Ратоборцы Югов Алексей
— Благословенна та земля, в которой ты будешь княжить, Аглая!..
Ближних бояр Даниила уже начинало тревожить и огорчать беспросветное вдовство государя.
Уже неоднократно Кирилл-митрополит наедине говаривал князю:
— Скорбь никого не минует, государь. Но отчаянье — грех смертный!
— Словно бы занозою терн в сердце! — угрюмо отвечал Даниил.
— Князь, — возражал главенствующий епископ Русской Земли, — что ж делать?.. Всем нам там быть. Все отойдем от суетного и маловременного сего жития!.. Веселье света сего — увы — с плачем окончится.
Даниил отмалчивался.
Пробовал уговаривать его и воевода Мирослав, бывший учитель и воспитатель князя.
— Полно, Данилушко мой, полно, свет мой, — скорбно говорил он, с великим трудом превозмогая одышку. — Все скорбишь, все кручинишься, все тоскуешь!.. А от скорби душевной и телесная скорбь припадет! Ну, а что мы без тебя?! Держава без государя — вдова! И часу без тебя не можем!..
— И земля скорбнет в засуху, — отвечал Даниил…
Да и в народе также, когда показывался на народе князь, жалостным и добрым словом чтили его достойное и суровое вдовство:
— Все по княгине своей горюет!
— Скорбну одежу не сымает!
— Вдовец — и деткам не отец, а сам — сирота круглая!..
Разговор переходил на Дубравку:
— Хоть чья она сиротка ни будь, хотя и князя, а все сиротка!..
— И смотреть на девочку — будто сохнет! Словно бы колосок пшеничный, зноем изваянный!..
Митрополита и советных бояр князя заботило еще и другое. Война с Миндовгом — изнурительная, с перерывами и вничью — как-то сама собою затихла. Правда, Миндовга оттиснули от Волыни изрядно к северу, однако в канун завершающей победы магистр рижский, тот самый Мальберг, с коим охотились на зубра, — он изменил, в крестном целованье не устоял и предательски увел в Мемельбург все орденское войско. Спасенный этим, самодержец литовский успел залечить едва ли не смертельные раны своей державы и теперь вновь накапливал силы. Миндовг тяготел над тылами. И уж слышно стало о постоянных пересылках между прецептором Ливонии и Миндовгом. У Миндовга гостил папский легат. Это становилось опасным! Пора было развязать руки для Востока. Надо было как-то оборачивать все по-другому! Братьев ордена Марии надо опередить. С Миндовгом взять мир.
А между тем веками испытанное среди государей подсобное средство политического сближенья — династический брак, — это средство вот-вот можно было и упустить!
Что же медлит Данило Романович?
Любимейшая из племянниц Миндовга, юная вдова, княгиня Юрата Дзендзиолло-Дзендзелло, прославленная красавица литвинка, обладательница огромных областей, только что — как нарочно в одно время с Даниилом — окончила срок печалованья своего.
Да разве засидится она во вдовах? Если бы и захотела того, разве дозволит ей вдовствовать грозный дядя ее — Миндовг?!
Разведано было: и сама княгиня Юрата, и воинственные братья ее, князья Товтивил и Эдивид, тяготеют ко всему русскому, и ясно, что княгиня Дзендзиолло-Дзендзелло не откажется принять и православие вместе с великокняжеским венцом всея Карпатской Руси!
Что же медлит Данило Романович?
Одна из бесед боярского совета с князем — бесед, от коих долго уклонялся Даниил, — завершена была, по их предварительному уговору, такими, словами митрополита:
— Не гневись, государь. Твоя непреложная воля во всем. Но только не мы, а вся держава твоя не велит тебе более вдовети!
Даниил долго молчал, хотя и отнюдь не был этим разговором застигнут врасплох. А затем отвечал так:
— И я немало, милые друзья и доброхоты дома моего, размышлял о том же, о чем и вы… И, быть может, я сам упредил бы речи ваши, когда бы крепко уверен был, что сей брак повернет к нам сердце Миндовгово, сердце злохитрое и коварное! Но, однако, я приемлю совет ваш… хотя страшно мне и помыслить о мачехе для Дубравки!
Тронутые и словно бы устыженные этими простыми и чистосердечными словами своего князя, ближние бояре его и митрополит ответили не сразу.
