Шутка костлявой девы Чердак Наталья

Глава I

Сокамерники

Всю спину Валеры занимает огромная татуировка. Два мученика снизу, а далее, вверх по плоти, густые облака и райские врата. Небесный храм с куполами, увенчанными крестами. На груди люди. Живые и мертвые, с мечами и без оружия; с горечью и болью, праведным гневом и суровой радостью свершившейся кары на лицах. Изображена битва с бесами.

– Отметина семилетней давности, а вот эти буквально месяца три назад поставил, – рассказывает Валера и демонстрирует усеянные чертями и надписями руки.

Его тело – живой холст. Раньше за подобную шкуру давали гору денег, а потом вешали на стену вместо ковра. Сейчас все иначе, люди чуть менее дикие.

– Это целая история… – говорит Валера и с наслаждением затягивается сигаретой, полученной за какую-то мелочь. В том углу раньше сидел дед. Когда я только поступил, ему оставалось отбывать срок еще полгода где-то. Всем новичкам он тоже показывал татушки. «Сашка, продемонстрируй новичку свои шрамы», – говорил его товарищ, не доживший до окончания срока. Тогда дед важно спрыгивал с постели, делал несколько медленных шагов и, оказавшись около новичка, быстро сдергивал с себя одежду и обнажал тело по пояс. Он был косматый такой, с длинными седыми волосами в ушах и широкими бровями, нависающими над его маленькими колючими глазками-буравчиками. Погонялово «Сашка Седой». Говорят, он уже был с белыми, как молоко, волосами, когда только поступил – убил собственную мать, – заливает Валера. Хотя, может, так оно и было. – Так вот, он стягивал майку и показывал вождей: Ленина, Сталина. «Не стреляли тогда в людей с такими татушками, – объяснил он. – Мода такая была, от смерти спасала».

На руках у него была репа на фоне корявого окна, все пальцы в кольцах разных форм и размеров. Как он говорил, сидел мальчишкой, дуралеем был, вот и рисовал разную ересь. А на плече, помню, еще наколка «Нет счастья в жизни». Неправ был тот дед, счастье-то есть, только часто не с нами… Само по себе где-то бродит и дичает…

В камеру стучат.

– Еще не скопытились, ребятки?

Что-то щелкает.

– Кормежка, – улыбается Валера и толкает меня к выходу. Через крохотное оконце передают еду – холодную, слипшуюся комьями серую кашу и кусок чуть зачерствевшего хлеба. Смотрю на все это с неподдельным отвращением. Мой взгляд перехватывает Валера.

– Лучше съесть, – наставляет меня он. – Я вон два раза перенес дистрофию… Хотя, если не хочешь, давай сюда, – говорит зек и быстро отнимает тарелку. Не сопротивляюсь – я тут пока один. Глядя на то, с какой жадностью заключенный ест, думаю о том, что в следующий раз так просто не отдам свою еду.

Через какое-то время за посудой возвращаются. Мы послушно передаем ее и опять рассаживаемся по своим местам.

В свободное время в тюрьме делать нечего, кроме как разговаривать.

На прогулке мне рассказывают про местного стукача.

– Мы сделали ему татушку «Раб» на полщеки. Говорил много, чего не надо было говорить, – болтает языком один из моих сокамерников. – Хочешь сигарету?

Качаю головой: «Не надо». Просто так тут не угощают.

– Ну как знаешь, – разочарованно говорит сосед и рассказывает дальше. – У нас такие, как та сволочь, «отделяются» от нормальных или забиваются до полусмерти, чтобы их начальство в другую камеру перевело.

– Крысы паскудные, – кидает кто-то из угла.

Ближе к вечеру нам приводят жалкого на вид парня со словами: «Чтобы без ситуаций, скоты». Хилый парниша с землистым цветом лица кажется совсем больным.

Как только шаги смолкают и надсмотрщик скрывается из виду, все, кроме меня, спрыгивают с кроватей.

Человек стоит и молчит. Вероятно, сейчас будет не лучший момент его и без того несладкой жизни.

Наконец кто-то говорит: «Ну что, повернись щекой. Дай, малому покажу».

Заключенный безвольно стоит – кажется, будто его недавно избили: на щеках свежие, еще не зажившие порезы. Человек поднимает голову и напрягает слух, будто он силится понять, что от него требуют, но не может. Одно ухо у него разорвано.

