Зак и Мия Беттс А.

Мия

Зак: Мия, ты где?

Мия: С Ниной

Зак: Где вы? Я подъеду

Мия: Езжай домой, Зак

В приемном отделении врач меряет мне температуру и осматривает ногу. Записывает что-то и просит по телефону привезти кресло-каталку. Нина толкает его по коридору первого этажа, в сторону лифтов, где висит план больницы: все восемь этажей, поделенные на разноцветные сектора. Онкология закрашена зеленым, но нам не туда. Нина закатывает меня в лифт. Мы едем на третий – в синее отделение, где лечат заражения крови и разрыв аппендицита.

– Ты же больше не раковая пациентка, – напоминает Нина.

Анализ крови и УЗИ подтвердили, что онкологии больше нет, хотя нужно еще сделать повторные, чтобы знать наверняка.

Меня подключают к капельнице и звонят маме. Мне же всего семнадцать. Через двадцать минут она приезжает, и всю ночь спит в раскладном кресле. Она не спрашивает, где я была, убегу ли опять, буду ли слушать врачей. Она покупает нам журналы. Иногда стоит у окна и просто смотрит на улицу.

– Можешь сходить покурить, – говорю я ей. Но она отвечает, что пытается бросить.

Зак звонит, но у меня нет желания отвечать. Я не хочу, чтобы он слышал печаль в моем голосе. После всех моих разговоров о приключениях, меня угораздило загреметь обратно в больницу, как глупо.

Протезист снимает с меня мерки для постоянного протеза и вручает еще брошюру «Правильный уход за вашим новым протезом». Это второй экземпляр, первый я выбросила. Мне говорят, что новый протез будет лучше временного. Но в первую неделю его можно носить только два часа в день, и время ношения нужно увеличивать постепенно, чтобы привыкание было плавным.

Она осматривает рану.

– Нужно было показаться врачу. Временный протез плохо подогнали.

Это еще мягко сказано.

Физиотерапевт учит меня правильно перевязывать ногу. Показывает, как натягивать силиконовую прокладку. Он мил и юн, и бережен, когда прикасается ко мне.

– Все нормально, – говорю я. – Лучше, чем было.

Неделю спустя мне прописывают антибиотики, противовоспалительные и антидепрессанты. Мама расплачивается в аптеке, и мы едем домой.

Мама имеет весьма приблизительное представление о последних месяцах моей жизни. Она знает, что меня отпустили домой на выходные, и одну из ночей я действительно была дома, а потом сбежала, прихватив лекарства, деньги и одежду. Ночевала у подружек, которые кормили меня бутербродами с чаем и вечерами отрывались в клубах, а потом возвращались пьяные в стельку и делились своими грязными секретиками. С похмелья они звонили маме и говорили, что я жива-здорова. Она сама догадалась, что в какой-то момент я остановлюсь у Райса. У меня так болела нога, что я спала на диване, а не с ним на кровати, как раньше. Он единственный из всех знал правду, но эта правда отвратила его от меня. Он не смог с ней справиться. Оказался не тем, кого я в нем видела.

Я захожу в свою комнату, и она кажется мне чужой. Серебристые туфли на шпильках на столе, где они простояли уже тринадцать недель. С карниза сверкает вечернее платье, мерцает бисером и ждет прежнюю Мию, которая примерит его, застегнет молнию и будет крутиться перед зеркалом в поисках выигрышных поз. Мне действительно нравилось это платье? Оно кажется сейчас таким кричащим. Ценник так и болтается на нем.

Мама готовит медовые куриные палочки, в детстве они были моим любимым блюдом. Мы едим перед включенным телевизором и смотрим, не важно, что.

Дома быть тяжело, но на бегство нужны силы. У меня они иссякли. Я не могу даже подумать о завтрашнем дне. Я просто хочу спать.

Но моя кровать кажется какой-то не такой. Последний раз, когда я спала здесь, я заканчивалась двумя ногами. Я как Златовласка в доме трех медведей. Все слишком большое, слишком маленькое, слишком жесткое, слишком мягкое.

Я выключаю свет. Комната становится черной, но вскоре мягкий свет загорается над моей кроватью. Я смотрю, как пластмасса на моей стене обретает форму звезды. Наверное, я прилепила ее сюда в ту ночь после больницы.

Зак. Хотя бы на него я могу рассчитывать.