Наконец митрополит сказал:
— Мы все сочувственники, и сердоболи, и соскорбники твои, государь. Но, однако, ведь ты и сам ведаешь добре, что и ей, Аглае-княжне, вот-вот скоро новое гнездо вить!..
Половина покойной княгини Анны пустовала. Весь дом овдовевшего князя, по усердной просьбе самого Даниила, приняла на свои руки княгиня Василька Романовича — Олена, из роду Суздальских, такая же заботливая и рассудительная, как сам Васильке.
Дубравка любила тетку.
Она еще больше полюбила ее, когда та наотрез отказалась вселиться на половину покойной княгини.
— Нет, нет, и не просите! — сказала она обоим князьям — и деверю своему, и мужу. — Я там жить не стану! Пускай ее душенька светлая когда захочет, тогда и витает в комнатках своих!.. Да и пускай видит: ничего там чужой рукой не тронуто, ничего не пошевелено…
Даниил, растроганный словами невестки, не стал больше настаивать.
На половине умершей княгини и впрямь ничего как есть не трогали, а только, под наблюдением княгини Олены, девушки по временам вытирали пыль.
Однажды — это было еще невдолге вслед за смертью Анны — Дубравка, во время обычного расставанья с отцом, спросила его:
— А в маминой комнате, тату, никто не будет жить?
— Нет, никто, — отвечал Даниил. — Вот ты подрастешь — будешь жить там…
И тогда же Дубравка испросила у него разрешенье взять ключ от комнат матери к себе.
— Буду приходить к маме, — сказала она, — буду сидеть там у нее…
Она так и сделала.
Часами сидела она там — или читая что-нибудь, или смотрясь в большое венецианское зеркало покойной княгини, или — чаще всего — без конца перебирала и рассматривала там взятые из рабочего столика и из большой шкатулки черного дерева начатые и не оконченные покойной матерью рукоделья.
Она считала эти комнаты мамиными и своими…
Поэтому ей стало не по себе, когда совсем недавно отец, отпуская ее, вдруг спросил:
— Дубравка, а помнишь, я тебе ключ отдал… от маминой комнаты… где он у тебя?
Ключ, как всегда, был при княжне, на ее нарядном сафьяновом пояске, под шелковым плащиком, в кожаном, расшитом узором кошельке.
— Так вот, дай мне его, — сказал отец, протянув руку за ключом, — понадобится скоро. Время такое… придут мастеры во дворец… Надо захватить лето… Дворский Андрей просил…
Дубравка отдала ключ, но при этом жалобно попросила, чтобы в комнатах матери по-прежнему ничего не трогали.
— Хорошо, хорошо… — как-то смутно и словно бы торопясь расстаться с нею, ответил отец и — впервые в жизни, — говоря с дочерью, не посмотрел ей в лицо.
…В жаркий полдень, упершись локотками в тахту и лежа на животе, Дубравка полувслух читала у себя в комнате большую, прислоненную к тугой бархатной подушке книгу — о подвигах Девгения и о прекрасной Стратиговне.
Братья, все до единого, зачитывались этой повестью, да и дядя Василько тоже.
В легком белом платьице, коротком и очень простом, словно хитон, в белых кожаных туфельках без каблучков и в носочках, время от времени поматывая голыми ногами в воздухе, княжна Дубравка читала нараспев:
— «Бысть же Девгениев конь бел, яко голубь. Грива же у него плетена драгим камением. И среди камения — звонцы златы. И — о умножении звонцов, и от камений драгих, — велелюбезный глас исходяше. Конь же его бысть борз и горазд играти; а юноша храбр бысть и хитр на нем сидети, и то видя, все людие чудишася, како фарь под ним скакаше, а Девгений вельми на нем крепко сидяше и всячески оружием играше и храбро скакаше…»
Дубравка перестала читать и принялась думать, каков собою был этот Девгений Акрит и какова собою была прекрасная дочь Стратига.
Теперь ей понятно стало, почему Мстислав так неотступно приставал к ней (и даже обозвал дурой), требуя, чтобы она прочла эту книгу. Вот что написано про этого Девгения: однажды в лесу догнал он огромную медведицу, схватил ее и согнул так, что «все еже бе во чреве ея, выде из нея борзо; и мертва бысть в руках его».
И медведю челюсти разодрал. И лося схватил за задние ноги и разодрал же. И четырехглавого змия рассек на части!.. А послушать бы, как Девгений этот играл на златострунных гуслях, сидя на белом драганте своем и разъезжая под самыми окнами прекрасной Стратиговны!..
