Траектория судьбы Калашников Михаил

Соседями нашими оказались старообрядцы-кержаки. К нашему появлению они отнеслись не очень-то дружелюбно. Да и кому понравится такая полунищая ватага? Ведь в нашей семье пятеро детей – мальчишек!.. Люди обстоятельные, кержаки, конечно, опасались: не станем ли мы летом опустошать их огороды?

Но опасения эти оказались напрасными. Отец строго предупредил каждого из нас, чтобы мы были хорошим примером не только для местных жителей, но и для ссыльных во всей округе. Вот с такими отцовскими напутствиями мы с Василием и пошли учиться в новую, недавно организованную в селе начальную школу.

Наша семья только-только начала создавать новое хозяйство в Нижней Моховой, как на нее обрушилось страшное горе – мой отец Тимофей Александрович тяжело заболел чахоткой и в конце декабря умер, так и не успев обустроить семью на новом месте.

Отец всегда был для нас примером. Он старался дать нам основное – воспитать в нас жизненную потребность в труде. «Не бойся руки спачкать, не бойся, – как будто до сих пор слышу его насмешливый голос. – В черных руках – белая копеечка!» Должна быть. Так он ждал ее ради нас всех. Так надсаживался! «Надсажался», – причитала сломленная безмерным страданием, настигшим ее в чужом краю, наша мама.

Зима в том году была, как говорили, на редкость морозная и снежная.

Отец умирал в сильную метель, а умер – она завыла еще пуще. Из дома не то, что выйти нельзя – носа не высунуть. Поэтому похоронить отца мы не могли, и он еще несколько дней был вместе с нами, только рядом, в холодной комнате.

Как же хорошо нам бывало в такую погоду раньше, как счастливо мы, выходит, жили в Курье! Топилась жаркая печка, мама чесала шерсть, сестры вязали, братья что-нибудь мастерили, и кто-то один читал из книжки стихи, а потом отец начинал вдруг петь…

Дрожа от холода, подходил я теперь к двери в холодную комнату, где он лежал, долго-долго прислушивался, и мне все казалось, что вот-вот послышится его уверенный густой голос. Но нет… Не славил он «священный Байкал», и бродяга не бежал звериной узкой тропой, и казак не скакал через долину, через дальние-дальние «кавказские края»… Только гуляла злая метель вокруг нашей избы, да буря, казалось, была готова сорвать берестяную крышу. Я стоял около двери так долго, что мама пришла и сказала: «Что ж ты делаешь? У тебя слезы замерзли».

Когда утихла метель, то лошадь не смогла идти, снег был ей выше ноздрей, и гроб отца поставили на таежные охотничьи лыжи. Мы проваливались с головой, когда шли на кладбище, плакали в снегу в разных ямках, а потом тащили друг дружку и шли дальше.

Так наша мама осталась одна с пятью мальчиками на руках: Ивану было 16 лет, Андрею – 14, мне – 11 лет, Васе – 10, а Николаю – 4 года. Мы лишились отца, мама – мужа, а вся наша семья – защитника и кормильца. Несчастья валились на нас одно за другим: и голод, и холод, и детские болезни. Дом опустел без хозяина, и трудно было представить, как мы будем жить без него? Отец ведь все умел, а мы еще многому у него не научились. Вся надежда была на старших братьев, которым пришлось взвалить на свои мальчишеские плечи все заботы о семье. Один Бог знает, как жили, как выдержали все это…

С наступлением поздней северной весны начали приготовления к полевым работам – ведь надо же хоть что-то где-то посеять! Главными орудиями труда стали теперь топор, пила и лопата. На отдельных полянах надо было выкорчевать глубоко вросшие в землю пни и вскопать землю, вручную посеять зерно и деревянными граблями всю делянку забороновать. Труд, прямо скажем, адский. К тому же все это усугублялось наличием неисчислимой армии комарья и мошкары, от которой не спасала и надетая на голову специальная сетка – накомарник.

На весеннюю работу спецпереселенцы вышли все поголовно: от мальца, который едва научился ходить, до дряхлого старичка и бессильной старушки.

Начиналась борьба за выживание в тех нечеловеческих условиях, в которых оказались ссыльные.

Ясное дело, чтобы посеять зерно или посадить овощи, надо было где-то достать семена. А где? Для этой цели стали собирать в хозяйстве все то, без чего можно хоть как-то прожить. И начался бесконечный обмен вещей на те или иные семена, на тот или иной продукт.

Первые годы каждой переселенческой семье бесплатно выдавали для посадки семена ржи или овса и отводили участок для засева площадью в один гектар. Несколько семей объединялись вместе, так чтобы было 2–3 семьи, имеющие лошадь, и 2–3 таких как мы, «безлошадных». Вот так «бригадами» мы начали осваивать новые земли, помогая друг другу выжить….

Крестьянин всегда и везде надеется на будущий урожай, можно сказать, живет этой надеждой… Трудно передать словами, как мы надеялись на него тогда, в первый и самый трудный год нашей высылки. Казалось, что от него зависит вся наша жизнь. Работали с отчаянным остервенением, не замечая времени и не жалея сил.

Хорошо помню, как в один из осенних дней мы жали серпами созревший ячмень, и я по неопытности сильно порезал палец на левой руке. В деревне все делается просто: взяли пепел от самокрутки и засыпали мой порез. До сих пор виден на пальце шрам: напоминание о тех трудных днях.

Наступила школьная пора и мама снова отправила нас с Васей учиться. В нашей поселковой школе дети учились только до четвертого класса. Поэтому для меня начались трудности с учебой в другом селе – Воронихе, которое было в пятнадцати километрах от Нижней Моховой. Каждый день преодолевать этот путь было невозможно, поэтому меня определили на постой в чужую семью. Домой я ходил только раз в неделю – в воскресенье.

Зимой в хорошую погоду я с удовольствием преодолевал этот путь. А вот весной и осенью, когда надежный зимник окончательно таял или еще не успевал замерзнуть, идти по болотистой местности было сущее мучение. Весь путь приходилось проделывать по бревенчатому настилу. Устают не только ноги, но и глаза. Напряженно следишь за каждым шагом, чтобы не оступиться в болото. К тому же всю дорогу приходилось ветками отмахиваться от болотного гнуса. Бывало, над бревнами столбом висит мошкара, на одном месте вьется – ни обойти, ни объехать. И вот бежишь, отмахиваешься, тычешь кулаком в глаз, чтобы мошку придавить, и без конца балансируешь – то одной рукой, то двумя.

Как-то уже солдатом я попал в цирк, и там канатоходец с веером не удержался, упал. А я подумал: если бы он знал, что падает не на арену, а в болото, по которому я ходил в школу, – наверняка бы устоял!

Учиться в воронихинской школе было очень интересно. Там был сильный учительский состав из таких же спецпереселенцев, как и мы. Наши наставники пытались нам дать все, что могли.

Можно представить, как трудно им приходилось: все школьники из разных деревень, с их родителями и встретиться-то было невозможно. Обычным явлением для них были тогда и бесконечные школьные проблемы – ни учебников, ни тетрадей, ни вообще хоть какой-нибудь бумаги. Мы исписывали все чистые «островки» в газетах и книгах. Делали тетрадки даже из березовой коры. Берестяные грамотки расшифровывают сейчас ученые в старинном Новгороде, а сколько бы могла рассказать наша воронихинская береста, политая потом, покрытая пятнами чернил и раздавленных комаров-кровососов?! У нас даже появились подобия учебников на коре: помню, как я сам по просьбе учительницы вырезал таблицу умножения для младших классов. Права русская пословица: голь на выдумки хитра!

Поздно кланяться, нет в живых уже многих учеников, не то что учителей, но как хочется поклониться им до земли: примите, дорогие мои, запоздалую благодарность от одного из самых беспокойных ваших учеников!

Школа не только давала нам знания, она развивала в нас и творческие задатки, таланты. У меня, к примеру, их было два, каждый из которых находил поддержку моих педагогов: первый – поэзия, второй – техника.

Стихи я начал писать еще в третьем классе. Трудно сказать, сколько всего было написано мною за школьные годы: стихи, дружеские шаржи и даже пьесы, которые исполнялись учениками нашей школы. Блокнот и карандаш были моими постоянными спутниками: днем и ночью. Иногда, вдруг проснувшись в самую глухую пору, я доставал их из-под подушки и в темноте записывал рифмованные строки, которые утром едва мог разобрать.

Среди своих друзей я был признанным поэтом, известным на все село. Но, как потом показала жизнь, я не оправдал надежд своих сверстников, неожиданно для всех став «технарем». Хотя любовь к сочинительству я пронес потом через всю жизнь.

Мое второе увлечение – техникой – стало делом всей моей жизни. С детских лет я был одержим тягой к любого рода технике. Постоянно бродил в поисках всяких «железок», набивал ими карманы, не всегда понимая, зачем я это делаю, как буду их использовать? Потом все оказывалось нужным, все пригождалось!

Я разбирал и собирал все, что попадалось в руки, и было способно разбираться по деталям. Многое, конечно, портил, но кое-что и ремонтировал…

Когда мне в руки попадался какой-нибудь неисправный механизм, для меня наступало сокровенное время исследования. Для начала я тащил находку домой и понадежнее припрятывал в свой тайник на чердаке. Улучив момент, я доставал ее, брал в сарае отцовский инструмент и уходил за дом. Там раскручивал, отвинчивал, разбирал: мне было очень интересно узнать, как же эта штука работала и почему не работает сейчас? Чаще всего мне так и не удавалось восстановить механизм, но если такое случалось, я был очень доволен собой и горд – выходил из своего укрытия победителем!

В семье, конечно, знали об этих моих секретных исследованиях. Но сам я «открывал» их лишь в случае успеха. Почему? Мне было стыдно за пустое времяпрепровождение за домом: ведь у всех столько работы по хозяйству и в поле! Но уже тогда я чувствовал, что к механике меня тянет больше, чем к чему-либо другому.

В школьные годы в моей голове «поселилась» идея создания «вечного двигателя». Она-то, наверняка, и определила всю мою дальнейшую судьбу – судьбу конструктора. Поставив себе цель, я уже не мог думать ни о чем другом. Ходил, как одержимый, в поисках нужных деталей. Задиравший когда-то в детстве голову в поисках «готовых булок» на деревьях в окрестных лесах, теперь я, выражаясь современным языком, был похож на ищейку, натасканную на металл, – куда только, в какие только углы ни заглядывал!

Братья, друзья – все помогали мне, чем могли, пополняя мой тайник на чердаке. Люди, знавшие меня с детских лет, частенько утверждали, что это врожденная черта, проявившаяся еще в раннем детстве: умение не только убедить в своей правоте, но и заразить «идеей», заставить других работать на нее – своим примером, своей увлеченностью «без удержу».

Скорее всего, это так. Но далеко ли на этом уедешь, если живешь за несколько десятков километров от ближайшей станции, если каждую «железячку» приходится выпрашивать, на что-либо выменивать…

Несколько лет я мучился: собирал свой двигатель на чердаке, испытывал и снова разбирал. Я не мог ничего поделать – он не выдерживал параметра «вечности»… На этой почве я и подружился с учителем физики, уже достаточно пожилым человеком, появление которого в наших местах было окружено сочувственной тайной. Учеников, которые выделялись своими знаниями, он отличал, называя на старинный манер: я у него был Калашников Михаил Тимофеев. Вполне понятно, что он был и главным моим техническим консультантом, и самым серьезным оппонентом. И вот однажды, покопавшись в очередной раз в притащенных мной в школу составных частях будущего двигателя и просмотрев мои «чертежи», учитель задумчиво сказал: «Понимаешь ли, Михаил Тимофеев, лучшие мировые умы уже довольно давно сошлись на том, что создание вечного двигателя невозможно. Но ты так убедительно доказываешь обратное!..»

Через несколько десятилетий, вспоминая об этом случае, я сожалел, что не было у меня тогда возможности найти нужных для вечного двигателя миниатюрных подшипников, строго калиброванных по размеру и весу шариков… Их не было ни в Нижней Моховой, ни в Воронихе! Попадись они мне в ту пору, может, судьба моя сложилась бы несколько иначе. Вечного двигателя, конечно, не получилось бы, но механизм, близкий к нему, вполне мог быть изобретен и где-нибудь применен…

Прошло несколько лет после смерти нашего отца. Несколько очень трудных лет. Изо всех сил старалась мама быть сильной рядом с нами, своими сыновьями. Жила лишь одной надеждой – вдруг правда восторжествует, и можно будет возвратиться в родную Курью, в свой дом. Но годы шли, а той правды все не было…

Трудно нам тогда жилось, безысходно! Хотя, в эти самые годы нашей маме Александре Фроловне суждено было снова испытать счастье, встретив человека, ставшего хорошим для нее мужем, для ее детей – отцом. Это был наш сосед-украинец, такой же, как и мы – спецпереселенец. Ефрем Никитович Косач отбывал ссылку со своими двумя детьми – девочкой и мальчиком. Жена его умерла несколько лет тому назад, и он посватался к Александре Калашниковой, несмотря на ее большое «приданое» – пятерых ребятишек.

Косач был хорошим человеком – мягким, заботливым, трудолюбивым. По своей природной доброте он сразу же начал входить в роль отца, чем вызывал наше недовольство и сопротивление. Лично я воспринял появление отчима в семье так нервозно, что иногда даже вынашивал ужасные планы избавления от него…

Но со временем Ефрем Никитович своим бесконечным терпением и добродушием покорил нас всех. Мы постоянно работали вместе с ним: то гнали деготь в лесу, то заготавливали бревна и рубили новый дом, то пилили доски для потолка и пола. Да мало ли еще какой работы в крестьянском хозяйстве? И все это делалось под руководством нашего неутомимого отчима весело и дружно.

К маме Косач всегда относился с какой-то трепетной заботой, жалея ее и любя. Да и с нами со всеми он был таким же. Все наши шалости воспринимал с терпением и выдержкой.

Иногда приходила в голову мысль, что в некоторых ситуациях наш отец был бы круче – быстро бы «дал ремня».

Помню, был случай с младшим братом Николаем, который в то время учился в воронихинской школе…

Ребята нашего села всегда ходили в Ворониху пешком. Большая часть пути – по таежному лесу. Иногда случалось так, что школьникам приходилось оставаться в Воронихе на неделю, а в холодное время – и на две. И потому родители старались дать им с собой продуктов на несколько дней – на «всякий случай».

И вот однажды осенью мама, собрав моего брата на неделю, проводила его в школу. Но вскоре он прибежал обратно домой в страшном возбуждении. Вид его был жалок: одежда разодрана, царапины на руках и на лице. Николай с гордостью заявил маме и отчиму, что по дороге в лесу на него напал огромный медведь, отобрал продукты – «вон как поцарапал», и лишь по счастливой случайности удалось вырваться из лап разъяренного зверя…

Перепуганная мать, сочувствуя сыну, удачно ускользнувшему от медведя, разрешила ему не ходить пока в школу. На что мой брат с радостью согласился. Его цель была достигнута: он был герой!

Но вот как-то зимой наш сосед поехал в лес. Видит, на дереве висит мешок. Сняв его, он обнаружил там старые продукты и краюху засохшего хлеба, на которой грызуны оставили отпечатки своих острых зубов. Памятуя случай «нападения огромного медведя» на моего брата, сосед принес этот мешок нам домой. Как же был смущен брат, когда мама дрожащей рукой доставала из мешка все то, что осталось от продуктов, сложенных ею несколько недель назад!

Этот случай стал известен односельчанам. И многие родители, отправляя своих сыновей в школу, еще долго подшучивали: «Смотри, сынок, чтобы и тебя не поцарапал медведь!»

Трудно сказать, что могло побудить брата на такой поступок: охотничьи байки взрослых, желание быть героем или возможность увильнуть от этой учебы вдали от дома? Но только отчим даже тогда не «дал ремня» Николаю. Ныколке, как он его называл.

Меня же отчим всегда звал Мыша-большой, а своего сына, который был на три года моложе меня, – Мыша-маленький. На тяжелой работе отчим никогда не делал скидку на молодость своего сына. Все это как бы и сплачивало нашу новую семью, но иногда в ней бывали невыносимые для меня минуты.

Обедали мы, как правило, все вместе, и вот тут начинались мои страдания: я замечал, как мама пытается меня подкормить. Чего только она для этого ни делала, как только ни исхитрялась! То вроде бы случайно и раз, и два, и три все переставляла сковородку: та вдруг оказывалась напротив меня тем самым краем, где кусок был побольше да пожирней. То она так долго и так тщательно перемешивала кашу, что последний крошечный островок оплывающего масла все равно дотаивал как раз напротив меня.

Это выводило меня из равновесия, я бросал еду, если это было за столом, и уходил, сказав, что я сыт. Как будто я был самым слабым или маленьким в семье?.. Мама очень переживала такие моменты, но никогда ничего об этом не говорила.

Так долго это продолжаться не могло, и я стал вынашивать идею возвращения на родину – к сестрам. Я считал, что там жить мне будет спокойнее. Мне было почти 15 лет, и я считал себя способным к самостоятельной жизни.

Мама и отчим противились моим планам, сколько могли, но в конце концов поняли, что останавливать меня бесполезно. Собрали то, что могло мне пригодиться в дороге, приготовили еды на весь неблизкий путь. Отчим положил в мой карман листок бумаги с названием населенных пунктов, через которые мне предстояло идти: плод его долгих перекуров и с мужиками из чалдонов, и с теми, кто уже мало-мальски знал не только округу, но имел представление и о дальних местах.

Ранним утром жаркого летнего дня, простившись с родными, я отправился в дальнюю дорогу. С опаской шел по угрюмой тайге, радостно бежал по степи от сенокоса к сенокосу: все ближе и ближе к родной алтайской стороне.

Поначалу мне везло. Бывало, встретишь своих ровесников, мальчишек чуть помоложе или чуть старше, поговоришь с ними, почитаешь, какие любишь и какие помнишь, стихи – и ты уже свой в избе у кого-нибудь из этих ребят, где продолжается наш «литературный вечер». Как это напоминало мне наши давние курьинские посиделки! И так же, как когда-то дома, меня кормили и так же укладывали спать… Откуда была такая доверчивость? Осталась ли она сегодня у россиян? Или как раз она-то нас нынче и губит: никак не можем понять, кто нам друг, а кто – недруг…

Утром следующего дня или через день – дальше в путь-дорогу. Увидев на краю деревни мальчишку, приветливо здоровался и запросто начинал:

– А я и не Петя, – улыбался тот. – Я – Пашка!

– Тогда – пожалуйста:

– Откуда ты знаешь? – искренне удивлялся местный мальчишка.

– Все знаю! – говорю уверенно. – Сам такой!

Однажды таким же образом я попал в семью к украинцам. Они меня долго слушали, умилялись, а потом хозяйка сказала: «Може, изучишь украинский стих – про школяра Миколу? Наш Иванко нэ хоче – такий стих дарма пропадэ!»

Не пропал зря стих – помню его до сих пор. Да и не раз он выручал меня в юношеские годы скитаний…

Как-то моим попутчиком оказался мужчина средних лет с сумкой за плечами и с толстой палкой в руке. Мы вместе шли весь день, и он все время рассказывал всякие занятные истории, чем расположил меня к себе. Я сразу же проникся к нему доверием, бессознательно предполагая в нем такую же искренность, с какой я сам обращался к моим доверчивым слушателям.

Под вечер мы подошли к селу, и я предложил спутнику уже испытанный метод ночевки: попроситься к кому-нибудь на постой. Но он категорически отказался, объясняя это тем, что нас могут задержать и отправить в милицию. Ну а оттуда путь один – обратно домой, да к тому же – под конвоем! Он так нагнетал атмосферу неуверенности и страха, что я сдался.

Когда мой попутчик предложил засветло съесть то, что у нас было с собой, я был очень рад – до того был голоден. Затем, посоветовав мне получше спрятаться, мужчина пошел на разведку в деревню. С нетерпением я ждал его возвращения и очень тревожился. Наконец, послышались осторожные шаги: он вернулся и сказал, что нашел такое место, безопасней которого не сыскать. Я доверчиво пошел за ним и – о, ужас! Мы остановились возле маленькой баньки на дальних задворках крестьянского хозяйства. «Чего ты боишься? – начал он меня уговаривать. – Сегодня же суббота, и, похоже, тут совсем недавно парились – все еще тепло. Да и хозяйка, видать, хорошая – все так чисто вымыла!»

Мне очень не по душе было ночевать вдали от людей, без спроса хозяев, но мой спутник подтолкнул меня к двери: «Да ты хоть загляни!»

Баня действительно была очень опрятная, внутри чувствовался знакомый запах березовых веников.

Страхи и подозрения продолжали меня мучить – однако, что ж теперь делать? Спать, так спать… Я расправил свой мешок с вещами, подбил его, как подбивают подушку, положил на него голову и уснул. А когда утром проснулся, то не увидел ни попутчика, ни своего мешка…

Сел возле злополучной бани и заплакал: ну как же мне быть дальше?

Хозяин дома, увидев меня в горьких слезах, стал расспрашивать, как я оказался возле его бани и почему плачу?.. Когда же я все ему рассказал, он, взяв меня за руку, повел в свою избу. Там мне пришлось повторить эту историю его жене. Они оба принялись меня жалеть, искренне удивляясь тому, как легко я мог поверить какому-то проходимцу.

Погоревав вместе со мной, хозяйка усадила меня за стол, налила большую тарелку холодного борща и дала кусок мяса. С удовольствием и благодарностью я все это съел и запил стаканом парного молока. Пока я ел, они сидели рядом и с состраданием смотрели на меня.

Когда я засобирался в дорогу, эти сердечные и заботливые люди снабдили меня продуктами, по-отечески наставляя: «Ради Бога, Миша, будь осторожен!» Поблагодарив за доброту и простившись с ними, я продолжил свой путь.

Продукты через день кончились, а дорога еще предстояла дальняя. Все сильней и сильней меня мучил голод. Что делать? Не воровать же? Да я и не умею, и не способен на это.

И вспомнилось мне, как к нам под окно, когда мы жили еще в Курье, подходили нищие и просили подать милостыню. А мама всегда говорила нам, что нельзя, когда подаешь, смотреть в глаза христарадника. Хорошо бы и на меня не смотрели! Но ведь перед этим надо сказать те слова, после которых тебя должны пожалеть. Как же их произнести? Нет, уж лучше я умру от голода, но слов этих не произнесу!

Может, мне тогда просто так казалось, что все деревни теперь на моем пути попадались одна беднее другой, а в них – что ни человек – то злей злющего? Всякий раз, когда я, выбрав дом побогаче, подходил к нему, чтобы постучать в дверь или в окно, и уже пытался поднять руку, но рука не слушалась – как будто кто заколдовал меня. Да еще, кроме того, что постучать, надо произнести эти невыносимо тяжелые слова!.. И я опять уходил от чужого дома.

Так продолжалось два дня. Ноги у меня уже подкашивались от голода, и я думал только о том, как бы поесть. Но каждая изба, к которой я подходил, как будто отталкивала меня, и я вновь говорил себе: «Нет, ты не произнесешь этих слов!».

Но голод требовал: «Забудь о совести, о стыде. Что такое «свое я», о котором столько говорили ссыльные учителя в воронихинской школе? Забудь о нем, плюнь!»

Не знаю, чем бы все кончилось, ни попадись мне возле одного дома пожилая женщина с добрым лицом, которой я и поведал о своем горе. Она обняла меня и сказала: «Милый мальчик, воровать грешно и зазорно, а вот просить честно – не стыдно. Или тебе никто никогда не говорил, что у Бога милости много? Найдется и для тебя! Наш народ всегда жил не только милостью Божьей, но и людской милостыней. Ты ведь не нищеброд какой, ты мальчик разумный, но это в тебе не гордость говорит, а твоя гордыня. Сломи ее!»

Сказала и ушла.

Много раз потом я возвращался к мысли: почему сама-то она не захотела мне дать кусок хлеба? Хотя, может быть, у нее и не было ничего? Может, сама она была не из этой деревни или вообще не из этих мест? А может?..

Какая-то загадка была для меня в ней и тогда, и остается теперь. Такое доброе лицо, такой ласковый взгляд, такой проникновенный голос… И дала она мне куда больше, чем простой хлеб – дала знание, которого у меня до этого не было, заставив тут же применить его. Тем самым она спасла меня.

Но об этом я размышлял уже гораздо позже, а тогда я был совсем в другом состоянии духа. Не помню уже, что я говорил, когда раз и другой стоял под окнами. Не помню, глядели на меня или нет. Но отчетливо сохранилось в памяти, что перед тем, как проглотить тот хлеб, я глотал слезы, и казалось, они были тверже хлеба.

Признаться, мне и сейчас не просто об этом рассказывать, но умолчать – было бы не то, что нечестно – несправедливо.

Только на седьмой день я добрался до станции Тайга. А там уже зайцем в товарном вагоне – до Поспелихи. От Поспелихи до Курьи предстояло пройти пешком еще шестьдесят пять километров.

День был жаркий, и я, сняв ботинки, принялся босиком покорять этот путь. Вскоре меня так начала мучить жажда, что я время от времени стал видеть миражи: казалось, вот она – вода! А ее все нет и нет.

Поздно вечером я постучал в дом сестры Нюры, жившей в маленьком селе совсем близко от Курьи. Увидев меня, она глазам своим не поверила. Только все повторяла: «Ты ли это, Миша?.. Да ты ли это?» Затем стала охать и причитать: да как же это я сумел один преодолеть такой тяжелый и такой опасный путь?

Потом Нюра принялась меня расспрашивать о семье, и ее вопросам не было конца. Как мама, братья, как умер отец и что за отчим у нас там появился? И я терпеливо рассказывал обо всем. И так она каждый день задавала мне все новые да новые вопросы: откуда она их только брала?.. Я не утаивал ничего. Хотя про ночевку в бане и про то, как голодал, рассказал не сразу, а через несколько дней – когда все ее переживания потихоньку улеглись.

После двухнедельного отдыха я решил, что пора бы чем-то заняться, и договорился насчет работы с колхозными мужиками, собиравшимися уезжать на заготовку леса. Меня взяли, хоть и предупредили, что дело это очень тяжелое. Но я был готов на все, лишь бы только в бедной семье сестры не быть «дармоедом».

Работа в лесу была не по моим годам и не по моим силенкам. Одежка на мне быстро оборвалась: мне досталось рубить сучья. А потом и ботинки пришли в полную негодность. Продолжать работу стало невозможно, и я попросил расчет. Мне выписали двадцать пять рублей, и на попутной машине я вернулся в село.

Жена моего брата Виктора пригласила меня немного пожить у нее. Я согласился: мне было жалко ее и их маленького сына, который мне сразу показался не совсем нормальным ребенком. Однажды, без злого умысла, я решил об этом написать Виктору в письме, которое недописанным оставил на столе. Жена Виктора его нашла и прочитала. После чего мне пришлось уйти от нее. Хоть я и не понял тогда, за что же она так рассердилась на меня: я ведь написал истинную правду?..

Старшая сестра Гаша пыталась было забрать меня в свою семью. Но, почувствовав вскоре недоброжелательное отношение ее мужа ко мне, «кулацкому сынку», я снова перебрался к Нюре. В бедной семье сестры я был явно лишним едоком. Поэтому решил: пока лето не кончилось, надо возвратиться обратно в Нижнюю Моховую, где у меня осталось столько друзей и знакомых. Да и нужно было продолжить учебу в школе.

Сестра Нюра долго отговаривала меня от этой затеи, но я настоял на своем.

Перед возвращением мне захотелось сходить в Курье на то место, где когда-то стоял наш дом. Ни от дома, ни от надворных построек не осталось и следа. Я ходил по углям и соображал, где у нас что стояло и как все было. Любопытные соседи, увидев меня в это время, позже сказали моей сестре Гаше: «Миша что-то искал на месте вашего дома, наверно, золото». Сестра ответила, что, когда родителей увезли, она взяла ведро и хотела набрать в их погребе картошки, но там уже все растащили, да и погреб разломали. Вот вам и золото! Мы тогда не имели о нем понятия.

Когда я стоял на пепелище бывшего нашего дома, то думал отнюдь не о золоте, а вспоминал стихотворные строчки Сергея Есенина – они ходили в нашей воронихинской школе по рукам, тоже переписанные на березовой коре:

Эти строки были для меня дороже золота и тогда, и теперь.

Итак, я снова в пути. До железнодорожной станции Поспелиха я доехал на попутной машине, потом легко добрался до станции Тайга. А вот пеший путь, пройденный мною почти три месяца назад, оказался для меня чрезвычайно трудным.

В дороге я переходил много маленьких речушек и ручейков, из которых иногда утолял свою жажду. Черпал кружкой воду и пил. На второй день пути я почувствовал очень сильную резь в животе. В таком состоянии дальше идти не мог. Мою боль ослаблял только один метод: сидение в прохладной воде, но надо было идти вперед. С большим трудом я дошел до села, и у одного из ближних домов лег около завалинки и уснул. Сколько я спал, не помню. Открыв глаза, увидел пожилых женщин, которые суетились около меня: не могли понять, откуда я взялся и почему здесь лежу.

Поговорив со мной, они определили, что со мной случилось. Принесли какой-то микстуры и дали выпить. Ох, как противно было ее пить! Вспоминаю это, и даже сейчас, много лет спустя, становится неприятно во рту. Но вечером я снова ее глотал, а потом поел каши и выпил чашку чая. Ночевал у добрых хозяек по-барски: в сарае на сеновале.

Утром бабушки вновь принесли мне микстуру, кашу и чай. Чай был приятный, настоянный на каких-то травах. Употребив все это, я поблагодарил добрых старушек и пошел по указанной мне дороге. Как жаль, что память не сохранила ни названия населенных пунктов, ни имена добрых людей. Как жаль!..

Идти на этот раз было гораздо труднее, чувствовалось, что организм мой совсем ослаб. Я стал часто останавливаться, чтобы собраться с силами.

Когда я, наконец-то, добрался до Нижней Моховой, было еще совсем светло, и идти в таком виде по селу, где меня все знали, я не решился. Развел костер и стал ждать темноты. Время, как на грех, тянулось медленно. Комары атаковали меня, как полчища Мамая. Отбивался ветками, подставлялся под дым, а им хоть бы что. Наконец-то стемнело, и вот я вновь перешагиваю порог своей избы, где каждая трещинка на досках пола и бревнах стен казалась давно знакомой.

Мама накормила меня, и долго от себя не отпускала – была ее очередь расспрашивать о Гаше, о Нюре, о бедном Викторе. Но, наконец, я поднялся на чердак, где стояла марлевая палатка от комаров и была постель для отдыха летом. Меня тут же окружили братья, друзья-сверстники, и мы проговорили далеко за полночь.

Так закончилось мое первое путешествие. Путешествие трудное и совсем не мальчишеское… Сколько же километров было пройдено и ради чего?

Продолжая учебу в воронихинской школе, я часто вспоминал о тех злоключениях, что происходили со мной в дороге, и пришел к выводу, что первый мой поход на родину был не продуман. Да и рановато я его совершил – мне было всего 14 лет, а надо бы достичь того возраста, когда по закону положено получить паспорт. Хотя, кто мне его здесь, интересно, выдаст? Ведь спецпереселенцам давали паспорт только по истечении срока наказания. Где и как мне получить паспорт – вопрос, над которым я стал все чаще и чаще задумываться. Он тревожил меня постоянно.

И вот у меня окончательно созревает идея снова вернуться на родину: на этот раз с документом, подтверждающим право на получение паспорта. Но где и как взять такой документ? Ведь он должен быть подписан не в сельском Совете, а в комендатуре округа, и подпись эта должна быть на соответствующем бланке, со штампом и печатью… А где их взять? Выходит, идея неосуществима?..