У меня начинает получаться проводить время.

Одиннадцать часов на сон (включая послеобеденный), три на телевизор, два на еду (из них один – чтобы вставать, проверять холодильник и снова его закрывать), два на интернет, один на журналы и два на фильмы, которые каждый день приносит домой мама.

Еще три часа? Точно не знаю. Может, на грезы. Я часто рисую в воображении, как мое тело оставляет отпечаток на ковре.

Шум почтальона единственное, что может выманить меня из дома. Каждый день я надеваю парик, беру костыли и направляюсь к почтовому ящику, который чаще всего пуст. Иногда я вижу людей, сидящих на автобусной остановке неподалеку. Те, у кого две ноги, никогда о них не задумываются. Я больше не ненавижу этих людей. Не хочу переломать им ноги. Сейчас я не чувствую ни ярости, ни жалости. Я не чувствую… ничего.

Проходят, наверное, недели. Я их не считаю.

Я сижу на полу перед открытым шкафом. Полки до отказа забиты шмотками, туфлями и тоннами забытого барахла: мозаики, маскарадные костюмы, письма от бывших, коллекционные карточки, рассохшаяся косметика и всякие нелепые подарки от друзей. Почти все отправляется в мусорную корзину. Я навожу в шкафу порядок и складываю оставшиеся вещи. Я плачу. Я достаю все из корзины.

Однажды я замечаю, что соседи выбрасывают на обочину детский бассейн. Вечером он все еще там, так что я прошу маму притащить его домой. На следующее утро я вычищаю его на заднем дворе и наполняю водой. Он не такой длинный и глубокий, как ванна Бекки, но в нем можно лежать, закинув конечности за бортики, и смотреть на ползущие по небу облака. Иногда я читаю. Иногда сплю. Нет ничего, что мне нужно было бы делать.

Бывают дни, когда я сижу на маминой кровати и смотрю на себя в ее зеркало. Я примеряю ее серьги, ее духи. Моих волос уже хватает, чтобы примерить и ее заколки. В ее шкафу одежды больше, чем в моем. Левая половина – для рабочей одежды, правая – для выхода. Черные платья не такие черные, как когда-то. На ее блузках вылинявшие пятна. Почему она просто не выбросит все старое?

Я беру с полки два альбома с фотографиями и ложусь с ними на ее кровать. Меня увлекают ранние версии меня: толстый карапуз в подгузниках с розовой лентой в волосах. Время от времени на снимках мелькает мама. Ей было всего шестнадцать – моложе меня. Она отводит глаза от камеры. Когда она держит меня на руках, на ее лице словно немой вопрос: откуда ты взялась?

Здесь старинные фотографии с семейных торжеств, в основном с дедушкой, бабушкой, их братьями и сестрами. Я, лет семи-девяти, около небольшой лодки, которую они звали «суденышком». Помню, как мой дядя из Квинсленда показывал мне, как выхватывать из реки пустой молочный пакет, как тянуть веревку – раз рука, два рука – пока на поверхности не покажется истекающая водой ловушка для крабов. Зачастую там были только запутавшиеся кости, которые мы же туда и положили для приманки. Но иногда попадался и ядреный краб, коричневый и мутный, как мангры. Тогда прадедушка, которого уже давно нет на свете, довольно ухал. Он показывал мне, как хватать разъяренного краба за мельтешащие задние лапы, за обе разом, а потом поднимать его в воздух и опускать в ведро под крышку. Часами потом я слушала, как он клацает клешнями и пляшет внутри.

Иногда, когда мы доставали краба из ловушки, лапа или клешня запутывались в сети и оставались там. Мы опускали ловушку обратно в воду, приманивая других оторванными частями тела.

А вечером мы пировали. Мы дробили толстые клешни и высасывали сладкую жидкость из худеньких лапок. Даже с учетом оторванных ног поживиться всегда было чем. Может, поэтому у крабов так много ног (восемь) и клешней (две). Потому что велик риск потерять часть.

На соседней улице живет человек, которому давным-давно отрезало руку машиной для упаковки мяса. В младших классах мы вечно гадали, как он завязывает шнурки? как он ест свой ужин? – скорее с любопытством, чем с ужасом. Мы пробовали подглядывать за ним в саду и видели, как болтается его рукав, когда он поливает газон. Еще я помню девочку из садика, которая родилась с короткими пальцами. И в прошлом году после шумихи Олимпийских игр, когда на экране показался целый строй паралимпийцев – они маршировали, они катились в колясках. Я не обращала тогда особого внимания.