Да ведь и он был не хуже ее. Лицо — снега белее, румянец — как маков цвет, волосы — как золото, и очи — как чаши синего вина, — так что и «пристрашно» было глядеть на него…
И тотчас подумалось:
«Вот такой же, наверно, и Ярославич тот, Александр, про которого отец рассказывал!.. А который бы из них одолел — Девгений или Александр?»
Дубравка принялась читать дальше. Уже и впрямь трудно было оторваться.
Вот целые три часа, бросив гордый вызов и самому царю Стратигу, и витязям его, и целому войску, разъезжает он перед окнами царевны, ожидая поединка. Никто не отваживается. Все струсили.
Тогда зовет Девгений громко свою Стратиговну, и царевна выбегает во двор, и подбегает к витязю, и протягивает руки. А он схватил ее и «восхити на седло», сказано, и «нача велелюбезно целовати…»
Зачитавшись, она и не услышала, как вошел отец.
Он безмолвно стоял над нею и улыбался, сразу узнав книгу, которую она читала.
Наконец, собираясь перелистнуть тяжелую пергаментную страницу, она увидала отца, обрадовалась и кинулась к нему на шею.
Поцеловав ее, Даниил присел возле нее на тахту, посмотрел в книгу.
— Что, — спросил он ее, — хорошая книжка?
Почему-то смутясь, но искренне и восхищенно, она ответила, что очень хорошая.
Тогда он спросил у нее, лучше ли «Девгений», чем повесть об Александре Македонском.
На этот вопрос Дубравка ответила с нескрываемым пренебрежением к «Александрии»:
— Там все неправда про Александра Македонского.
— Ну почему ж так? — мягко возразил Даниил. — Правда, много басен приложено невероятных… Но многое и почерпнуть можно…
Она промолчала.
Почему-то на этот раз разговор их завязывался трудно. Мысли отца явно были устремлены на что-то другое, и раза два даже он ответил ей невпопад.
Тогда она, как многократно и прежде бывало, попросила его:
— Отец, миленький, расскажи мне еще что-нибудь про Ярославича!..
Он встал. Прошелся по комнате. Подошел к большому открытому окну, которого рама была высоко вдвинута вверх, и долго стоял так перед ним.
У Дубравки почему-то заколотилось сердце. Она обеспокоенно привстала, потом оправила платьице и села.
Даниил, возвратясь, подошел к ней, остановился перед нею и глянул.
Это был не отец — это был государь!.. Дубравка поспешно встала.
Он еще несколько мгновений смотрел на нее безмолвно. Затем что-то умягчающее как бы овеяло строгое лицо, и, голосом не столь суровым, какой приготовилась она услышать, отец медленно произнес:
— А знаешь, Дубравка… мы решили отдать тебя замуж…
Дубравка вся вспыхнула. У нее и мысли вдруг рассыпались, и речь отнялась. Она только чувствовала, бедняжка, как покачивает ее от страшных ударов сердца…
Она стояла, опустив руки и наклонив голову.
— …Замуж. За Ярославича! — добавил отец.
И от этого последнего слова будто облако подхватило ее и понесло, и золотой и солнечный звон хлынул ей в душу, и все запело у нее внутри…
— За Ярославича… Андрея, — закончил отец.
Он стоял не так близко от нее, а потому и не успел поддержать, да и упала она вдруг, словно серпом срезанная.
…И долго после того, много лет спустя, слышал он в душе своей этот сухой, костный звук затылка, ударившегося об пол!..
Княжна тяжело и долго болела. Долгое время врач Прокопий ничего определенного не мог ответить на горестные и непрестанные вопросы князя. Прокопия самого ставила в тупик эта странная и длительная болезнь, в основе которой как будто даже и не было никаких телесных повреждений.
Снова, как в годы ученичества в высшей медицинской школе Константинополя, перерыты были им весь Гиппократ и Гален. Наконец мысль о нервной горячке, седалищем которой является только душа, стала все более и более укрепляться у прославленного некогда диагностика и врача императоров.
Он так и сказал об этом Даниилу.
— Государь, — произнес мудрый армянин, склоняя перед князем седую, коротко остриженную голову, — скорбь, которая не прольется слезами, заставляет плакать внутренние органы…
Даниил Романович спросил его, что же следует предпринять, чтобы княжна скорее поправилась.
