Аргидава Гончарова Марианна
Потом он привычно открыл бутылку персикового, отвратительно воняющего мылом ликера, стал пить, чмокая толстыми губами и мыча, наконец расслабился, подобрел и положил перед Сашкой подарок – отличный новенький импортный металлоискатель. И вот тогда, поздно вечером, Корнеев и сказал ему – больше некому было, – сказал ему все. О золоте. О богатстве. О свободе. О власти. И добавил:
– …и вот пусть тогда попробуют не прийти!
В тот злополучный день, слушая пьяные мудрствования отвратительного и чужого ему человека, Сашка дал себе слово, что когда-нибудь он уйдет из этого дома. Уйдет навсегда. И никогда больше не вернется. Уйдет. От страшного этого беса, от забитой, несчастной, измученной и, как потом оказалось, неизлечимо больной тетки.
Спустя год она не проснулась утром. И Сашка страдал оттого, что абсолютно ничего не чувствовал, когда ее провожали. Ничего. Кроме упрямого, все возрастающего желания – уйти из этого дома, бежать от него и никогда больше…
Первым потрясением был факт, что открыла им дверь бывшая соседка Маши тетя Катя, а в квартире обнаружился и принаряженный младший сын ее Варерик:
– О! Машка?! Ты как сюда попала? Ну заходи, раз пришла!.. А это кто?.. Стоп, знаю, это Игнат, Асин брат, – проявил неожиданную осведомленность Варерик.
Катерина тоже узнала Машу.
– Никак Ленкина девочка? У тебя мама – Лена? Худенькая такая, да? Учительша? А помнишь, мы рядом жили? В желтом доме. Помнишь?
Следом за тетей Катей и Варериком из боковой комнаты вышел сам именинник Корнеев.
– Ооо! – воскликнул он приветливо. – Молодежь пришла. Катерина, это друзья моего Александра. Наконец мой племянник попал в хорошую компанию образованных и культурных людей. Да, ребята? Ну что, знакомиться давайте по-настоящему. И гитару взяли! Молодцы. Проходите-проходите, дети. Только вас и ждем.
Появились и другие гости – две пары супругов: тихие, стеснительные, какие-то незаметные, линялые.
В суете все стыдливо рассаживались за пышно, по-царски накрытым столом. Сашка, отодвигая стулья, думал: «Это надо же, чтобы на семейное торжество некого было пригласить. Зазвал чужих ему людей. Урод…» – вяло размышлял он, рассаживая гостей. Маша с удивлением разглядывала разложенные как в музее, строго по этикету, невиданные, зеленого цвета с гранением бокалы, рюмки, салфетки льняные в кольцах того же металла, что и ножки у бокалов и рюмок, тщательно начищенное, явно несовременное, явно антикварное добротное столовое серебро у тоже непростых фарфоровых тарелок на подтарельниках. Игнат пихнул Машу ногой под столом, потому что та уже слишком откровенно уставилась на стол. Машка же, нахмурившись, разглядывала серебро и вдруг каким-то чутьем поняла, что знает, знает, откуда оно и чье.
На праздничный обед чуть запоздали какие-то две или три одинаковые, похожие друг на дружку женщины, «кадровички», как шепнул Сашка. С одинаковыми прическами, оживленные, они с готовностью принялись звонко хохотать и охотно выпивать. Был еще приземистый угрюмый дядечка, то ли корнеевский шофер, то ли какой-то верный своему хозяину служака-подчиненный, настолько незаметный, что после ни Маша, ни Игнат не смогли вспомнить его лица. Корнеев называл его как-то странно, то ли Клей, то ли Пэвэа. Тот сидел на уголке, крохотные икорные корзинки и хлеб доставал с помощью вилки. Ел жадно, уткнувшись глазами в стол, руку с вилкой держал на колене. Ножи остались лежать у его тарелок, как и лежали.
Когда рассаживались за столом, именинник подошел к Варерику, усевшемуся напротив Маши, тыркнул его в спину, и тот, не спрашивая ни о чем, послушно и быстренько передвинулся на соседний пустой стул по левую руку от хозяина, а с другой стороны Корнеев усадил Сашку-племянника. Тетя Катя же выполняла свои обязанности – приносила, подавала, уносила, меняла, бегала из кухни в комнату. Под фартуком было надето нарядное светлое платье, да и причесалась в парикмахерской по случаю торжества, вставив в прическу пошлый искусственный цветок.
