане все разрушало – не только в отношении с Бульбой, – вообще все на свете. Он никогда не посмел бы раскрыться. Чувствуя воспаление эгоистичной души, испытывая нелепые сложности, он продолжал свою странную игру, подвергая опасности и себя и тех, кого считал близкими, ставя в тупик и доброжелателей, и врагов.

Гондольера он увидел внезапно. Точнее, внезапно понял, что это именно он. Человека этой специальности Петя представлял себе молодым длинноногим, опереточным персонажем, распевающим баркаролы и выделывающим на корме фигурные па с длинным веслом. К церкви приближался коренастый мужик лет пятидесяти, в темно-синих брюках и такой же куртке, из-под которой выглядывала полосатая рубаха. В отличие от наших тельняшек, она имела ворот и застежку-молнию. На голове человека была светлая плоская шляпа с не очень большими, но ровными полями. Тулья была охвачена синей лентой, спускавшейся сзади подобно косичке.

Человек смотрел не прямо перед собою, а выше, как будто здоровался с храмом. Приблизившись, он быстро, но мягко перекрестился, точно погладив ладонью воздух, и только тогда посмотрел на Галкина.

– Вы заказывали?

– Да я!

– Мистер Дос?

– «Дооз!» – поправил Петя.

– «Мистер Дооз, – с долей иронии произнес гондольер, – следуйте за мной».

Они подошли к месту, где ступеньки спускались к воде. Там их ждала гондола (правильное ударение на первый слог). Тут Петя решил подшутить, отыгравшись за «долю иронии». И, когда гондольер приблизился к лодке, он должен был удивиться, заметив, что пассажир – уже на месте. Но лодочник не подал вида, только спросил: «Вы торопитесь?» Галкин сделал паузу, вспоминая нужное слово: «To some extent.» (до некоторой степени). Гондольер, опять не без доли иронии, повторил эту мысль перефразировав выражение так, как ему больше нравилось: ‘To a certain degree.’ Потом поинтересовался, куда едим, мистер Дооз. Петя был в длинном пальто, но седовласую маску китайца не надевал, лишь приклеил, для солидности усики, но, видно, и с ними казался гондольеру юнцом. «Дом святой Марии Формозы», – назвал он. «Окей!» – отозвался лодочник, берясь за единственное весло.

4.

Гондольер молчал. А Петр, засунув в ухо наушник от приемника, вслушивался в «эфир» разглядывая Большой канал и гондолу. Из путеводителя он знал, что берега «обрамлены дворцами». По определению: «Дворец – это большое и великолепное здание, выделяющееся своей архитектурой – место пребывания монарха и его семьи, здание широкого общественного назначения (Дворец пионеров, Дворец куьтуры, правосудия и прочего). Флорентийским дворцам присуща также защитная функция крепости, замка.

В Венеции все – иначе. Обрамленную дворцами излучину можно сравнить с полным ртом самых разных зубов: расколотых, одетых в фарфоровые и золотые коронки, с золотым напылением, из нержавейки, держащихся не известно на чем, сверкающих, благоухающих, прогнивших, источающих зловоние. Каждый хозяин дворца был сам по себе „монархом“, как хотел, так и выпендривался перед соседями. Но это было на столько давно, что со временем „выпендреж“ приобрел исторический флер.

Впереди – исполненный арками подпоясанный балюстрадами праздничный мост-галерея „Риалто“. А еще дальше, за двумя излучинами обещан блистательный апофеоз, только гондола туда не пойдет. Пока она мечется и порхает вокруг катеров, и водных трамвайчиков, пересекая канал по дуге, нацеливаясь в узкое горло rio на левом берегу.

Корма и нос плоскодонки полумесяцем приподняты над водой. Она не симметрична и в проекции на поверхность канала, поэтому стоящий на корме гондольер, одним веслом-рулем, закрепленным в замке (форкола) может управлять, одиннадцатиметровым чудом, будто игрушкой: то мощно посылая вперед, то, замедляя, то, направляя вспять. На носу – железный противовес (ферро) в форме стилизованной морды дракона с шестью выступами на груди. Для гондольера – это что-то вроде прицела», для захода в узкий канал и под мост. Гондола вмещает шесть человек. Ее ширина – один метр, сорок сантиметров.

Гондольер направил гондолу в устье канальчика и, пригнувшись, пролетел под мостом. Скорость, конечно, была не ахти какая, но непрофессионал на его месте, лишился бы головы. Внутри островов мир был иным: и воздух, и вода, и солнце, и все остальное. Вместо простора, игры световых бликов и треска моторов здесь, казалось, был хаос, нагромождение зданий, стоящих по колено в воде, теснившихся одно за другим, одно над другим. Если два километра по большому каналу они пролетели за считанные минуты, то внутри городского ущелья они плыли, не торопясь, то и дело кланяясь горбатым мостам. Хотя в книжках Галкин читал о мягких (пастельных) цветах итальянских зданий, здесь преобладали размытые желтые, розовые и какие-то особые тона серой плесени. Краску и штукатурку размывали не столько дожди, сколько сам влажный воздух лагуны.

Наконец, немолодой гондольер снизошел до беседы. Он присел на корточки, лишь иногда шевеля веслом (лодку несла инерция, а возможно, течение). «Скажите, вы, случайно, не грек?» – неожиданно спросил гондольер над самым Петиным ухом. «Нет», – сказал Петя, слегка повернувшись назад.

– Может быть, вы из Прибалтики?

– Я из России.

– Не может быть!

– Почему?!

– Русским гондола – не по карману.

– Это поправимо.

– Дело не в деньгах.

– А в чем же?

– Гондола – не просто лодка, это одна из европейских святынь. Неевропейцу этого не понять.

– Скажите, а американцы берут гондолы?

– Берут.