Сочувственно рассматриваю мальца. Наверное, он теперь не слышит, поэтому пытается что-то объяснить жестами. Огромный бугай подходит к нему вплотную и разворачивает голову так, что я увидел три буквы «Раб».

Вдруг сокамерник бьет парня под дых, и он, и без того обессиленный, падает на пол. Все встают со своих мест и подходят к хилой фигурке с крошечным лицом и огромными, по-детски молящими глазами.

К вечеру к нам приходят, видят окровавленного парня со скошенным набок носом и начинают задавать вопросы: «Шумите, скоты? Кто виновник?»

Никто не сознается. Офицер громко говорит – так, чтобы все слышали:

– Влад, пошел на выход!

– Это не я! Не я! – орет бугай.

– Выходи, хуже будет! – злобно орет надсмотрщик.

Он повинуется. Дверь открывается. Парня вытаскивают сразу два человека и тащат в темноту коридора. Бугай тоже идет за начальником.

– Куда это его? – спрашиваю я.

– Наверное, в одиночку.

– Да уж, несладко, – протягиваю я.

«Отбой!» – орут динамики.

Ночью я сплю плохо, постоянно ворочаюсь и стараюсь не думать о прошедшем дне. Сокамерники безбожно храпят, некоторые разговаривают и даже плачут: молят своих богов забрать их. Мне удается заснуть только к утру.

Глава II

Забыть

В первый день ко мне отнеслись довольно неплохо. Для меня навсегда осталось загадкой, с чем это было связано. Возможно, тем парням было что-то нужно, но они не успели этого получить, так как через пару дней меня перевели в другую камеру.

Сейчас не хочется вспоминать ничего из тех неприятных дней, которые я провел в заключении. Все они слишком похожи один на другой. Однако среди однообразия и скуки выделяется один момент, который не дает покоя до сих пор. Обычно о таком молчат. Я пишу здесь эту историю всего по одной причине: если записать эмоции на бумаге, они, если не оставят тебя совсем, то хотя бы ослабнут. Это шанс на забытье.

Жизнь в клетке, где звери набрасываются друг на друга, как только надзиратель отворачивается. Здесь не всегда побеждал самый сильный. Авторитет оценивался гораздо выше мышц. С кем-то это случалось постоянно, меня поймали всего раз…

– Кто здесь новенький? – спросил начальник.

Парни странно заулыбались и толкнули меня к двери.

– Пойдем, поговорить нужно, – сказал мужчина с рябым лицом, оглядев меня с ног до головы. На его лице заиграла недобрая улыбка. Мы прошли в кабинет, где он вежливо предложил мне сесть на стул, а сам устроился в кресле напротив. От неожиданной вежливости и его нервной манеры держаться я насторожился.

Что-то тут было не так. По его лицу было сложно понять что-либо, первое время он не смотрел в глаза, а только искоса поглядывал на меня. В руках начальник держал папку, его глаза бегали по тексту.

Это был немолодой аккуратный мужчина лет сорока трех или около того. Несмотря на работу в тюрьме, ему все же удалось сохранить приятное лицо: в нем было нечто мягкое, можно сказать, женское. Фигура обычная: в меру мускулист, но не качок.

– Ну что, малец, правила уже рассказали? – безразлично спросил он.

Кое-что мне и правда было известно. Но вот только я не знал, о чем именно он говорил, поэтому промямлил что-то нечленораздельное.

– Как зовут?

– Евгений.

– Хорошо, Евгений, значит… – сказал он и причмокнул губами, будто пробуя имя на вкус. – Ты, судя по всему, толковый парень, Евгений. Есть одно дельце деликатное… Можно сказать, личное… Смекаешь?

– Не совсем понимаю, о чем вы.

Чуть сгорбившись, я сидел за столом и силился понять, что же ему нужно. Начальник медленно встал и начал неторопливо ходить по комнате. Он наблюдал за мной, но не напрямую, все приглядывался.

– Что такое?

– Ты новичок, Евгений, и весьма недурен. Хочу кое-что рассказать тебе, раз сокамерники, дурни такие, не просветили. В общем, тебе нужно покровительство, иначе придется туго, – серьезно сказал надсмотрщик.