Маша, смутившись под малопонятным скользким, тяжелым взглядом Корнеева, опустила голову и стала внимательно разглядывать вилку, вспоминая, как однажды зимой, сидя с Мирочкой в одном кресле у нее дома, когда в районе погас свет, они вдвоем при свече разглядывали в лупу клеймо с бегущим страусом, подробную, тщательную маркировку на обратной стороне маленькой десертной двузубой вилочки – голову волка в огне – и гравировку – мелкую, тонкую, изящную копию подписи владельца.
– Нравится? – утробным хриплым голосом спросил именинник, повеселевший после первого же тоста, произнесенного им же.
Маша пожала плечами, не подымая глаз.
– Вы, молодежь, ничего в этом не понимаете. Не такая это старина, конечно, так… конец девятнадцатого века, зато подлинность, сила, мощь настоящего серебра! Берешь в руки – любая трапеза становится пиршеством богов. Посмотрите-посмотрите, – Корнеев ножом указывал Маше через стол на вилку в ее руке, – там стоит лотовое пробирное клеймо Австро-Венгрии. Выполнено из серебра тринадцать лотов, а это, смею вам сказать, барышня, восемьсот двенадцатая метрическая проба. – Корнеев стремительно пьянел. – Мне по случаю и очень недорого достался весь набор. Не хватает только…
– …двух десертных вилочек. – Маша подняла голову и твердо посмотрела в безобразные выпуклые, с кровавыми прожилками глаза Корнеева. – Извините, нам пора. Я вообще совершенно не могу понять, – бормотала она, – как мы сюда попали. В этот дом. К этому вот столу. К этим вот вилкам. Пойдем, Игнат.
Маша резко выскочила из-за стола, стащила с гнутой спинки стула свой вязаный жакетик и, взмахнув им, чуть не спихнула на пол драгоценную фарфоровую фруктовницу. Та, на витой ножке в виде танцующей девушки-пастушки, прокрутилась на углу стола и, растеряв в своем диком фуэте виноградные гроздья, все-таки удержалась. Корнеев взвизгнул и беспомощно протянул к фруктовнице руки. Маша вылетела из квартиры. Следом, на ходу укладывая гитару в футляр, выскочил Игнат.
– Ну зачем ты? Не могла промолчать?
– Он их украл. Он эти приборы украл. – Маша еле сдерживалась, чтобы не разреветься, ее знобило и трясло как при температуре, сводило зубы и сильно тошнило.
– У кого? – опешил Игнат.
– Он украл их у Миркиной семьи.
Дядя Миша, Миркин отец, рассказывал, что его прадед, один из главных поставщиков Дунайского пароходства, держал буфет в Измаиле. Это был такой респектабельный буфет, куда там всяким ресторациям, и не сравнится, рассказывал дядя Миша. Считалось неприличным заходить туда дамам без перчаток и шляп, офицерам – одетым не по форме. Прадед поставлял на все суда Дунайского пароходства свежайшие продукты. Его знали в Измаиле, его чрезвычайно уважали и любили. Он, человек без образования, много трудился, был порядочен, честен, заслужил безупречную репутацию для своей фамилии на долгие годы и сумел прожить насыщенную событиями, встречами, новыми знакомствами и трудом счастливую жизнь. Любящая жена, прабабушка дяди Миши, семеро красавцев-мальчиков – все учились в университетах: в Одессе, в Черновицах, во Львове, в Киеве и даже в Вене. На праздники мальчики съезжались к родителям в Измаил, умные, красивые, надежные, владеющие несметным количеством языков, смешливые – гордость и радость, – родители не могли налюбоваться.
– Это самое серебро принадлежало ему, прадеду Миркиного отца. А та легкая, изящная гравировка – это его личная подпись, – стуча зубами от озноба, кутаясь в Игнатов пиджак поверх своего жакетика, продолжала Маша.
Много чего оставил Мирочкин прапрадед в наследство своим потомкам, а в частности налаженное, стабильное фамильное дело. Но в Бессарабию пришли Советы. И семья распалась. Кто-то бежал в Австрию, кто-то – в Румынию, а самый старший из сыновей – дед дяди Миши, который продолжил дело своего отца, – был арестован. Все его имущество конфисковали. Усадьба, счастливый дом, построенный и призванный хранить и собирать по праздникам всю счастливую разросшуюся фамилию, был разворован. Сначала там были какие-то учреждения, потом вроде бы школа, потом типография… Гопота регулярно била там окна.
– А потому что этой… Этим… Им бы лишь все разбить, разрушить, не ими созданное! А когда они… эти… разбивают одно стекло в доме и не вставляют – это все! конец! – можно прощаться с домом. Знаешь, есть закон такой? Знаешь? Короче, эти приборы, это столовое серебро – единственное, что сохранилось с тех пор. Их сберегла Миркина бабушка, мама дяди Миши. Даже в войну ее семья не тронула из набора ни одного предмета, как будто в этой коробке сохранилась та самая добрая слава и память об основателе рода.