Прокопий отвечал:
— Спокойствие душевное. Пребывание в хвойном светлом лесу, где воздух был бы насыщен смоляными эфирами. Много сахаристых плодов.
Немного помолчав, добавил:
— А главное — вновь обратить княжну, хотя бы и на некоторое время, к беззаботным играм и забавам, свойственным отрочеству… И тогда я ручаюсь, государь, за скорое и полное выздоровление княжны. Время утоляет печаль!..
Обрадованный отец своей рукой возложил золотую, носимую на шее цепь на грудь медика.
…Ожидали, когда Дубравка начнет ходить, чтобы перевести ее в срочно отстраиваемый небольшой домик в светлом, сухом и холмистом бору.
Даниил Романович тайно, с глазу на глаз, беседовал с митрополитом. И неизменный советник был того же мнения, что и князь: с замужеством Дубравки можно еще повременить — и год, и более! И можно пока пооберечь душу отроковицы от столь губительных для нее, преждевременных бесед о замужестве.
— Тем более, — так говорил митрополит, — что и оба Ярославича — и Александр и Андрей — еще не возвратились от великого хана Куюка, с реки Орхона, да и не ведомо никому, с чем и как возвратятся!..
С браком княжны можно повременить…
Медленно и переменчиво, словно слишком рано поспешившая весна, Дубравка начала поправляться и потихоньку бродить… За болезнь она вытянулась и изросла. Книги были у нее отняты. Запрещено рукоделье. Целыми часами просиживала она у раскрытого в сад окна, ничего не делая…
Под самым окном стояла в саду большая белая береза. От нее светло было в комнате и на душе…
…Однажды утром княжну разбудил радостный, праздничный звон. Не вставая с постели, Дубравка вслушивалась. Ей заведомо было известно, что никакого праздника сегодня нет.
Донесся отдаленный гул и рев большой встречи, который как бы все накатывался и накатывался на дворец.
Накинув поверх сорочки шелковый золотистый, на собольих пластинах халатик, бережно насунув мягкие комнатные черевички, Дубравка осторожно, чтобы не услыхала служанка и не донесла бы воспитательнице, прокралась на кресло возле окна, подняла кверху вдвижную оконницу и выглянула.
Сиянье березы заставило ее зажмуриться. В это мгновенье смолкли вдруг колокола, стихнул рев, и в наступившей тишине слышна стала мелкая кипень заворачиваемых легким ветерком листьев березы.
Из комнаты, где обитала княжна, открывался обширный вид на ворота белокаменной ограды и на изрядное пространство впереди них.
Кипарисные резные ворота стояли настежь.
Блеск и сверканье на солнце шлемов, панцирей, златотканых одежд, крестов и хоругвий — от всего этого Дубравка успела отвыкнуть за целый год траура, а потом болезни — бросились ей в глаза.
Она увидела отца. Окруженный блестящими вельможами, в большом государевом наряде, зысокий и к тому же впереди всех стоящий, Даниил выделялся среди всей этой яркой и разноцветной толпы, словно огромный граненый алмаз на драгоценном челе короны.
Отец стоял впереди бояр, на широкой и длинной дороге алого сукна, постланной поверх желтых песков.
К нему приближалась на белоснежном иноходце, слегка покачиваясь от его поступи, изящно и гордо, словно лилия, колеблемая водой, прекрасная всадница на женском, боковом, роскошно убранном седле. На ней было царственное одеянье, однако не русское. Высокое белоснежное перо страуса блистало и зыбилось на ее бархатном сине-алом берете, посаженном слегка набок на золотых пышных волосах. Красный шелковый плащ оторочен был горностаем…
За нею, сверкая доспехами и одеяньями, следовали двое рыцарей.
У Дубравки занялось дыханье…
Вот отец ее величественно выступил вперед навстречу всаднице. Вот он радушным и приветственным движеньем широко развел руки, чуть склоняясь и как бы вполоборота указуя в сторону дворца.
Дубравка испугалась, что сейчас он может увидеть ее, и на мгновенье спряталась за косяк.
Вот белый конь высокой гостьи остановился. Свита ее поотстала. Даниил подошел и подал ей обе руки и бережно свел ее на землю. Бояре и все ближние князя Галицкого низко склонили головы перед гостьей.