Все мы просто марширующие крабы. Столько недостающих деталей.

Я выключаю телевизор и проверяю холодильник. Еще раз проверяю мобильный. Там пусто.

Двадцать четыре часа легко провести – теперь, когда я знаю, как.

Мия

Я делаю первый самостоятельный шаг, и никто этого не видит. Делаю еще два и хватаюсь за спинку стула. Мне скоро восемнадцать, а я учусь ходить по-новой. Кажется, сейчас сложнее, чем было в первый раз.

Мама на работе. Но больше всего мне хочется поделиться с Заком. Смотри, смотри, я иду сама, не держась!

Он бы понял, как это круто и важно.

В последние дни я не раз хотела ему написать. Поделиться какой-нибудь глупостью вроде ролика с Ютьюба или дурацкого рецепта. Сегодня утром я пекла оладьи и вспоминала его. Хотела сделать фотку оладьев и отправить ему.

Но не стала. Как-то странно после двух месяцев молчания прислать картинку с едой.

Зак сдался не сразу. Он долго звонил и писал мне каждый день, но я не отвечала. Хотя стоило. Просто мне нечем было его порадовать. Пусто. Мне все так же пусто. Кому это надо – читать такое?

Но сегодня я сделала целых три шага без костылей. Меня так и распирает ему рассказать. Поэтому я сажусь и набираю сообщение. Пишу и стираю, пишу и стираю. Не знаю как уложить то, что нужно, в сто шестьдесят символов. Невозможно.

Тогда я впервые за два месяца выхожу и запираю за собой входную дверь. И отправляюсь на почту – с костылями, потому что километр без них пока не одолею. На мне парик и кепка, чтобы никто не узнал.

На почте я долго разглядываю витрину с попсовыми открытками и, наконец, выбираю одну, с рекой и черным лебедем.

Привет, Зак.

Как дела на ферме? Как маленькая альпака? Или это уже большая альпака? Как там ваши хорьки и сумасшедшие куры? И как поживает Бекки? У нее мальчик или девочка?

Через четыре дня стану твоей ровесницей: мне исполнится восемнадцать. Я пока еще так себе ходок, так что перестрахуюсь и останусь дома, не попрусь веселиться в клуб.

На днях я восстановила страницу в фейсбуке. Дело было ночью, тебя не оказалось в онлайне – наверное, спал., как все нормальные люди. Правда, ты и постов давно не пишешь. Надоел фейсбук? Или школа съедает все время?

Короче, буду рада, если ты всплывешь, и мы поговорим в очередной безбожный час.

Удачи с подготовкой к выпускным.

Мия

Я приклеиваю марку, но мысли не дают мне опустить открытку в ящик. Что если миссис Майер найдет ее первой и не передаст Заку? Что если он не скучает по мне, как я по нему? А если он злится, потому что я так долго не объявлялась? А если все еще хуже, и он просто обо мне забыл, так что я выставлю себя сентиментальной идиоткой?

Я бреду обратно домой, и открытка торчит упреком из моего кармана. У наших домиков почтальон: не слезая с велосипеда, он ловко рассовывает по ящикам почту. Я быстро протягиваю ему открытку из кармана. Он без слов опускает ее в свою сумку, затем трогается с места и уезжает прочь. Все, дело сделано. Но черт, как страшно.

Может, так и выглядит смелость: сделать что-то необратимое, когда слишком много доводов «против». Или это глупость, а не смелость? Как знать.

Волонтер в раковом центре улыбается, будто узнает меня, но это невозможно: я здесь впервые. Раньше только мама приходила – взять напрокат парик. Она принесла несколько на выбор, и все были отвратительны, но я в итоге выбрала блондинистый, потому что он меньше всего был похож на мой цвет. И потому что не предполагала, что буду носить его так долго.

Парик довольно засаленный, и женщина кладет его в пакет.

– А, Ронда вернулась. Надеюсь, она вела себя прилично.

– Ронда?

– Хорошая девочка, но ей нужен сложный уход.

– У париков есть имена?..