– Маха, миленькая, успокойся. Они могли попасть на аукцион. Или в комиссионку. Сколько времени прошло! Война была. Да мало ли…
– Да что ты знаешь! Миркины родственники чуть ли не первыми в стране подали на выезд в Израиль. И вот тогда ночью к дяде Мише пришли с обыском. Кто были эти люди, Мирочкин отец догадывался. Они искали переписку с Израилем, сионистскую пропагандистскую литературу. А забрали коробку со столовым серебром. Там не хватало всего двух вилочек. Мы с Мирочкой рассматривали их вечером, играли с ними и забыли положить в коробку на место. Они остались в расположенной в углу Миркиной и Раюниной комнате, остались в «кукольном месте» за пианино, где пировали наши куклы у стола из кубиков с пластмассовой «посудкой»… Те две десертные вилочки остались в кармане фартучка-слюнявчика у пришедшего в гости к нашим куклам Раюниного старого зайца… Корнеев присвоил эту коробку с серебром, еще не донеся до кабинета. Он ее присвоил, как только увидел. Он, по-видимому, из тех, кто присваивает безнаказанно. Берет как свое.
– Да… ничего не случайно в этой жизни, убеждаюсь все больше, – сказал Игнат. – Мог ли предвидеть этот гэбист, что когда-то ты могла держать такую вилочку в руках, что у тебя такая цепкая память и что именно ты случайно, по его какому-то идиотскому капризу попадешь к нему в дом? Только вот у Сашки могут быть неприятности. Дядька спросит: кого ты пригласил, зачем, кто они такие, как посмели в чужом доме…
Маша виновато опустила голову. Мастер спонтанной реакции, она не подумала о Сашке.
В единственном Игнат ошибся. Корнеев ничего не делал просто так, невзначай, по настроению. Он намеревался близко познакомиться с молодым историком Добровольским и его подружкой, он рассчитывал подчинить их, подкупить эту троицу, найти на них серьезный компромат и заставить Игната, девчонку и Сашку продолжать стихийные, неуправляемые исследования. Но руководство ими взять в свои руки… А тут из-за какой-то мелочи все сорвалось.
А в доме у Корнеева события дальше развивались так. Корнеев остался сидеть, ссутулившись бесформенным комом над столом, тер пальцами злополучную вилку, глядя себе в колени, иногда вскидывая на Сашку тяжелый взгляд красных, навыкате глаз. Оставшиеся гости замолкли и потупились, не смея есть и пить, боясь даже взглянуть на юбиляра.
– Вон отсюда. Все вон, – тихо, спокойно прохрипел Корнеев, обводя всех – «кадровичек», Катерину, молчаливо, равнодушно жующих супругов, безучастного Бустилата – презрительным взглядом.
Гости тихо засобирались. Супруги и кадровички, шепотом и скорбно прощаясь, словно выходили из-за поминального стола, торопливо ушли. Бустилат молча убрался в недра квартиры, по-видимому, забрался к себе в комнату, чтобы быть на подхвате. Катерина, стараясь не звенеть посудой, убирала со стола.
– А тебя, племянничек, – с усилием подымаясь на ноги, опять тихо прохрипел Корнеев, сдерживая звериную ярость, – попрошу пройти ко мне в кабинет, расскажешь мне, что это за таких друзей ты пригласил, родственничек дорогой, на юбилей ко мне, знакомиться притащил, а заодно и про то поведаешь, что вы там в крепости вынюхиваете да что ищете и почему ты мне об этом до сих пор не докладываешь, иждивенец.
Сашка пожал плечами, встал, засунув руки в карманы джинсов, медленно и демонстративно безразлично пошел к двери в кабинет.
Корнеев нетерпеливо ладонью толкнул его в спину, аккуратно и плотно прикрыв дверь.
Корнеев умел бить так, что не оставалось синяков. Научился. Покойная жена его еще в молодости куталась в платки, надевала солнцезащитные очки, когда ходила на рынок. Синяки на ее лице сначала чернели. Потом зеленели, желтели – страшное зрелище. Но начальство сделало Корнееву замечание, мол, что это, ты же офицер. Негоже жене офицера с синяками по городу ходить. Ты, Корнеев, или держи ее дома, чтобы не лазила никуда и тебя не позорила, или бей так, чтобы не видно было. Он научился – стал бить в те места, которые не видны под одеждой. Так он выбил однажды из жены своего неродившегося ребенка.
Корнеев бил Сашку резиновой полицейской дубинкой.