Я киваю. Покровительство мне и правда не помешает.

Он подходит ко мне вплотную и смотрит в упор. Это нервирует, но выдержать можно.

– Брать тебя буду только я. Откажешься – и начнется несладкая жизнь. – После молчания произносит начальник.

Земля уходит из-под ног. Наконец понимаю, зачем я здесь и что именно от меня требуется. Также осознаю, что сделать ничего не могу. Смотрю куда-то в сторону. Хочется сбежать отсюда подальше и не видеть ни этого голубого, ни остальные смеющиеся над моей участью рожи.

– Соглашайся, Евгений, иначе тебя будут отлавливать по-тихому и обхаживать все вместе. Тебе это нужно? Хочешь умереть от СПИДа?

– По-другому никак? У меня есть деньги. Возьмите их и договоримся.

Он отходит и думает.

– Много?

– А сколько попросите?

Похоже, предложение заинтересовало педика. На воле у меня сдается квартира, и я могу отдавать часть прибыли ему.

– Тысяч десять сойдет. Каждый месяц, и мы в расчете.

– Хорошо, – говорю я, – но при этом условии: никто меня не трогает. Даже вы! Идет?

Секунду он колеблется.

– По рукам, – наконец соглашается он, и я с облегчением выдыхаю. – Тебе сидеть тут долго, соскучишься по вниманию – дай знать. – Он кокетливо моргает и сладко улыбается.

Гора свалилась с плеч. Конечно, жизнь тут не сахар, но с «этим» вопрос решен.

– Тогда деньги отдам при первой возможности, ко мне зайдет один человек и передаст их.

Только теперь нужен телефон. Необходимо попросить кого-нибудь приносить мне каждый месяц арендную плату. Мать умерла, а с отцом я связь не поддерживаю. Есть одна тетка, но мы не особо общаемся. Хотя, быть может, за определенную сумму она согласится приходить ко мне и отдавать деньги, и заодно приносить передачки?

– Хорошо, Евгений, я согласен, скажем так, оберегать тебя за эти десять тысяч, но кое-что ты мне еще должен.

На моем лице выступают капельки пота: «Мы не договорились?»

– Один раз ты все-таки должен мне дать, и я отстану, – говорит он и поднимает руки вверх, тем самым показывая, что все честно.

Похоже, он прижал меня в угол. Выхода я пока что не вижу, да и, наверное, его нет. Я – окруженный охотниками зверь. Злой и беспомощный.

– Снимай штаны, Евгений, и развернись, я буду предельно ласков с тобой, – шепчет он мне на ухо. Его рост больше моего. Возможно, я сильнее, но разве сейчас это имеет значение? Ситуация в его руках, он полностью ее контролирует.

Следующие несколько минут, пожалуй, одни из самых неприятных в моей жизни. Он заправляет мне совсем не слабо. Грубый и омерзительный. Начальник поставил меня перед зеркалом, чтобы видеть процесс. Его глаза открыты, он двигается и, схватив меня за шею, произносит:

– Может, к черту их, эти десять штук, а, Евгений? Мне нравится твой зад, мы будем всего пару раз в неделю, а, парень?

Мои губы плотно сжаты, руки упираются в стену, глаза горят огнем ненависти.

Когда все заканчивается, я спрашиваю:

– Ну так как – все в силе?

Он сидит за столом и курит.

– Хочешь сигарету?

– Не курю, – говорю я.

– Зря… – протягивает он, – пригодится.

– Что с договором?

Он берет сигарету в другую руку и манит меня к себе. Повинуюсь. Наклоняюсь и слышу:

– Посмотрим, малыш, давай я подумаю до завтра.

– Паскуда! – ругаюсь на него и заношу кулак для удара, но он весьма предусмотрительная крыса.

– Кулаки в ход пустишь – кину на растерзание кучке других, они из тебя быстро всю дурь выбьют, а пока пойдем. Провожу до камеры. Завтра загляну.

Ненавижу этого подонка. Это помойную мразь, но он – мой реальный шанс не попасть в ситуацию еще более ужасную.

Глава III

После

– Гулять пора, скоты, – говорят нам и выпускают.

Выхожу последним, перед дверью стоит тот же начальник, что и вчера. Не хочу смотреть на него, но приходится. Нужно узнать, принял ли он решение.