На безликих пенопластовых болванках натянуты парики всех мыслимых длин и расцветок, с разными стрижками. Я замечаю, что каждый подписан: Пэм, Маргарита, Викки, Патриша.

Женщина фамильярно трогает мои волосы, будто они тоже для общего пользования.

– Красивые. Вы похожи на актрису.

– Какую?

– Сразу на многих.

Помню, как до болезни нас с подружками волновали секущиеся кончики, цены на средства по уходу, необходимость обновлять стрижку раз в два месяца, вредное воздействие выпрямителей. Сами волосы были просто данностью.

Теперь, спустя пять месяцев после химии, у меня снова отросли волосы. Цвет стал чуть светлее, чем раньше.

– Оттенок бразильского ореха, – сказала вчера парикмахер. – Очень красиво. Вам стрижку или подровнять?

Я неопределенно кивнула. Я забыла, как разговаривать с парикмахерами. Она продолжила:

– Вам покороче? Или планируете отращивать?

– Пожалуй, отращивать.

– Можно сзади сделать каскад, для объема, хотите?

Я аж запнулась.

– Да мне все равно!

Я отвыкла, что существует выбор.

– И спереди немного поколдуем, чтобы красиво обрамляло лицо.

Бедная женщина. Она так и не поняла, отчего я стала ржать, как оглашенная, а потом реветь. К счастью, она постригла меня мастерски и стоически перенесла мои слезы и сопли в процессе. А я все ревела, глядя, как пряди оттенка бразильского ореха падают на пол.

В результате, выходит, я похожа на актрису. Стрижка подчеркивает мои скулы, а ближе к шее волосы сложились в красивую волну. У меня снова есть волосы. У меня нормальные брови и ресницы. У меня самые обычные женские месячные, которые приходят как по часам, и я этому странным образом рада. И еще у шоколада теперь вкус шоколада.

В дверь въезжает на коляске девочка-индианка лет десяти, с розовым шарфом, обмотанным вокруг головы. Следом заходит ее мать. На коленях девочки книга, «Джеймс и чудо-персик».

Рак у нее уже довольно долго – она знает женщину по имени. Несмотря на тени под глазами, кожа девочки сияет.

– Здравствуй, Шани, как твои дела?

– Хорошо.

– Итак… кем ты хочешь быть на этой неделе?

Девочка разматывает шарф, и я отворачиваюсь, чтобы не смущать ее в момент преображения.

Я бреду мимо буклетов о баскетболе для колясочников, психологической помощи, новом имидже, занятиях арт-терапией, проекте «Загадай желание», групповой терапии для перенесших ампутацию или утрату. Я ковыляю к остановке, где сидят в ожидании автобуса двое стариков и одна женщина.

Итак… кем я хочу быть на этой неделе?

Мимо проезжает женщина на мопеде. На ней блестящий синий шлем, а за спиной развевается пятнистый шарф. У мопеда ручной тормоз и нет педалей. Все делаешь руками, ноги просто стоят.

И я решаю, что хочу быть этой женщиной. Хочу снова быстро двигаться.

Четыре дня, и до сих пор нет ответа. Может, я неправильно написала его адрес на открытке. Может, он слишком занят с экзаменами. Может, почтальон так и не отослал открытку.

Я проверяю телефон, но там ничего нового. Зато в Фейсбуке – непрочитанное сообщение.

Увы, не от Зака.

Мимимия, привет-привет!

Я тут шатаюсь по тусовкам и все думаю, что без тебя совсем не то.:-(Как ты в своем Сиднее? Ты получила свой диплом косметолога? А я бросила школу, прикинь. Хожу на работу в банк, недалеко от дома твоей мамы. Дресс-код отстой, зато платят бабло.;-)

Дико по тебе скучаю. Чмоки.

Шая

И я вдруг понимаю, что тоже дико соскучилась.

Проходит еще два дня. Почтовый ящик по-прежнему грустно пустует. Я иду дальше и делаю круг по кварталу без костылей. Возвращаюсь раньше, чем ожидала, так что делаю еще один круг, побольше – обойдя почтовое отделение и магазины.

Я останавливаюсь около банка и заглядываю внутрь. Шая стоит за приемной стойкой. Форма ей к лицу, как и строгий пучок на затылке. Правда, она совсем не похожа на мою любимую сумасшедшую подружку.

Она тоже не узнает меня, даже когда произносит дежурное «Следующий, пожалуйста», и следующей в очереди оказываюсь я. Дежурная улыбка не сползает с ее губ целых три секунды.

– Ни фига себе! Мия? Это реально ты?

– Привет, Шая.

– Ты что здесь делаешь?

– Хочу оформить кредит.

– Серьезно? Ты разве не в Сиднее? Слушай, у меня скоро обед, может, дождешься?

Я почти не отстаю, когда она поспешно ведет меня к кафе. Там мы выбираем столик, и официант принимает наш заказ. Куда труднее оказывается поспевать за ходом ее рассуждений, когда она говорит о работе, но я пытаюсь хотя бы изображать нужные эмоции в правильных местах.

– Шикарная, кстати, стрижка. Это твой натуральный цвет?

Я киваю.

– Сказали – бразильский орех.

– Улет. Я рада, что ты переболела блондинизмом. Это смотрелось как-то… чересчур. Ну, ты понимаешь. А потом ты исчезла, и… Кстати, я все еще встречаюсь с Брендоном.

– Серьезно?

– Я его люблю. Но ты не волнуйся, он хороший. Я помню, что он тебе не нравится.

– Я такого не говорила.

Или говорила?

– Ну, по тебе было видно.

В упор не помню, чтобы мне не нравился Брендон или чтобы я как-то особенно это выражала. Он всегда казался мне каким-то безобидным, хотя маниакально стремился вставить слово в любой разговор.

– Он, между прочим, из кожи вон лез, чтоб ты его заметила.

– Да ладно. Зачем?

Шая мнет в пальцах пакетик сахара.

– Затем, что ты была моей лучшей подругой и на всех смотрела сверху вниз. Это был спорт – впечатлить саму Мию Филлипс. Все только об этом и мечтали. Как будто сама не знаешь.

Я не знаю. Или не знала. Мне пришлось продраться сквозь такой ад, что теперь меня впечатляют очень простые вещи. Меня впечатляет, когда просыпаешься, и ничего не болит. Когда находишь приятную шмотку в секонд-хенде. Когда оказывается, что кто-то хочет со мной пообедать.

– Я сейчас просто Мия. Обычный человек.

В школе я терпеть не могла это определение. А теперь оно мне кажется почетным званием. Ну, не самым почетным на свете, но осязаемо важным.

– Ты-то обычная? Ха-ха, насмешила. Ты как вообще оказалась в Сиднее? Влюбилась в кого-то, небось?

Я пью свой ванильный коктейль. Пусть секреты пока останутся секретами. И тот, что скрывается в джинсах, под высокими сапогами, и Зак. До чего же я скучаю, кошмар. Но написать ему не могу: сейчас его очередь.

– Так что насчет кредита?

– Я поспрашиваю у наших. Тебе он для чего?

Я заговорщически улыбаюсь.

– На ярко-желтую «Веспу».

– Ха, я же говорила! Обычная, ну-ну.

Мия

В строительном магазине 700 оттенков матовой краски. Из них 82 – оттенки синего. Я их долго перебирала, но все время возвращалась к пробнику с названием «Густая синева». Это волшебный цвет последних минут перед рассветом, когда начинают кукарекать петухи. Цвет неба за окном Зака.

И вот, в день своего восемнадцатилетия я перекрашиваю свою комнату в эту густую синеву. Мама предлагает помочь, и я показываю, как заклеить косяки и рамы бумажным скотчем, как делала Бекки, выбрав для детской оливковый цвет. «Новый цвет для новой жизни», – сказала она.

– Я хочу покрасить все вместе с потолком.

Потолок в результате красит мама, встав на кровать, застеленную газетами. Она ниже меня ростом, зато устойчивее. Синие капли падают ей на волосы и оставляют следы на лице. Когда она поворачивается ко мне – убедиться, что все делает правильно, – я говорю ей, что она выглядит как героиня «Аватара».

– С какого-такого аватара?

– Давай возьмем напрокат и посмотрим сегодня.

– Сегодня же твой день рождения, – напоминает мама.

Я и забыла.

– Значит, возьмем еще две коробки конфет.

В кухне на столе – недавно испеченный торт. На нем цветным драже выложена фраза: «С днем рожденья, Мия!» Мама делает так каждый год.

Когда мне исполнилось восемь, помню, торт поверг меня в ужас. Родители моих подружек заказывали им фигурные торты с принцессами и бабочками, так что все за столом обменивались недоуменными взглядами. Последние две буквы моего имени были мельче всех прочих в надписи, потому что им не хватило места, это выглядело непродуманным. Стол был застелен клеенкой, на которой мама расставила мисочки с сыром и солеными орешками. А девочки привыкли на праздниках есть пирожные и конфеты, запивая розовой «Фантой». Еще в тот день я поняла, насколько у нас дома тесно. И впервые заметила, что ковер истертый, всюду стоят вонючие пепельницы, а в ванной ржавчина и раскисший кусочек мыла вместо жидкости для мытья рук в красивой бутылочке. Мама была слишком молода. В том возрасте еще хочется гулять с друзьями, флиртовать с симпатичными мужчинами и пить коктейли в барах, а не организовывать вечеринки для шумной детворы, которой все время что-нибудь нужно. Я помню, какой мама выглядела потерянной. И в тот же день я поняла, что переросла ее.

В это же время в прошлом году торт остался нетронутым, когда я отмечала свой семнадцатый день рождения во Фрео с дюжиной друзей и горстью удостоверений, настоящих и липовых. Мы напились, и я танцевала на столе, пока нас не выставили. На мне было черное платье с золотым поясом. Мне нравилось, как смотрели на меня мужчины на летних верандах кафе. Я хорошо носила каблуки. Мне нравился свист из проезжающих мимо машин, и зависть женщин среднего возраста, выходящих из кинотеатров в джинсах и кардиганах. Мне нравились бесплатные порции водки, которые я получала от бармена в следующем баре, «Потому что у меня День рождения!», и то, как Рис заплатил таксисту, чтобы тот высадил нас у парка, и мы бежали, смеялись и целовались около детских качелей. У меня тогда болела лодыжка – я думала, от танцев в новых туфлях. Я не обращала на нее внимания еще четыре месяца. Какая-то несчастная лодыжка в безупречном в остальном мире.

Звонит Шая, но ей не удается выманить меня на улицу. Не хочу рисковать столкнуться с кем-то из старых друзей после того, как пряталась от них полгода. Мне совершенно не хочется думать о косметике или о том, что надеть.

Мне хочется только одного: отключиться от всего и посмотреть «Аватар», но даже это не так-то просто. По ходу фильма мама становится беспокойной, и вовсе не потому, что она съела полторта и почти все сладости. Я совсем забыла, что у главного героя отказали ноги. На Земле он паралитик, но на Пандоре может бегать огромными размашистыми прыжками. Он влюбляется в привлекательную синюю инопланетянку и не хочет возвращаться обратно.

Мама тревожится, потому что две недели назад я закончила курс антидепрессантов и решила не продлевать его. Ее взгляд постоянно возвращается ко мне, в страхе, что фильм заденет какие-то ниточки, и я снова, пусть хромая и неуверенно, пущусь наутек. Но ничего не происходит.

Три месяца неподвижности заставили меня понять, что я не в голливудском фильме. Эта Земля – единственная, что у меня есть, и я застряла на ней, с моей неидеальной матерью и ногой из стекловолокна. Я знаю, что всегда буду чувствовать себя не в своей тарелке. Мне постоянно придется одергивать себя. Теперь я это знаю. И бегство этого не решит. Восточное побережье Австралии не накренится под другим углом.

Позже я захожу на Фейсбук. Я пролистываю свою страницу, удивляясь количеству поздравлений. Но ни одного от Зака.

Я могу найти причины отсутствию открытки, но это не объяснить ничем. Он знал, что у меня день рождения – это Фейсбук, здесь все это знают. Единственная причина, почему он мог промолчать, самая очевидная: он забыл обо мне.

Может, требуется всего три месяца, чтобы такое – теплые руки, смех под простынями, его робкая симпатия – растаяло. Может, время съедает все отношения.

Может, еще несколько месяцев – и мы станем чужими людьми.

Я выключаю свет. Зак хочет продолжать жить своей жизнью. Он хочет, чтобы я оставила его в покое.

Но эта чертова звездочка все мерцает, и ничего нельзя поделать?

Мия

На пороге лежит букет огненно-красных роз, но они для мамы. Я заношу их в дом, мама читает приложенную карточку и заливается краской.

– Кто отправитель?

– Да так, один мужчина…