– Мало я тебя выгораживал, ублюдок?! – верещал Корнеев. – Кто тебя из тюрьмы вытащил? Гнил бы сейчас в колонии, падаль пернатая!
Сашка, сцепив зубы, молчал, бычился и не закрывался руками. Это бесило дядю еще больше. Нужно было выдержать. Ради большего. В ящике письменного лежал инструмент – металлоискатель. Деньги, собранные от продажи не учтенных дядей артефактов, найденных Сашкой в нелегальных экспедициях, хранились на счете. Нужно было выдержать и переждать.
Глава двадцатая
В крепости
– Почему? Почему нужно подниматься в музей только по южной лестнице, а по северной нельзя? Почему? – Машка упрямо теребила рукав Игнатовой куртки. – Почему? Что случится, если я поднимусь туда по северной лестнице? Что?
– Не знаю. Это давно заказано. Не сегодня. Не вчера. Все поднимаются по южной, а спускаются по северной. Туристы. Научные работники. Служители музея. Вообще, такие странные правила человечество придумывает для подчинения. Понимаешь? Не из-за предосторожности или безопасности, а только для того, чтобы человек покорился.
– Ну так пойдем по северной? – Машка тихонько толкнула в бок Игната.
– Но она длиннее.
– …
– Она круче.
– …
– Ступеньки высокие. Ладно, пошли. Только не замирай по дороге, Маш, держи себя в руках. Тут и так очень много призраков из прошлого. В каждой трещине этих перил, в каждом уголке ступенек. Не хватало еще твоих видений.
Послышались торопливые легкие шаги.
Следом за ними, тихо мурлыкая какую-то песенку, тоже нарушая закон, по северной лестнице поднималась рыжеволосая девушка. Для музея в холодной крепости она была уж слишком легко одета.
– Добрый день, Кшися, – приветливо поздоровался Игнат.
– Джень добры, – мягко отозвалась Кшися, обогнала их, с трудом одолевающих высокие ступеньки, прошелестела своими юбками мимо, поддерживая одной рукой длинный подол, другой хватаясь за деревянные, серые от дождей и снегов перила. На плече девушки сидела миниатюрная с бархатной шкуркой бесхвостая кошка.
Кошка привстала, осмотрела строго, взыскательно Игната и Машу, нахмурила мордочку, фыркнула и улеглась обратно, обняв лапой девушку за шею.
– Кто она, эта девочка? – шепотом поинтересовалась Маша.
– Она то ли смотрителем тут работает, то ли в запасниках хранителем. Кшися.
– А кошка зачем? Тут ведь не то что мышей, даже паутины нет.
– Это ее друг. Она почти всегда сидит у Кшиси на плече… Саира. Кидается на тех, кто ей не нравится, от кого чувствует опасность. Прямо с Кшисиного плеча кидается.
– Откуда ты ее знаешь? – ревниво поинтересовалась Маша, отдыхая на пролете лестницы.
– Она давно тут. И ей довольно много лет, но практически не меняется. Где живет, с кем, как, понятия не имею. Чудная. Я знаю только, что она – организатор реконструкций. Ну, то есть тех самых ролевых игр, когда в крепости воссоздают эпоху, духовные и материальные ценности времени. Но Кшися не из тех организаторов, что бегают, договариваются, рассылают письма. Она – консультант по эпохе. И очень резка. Хоть откуда приехать может группа, хоть с другого конца света, но если их знания, одежда, снаряжение и поведение в быту, стиль сражения и ведения боя, танцы, музыка, представления о реконструируемой эпохе ей не соответствуют, она требует их вывести за пределы крепости. Что-то вроде инспектора времен, – разулыбался Игнат.
Запыхавшись, они поднялись на длинную галерею, что тянулась вдоль всей стены, прошли по ней следом за исчезнувшей где-то за тяжелыми дубовыми дверями Кшисей.
В выставочном зале музея было тихо и безлюдно. Кшиси нигде не было. На стенах висели картины местного художника с изображениями основных битв, что проходили в Аргидаве.
– Как мне тут хорошо, как мне нравится… – тихо протянула Маша.
Пусто, гулко, сквозняк из глухого угла, где нет ничего: ни прохода, ни двери, ни окна, ни щели. Топоток легкий, шепот еле слышный, звон упавшей и покатившейся монетки, глухой стук уроненного чего-то небольшого, то ли яблочка, то ли еще чего-то.
Мимо них из входной двери в арку, ведущую в соседний зал, не поздоровавшись, в мягкой обуви почти бесшумно прошмыгнул тонкий, гибкий, как майская травинка, юноша. Он еще постоял в арке, покачался, обернулся нехотя и сонно, вошел в соседний зал, лениво кивнул, еще раз обернувшись… Маша кинулась следом, а мальчик исчез. И не было там ни двери, ни окна. Ни шкафа, где можно было спрятаться. Ничего. Безмолвно в стеклянных витринах стояли манекены в военном снаряжении разных войн и сражений: с мечами, кинжалами, шпагами и саблями. С луками и стрелами разных конфигураций, с арбалетами и кремневыми ружьями. Жесткие лица с кровожадными оскалами, глядящие прямо тебе в глаза, страшные умельцы грабить, убивать, разрушать и жечь. И ни один из них не был похож на проскользнувшего мимо мальчика-травинку, мальчика-стебелька, тоненького, в замшевом камзольчике…
– Маша! – Игнат потряс ее за плечо. – Очнись, ты опять задумалась. Ты зачем побежала сюда без меня? Тут для нас ничего интересного. Пойдем, я тебе что-то покажу.
Игнат провел ее назад в картинную галерею.
– Смотри вот сюда.
– И что? – разглядывая две почти одинаковые картины, спросила Маша.
– А то, что это триптих. Вот смотри, пустое место. И темный след. Тут висела еще одна картина.
Ничего особенного. Тронный зал старой крепости. На одном полотне во главе праздничного стола восседает турецкий паша, на другом – русский князь. И перед ними стоит в поклоне тонкий, гибкий юноша в зеленом камзоле и держит за спиной странно развернутый свиток.
– В замшевом камзольчике! Мальчик! – вскрикнула Маша.
– При чем тут камзол?! – возмутился Игнат. – Посмотри, что на свитке!
– Что?
– Там план. Чертеж. Скорей всего, это чертеж строительства Тронной башни. С ее залом и – внимание! – с подземельем. И подземным ходом. А теперь посмотри вот на эту женщину, – указал Игнат на второе полотно.
За спиной у мальчика в зеленом камзоле, спиной к зрителю, стояла рыжеволосая девушка, ее яркие волосы паутиной рассыпались по плечам. Девушка украдкой протягивала руку к свитку, чтобы забрать его, спрятать, спасти…
– Где найти третью? Где она? Что там?
– Думаю, что там – сам художник. И весь проект башни. И не ошибусь, если окажется, что у художника шрам на правой щеке.
В зал вошла группа туристов, и с ними – бойкая хорошенькая экскурсовод.
– Привет, Игнатик! – кокетливо повела она глазками.
– А где третья картина?! – тут же, без вступлений, приветствий, ритуальных представлений, спросила у девушки Маша.
Девушка пожала плечиком, закатила глаза, мол, с кем ты общаешься, Игнат, и ответила:
– На реставрации.
– А где? У кого на реставрации? А эти две почему висят? Неотреставрированные, – не отставала Маша.
– Откуда мне знать, – возмутилась девушка, опять дернула плечиком, призвала туристов собраться в кучку к началу экспозиции и заученно, монотонно начала экскурсию.
Игнат и Маша спустились вниз по южной лестнице вопреки всем правилам и оказались у входа в подвал с арсеналом крепости. То ли там велись какие-то работы, то ли кто-то специально оставил огромные металлические ворота с кольцами, ведущие в подвальные помещения, открытыми.
– Это для туристов открыли?
– Думаю, это открыли для нас.
– Кто?
– Кто-кто… Твой мальчик. В замшевом зеленом камзольчике.
– Ктооо?!
– Пошли, пока нас не заметили и не выгнали.
У Маши заложило уши и разболелась голова. Она уставилась на странной конструкции катапульту и замерла.
– Маш… Маша?
Маша хотела ответить Игнату, но губы не слушались, ей казалось, она теряет сознание.
Из узкого арочного хода, откуда-то из темноты, появился тонкий, как стебелек, юноша. Подошел ближе. Еще ближе. Мальчик с белым красивым лицом и шрамом на переносице.
– Ты девушка? – шепотом спросила Маша. – Ты ведь девушка!
– Тише, – прошипел мальчик со странным акцентом. – Не ори. Пошли со мной. Он пусть ждет тут.
Мальчик нагнул голову, странного кроя шапочка зацепилась за дверной крюк, сползла, и по плечам рассыпались огненно-золотистые волосы.
Маша двинулась следом за Кшисей. Закружилась голова, и то ли ей казалось, то ли было на самом деле, что разговаривала она с какими-то людьми, что прикасались они к ее странному шраму на переносице, что говорили что-то важное. И все были чем-то крепко озабочены.
Игнат вынес ослабевшую Машу из подвала на руках, бормоча:
– Что-то слишком часто я стал носить на руках одну и ту же девушку. И мне это все больше и больше нравится. Ты не знаешь, к чему это?
Бледная трясущаяся Машка нашла в себе силы кое-как улыбнуться.
– Одно я могу сказать точно. Наш с тобой дом подвала иметь не будет.
Машка свернулась калачиком на салатовой молодой травке, улыбнулась, закрыла глаза и прошептала:
– Дай отдышаться. Там были люди… – бормотала Маша с закрытыми глазами, – называли себя пре… емниками… Жрецы – они так говорили. Какие-то жрецы. Говорили, что беда… Что Ненастье поднимается. Что нельзя лезть в чужие тайны, от которых зависит… Не помню… Тайна, на которой стоит мир… она должна оставаться тайной. Потому что, раскрыв ее, можно получить доступ к устоям. И тогда эти устои окажутся незащищенными, открытыми, и кто-то может на них покуситься, и мир может рухнуть. Как может рухнуть тронный зал, если начать там раскопки, а за ним вся крепость. А за крепостью… И еще… – Маша прикрыла глаза, забормотала как под наркозом, то ли вспоминая, то ли будто откуда-то что-то считывая: – Вскоре были убиты все свидетели. Ненастье, даже мертвый и уже погребенный, продолжал убивать. Но чудом остались в живых не только жрецы… Остались и потомки тех, кто руководил погребением вождя и уничтожением свидетелей. Они точно знают место его погребения. Как мы знаем место погребения Ют…
– Бред какой-то… Маш, приди в себя!
– Да. Какой-то бред, – отозвалась Маша. Уши были заложены, и она слышала Игната как сквозь воду. – Еще говорили о камне, что камень принес на Землю жизнь, о тревоге, об опасности, о Ненастье опять… Там были… Елисеевна, медсестра. Я ее узнала. Она лечит людей. И цветы еще лечит. Еще… там были какие-то люди… Там были… Макрина! Там была девочка Макрина рядом с каким-то косматым старым человеком…
Маша открыла глаза и села.
– Игнат! Там был твой отец. Там был Игорь Михайлович.
– Где?
Машка тяжело вздохнула, опять легла на траву и закрыла глаза:
– Не знаю.
Глава двадцать первая
Спецоперация
Корнеев не уставал и умел терпеливо ждать. Иногда, чтобы получить какую-нибудь древнюю безделицу, он мог поднять всю свою агентуру, всех резидентов и доносителей, отработать антикваров, коллекционеров и конечно же огромную армию черных археологов и старателей.
Как-то вечером Катерина, закончив работу на кухне, попросилась уйти пораньше. В храм, на службу.
– Чего это? Праздник, что ли, какой? Грехи идешь замаливать? – сипло кашляя, рассмеялся Корнеев.
Та, зардевшись, призналась, что очень хочется ей, что сегодня батюшка собирает сход, что будет потом служить всенощную. В тот храм, что рядом с крепостью. И «афганцы» его приедут. Будут молиться смиренно, чтобы храм, значит, сберечь для людей, а то ведь под музей или что отнять хотят…
– Что?! – бахнув стаканом по столу, взревел Корнеев.
– Но если нельзя, я не… я не пойду… зачем мне… Там ведь «афганцы» и весь город придет… – бормотала Катерина, суетливо вытирая со столика капли яичного ликера.
– Иди, – вдруг успокоился и присмирел Корнеев. – Иди, Катерина. Что это я… Конечно, иди. На вот тебе за старания. Премия это. Поняла?
– А как же. Поняла, поняла, Лексейсаныч.
Катерина цапнула купюру, быстро, ловко, по-крысиному сунула ее себе в вырез платья и пошла спиной к выходу из комнаты, не сводя глаз с Корнеева, на ходу снимая фартук.
– Значит, отец Васыль… Значит, так… – Корнеев выдвинул нижнюю челюсть и нашарил телефон: – Бустилат, оденься по-человечески, в храм пойдешь. В какой-какой… У крепости. Спросишь там батюшку кое о чем. И пешком иди. Чтобы машина там не маячила. Имей в виду, на всю ночь идешь. Ко мне зайди сначала на пару минут.
Корнеев повеселел и налил себе еще один стакан яркого, солнечного «Бейлиса», желтенького вкусненького ликерчика, ликерушки.
В десять часов утра, после того как следственно-оперативная группа прибыла по вызову «скорой помощи», появился и Корнеев. Он принялся обходить все помещения храма. И, забравшись по ступенькам чуть ли не на самую колокольню, он увидел незаметную дверь, откуда слышны были голоса.
– Здравствуйте, молодые люди, – приветливо поздоровался Корнеев, как будто никогда и не встречался с этой парой. – А вы что тут делаете?!
– Здравствуйте, – настороженно отозвалась Маша, закутанная в сотни одежек. – А нам отец Васыль разрешил, – предупреждая дальнейшие расспросы, добавила она, сначала узнав голос, а затем разглядев и самого коллекционера Корнеева.
Игнат, тоже одетый тепло, не по сезону, промолчал. На столике у окошка перед юношей лежала старая тетрадь, а девушка записывала старательно что-то под его диктовку.
– Вам придется отсюда уйти на время, – спокойно, даже тепло, стоя в дверном проеме, придерживая ручку двери на тугой пружине, сказал Корнеев, – в храме случилась трагедия. Все должны покинуть помещение.
– Трагедия? Какая трагедия?
– Умер отец Васыль.
– Как умер?! – Машка ахнула и плюхнулась на тот стул, с которого только что поднялась, и уставилась на Корнеева, его не видя. – Он ведь только что всенощную отслужил. Мы у него ключ взяли. Как это умер?!
– От сердечного приступа. Не с его сердцем всенощные служить, – без тени сочувствия отозвался Корнеев. – Вам придется уйти, – жестко повторил он, – все оставьте как есть. Ничего с собой не берите. Придется вам показать вашу сумку, барышня, – вполне доброжелательно обратился Корнеев к Маше.
– Как же умер?! Как?! Он же два часа назад… в восемь утра… еще жизнерадостный был, говорил, что ни за что храм не отдаст, что люди ему помогут. Он… Он нам чай сам принес. Мы разговаривали вчера. И куртку мне… Еще сказал, что матушка передала… потому что здесь холодно… и чтобы я закуталась… Не может быть! Ну не может быть! Пойдем узнаем. Это ошибка.
Пока Корнеев копался в сумке, Игнат помог оторопелой Маше снять куртку и размотать матушкин теплый платок. Корнеев, ничего нужного не найдя, вернул Маше сумку.
– До свиданья, молодые люди. Внизу вас опросят и отпустят домой.
– Как это «опросят»? Зачем? – возмутилась Маша.
Игнат, придерживая ее за плечи, спокойно сказал:
– Надо, Машенька, значит, надо.
После ответов на какие-то формальные вопросы Игнат и Маша, подавленные страшной этой трагической новостью и униженные обыском и допросом, вышли из храма, спустились к осадной башне, стоящей в двухстах метрах от крепости, откуда было видно и саму крепость, и мост, и храм, и уселись на большие камни – развалины башни.
– Кто же это? Как же так? – всхлипывала Машка. – Надо к матушке бежать. Побыть с ней. Пойдем?
Игнат обнял Машу за плечи:
– Там с ней рядом наверняка близкие люди, успокойся. Позже пойдем.
– А этот! Вор! Расшифровку предпоследней тетради забрал! – расстроенно посетовала Маша. – Сейчас кабинет опечатают, а там книги и тетради все…
– Ну, допустим, не все…
Машка уставилась на Игната, ожидая продолжения. А он похлопал себя по животу. Звук был довольно звонкий, как если бы хлопать по столу, накрытому клеенкой.
– Тетрадь? Как ты ухитрился?
– Ты так долго возилась с пуговицами старой куртки отца Васыля, а я так галантно с тебя ее снимал, что этому гэбисту надоело, он вообще еле терпел и не мог дождаться, чтобы мы покинули кабинет, стоял и ногами перебирал. Он ведь даже не спустился за нами вниз. Наверняка кинулся дневники смотреть.
– Украдет. Как вилки Мирочкины…
– И не сомневаюсь. Я же его еще со студенческих лет помню. Когда он приезжал в универ, Сашка сразу сникал. Вурдалак он, этот Корнеев, Машка. Бездушный. Бессовестный. Сашка однажды признался, что рядом с этим чуваком температура воздуха ниже, чем вокруг. Говорил, что, в машине если ехать, никакого кондиционера не нужно. А в его комнате – вообще холодильник. И еще… Он просил тебе не говорить, но сейчас, я думаю, можно. Только ты себя не вини. Сашка, наоборот, тебе благодарен, что хоть кто-то сказал его дядьке правду.
– Ну говори уже!
– После того злополучного дня рождения, когда ты… Когда мы… Ну, вилочки помнишь? Короче, Корнеев его избил. Саша несколько дней лежал.
– Это я виновата… – всплеснула руками Машка. – И отец Васыль умер! Господи, ну что это?! – беспомощно смотрела она на Игната.
– Вот я думаю, что гэбисту сейчас в храме делать? Говорит, что у отца Васыля не выдержало сердце. Умер своей смертью. Зачем тогда Корнеев тут? Что в таком случае он тут делает? Хотя одна версия есть.
– …?
– Маха, ты же видела у него в доме: он не просто коллекционер. Он повернут на антиквариате! Мне иногда кажется, что он убить может, что он душу заложит, если ему понадобится какая-нибудь там… чернильница шестнадцатого века.
– Или старый дневник.
– Или дневник. С указанием, где лежит эта самая условная чернильница.
– Или не чернильница… Ой, Игнат, смотри, кто это?
По направлению к музею, явно к Маше с Игнатом, решительно шел человек. Прищурившись, Игнат привстал:
– Так… Это по нашу душу. Тетради же пронумерованы. И записаны в каталог. Что делать? Куда ее деть?
Откуда-то из-за лестницы вдруг возникла девочка Макрина. Почти незнакомая им. Незнакомая настолько, что они даже не знали, умеет она говорить или нет, понимает их или нет.
Однажды, когда Игнат, Сашка, Маша и Лушка искали отца Васыля, им навстречу выбежала Макрина. Маша поманила ее, угостила яблоком и спросила:
– Не видела, где отец Васыль? Сказали, что в крепости где-то, а мы найти не можем…
Девочка обхватила двумя ладошками яблоко, надкусила его и поднесла его другим бочком к губам Маши, мол, кусай.
– На!
Маша откусила:
– Спасибо. Вкусно.
Макрина зарделась, разулыбалась и поднесла яблоко к губам Игната:
– На. Кусна.
Игнат, смеясь, принимая игру, тоже откусил кусочек:
– Мммм! Вкусно! Спасибо.
Девочка, пряча улыбку, с важной серьезностью, повертев яблоко, чтобы найти там необкусанный бочок, поднесла его к губам Сашки-старателя. Тот наотрез отказался. Крикнул раздраженно:
– Я не ем фрукты! – Добавил: – Не видишь, я курю.
Девочка занервничала. На глазах появились слезы. Она трясла перед Сашкиным лицом яблоком:
– Кусна! Кусна! На! Кусна!
И Маша потрогала ее за плечо:
– Давай-ка я. Я хочу еще кусочек. Вкусно.
Девочка с надеждой обернулась, рассмеялась облегченно, не вытирая вытекшую из глаза чистую, легкую слезу, и протянула яблоко Маше.
– Вкусно. И ты, – поднесла Маша яблоко к губам Макрины.
– Кусна.
Так они откусывали по очереди, повторяя «кусна». Один кусок Маша отдала Лушке, которая не сводила с яблока глаз.
Макрина опять засмеялась и присела рядом с Лушей на корточки. Ребенок и собака весело смотрели друг на друга. Собака подала Макрине лапу, но девочка не знала, что делать, тогда Лушка подошла к девочке совсем близко, аккуратно, бережно положила Макрине свою огромную голову на плечо и пропела:
– Айлавю.
Макрина обняла собаку за шею, и обе, прикрыв глаза, замерли. А тут и отец Васыль показался на дороге, ведущей от Турецкого моста к храму и дальше – в крепость.
– Какая замечательная компания тут собралась, – наклонясь, помогая Макрине встать, легко, привычно взял ее ладошку в свою руку. – Заждались. Пойдемте ко мне чай пить. Матушка пирог с капустой с утра пекла.
Макрина показала пальчиком вверх, на дом, стоящий у моста, и вежливо, старательно произнесла:
– Ма-ак’ина. Там. – И, кокетливо склонив головку, прелестно улыбнувшись, добавила: – Нада.
Сказала, подняла руку отца Васыля повыше и подсунула свою пшеничную кудрявую голову под его ладонь.
– Иди, моя квиточка. Иди с Богом, детонька, раз надо, – перекрестил ее отец Васыль.
Макрина побежала наверх, следом за ней ринулась было Лушка, но, оглянувшись на Машу, остановилась, села и долго смотрела девочке вслед.
Вот так это было. Собственно, больше ребята Макрину и не встречали. Только вспоминали, улыбаясь, и мечтали еще встретиться. А тут она сама вынырнула откуда-то и бросилась обнимать сначала Машу, а потом Игната. Она порылась в своей корзинке, Игнату вручила конфету – «кусна», а Маше – красивый речной камешек. Поискала что-то внизу, подняла на ребят глаза и спросила:
– А-лав-у? А-лав-у?
– Дома. Спит, – ответила Маша, сложив ладошки под щекой, показывая, как спит Луша.
Читать бесплатно другие книги:
