Зак и Мия Беттс А.

Смелость – это не двигаться с места, когда хочется развернуться и убежать. Смелость – это взять себя в руки и посмотреть в лицо своему страху. Открыть глаза и не отводить взгляда – от болезни, от протеза, от друзей, от парня, который может разбить твое сердце. Не отводить взгляда, потому что страх должен сдаться первым.

Я открываю глаза. Ночь больше не кажется такой уж непроглядной.

– Он здесь, – говорю я. – Сэм здесь.

Силуэты деревьев кажутся толпами призраков. За спиной Зака сверкают глянцевые стволы банксий.

Я вспоминаю пластмассовую звездочку, которая помогала мне держаться в темноте.

– Он везде, – продолжаю я. Потому что это правда.

– Сэм умер в воскресенье. Знаешь, сколько еще человек умерло в этот день?

Я качаю головой.

– Тридцать девять в Западной Австралии. Четыреста три по стране.

– Откуда ты знаешь?

– На всей планете в тот день умерло примерно сто шестьдесят тысяч человек. Это сто одиннадцать в минуту.

– Но зачем ты…

– За всю историю человечества, как думаешь, сколько людей умерло?

– Не представляю.

– Угадай.

– Не хочу.

– Вообще-то я тоже не знаю цифры, но представь нескончаемую череду похорон, кремаций и ритуальных спусков тел на воду Ганги. И я это к чему. Если каждый человек, кто когда-либо умер в истории, сейчас находится, как ты говоришь, «везде», откуда нам до сих пор есть чем дышать?

Дышать действительно становится все труднее, но я напоминаю себе, что я здесь не одна. Сэм здесь. Дедушка с бабушкой здесь. Призраки всех, кто мне дорог, со мной и во мне, всегда. В ветке, за которую я держусь, вибрируют необъятность тех, кто ушел.

– Представь, что вам с Сэмом удалось поменяться местами на день. Типа, ты на день стал прахом, а Сэм тобой – восемнадцатилетним чуваком с капризным костным мозгом. По науке так не бывает, я в курсе, не надо перебивать. И даже в Диснейленде так не бывает, но неважно, просто представь: вот Сэм просыпается, и у него впереди целый день жизни.

– В моем теле?

– Твоем, да, Зака Майера. Что бы он сделал, как думаешь?

Зак задумчиво покачивается, но медлит с ответом.

– Целых двадцать четыре часа в этом теле. А?

Взгляд Зака скользит по стволу дерева. Выше и выше, до самой высокой ветки, потом еще выше. Я больше не знаю, слышит он меня или нет, но продолжаю:

– Я так думаю, что он не страдал бы фигней с подсчетом шансов. Он вцепился бы в этот день и прожил бы его по полной. Пошел бы на рыбалку, покатался бы на доске, жрал бы канапе из чеддера. Еще он бы смеялся и ходил на руках. Может, даже поцеловал бы меня. Он бы просто делал все, что ему вздумается. Потому что жизнь только одна, Зак. И шанс только один. И от него легко отказаться, но…

– Не легко!

– …как бы там ни было, отказаться и опустить руки – это дурацкий способ умереть. Куда хуже, чем свалиться в чан с какой-то дрянью или убиться током, поливая елку с фонариками…

– Мия, замолчи уже, – Зак спрыгивает и идет ко мне.

–.. а Сэм бы ни за что не выбрал настолько дурацкий способ смерти, он бы до конца пытался…

Зак подходит и целует меня. Я его ненавижу. Я его люблю.

Потом он закрывает мне рот ладонью.

– А теперь все-таки замолчи и загадай желание.

– Ммм?

– Звезда упала. Но ты так растрещалась, что не заметила. Давай, загадывай.

У меня зажат рот, и слезы текут рекой. Целое желание? Одно-единственное? Да без проблем. И нет, не насчет моей ноги.

Он словно слышит эти мысли, потому что внезапно опускает руку. Он так близко, что я вижу в его глазах испуг. Как жаль, что я не могу поменяться с ним местами.

Он говорит:

– Я не хочу снова валяться взаперти в палате.

– Понимаю.

– И не хочу смотреть, как маму снова обнадежили, а потом…

– Она у тебя сильная.

– А если ничего не получится, что тогда?

– Тогда попробуешь снова.

– И сколько раз? Сколько курсов понадобится?

– Я не знаю.

– Я хочу обычной жизни.

– Она у тебя есть. Болезнь, здоровье – то и другое обычная жизнь. Ты пока еще живой настоящий Зак. Девять из десяти.

– Девять?

– Ну да. Я бы поставила десятку, но от тебя плохо пахнет. Ты сколько дней не снимал эту пижаму?

– Мне не страшно умирать, – говорит он.

Я сжимаю его руки.

– Знаю. Но когда страшно – это тоже нормально.

– Мне даже не то чтобы не страшно. Я просто дико злюсь. В этом мире можно делать разные штуки – рожать детей, сажать лес. Я не сделал вообще ничего. И о чем все это было тогда, если я просто умру, сделав кучу родных несчастными?

– Родные хотят, чтобы ты решился на еще один курс.

– Они сами этого не выдержат.

– Они сильнее, чем ты думаешь.

– А ты?

Черт, подловил. Я быстро вытираю слезы и демонстрирую бицепс. После долгих недель на костылях он довольно крепкий.

– Впечатляет, да.

Я удерживаю равновесие, держась за его плечи, и вижу, что он жутко устал. Что провалиться назад в пустоту – легче легкого. Но я буду рядом и его не отпущу, как он не отпускал меня. Может, я просто эгоистка, которой хочется, чтобы он был рядом. Но чем это плохо?

– Видишь, я теперь как Халк, – комментирую я свой бицепс.

– Временами зеленеешь и все крушишь?

– Это тоже. Но еще я сильная. А ты? Меня б не помешало подбросить к дому Бекки.

– Зачем?

– Не уверена, что проскачу всю дорогу на одной ноге.

Зак чертыхается и качает головой. У него такие серые глаза. Я утомила его – все утомило его, – но я держусь за его плечи и не отпускаю.

Он говорит:

– У меня что, есть выбор?

Я мотаю головой в ответ.

Зак поворачивается и приседает, чтобы мне было удобнее за него схватиться. Я обвиваю руками его шею и загадываю второе желание.