– Все на выход, а ты, Евгений, задержись.

Сокамерники останавливаются. Некоторые из них посмеиваются. Видимо, они понимают, о чем идет речь, и от этого им весело.

– Чего лыбимся, а? Пошли отсюда, тунеядцы! А то устрою вам веселенькую жизнь! – грозно орет начальник.

– Да ничего… – мямлят они и идут на прогулку.

Моего мучителя зовут Винсент. Он поворачивается ко мне лицом и противно скалит зубы. Теперь его глаза жадно бегают по моему телу.

– Евгений, я раздумывал над тем, что ты сказал, и решил, что не хочу упускать такой лакомый кусочек.

– Но мы же договорились! – в бешенстве ору я.

– Тихо, тихо. Чего разгулялся? Давай пять штук и встреча раз в неделю? Еще я уберегу тебя от других. Прекрасные условия, парень! Грех не согласиться!

Мне это совсем не нравится.

– Дай день на размышление, – цежу сквозь зубы и ухожу.

– Хорошо, до вечера думай. А пока гуляй, – говорит он и хлопает меня по заду.

Взгляд, полный ненависти. Смотрю на него в упор. Набираю в рот слюны и плюю. Капли пузырятся у него на рукаве и лопаются. Он должен был прийти в бешенство, но лишь скалится.

– Полегче, ведь я могу и передумать, – говорит он и улыбается так широко, что мне становится неприятно стоять с ним рядом.

Меня выпускают через двенадцать лет за примерное поведение.

Глава IV

Большая Конюшенная

Как только я оказываюсь на свободе, забегаю в один из дворов и кричу что есть силы:

– М-и-р!

Этот возглас радости распугивает голубей и школьников, которые стоят и курят в сторонке. Скорее всего, вид бритоголового мужика их отпугивает, они группируются и выходят из двора, оставляя меня наедине с самим собой.

Двенадцать лет жизни в неволе… Мое проклятие, кажется, замедлилось: я ни разу не превратился ни в старика, ни в ребенка. Не стоило пытаться найти объяснения тому, что выше человеческого понимания. Откуда взялась эта «болезнь», я знал, но механизмы, регулирующие постоянный процесс изменения возраста, были неизвестны. И за двенадцать лет я не продвинулся ни на шаг к пониманию проблемы.

Все это не важно, самое главное – я выбрался! И нужно решать, что делать дальше. Моя тетка Вирджиния, после того как я ей позвонил, все же согласилась прийти и выслушать про «выгодное предложение», которым я заманил ее к себе в тюрьму. Всего за две тысячи в месяц она согласилась брать с моих квартирантов деньги и класть их на банковский счет, а оставшиеся деньги приносить мне. Также мы условились, что она будет приносить, помимо наличных, еще и сигареты с печеньем.

С тем гадом у нас тоже была определенная договоренность. После того, как я плюнул в него, он еще раз провел со мной беседу. Было совсем не легко соглашаться на предложенные условия, но лучшего выхода я не видел.

«Раз в месяц» – это было его окончательное решение, и «семь тысяч». Свыкнувшись с этой мыслью, я все же заключил с ним договор. Начальник свое слово держал, и никто, кроме него, меня и правда не трогал. Признаюсь, иногда он «жестил», но все можно стерпеть.

Двенадцать потраченных впустую лет… Что делать дальше? Перебираю возможные варианты. Наиболее интересным мне кажется уехать в путешествие, затеряться. Денег, скопленных от сдачи квартиры, хватит, чтобы беспрепятственно и особо ни в чем не нуждаясь, жить где угодно. Вероятно, окажись на моем месте любой другой человек, он бы выбрал спокойную жизнь в своем собственном доме недалеко от моря и постепенное восстановление прежней реальности. Но со смертью Киры моя жизнь была разрушена. Хотя… Мари! Мари! Не вариант… Возможно, она повторно вышла замуж: и родила ребенка, а теперь примерная мать семейства, и мне не стоит беспокоить ее своим присутствием. Не обязательно вторгаться в ее новую жизнь, можно просто выяснить через общих знакомых, как ее дела и что происходит.

В баре на Владимирской все по-другому. Он существует до сих пор, но стены выкрашены в ярко-фиолетовый цвет с желтыми пятнами краски. Мебель тоже другая: убогая и полуразрушенная. У некоторых стульев отсутствуют спинки. Только картины все те же, что и тогда. За стойкой другой бармен. Вероятность того, что я найду кого-либо из тех, кто посещал это место двенадцать лет назад, так малы, что лучше махнуть рукой и уйти прямо сейчас.

Но мне нечего терять, все, что можно было, я уже упустил.

– Добрый день, – обращаюсь я к человеку за стойкой. – Меня давно тут не было, очень давно…

Он даже бровью не ведет, протирает пыль и делает вид, что не замечает. Внутри пусто. Похоже, я их первый посетитель за сегодня. Не удивительно, в шесть вечера люди только выходят с работы. У меня же ее нет.

– Мне нужно узнать, не видели ли вы тут моих приятелей? – интересуюсь я и перегибаюсь через стойку.

Бармен говорит:

– Ты хоть пива закажи, тогда и поговорим.

Моя наглость его не заботит.

Не спорю, кладу на стол пару бумажек:

– Какое хорошее?

– Не мне решать, но возьми лучше «Василеостровское», если не хочешь быть очень пьян.

Это недобрый жест. Задача бармена споить человека, наливать ему чего-нибудь не очень сильного, а потом ставить один стакан за другим, пока тот не утратит способность нормально выражаться и соображать. В такой момент главное – дать счет и проследить за тем, чтобы он был оплачен. Нужно быть настороже, поэтому желания напиваться у меня нет.

– Так кто тебе там нужен? – басит он.

Перебираю в памяти имена.

– Крузенштерн, Мари или Эрнест, или… Они были когда-то поэтами, как сейчас – не знаю.

– Были? – удивляется бармен. – Да о них любому известно! По крайней мере, что касается Мари и Крузенштерна. Вот пара так пара! Правда, то было пару лет назад. Что там у них сейчас, не знаю. Его подружка, этого Крузенштерна, вообще куда-то пропала.

– А Эрнест? Что с ним?

– Честно говоря, даже не знаю, о ком ты… Хотя, постой, вроде как был один громкий поэт лет пять назад еще. Исколесил пол-России. Кажется, он потух. Не знаю, где его носит сейчас. Поговаривают, что помер, но мне не верится.

По лицу бармена пробегает тень сомнения. Кажется, он и правда силится извлечь из мозга эту информацию. Однако проходит время, а он все молчит.

– Спасибо и на этом, – благодарю я.

– Что-нибудь еще? – участливо интересуется парень. Похоже, он все-таки решил сегодня нажиться на мне.

Залпом допиваю стакан пива и ставлю на стойку. Набираться в этот вечер одному не входит в мои планы. В шатающемся и блюющем мужчине нет ничего привлекательного, тем более это мой первый день на свободе, и я потрачу его на что-нибудь более приятное. Не терпится найти хоть одного знакомого. Надеюсь, они еще остались.

Нужно, не теряя ни минуты, идти.

Выхожу из метро на станции «Невский проспект», поднимаю глаза и замираю… Передо мной раскинулся старый город: роскошный, красивый, величественный. Люди проходят мимо и совсем не замечают меня. Петербуржца, который так давно не бывал здесь.

Заходишь внутрь и попадаешь в сказку. Кажется, будто за века мало что изменилось, и все осталось почти таким, каким его изначально создали. В памяти всплывают прогулки по городу двенадцатилетней давности. Вот они – красоты, о которых я так часто вспоминал, сидя в тюрьме.

Случается, в погожий день гуляешь по городу без зонта и наслаждаешься видами на гранитные набережные, стройный ряд домов, людей… И вдруг, совсем того не ожидая, чувствуешь, как на щеку падает капля – прозрачная слеза неба. Поднимаешь голову и видишь несколько туч, но они для обычного человека не представляют опасности. Ты же вырос в этом городе и знаешь, что это за тучи, но не обращаешь внимания и небрежно смахиваешь каплю со щеки. Тебе известно, что есть еще целых четыре минуты, прежде чем небо заволокут такие же неприветливые сгустки облаков, и потому намечаешь взглядом точку и движешься к ней.

Так произошло со мной и сегодня. Как только нога ступила на подогретый осенним солнцем поребрик, капля коснулась моего усталого, но счастливого лица. С шумного проспекта в то место, где я часто бывал в детстве. Дом купцов Елисеевых. Здесь тебя встречает швейцар в белых перчатках и галантным жестом приглашает пройти внутрь, а там – в глубине, среди витрин и небольших столиков, высится пальма, и под тенью ее листьев сидят люди. Посередине рояль, что вот уже много лет играет сам по себе. По всем четырем стенам оборудованы прилавки, на которых лежат различные вкусности. Такие позволить себе может не каждый, только по большим праздникам или в подарок кому-то очень дорогому. Для себя вряд ли кто-то будет покупать самую прекрасную и свежую буженину, редкие виды сыров, привезенных из других стран, изысканные конфеты и пирожные, сделанные вручную, и много чего еще роскошного. Прохожу мимо всего этого великолепия и останавливаюсь рядом с небольшими стойками. В них вода и различные виды устриц. Они прибыли с *** залива и сейчас лежат в чистейшей воде на всеобщем обозрении и даже не подозревают, что их жизнь оборвет другое, более крупное и, возможно, разумное существо – человек.

Мне бы тоже хотелось этих устриц. Купить несколько штук и быстро принести домой, чтобы оторвать раковины и брызнуть лимонного сока. Чтобы они запищали, а затем и захрустели под натиском моих мощных челюстей. Тянусь к бумажнику, достаю купюры и, стоя в совсем крохотной очереди, осознаю, что дома-то у меня нет и его нужно срочно найти. Квартиру освободят только через несколько дней.

Думаю, это несложно. Снять на первое время какую-то комнату или даже номер в отеле, чтобы за все те годы, проведенные в тюрьме, оторваться на славу! Улыбаюсь сам себе и выхожу из магазина. Идет сильный дождь, на проспекте практически не встретить людей. Все они попрятались в магазинах и кафешках, каких на Невском великое множество.

Я иду и с каждым шагом обретаю уверенность в том, что мои приятели живут там же, и от этой, возможно, надуманной надежды делается тепло и приятно. Несколько сот шагов – и я в нужном месте. Припоминаю номер квартиры. Несмотря на то, что я бывал тут не так часто, пальцы сами нажали нужную кнопку, будто и не было для них этих двенадцати лет. В тюрьме есть о чем подумать и найдется о чем вспомнить. Как и раньше, никто не спрашивает, к кому я и куда. Домофон загорается зеленой лампочкой, и парадная принимает меня в свои уставшие за много десятилетий объятия.

Вверх по лестничным пролетам, до самого конца. Дверь уже открыта. Удивительно!

Беспрепятственно прохожу в квартиру и ищу хозяина. Мне лет тридцать с лишним – не больше. Примерно так я и должен сейчас выглядеть. Во всяком случае, для Крузенштерна. Ведь когда мы только увиделись, я был двадцатилетним желторотиком, физически, по крайней мере.

Из тьмы квартиры выходит человек. В его руке сигарета, он вглядывается в мое лицо и, кажется, не понимает, кто перед ним. Под этим подозрительным взглядом я допускаю мысль о том, что, наверное, ждал он совсем не меня, и если бы не случай, то наверняка и вовсе не пустил бы.

– Я думал, это мой приятель звонил снизу, – рокочет он. Его голос, все такой же странный, похож: на подбирающуюся к тебе волну. В нем мелодия моря и ясное солнце, в нем буря и обломки потонувших кораблей. Я слышу неспешный рокот прибоя – вот что такое его голос.

– Ты совсем не помнишь меня?

Поэт задумчиво склоняет голову набок. На нем мятая терракотовая футболка и темно-синие штаны, живот чуть выдается вперед, ясные голубые глаза смотрят в упор, но в этом нет ничего отталкивающего. Не чувствуется вызова, только задумчивость. На лбу залегли три складки, он и правда пытается вспомнить, кто перед ним.

– Это было очень давно. Двенадцать лет назад. Когда, если верить разговорам, квартирники тут только начались.

– Хм… – широкие, но аккуратные брови нависают над его глазами. Крузенштерн не узнает меня.

– Пойдем на кухню, там расскажешь. Выпьем кофе или чего покрепче.

Привычек он не меняет: все так же пьет по утрам. Но, вопреки пристрастию к горячительным напиткам, выглядит он бодро и свежо.

После упоминания о Мари Крузенштерн наконец признает меня.