Но не оставляла она мою бедную головушку…

Обычно все свои начинания я любил обсуждать с друзьями. Но тут уж, упаси Господь! Никому ничего я не говорил. Ушел в себя и замкнулся. Это мое тревожное состояние заметила мама и стала допрашивать, не случилось ли чего со мной? Просила меня признаться, но я отвечал одно: года сказываются! В ответ она начинала тереть глаза: «Какие у тебя года? Ведь ты же еще ребенок!» Я пытался отшучиваться: «Ты, мама, по-видимому, до старости будешь считать меня ребенком?»

Но сердце матери, видимо, не обманешь.

Я стал уединяться все чаще и чаще. Я и до этого нередко уходил на чердак что-либо мастерить, например – берестяные туески. Мама знала, что я их делаю, и всегда меня за это похваливала: они получались и действительно загляденье. Посуду в наших краях трудно было достать, да купить особенно не на что. Поэтому мои туески заметно помогали в хозяйстве и считались хорошим, лучше не надо, подарком друзьям и соседям – в общем, шли нарасхват.

Но вдруг однажды мама увидела, как из кармана у меня выпал бесформенный кусок какого-то совершенно неизвестного ей материала… ни камень, ни дерево. Что такое?

Но это как раз и была моя тайна.

Я уже много месяцев потихоньку собирал конверты от писем, которые из разных мест приходили в наше село, и пытался воспроизвести оттиски незамысловатых штемпелей. Опыты свои проделывал на чердаке, где у меня была настоящая мастерская. Благо, что дом наш был покрыт большими листами березовой коры – под этой кровлей у меня было столько тайников-карманов, что запомнить, где какая вещь лежит, – и то была целая проблема. Но я продолжал тщательно прятать всякую мелочь – ни одна живая душа не должна знать о моих дерзких опытах.

Сотни опытов, сотни! И все они пока не давали нужного результата. Но неудачи меня не останавливали, а только подстегивали: пробуй снова и снова. Медленно, шаг за шагом, шел я к намеченной цели. И вот однажды я получил оттиск, близкий к оригиналу. Это вселило еще большую уверенность: я на верном пути. С удвоенной энергией и упорством я продолжил свою работу. Это была и в самом деле настоящая, серьезная работа, а не какая-либо забава. И вот, наконец, я увидел, что оттиск полностью соответствует оригиналу.

Теперь передо мной встала следующая задача: чтобы довести это дело до конца, мне нужен был надежный человек. В колхозе работал бухгалтером мой хороший знакомый Гавриил Бондаренко, или просто – Гаврик. Он был всего на два года старше и часто приглашал меня помочь ему в конторе. И я всегда с удовольствием помогал ему.

Вот и решил я обратиться к нему с просьбой: не смог бы он дать мне неучтенный документ с печатью и штампом комендатуры? Сначала он удивился, а потом сказал: «Попробую поискать». И однажды он принес мне хорошо сохранившийся документ, но предупредил: с возвратом! Я ответил: мол, конечно, с возвратом, но ты, друг, дай мне несколько листов чистой бумаги. И эту просьбу он тоже выполнил. Спрятав все под рубашку, я побежал к своим тайникам на чердаке.

Много дней я провел над воспроизведением штампа и печати грозного учреждения. Наконец результат оказался хорошим, и я принес показать тот оттиск Гавриилу. А он долго не мог поверить, что это моя работа: скажи, говорит, честно, где ты нашел эти бланки? И потом вдруг попросил меня взять его в компанию – ему тоже хотелось на волю. Я с радостью согласился: что ж, двое – лучше, чем один!

Теперь нужно было решить, как нам действовать дальше. Рассуждая, как можно использовать эти бланки, мы решили, что с их помощью вполне можно появиться на родине и получить паспорта. Ну, а там дальше будет видно, куда можно устроиться на работу. Был бы паспорт!

Мечты, мечты… Но как их осуществить? Прорабатываем вариант накопления хоть каких-то средств для дальней и небезопасной дороги: а что, если нам «заработать» за счет таких же справок? Ведь вернуться на родину – голубая мечта каждого ссыльного.

Решаемся пойти в ту деревню, где нас никто не знает, и попробовать предложить вариант освобождения. Заготовили примерный текст справки. Получилось неплохо. Поговорили с одним мужиком, потом с другим: боятся, а не обман ли это? Мы вошли в роль и говорим: «Не хотите на свободу – не надо!» И пошли дальше, но когда оглянулись, увидели: мужики пытаются нас догнать. «Дороговато, – говорят. – Да ладно – пишите». У Гавриила был очень красивый почерк, и он заполнял бланки с таким мастерством, что мужики только ахали: «Ну молодцы, ребята, ну молодцы!» Таким образом, скопив небольшую сумму денег, мы стали готовиться в дальнюю дорогу: заготовили справки для себя и раздобыли за малую цену старенькое охотничье ружье – на всякий случай…

Родители на этот раз не пытались отговаривать нас – так решительно, по-видимому, мы были настроены. Но мать есть мать. И вот она говорит мне: «Миша, неужели ты не намучился первый раз и хочешь повторить все сначала?» Я ответил: «Теперь, мама, мы идем на свободу, так что не плачь и не скучай». Она, конечно же, плакала: «Знаем, сынок, мы эту свободу!»

Ранним летним утром 1936 года с котомками за плечами, соблюдая осторожность, окольными путями мы вышли из Нижней Моховой. В стороне от нашей дороги находилось кладбище, где несколько лет назад был похоронен мой отец, и я с грустью сказал своему спутнику: «Гаря, давай зайдем!» Он ответил: «Как ни зайти, ведь я тоже хорошо помню твоего отца». Мы долго ходили по заросшему сорняками кладбищу и, наконец, увидели на березовом кресте еле сохранившуюся надпись. Постояли немного, и я сквозь слезы сказал: «Прости, отец! Я пошел в другую жизнь. Пожелай мне удачи!»

Выйдя на дорогу, мы долго шли молча. Да и о чем можно говорить в такие моменты?

Наше молчание нарушил внезапно выскочивший из зарослей на дорогу заяц. Словно издеваясь над нами, идущими с ружьем, он спокойно прыгал по дороге, показывая нам свой еще не вылинявший хвост. Эта забавная идиллия развеселила нас – приятно было видеть впереди себя этого смельчака. Но вдруг за крутым поворотом болотистой дороги мы его не увидели. Куда делся? Пройдя еще сотню метров, мы обнаружили отпечатки лисьих лап: вот почему заяц покинул нас! После этого мы шли и рассуждали: как хорошо, что звери обладают таким чутьем! Как иначе избавиться от неминуемой гибели? Вот бы и людям так!..

Что ж, заяц показал нам пример осторожности. Будем беречься и мы. Ведь «береженого Бог бережет», как говорила, напутствуя меня, мама.

Пройдя несколько километров, мы через мелколесье увидели сначала дымок над трубой, а потом и первую крестьянскую избу на нашем пути… Через село шли так: я, изображая пойманного злоумышленника, – впереди, а высокий ростом Гавриил – с ружьем сзади. Он – конвоир.

Прошли село, зашли в кусты, сели и, как ненормальные, расхохотались до слез: «Пронесло? Пронесло!» Сняли котомки, достали еще не успевшую остыть печеную картошку, вареные яйца, кусочек сала и специально выпеченный хлеб без добавок лебеды. Мать, зная мое неравнодушное отношение к блинам, напекла их побольше и, каждый сложив вчетверо, доверху наполнила ими разрисованный берестяной туесок.

Это был самый красивый туесок, сделанный мною последним. Вообще – последний мой туесок…

Отдохнув от первой усталости, мы ускоренным шагом пошли дальше по известному лишь мне трудному пути. Теперь-то нам вдвоем гораздо веселее! Правда, веселости этой немного, ведь в каждом населенном пункте нас могли задержать.

План нашего побега мы разрабатывали так: по крайней мере, первые два-три дня ни в селе, ни в колхозе никто не должен знать о нашем исчезновении. Дома предупредили: никому ни слова. На всякий лихой случай взяли ружье – вот и изображаем теперь доставку арестованного в какой-то поселок впереди. Некоторые встречные, особенно женщины, ахали: «Вот ведь какой молодой, а уже успел набедокурить! Что творится кругом, ну что творится?!» Нам самим, по молодости лет, такое шествие очень нравилось…

Но вот беда, когда в одном из сел мы проходили мимо комендатуры, нас заметили конные милиционеры, стоявшие около дороги. Кто-то из них крикнул нам вслед: «Веди, веди этого разбойника!» Мы ускорили шаг и уже подходили к густому лесу, куда вела наша дорога, как вдруг сзади услышали громкую команду: «Задержать их и проверить, кто такие, откуда ружье!?» Конники бросились в нашу сторону, но мы уже в непроходимом лесу: скорее дальше, скорей! Мы еще долго слышали лай дворняжек да ругань всадников: «Вот гады – обманули!»

Пробыли мы в этом лесу до темноты. Ночью, озираясь по сторонам, вышли на дорогу – и дай Бог ноги!

На следующий день мы решили избавиться от нашего ружья, как говорится «от греха подальше». Проходя через мост над бурной речушкой, бросили посередине реки то, что нас спасало не раз, но вчера чуть было не подвело…

На пятые сутки мы пришли в деревню, где жила семья Гавриила. Родня с плачем обнимает его и все приговаривает: «Ах, какой ты, Гаря, стал большой. Ни назови ты себя, мы бы тебя и не узнали!»

Вечер прошел в расспросах: «Что они там? Все ли живы? Как там твой братик: он же ведь был совсем ребенок?» Мой друг был хорошим рассказчиком и подробно обо всем доложил, и я тоже с интересом слушал историю еще одной ссыльной семьи…

Утром, когда позавтракали, Гавриил отправился в милицию, за паспортом. А я не знал, куда себя деть. Как я волновался! Вдруг сейчас явится и с порога выпалит: «Мы пропали»?!

Но этого не случилось. Дверь с шумом открылась, и еще на входе в избу Гавриил так саданул себя по груди, что звон пошел: «Завтра в этом кармане будет паспорт!» От радости у меня перехватило дыхание, слезы навернулись на глаза. Но тут же холодной змеей в сердце закралась тревожная мысль: а почему завтра? Почему не сегодня?! Вдруг это всего лишь проверка?..

Бессонная ночь прошла в тяжелом томлении: что нас ждет утром? Прикидывали варианты: как нам себя вести в том или ином случае? Что говорить? Чем оправдываться?

Но этого не понадобилось. Вскоре временный паспорт надежно лежал в кармане Гавриила. Мы стали собираться в дорогу на мою родину. Что мне скажут там?

Перед самым уходом в Курью произошло событие, в каком-то смысле предопределившее всю мою дальнейшую судьбу: Гавриил позвал меня на чердак дома и, покопавшись в каком-то старом хламе, достал нечто, завернутое в тряпки. Когда он развернул их, я увидел покрытый ржавчиной пистолет или «леворверт», как он мне тогда прошептал. Откуда взялся и каким чудом сохранился, не известно. Но это был тот самый пистолет Браунинга, с которого и началась моя любовь к оружию!

Гавриил взял пистолет с собой в Курью, спрятав в вещевом мешке. Поселившись у моей сестры Нюры, мы первым делом определили место хранения для него – в погребе под домом.

Через день мне, как и Гавриилу, выдали временный паспорт, и мы с ним пошли устраиваться на работу в курьинскую МТС (машино-тракторную станцию). Гавриила взяли бухгалтером, а меня – учетчиком.

Много дней я ждал момента, когда в доме сестры никого не будет, чтобы достать из погреба пистолет и как следует рассмотреть его на чердаке дома: там и светло, и спокойно. Наконец, момент настал. Затаившись на чердаке, я развернул тряпки, в которые было завернуто это «нечто», неизвестное мне доселе, и – замер: и страшно, и интересно! Потом трясущимися руками принялся разбирать эту, как мне казалось, чудо-технику. Все было покрыто ржавчиной, тем не менее, я быстро справился с разборкой. Для меня открылся новый мир механизмов – мир оружия! Я был поражен тем, насколько все в этом пистолете совершенно: каждая деталь сделана с удивительной простотой и изяществом. Я удалил битым кирпичом ржавчину с деталей. Собрал, разобрал, снова собрал.

Держа оружие в руке, я испытал сильное желание проверить его работу, пострелять из него где-нибудь в укрытии. Но патронов у меня не было: может, их не было и у Гаврика? Или он не решился доверить их мне, зная мои таланты мастерового? Опасаясь быть застигнутым врасплох, я спрятал пистолет в куче старых вещей, надеясь, при случае продолжить его изучение…

Прошло несколько относительно спокойных месяцев нашего пребывания в моем родном селе, и вдруг снова начались неприятности.

Однажды вечером накануне Нового года в наш дом пришел милиционер. А на следующее утро я уже сидел в комнате с решетками на окнах и упорно твердил одно и то же: «Никакого пистолета у меня не было и нет!»

Вспомним, когда это было, в какие непростые времена… Разве мог я признаться, хорошо представляя, что это будет не только моя вина, но и вина всей семьи? Сестры, принося передачу, со слезами на глазах упрашивали меня сдать этот злополучный пистолет, но я им отвечал, что его у меня нет.

Несколько дней заключения показались мне вечностью. Время от времени приходили в голову мысли о побеге. Я начинал разрабатывать план действий, но вскоре сам же убеждался в невозможности этой затеи.

Чтобы хоть как-то отвлечься от грустных мыслей, я начал вслух читать стихи моих любимых поэтов – Некрасова и Есенина. Потом вспомнил и свои собственные, читал их и с горечью думал: «Почему жизнь увела меня от нежной поэзии в стихию жестокой технической мысли?»…то есть к «вечному двигателю»?..

Сидя в камере предварительного заключения верхом на деревянной, грубо обструганной скамейке, я опять начал думать о своей несбывшейся мечте. Снова и снова задавая себе вопрос: «Почему же я не смог в школе довести до рабочего состояния свой вечный двигатель? Ведь все, кому я демонстрировал отдельные его детали и узлы, все были единодушны в своем мнении: «Должен работать»!

И я начал мысленно разбирать его, как бы раскладывая перед собой все детали… Но вдруг они стали изменять свою форму, постепенно превращаясь во что-то другое, очень знакомое. Что бы это такое могло быть?.. И тут я понял, что это уже не детали вечного двигателя, а части того самого пистолета, который стал виновником моего заключения за решетку. Да, это и в самом деле – он! И так со мной повторялось несколько раз. Это было как наваждение: то его контуры четко вырисовывались, то исчезали, оставляя в памяти лишь силуэт, размытый отпечаток…

– Ты что, оглох?! – вывел меня тогда из забытья голос дежурного. – Давай на допрос. К начальнику!

Начальник сказал, что ему совершенно точно известно: я храню оружие, хотя закон запрещает это делать. Конечно, я до своего ареста мог и не знать этого, но здесь, в милиции, мне об этом уже сообщили. Так что у меня было достаточно времени поразмышлять о том, что меня ждет…

– Ты все понял? – строго спросил начальник. – На новогодние праздники мы тебя отпускаем. Так что теперь иди домой и исправляй свою ошибку!

Переминаясь с ноги на ногу, я не решался поверить в это. Не мог понять, шутка это или действительно – свобода?.. Всю дорогу мне казалось, что кто-то идет за мной следом, кто-то смотрит за каждым моим шагом.

Подойдя к дому сестры, я долго не решался открыть дверь: был уверен, что увижу того самого милиционера, который приходил за мной. Но вместо него я увидел заплаканную Нюру, которая сначала оторопела от моего неожиданного появления, а потом сразу же принялась меня упрекать и уговаривать сдать пистолет.

В тот же вечер появился Гавриил, и посовещавшись, мы решили немедленно уехать к его брату в Казахстан.

Я начал готовиться к отъезду, намеченному на следующее утро. Не помню уже почему, но сестра в тот день была дома одна. Мне просто повезло с этим! Я старался собраться быстро и незаметно для нее, но Нюра все поняла и принялась отговаривать. При этом так плакала, что я не знал, как ее успокоить?.. Начал говорить, что если не уйти сейчас, то нас наверняка снова посадят и, быть может, расстреляют!.. Я старался придать своей речи побольше безысходности и отчаяния, и вскоре сестра, видя мою решимость, вытерла слезы и начала собирать меня в дальний путь.

Чтобы уйти из села тайно, мы с Гавриилом решили заночевать вместе, а ранним утром идти до железнодорожной станции пешком, не пользуясь никаким транспортом. Ночью сестра несколько раз выходила на улицу: посмотреть, какая погода будет утром. Разбудила она нас словами: «Как же вы пойдете? Ведь в такую погоду даже плохой хозяин свою собаку на улицу не выпускает!» Действительно, всю ночь за окнами бушевала вьюга.

Тот, кто жил на Алтае, знает, какие бывают суровые зимы в этих местах. Иногда за одну ночь буран наметет такие сугробы, что из-за них даже домов не видно. Но у нас не было времени ждать хорошей погоды, и мы все-таки решили идти.

Пытаясь помешать нашим планам, сестра прибегла к последней уловке. Зная мое неравнодушное отношение к блинам, она напекла их целую гору и угощала, приговаривая: «Ну, съешьте же еще хоть по одному блинчику! Дорога дальняя, где и когда вы сможете поесть?» Нюра всячески оттягивала время нашего прощанья, надеясь на чудо: вдруг мы передумаем и останемся дома. Нам же с Гавриком хотелось как можно быстрее покончить с этим тягостным расставанием, и мы торопили друг друга.

Когда же я, уже одетый, стоял на пороге, сестра внимательно оглядела меня и вдруг рассмеялась: «Как же ты пойдешь в своих поношенных валенках? В них тебе только на печи дома сидеть. Надевай мои новые, а я в твоих останусь».

Распрощавшись с нами, Нюра еще долго стояла на пороге дома и смотрела нам вслед.

Навсегда покидая родные края и своих близких, трудно удержаться от слез. Но мы были уже взрослыми мужчинами, принявшими столь серьезное решение, и обнаруживать свою слабость не хотели. Поэтому тайком, отворачиваясь друг от друга, мы вытирали свои мокрые щеки…

Шли какое-то время молча, оглядываясь по сторонам и ожидая преследования. Вскоре поняли, что нас окружают лишь покрытая снежной белизной степь да медленно ползущие по небу серые тяжелые облака.

Сунув замерзшую руку в карман, я почувствовал приятную прохладу металла, принесшего мне и радость познания, и горечь дальнейших событий, – это был он, виновник моих злоключений, мой первый оружейный знакомец. Пистолет несколько раз переходил из рук в руки. Мы понимали, что держать его у себя опасно и надо избавиться от него в ближайшем же овраге. Но как это сделать? Если сейчас снег все спрячет, то весной этот пистолет смогут легко обнаружить, и тогда уж нам точно несдобровать.

Но перед расставанием с пистолетом мы решили на прощанье пострелять из него – оказалось, что у Гаврика все же были патроны: около двадцати штук. Затем мы разобрали пистолет на отдельные части и стали разбрасывать их в заснеженных оврагах. А чтобы никто не смог найти детали в одном месте, разбрасывали их на большом расстоянии друг от друга на протяжении нашего пути. Наконец, расставшись с последней деталью, мы почувствовали огромное облегчение, словно скинули с плеч тяжкий груз. Одновременно с этим нас не покидало щемящее чувство утраты чего-то ценного, ставшего уже нам понятным, своим.

Сначала мы шли молча, каждый по-своему переживая потерю пистолета, а потом ускорили шаг, пытаясь скорее отвлечься от нахлынувших чувств.

Быстрая ходьба не в меру разогрела нас, а тут, как на грех, подул встречный ветер с колючими хлопьями снега. Идти становилось все трудней и трудней… Одежда постепенно покрылась изморозью и начала сковывать движения. Руки уже с трудом дотягивались до лица, чтобы смахнуть снег и хоть как-то защититься от обжигающе холодного ветра.

Дорогу так замело, что мы продвигались почти наугад, часто сбиваясь с пути и падая в рыхлый снег. Метель все усиливалась. Разговаривать при такой непогоде было совершенно невозможно, и мы, чтобы посовещаться, остановились и тесно прижались друг к другу. Гавриил вспомнил, что где-то читал о том, что в подобной ситуации следует зарываться в снег и ждать, пока успокоится разбушевавшаяся стихия. Иначе путник обречен на гибель. Трудно было представить, как долго будет продолжаться эта снежная круговерть? И потому мы решили воспользоваться прочитанным Гавриком методом.

Совершенно не понимая, где находимся, мы наугад сошли с дороги, надеясь найти рыхлый снег для нашего убежища: движемся, едва переставляя ноги, осторожно ощупывая ногой каждый бугорок и каждую ямку. Если бы в тот момент нам на пути встретилась медвежья берлога, мы, не раздумывая, залезли бы в нее, чтобы укрыться от этой безжалостной вьюги. Но вот под нашими ногами рыхлый снег, идем, все глубже и глубже утопая в нем. Наконец, останавливаемся и начинаем сооружать укрытие. Окоченевшие руки с трудом разгребают снег, а непослушные ноги в обледенелой обуви едва утрамбовывают его. Я, шутя, спрашиваю Гаврюху, не вычитал ли он, как надо отделывать подобное жилище изнутри?

И вот дело сделано: берлога наша готова! Мы заползли в нее и сели как можно ближе друг к другу, пытаясь согреться. Разговаривали мало. Нас начал одолевать сон. Мой друг вспомнил, что в той же книжке было написано: когда человек замерзает, ему неудержимо хочется спать. Этот сон может оказаться последним в его жизни… Мы тут же представили, что, если такое случится, нас зимой никто не будет здесь искать. И лишь весной, когда снег начнет таять, нас смогут обнаружить, если до этого мы не станем легкой добычей голодных хищников. Чтобы такого не случилось, мы решили бороться со сном, не давая друг другу заснуть. А как это сделать? Разговаривать? Но разговор чреват тем, что если не уснет говорящий, то уж слушающий уснет наверняка. И лишь наше дружное совместное пение сможет удержать от соблазна «немножко вздремнуть».

Каких только песен ни слышала алтайская степь в те томительные часы ожидания хорошей погоды! Наш песенный репертуар не был рассчитан на столь длительное время, а потому мы, словно вызываемые на бис, повторяли одни и те же песни по несколько раз.

Через некоторое время мы, совершенно охрипшие, попытались встать, чтобы взглянуть, какая над нами погода и не замурованы ли мы намертво в этом склепе. Но легко ли встать после такого сидения? С большими усилиями, опираясь на меня, Гавриилу все же удалось подняться. И вдруг я услышал его почти истерический крик: «Вижу! Ограда! Ограду вижу!» Я тогда не поверил своим ушам.

Позже, когда я и сам увидел это, от волнения спазмы перехватили горло, а по щекам непроизвольно потекли слезы. Мне уже не было стыдно за свою слабость. Да и потом, это были слезы радости: ведь всего двести – триста метров отделяли нас от ограды, а значит, и от чьего-то жилища.

Воодушевленные, мы выбрались из своего добровольного заточения и с большими усилиями добрались до заветной цели – крестьянской избы, почти до крыши занесенной снегом. Добрые хозяева, по-видимому, привыкшие к любым неожиданностям в такую погоду, почти не удивились, когда мы, замерзшие, в обледеневшей одежде, ввалились к ним в дом и тут же беспомощно осели на пороге, почувствовав долгожданное тепло от жарко натопленной печи.

Пока с нас стаскивали огрубевшую одежду и обувь, в избу внесли деревянное корыто, наполненное снегом. Хозяева с трогательной заботой принялись растирать наши обмороженные руки и ноги, приговаривая: «Миленькие, потерпите немножко, все будет хорошо». Никогда еще мне не приходилось чувствовать такую жгучую боль. Хотелось кричать, но оба мы мужественно терпели.

Накормив нас и напоив крепким чаем, хозяева стали расспрашивать: кто такие и куда держим путь. Мы, конечно же, не могли сказать им всей правды. Да и они, кажется, поняли это. Хозяева предложили нам остаться переночевать, и мы с радостью согласились.

Поздно вечером, прислонившись спиной к жаркой печке, я вдруг почувствовал, как приятное тепло струйками растекается по моему телу, и начал проваливаться в какой-то мягкий, теплый, обволакивающий туман… Первый раз в жизни я упал в обморок. И снова добрые люди хлопотали возле меня, приводя в чувство. Идти в таком состоянии в плохую погоду было бы безумием, и нам пришлось переждать еще пару дней.

Наконец установились ясные безветренные дни, и мы, поблагодарив заботливых хозяев, отправились в дальнейший путь. При подходе к железнодорожной станции снова вспомнили об опасности преследования и решили дальше идти по одному, стараясь не попадаться на глаза милиционерам. Но наши предосторожности были напрасны: никто, похоже, нас и не искал.

И вот мы уже в поезде, на пути к конечной цели. Лежим на третьей полке (на той, которая для багажа и безбилетных пассажиров) и обсуждаем события минувших дней. С тоской вдруг вспомнилось о доме, о своих родных: надо будет подать им весточку о себе, успокоить. Договорились, что, как только устроимся, пошлем им письмо через дальних родственников.

В Казахстане, на станции Матай, мы вышли из поезда. Добрались до депо. Разыскали брата Гавриила. Тот, конечно, не ожидал увидеть нас зимой, в разгар школьных занятий, но после сбивчивых объяснений понял, что деваться некуда – нас надо выручать. Когда мы шли к нему домой, он сказал: «Ну что же. Пока побудете у нас. Мы с женой живем на колесах. Найдем и для вас местечко». Я сначала подумал, что ослышался: как это можно жить на «колесах»? Но оказалось, что многие работники паровозного депо живут в вагонах, или, как их называли, в теплушках.

Зашли в вагон – «квартиру», где отдельные комнаты образованы за счет подвешенных одеял. Чувствовалось, что даже в таких условиях женские руки смогли создать некое подобие домашнего уюта. Вот у стены маленький столик, покрытый белой скатертью, на гвозде у рукомойника висит расшитое полотенце, у окна на специальной полочке растут цветы, а в рамке за стеклом – потемневшие от времени и паровозной гари фотографии. Приоткрыв висящее одеяло, вошли и увидели аккуратно заправленную железную кровать со стопкой взбитых подушек. Словом, квартира как квартира!

После нашего размещения «на колесах» мы откровенно рассказали брату Гавриила всю историю наших недавних злоключений. Затем обсудили главный вопрос: как нам жить дальше, и договорились, что на следующее утро мы вместе с ним пойдем к руководству депо решать вопрос о нашем устройстве на работу.

Так началась моя трудовая жизнь. Гавриила, закончившего курсы, зачислили бухгалтером, а меня – в эту же бухгалтерию учетчиком. Жилье нам предоставили в плацкартном вагоне, который громко называли «Дом ИТР» (инженерно-технических работников).

К работе мы приступили не то что бы с охотой – с большим энтузиазмом. Старались как можно быстрее освоиться в своих должностях. Этому способствовала и та атмосфера доброты и внимания, которую мы сразу почувствовали вокруг себя. Мы были вполне довольны своей, так удачно складывающейся новой жизнью. Что там говорить: повезло!

Прошло несколько месяцев. Меня приняли в члены Комсомола. Все складывалось удачно, и вдруг узнаю, что меня вызывают в политотдел. Я был в панике – ожидая любых неприятностей. Но оказалось, наша комсомольская организация рекомендовала меня на работу техническим секретарем в политотдел 3-го отделения Туркестано-Сибирской железной дороги. Для меня это было полной неожиданностью. Это значило, что коллектив доверяет мне, и я должен это с честью оправдать.

В отделе кадров сказали, что надо принести две фотокарточки. Я, зная особенности своего лица, решил кое-что улучшить. Кому же не хочется в восемнадцать лет быть красивее? Глядя на себя в зеркало, я видел, что от худобы щеки мои ввалились, и вид был истощенный, и я попробовал исправить положение с помощью… картофеля, вернее – двух сырых картофельных кругляшей.

Перед тем, как замереть на стуле перед фотографом, я заложил их по одному за каждую щеку – и получилось неплохо. На фотографии я выглядел более солидно, чем в жизни – все-таки технический секретарь политотдела Туркестано-Сибирской железной дороги. Признаюсь, этот опыт я «взял на вооружение» и в дальнейшей жизни еще не раз использовал…

Работа в политотделе мне очень нравилась. У меня был красивый почерк, и мне поручили оформление документов и различных бумаг. Кроме того, надо было отвечать на телефонные звонки. Более года – до того, как меня призвали служить в Армию, я проработал в политотделе.

За это время мне посчастливилось близко узнать многих прославленных работников паровозного депо – машинистов, водивших поезда на дальние расстояния, мастеров и рабочих, работавших в железнодорожных мастерских. Часто в свободное время я бежал в мастерские и с удовольствием осваивал рабочие специальности. С некоторыми из моих наставников дружеские отношения сохранились на всю жизнь. И я благодарен судьбе за то, что она привела нас к людям, на всю жизнь привившим мне любовь к творческой работе за простым слесарным верстаком.

У меня появилось много новых друзей, с которыми жить стало веселее. Я помню, как интересно мы проводили выходные дни. Работая в политотделе, я «попал под влияние» заядлых, умудренных большим опытом охотников, на всю жизнь прививших мне любовь к охоте и бережное отношение к природе. Они несколько раз брали меня с собой на озеро Балхаш, а там – и рыбалка, и добычливая охота. Я с удовольствием вспоминаю те благодатные места и то время.

Надо сказать, что впервые в жизни я взял в руки охотничье ружье в шестнадцать лет, когда мы с Гавриилом уходили из Нижней Моховой. Но настоящий азарт охотника пришел несколько позже, в Казахстане. Думаю, что охоте надо посвятить отдельную главу…

А теперь хочу кое в чем признаться…

До выхода в свет в 1997 году моей книги «От чужого порога до Спасских ворот» я никому никогда не рассказывал историю нашей семьи, историю ее раскулачивания. Многие десятилетия это было «закрытой темой» моей жизни. Будучи уже далеко не молодым человеком, я много раз пытался написать об этих днях моей юности, но «рука не поднималась»: трудно расставаться с тайной, которую хранил всю свою жизнь…

Да и можно ли было в наше прямолинейное время обнародовать эту часть моей биографии? Конечно, это бы неминуемо отразилось на моей творческой судьбе, на взаимоотношениях с руководящими структурами власти. Там быстро бы нашли в моих откровениях много такого, что «с идеологической точки зрения» не позволило бы мне стать тем, кем я стал. Кто бы разрешил мне работать в такой секретной области, как вооружение?.. Узнай кто-нибудь тогда эти подробности моей жизни – я сразу был бы вышвырнут на обочину дороги, по которой шел оборонный комплекс. А тот, кто всю жизнь заискивал перед сильными мира сего, пытаясь им угодить, кто перед власть имущими пресмыкался, наверняка не упустил бы случая побольней укусить человека, сказавшего правду о себе…

И вместе с тем, я уверен: моя сокровенная история – не такое уж необычное дело! И, слава Богу, что так оно все устроено: пусть у человека его тайну никто и никогда не сможет ни отобрать, ни выведать. Лично я всегда считал, что скрываю ее ради дела.

Как это ни удивительно, но даже никто из моих самых близких родственников, детей и внуков не знал о тех событиях, о которых я написал тогда в книге. Легко ли было держать это в себе за семью замками на протяжении всей жизни?..

Возможно, кто-то скажет: «Да он, наверняка, и сейчас не все говорит о себе!» И, возможно, что будет прав: кто из нас Богу не грешен, царю не виноват? Каждый человек уносит в небытие какую-нибудь свою тайну…

История моего первого побега из ссылки, это история не только о невероятных трудностях пути, по которому в прямом смысле я прошел в молодости. В переносном смысле тот путь, пожалуй, был намного трудней и опасней. И когда я плакал от стыда и обиды, стоя с протянутой рукой под чужими окнами и перед чужими порогами, я ведь, пожалуй, просил не только кусочек хлеба…

Мне многое далось. Я благодарю за это судьбу! Я всегда очень любил свое Отечество, какие бы сложные и какие бы горькие ни переживало оно времена…