О нет, то не гостья была — то царица въезжала, то новая хозяйка вступала в холмский дворец князей Галицких…
…Боярыня Вера, неслышно вошедшая, уже давно стояла за плечом Дубравки, возле окна. Забыв о выговоре, который был уже у нее на устах, суровая воспитательница, подобно княжне своей, жадно всматривалась в развертывавшийся перед ними церемониал встречи.
Наконец голосом, в котором слышны были и невольноевосхищение красотой литвинки, и горечь, и предчувствие недоброго, она произнесла, заставив вздрогнуть и обернуться Дубравку:
— Ну, этакая и за море заведет!..
…В ту же самую ночь, только гораздо позднее, чем обычно, Даниил Романович пришел на половину княжны — проведать больную, благословить ее на ночь.
На этот раз Дубравка встретила его не в том обычном одеянии перед сном, в каком ей разрешено было ввиду болезни встречать государя-отца.
Она встретила его сегодня, несмотря на поздний час, одетая строго, — так, как если бы ей надлежало сопровождать родителя в его поездке в какой-либо монастырь.
И едва он, изумленный этим, коснулся устами ее лба, она спокойно, голосом, который не допускал и мысли о каком-либо поспешном или болезненном решении, сказала, выдержав его взгляд:
— Отец, я пойду за Ярославича…
КНИГА ВТОРАЯ
«АЛЕКСАНДР НЕВСКИЙ»
И от сего князя Александра пошло великое княжение Московское.
Летопись
1
Александр Ярославич спешил на свадьбу брата Андрея.
Стояла звонкая осень. Бабье паутинное лето: Симеоны-летопроводцы. Снятые хлеба стояли в суслонах. Их было неисчислимое множество.
Когда ехали луговой стороной Клязьмы, то с седла глазам Александра и его спутников во все стороны, доколе только хватал взгляд, открывалось это бесчисленное, расставленное вприслон друг к другу сноповье.
Налегшие друг на друга колосом, бородою, далеко отставившие комель, перехваченные в поясе перевяслом, снопы эти напоминали Невскому схватившихся в обнимку — бороться на опоясках — добрых борцов.
Сколько раз, бывало, еще в детстве, — когда во главе со своим покойным отцом все княжеское семейство выезжало о празднике за город, в рощи, на народное гулянье, — созерцал с трепетом эти могучие пары русских единоборцев княжич Александр!
Вот так же, бывало, рассыпаны были они по всей луговине.
Вот они — рослые мужики и парни, каждый неся на себе надежды и честь либо своего сословия, либо своей улицы, конца, слободы, посада, — плотник, токарь, краснодеревец, а либо каменщик, камнетес, или же кузнец по сребру и меди; бронник, панцирник, золотарь, алмазник или же рудоплавец; или же калачники, огородники, кожевники, дегтяри; а то прасолы-хмельники, льняники; но страшнее же всех дрягиль — грузчик, — вот они все, окруженные зрителями, болеющими кто за кого, уперлись бородами, подбородками в плечо один другому и ходят-ходят — то отступая, то наступая, — настороженные, трудно дышащие, обхаживая один другого, взрыхляя тяжелым, с подковою, сапогом зеленую дерновину луга.
Иные из них будто застыли. Только вздувшиеся, толстые, как веревка, жилы на их могучих, засученных по локоть руках, да тяжелое, с присвистом, дыханье, да крупный пот, застилающий им глаза, пот, которого не смеют стряхнуть, — только это все показывает чудовищное напряжение борьбы…
Нет-нет да и попробует один другого рвануть на взъем, на стегно. Да нет, где там! — не вдруг! — иной ведь будто корни пустил!
…Александр Ярославич и по сие время любил потешать взор свой и кулачным добрым боем — вал против вала, — да и этим единоборством на опоясках.
А впрочем, и до сей поры выхаживал на круг и сам. Да только не было ему супротивника. Боялись. Всегда уносил круг.
Правда, супруга сердилась на него теперь за эту борьбу — княгиня Васса-Александра Брячиславовна. «Ты ведь, Саша, уже не холостой!» — говаривала она. «Да и они же не все холостые, а борются же! — возражал он ей. — Эта борьба князя не соромит. Отнюдь!»
И ежели княгиня Васса и после того не утихала, Александр Ярославич ссылался на то, что и великий предок его Мстислав в этаком же единоборстве Редедю одолел, великана косожского. И тем прославлен.
Княгиня отмалчивалась.
«Да ведь ей угодить, Вассе! Святым быть, да и то — не знаю!..» — подумалось Александру.
Порою уставал он от нее.
«Ей, Вассе, в первохристианские времена диакониссой бы… блюсти благолепие службы церковной, да верховодить братством, да трапезы устроять для нищей братии.
Как побываешь у нее в хоромах, так одежда вся пропахнет ладаном… А, бог с нею, с княгинюшкой! Отцы женили — нас не спрашивали. Да и разве нас женили? Новгород с Полоцком бракосочетали!..»
…Александр поспешил отмахнуться от этих надоевших ему мыслей о нелюбимой жене. Что ж, перед народом, перед сынами он всячески чтит ее, Вассу. Брак свой держит честно и целомудренно. Не в чем ей укорить его, даже и перед господом…
Князь пришпорил коня.
Караковый, с желтыми подпалинами в пахах и на морде, рослый жеребец наддал так, что ветром чуть не содрало плащ с князя.
Александр оглянулся: далеко позади, на лоснящейся от солнца холмовине, словно бусы порвавшихся и рассыпавшихся четок, чернелись и багрянели поспешавшие за ним дружинники и бояре свиты.
Конь словно бы подминал под себя пространство. Дорога мутною полосою текла ему под копыта…
Ярославич дышал. Да нет — не вдыхать бы, а пить этот насыщенный запахами цветени и сена чудесный воздух, в котором уже чуть сквозила едва ощутимая свежинка начала осени…
«А чудак же у меня этот Андрейка! — подумал вдруг старший Ярославич о брате своем. — Кажись, какое тут вино, когда конь да ветер?! Ну, авось женится — переменится: этакому повесе долго вдоветь гибель! Скорей бы княжна Дубравка приезжала… Ждут, видно, санного пути… Да, осенью наши дороги…»
И Александр Ярославич с чувством искренней жалости и состраданья подумал о митрополите Кирилле:
«Каких только мытарств, каких терзаний не натерпится пастырь, пробираясь сквозь непролазные грязи, сквозь непродираемые леса, сквозь неминучие болота!.. Ведь Галич — на Днестре, Владимир — на Клязьме, — пожалуй, поболе двух тысяч верст будет. Когда-то еще дотянутся!.. Как-то еще поладит владыка с баскаками татарскими в пути? Ведь непривычен он с ними…»
Однако надлежало владыке, по целому ряду причин, предварить приезд невесты. Первое — хотя бы и то, что Ярославичи и Дубравка были двоюродные: покойные матери их — княгиня Анна и княгиня Феодосия — обе Мстиславовны; в таком родстве венчать не полагается… Тут нужно изволенье самого верховного иерарха. А еще лучше, как сам и повенчает.
Да и не обо всем они уладились тогда — Александр с Даниилом, когда пять годов назад, в теплом возке, мчавшемся по льду Волги, произошло между ними рукобитье о Дубравке и об Андрее. Александр, как старший, был «в отца место».
Александру из последнего письма Даниила уже было известно, что князь Галиции и Волыни преодолел-таки сопротивленье коломыйских бояр-вотчинников и что владыка Кирилл везет в своем нагрудном кармане, под парамандом[31], неслыханное по своей щедрости приданое. Вскоре о том приданом заговорят послы иностранных государей: десятую часть всех своих коломыйских соляных копей и варниц, без всякой пошлины на вывозимую соль, отдавал Даниил Романович в приданое за Дубравкой-Аглаей.
Огромное богатство приносила супругу своему — да и всей земле его Владимирской — княжна Дубравка.
…Невский подъезжал к городу. Дружина отстала. Князь близился к городу из Заречья, с луговой стороны. Отсюда вот — столь недавно — наваливался на город Батый…
Извилистая, вся испетлявшаяся, временами как бы сама себя теряющая Клязьма, далеко видимая с седла, поблескивала под солнцем среди поймы.
Зеленая эта луговина несла на себе вдоль реки столь же извилистую дорожку. По ней сейчас, взглядывая на город, и мчался на своем сильном коне Александр.
Мелкая, курчавенькая придорожная травка русских проселков, над которой безвредно протекают и века и тысячелетия, которую бессильны стереть и гунны и татары, глушила топот копыт…
Выдался один из тех чудесных первоосенних дней, когда солнце, все сбавляя и сбавляя тепло, словно бы ущедряет сверканье.
Оно как бы хочет этим осенним блистаньем вознаградить сердце землепашца, придать ему радости на его большую, благодатную, но и тяжкую страду урожая.
Плывут в воздухе, оседают на кустах, на жниве сверкающие паутинки бабьего лета.
— Бабье лето летит! — звонко кричат на лугу ребятишки и подпрыгивают, пытаясь изловить паутинку.
Скоро день Симеона-летопроводца — и каждому свое!
Пора боярину да князю в отъезжее поле, на зайцев: в полях просторно, зычно — конь скачи куда хочешь, и звонко отдастся рог.
Да и княжичу — дитяти трех— или четырехлетнему — и тому на Симеона-осеннего сесть на коня! Так издревле повелось: первого сентября бывают княжичам постриги.
Епископ в храме, совершив молебствие, остригнет у княжича прядку светлых волос, и, закатанную в воск, будет отныне мать-княгиня хранить ее как зеницу ока в заветной драгоценной шкатулке, позади благословенной, родительской иконы.
А это, пожалуй, и все, что оставлено ей теперь от сыночка. Он же, трехлеток, четырехлеток, он отныне уже мужчина. Теперь возьмут его с женской половины, из-под опеки матери, от всех этих тетушек, мамушек, нянек и приживалок, и переведут на мужскую половину.
И отныне у него свой будет конь, и свой меч, по его силам, и тугой лук будет, сделанный княжичу в рост, и такой, чтобы под силу напрячь, и стрелы в колчане малиновом будут орлиным пером перенные — такие же, как государю-отцу!
А там, глядишь, и за аз, за буки посадят…
Прощай, прощай, сыночек, — к другой ты матери отошел, к державе!..
…А свое — осеннее — прилежит и пахарю, смерду.
Об эту пору у мужиков три заботы: первая забота — жать да косить, вторая — пахать-боронить, а третья — сеять…
На первое сентября, на Семена, пора дань готовить, оброк. Господарю, на чьей земле страдуешь, — первый сноп. Однако не один сноп волоки, а и то, что к снопу к тому положено, — на ключника, на дворецкого: всяк Федос любит принос!..
Да и попу с пономарем, со дьячком пора уже оси у телег смазывать: скоро по новину ехать — ругу собирать с людей тяглых, с хрестьянина, со смерда…
Осенью и у воробья пиво!..
Пора и девкам-бабам класть зачин своим осенним работам: пора льны расстилать.
Да вот уже и видно — то там, то сям на лугу рдеют они на солнце своим девьим, бабьим нарядом, словно рябиновый куст.
Любит русская женщина веселый платок!..
…Симеоны-летопроводцы — журавль на теплые воды! Тишь да синь… И на синем в недосинь небе, словно бы острия огромных стрел, плывут и плывут их тоскливые косяки…
Жалко, видно, им с нами расставаться, со светлой Русской Землей… «На Киев, на Киев летим!» — жалобно курлыкают. И особенно — если мальчуганов завидят внизу.
А мальчишкам — тем и подавно жаль отпускать их: «Журавли тепло уносят…» А ведь можно их и возвратить. Только знать надо, что кричать им. А кричать надо вот что: «Колесом дорога, колесом дорога!..» Услышат — вернутся. А теплынь — с ними.
И уж который строй журавлиный проплыл сегодня над головою князя! Ярославич то и дело подымал голову, — сощурясь, вглядывался, считал…
Тоскою отдавался прощальный этот крик журавлиный у него на сердце.
Только нельзя было очень-то засматриваться: чем ближе к берегу Клязьмы, к городу, тем все чаще и чаще приходилось враз натягивать повод, — стайки мальчишек то и дело перепархивали дорогу под самыми копытами коня. Александр тихонько поругивался.
А город все близился, все раздвигался, крупнел. На противоположной стороне реки, под крутым овражистым берегом, у подошвы откоса, на зеленой кайме приречья, хорошо стали различимы сизые кочаны капусты, раскормленные белые гуси и яркие разводы и узоры на платках и на сарафанах тех, что работали на огороде.
Через узенькую речушку, к тому же и сильно усохшую за лето, слышны стали звонкие, окающие и, словно бы в лесу где-то, перекликавшиеся голоса разговаривающих между собою огородниц.
Теперь всадник — да и вместе с могучим конем со своим — стал казаться меньше маковой росинки против огромного города, что ширился и ширился перед ним на холмисто-обрывистом берегу речки Клязьмы.
Читать бесплатно другие книги:
