Фактор Черчилля. Как один человек изменил историю Джонсон Борис

С самого начала кошмара в Германии, еще до того, как Гитлер стал рейхсканцлером, Черчилль заметил зло в сердцевине нацистской идеологии. В формулировке вопроса, который он задает Путци, есть что-то простодушное: «Каков смысл быть противником человека только из-за его рождения?» В последующие месяцы и годы недоумение Черчилля превратилось в негодование.

В то время как мода на нацизм упорно процветала в некоторых кругах британского общества, Черчилль все более резко выступал против жестокого обращения Гитлера с меньшинствами. Ему помогло то, что он побывал в Германии. Он впитал в себя атмосферу: он своими глазами видел колонны молодых мужчин и женщин, здоровых, загорелых, наполненных реваншистским возбуждением.

23 ноября 1932 г. Черчилль выступил с пророческой речью перед парламентом. Он отметил, что «крепкие тевтонские юнцы, отрядами марширующие по улицам и дорогам Германии, горящие желанием пострадать за фатерланд, стремятся вовсе не к положению в обществе. Они стремятся к оружию». А когда у них будет оружие, предсказывал Черчилль, они используют его для возврата утраченных территорий. Франция, Бельгия, Польша, Румыния, Чехословакия, Югославия – все они под угрозой. «Военная ментальность» укоренялась по всей Европе. Черчилль объявил, что пришло время сказать британскому народу правду об опасности. Британцы сильные, крепкие люди, они выдержат это. Разумеется, другие называли Черчилля паникером и разжигателем войны.

Но шесть лет спустя с жестокой очевидностью стало ясно, что Черчилль был прав в своем анализе. Этим был в значительной мере обусловлен его авторитет в 1940 г. – с самого начала он принял верное решение о Гитлере. Черчилль поставил все на коня по кличке Антинацизм, он сделал ставку рано, когда жеребец не слишком нравился остальным, и она впечатляюще оправдалась.

В какой-то мере все политики – игроки на поле событий. Они стараются предугадать, что случится, хотят оказаться «на правильной стороне истории», стремятся представить свое суждение в выгодном свете. В 1902 г. Черчилль заметил, что политику необходимо «умение предсказать, что произойдет завтра, на следующей неделе, в следующем месяце, в следующем году. А потом им понадобится умение объяснить, почему это не произошло».

Черчилль любил ставить на карту свою репутацию так же, как он любил всякую рискованную деятельность – летать на самолете, ехать вдоль линии фронта в Малаканде, ползти по «ничьей земле». Это давало ему возможность проверить свой эгоцентричный тезис, что он особенный, что каким-то образом пули просвистят мимо, что его ангел-хранитель или добрый дух парит рядом, что госпожа Удача на его стороне и безоглядно влюблена в него. Он делал ставки на игорных столах Довиля и Ле-Туке. Один из его секретарей описал, как Черчилль выпрыгнул из такси и устремился в казино Монте-Карло с развевающимся подолом рубашки – вскоре он вышел из игорного заведения, и денег лишь хватало, чтобы вернуться на поезде.

Никакой другой политик не оказывался так часто в крайне рискованных положениях, никакой другой политик не был вовлечен в такое множество провалов, чтобы при этом не только уцелеть и делиться воспоминаниями о них, но и преуспевать вопреки им. Удивительно, что к тому времени, когда он прохлаждался в мюнхенском отеле в 1932 г., у него оставалась хоть какая-то репутация, которой можно было рисковать.

* * *

Настало время посмотреть пристальнее на ужасную серию катастроф, которые по традиции считаются вехами в его карьере до 1940 г. Нам необходимо найти взаимосвязь между Черчиллем и этими событиями, степень его ответственности за них и то, насколько они в действительности были катастрофами. Первым в нашем списке стоит

«Антверпенский промах»

Иногда последующие поколения оказываются благосклоннее современников. В октябре 1914 г. немецкие армии поглощали страны Бенилюкса. Черчилль взял на себя обязанности по личному руководству обороной Антверпена – стратегического порта, настолько важного, что Наполеон однажды назвал его «пистолетом, нацеленным в сердце Англии». Позднее пресса испепеляла Черчилля. The Morning Post заявила, что это был «дорогостоящий промах, за который мистер У. Черчилль должен нести ответственность». The Daily Mail писала о «вопиющем примере плохого управления, из-за которого было утрачено множество драгоценных жизней». А коллегам по кабинету министров казалось, что первый лорд адмиралтейства сошел с ума – он помчался в Антверпен и расхаживал там в плаще и морской фуражке, в то время как немцы бомбили все вокруг.

В один момент он обратился с просьбой рассмотреть возможность его выхода из кабинета министров и назначения на командующую должность. Он сказал Асквиту, что хочет быть генералом Черчиллем – от этого предложения, по словам Асквита, его коллеги закатились неудержимым смехом.

В конечном счете Антверпен сдался, а тысячи британских военных попали в плен. Черчилль удрал в Лондон, где его ждал ледяной прием со стороны Клементины – он отсутствовал при рождении Сары, их третьего ребенка. Но была ли идея Черчилля настолько сумасшедшей?

Вспомните, что происходило осенью 1914 г. Немцы устремились к портам на Ла-Манше. Потеря Остенде и Дюнкерка обернулась бы катастрофой, ведь стало бы несоизмеримо сложнее организовать подкрепление войск во Фландрии. Цель антверпенской миссии была в том, чтобы убедить бельгийцев простоять около десяти дней, а выигранное время можно было бы использовать для защиты других портов.

На деле Черчилль продержался шесть дней. Но этого было достаточно. Другие порты были спасены. Давайте оценим «антверпенский промах» по десятибалльной шкале. Я бы сказал, что ФАКТОР ФИАСКО равнялся 2, так как в действительности имел место успех. А ФАКТОР ЧЕРЧИЛЛЯ был 9 из 10, ведь невозможно представить, что бельгийцы упорствовали бы без него.

Но теперь будет труднее подобрать слова защиты, ведь следующий пункт —

«Катастрофа в Галлиполи»

На первый взгляд одна из крупнейших неудач в войне, в которой было множество неудач. К концу 1914 г. траншеи простирались от Швейцарии до Ла-Манша. Черчилль пытался найти решение двух проблем: как использовать незадействованный в полной мере флот и как избежать бойни на Западном фронте. Куда же нанести удар? Сперва были размышления о Балтике, но там хозяйничали немцы. Затем он вспомнил о привлекавшей его концепции «мягкого подбрюшья». Черчилль захотел атаковать союзника Германии – Турцию.

Он решил использовать флот, чтобы протаранить Дарданеллы, узкий пролив между Средиземным и Черным морями, захватить Константинополь, вывести Турцию из войны, ослабить давление на Россию, привлечь Грецию, Болгарию и Румынию на сторону Антанты – и бинго! Мы можем даже представить, как палец Черчилля победоносно постукивает по карте, ведь Германию можно будет атаковать с двух сторон. Но дело не заладилось.

Операция завершилась в начале 1916 г. К тому времени потери Антанты составляли около 180 000 человек, при этом многие погибли от болезней на побережье Галлипольского полуострова, однако не было никакого продвижения к Константинополю.

В жертву было принесено столь много австралийцев и новозеландцев, что Галлиполи стал причиной глубокой народной обиды в этих странах, привел к их отчуждению от империи. Ирландским полкам был нанесен такой сильный урон, что это, по словам некоторых, подстегнуло борьбу за независимость. Черчилль был, по существу, уволен Асквитом в мае 1915 г. и находился в совершенном упадке.

«Я думала, что он умрет от горя», – говорила Клементина. «Со мной покончено», – стенал он. Неужели о Дарданелльской операции нельзя сказать ничего хорошего?

Что же, она была попыткой покончить с патовой ситуацией на Западном фронте. Черчилль сказал, что кто-нибудь должен был предложить альтернативу «жеванию колючей проволоки во Фландрии», – и в этом он был, конечно, прав.

Ему не повезло с адмиралами, ему не повезло с коллегами – особенно с лордом Фишером, пожилым первым морским лордом с лягушачьим лицом. Тот постоянно менял свое мнение, а потом пришел в неописуемое негодование и прекратил несение службы в критический момент. Черчиллю не повезло, что он не мог контролировать выбор времени для операции или начать ее с необходимым напором.

Но, даже принимая в расчет невезение, мы вынуждены признать, что во всей концепции был изъян. Она исходила из ряда сильных предположений о том, что случится, если будет захвачен Константинополь, и о последствиях непредсказуемой балканской кампании. Черчиллю нужно поставить в вину его дикий сверхоптимизм.

На поверку корабли тонули, адмиралы были в смятении, люди умирали от пулеметного огня на побережье и от дизентерии, а Мустафа Кемаль стал героем турецкой нации за его роль в выпроваживании Британской империи. Нам не остается иного, как присудить Дарданелльской операции ФАКТОР ФИАСКО 10 и ФАКТОР ЧЕРЧИЛЛЯ 10, ведь без него она бы не началась. Она могла стать победоносной – если бы выпала длинная последовательность нужных карт, – но завораживающая катастрофа убедила многих в том, что Черчилль не только склонен заблуждаться, но также совершенно неуравновешен в своем тщеславии, в желании лично поучаствовать в конфликте.

О бомбоустойчивости его эго свидетельствует то, что в конце 1919 г. он занимался тем же, и этот эпизод его биографии известен как

«Русская халтура»

Черчилль доходил до совершенного неистовства в своей враждебности к коммунизму. Он считал его чумой, мором, духовным уродством. Он твердил о «мерзком бабуинстве» большевизма, и 26 ноября 1918 г., выступая перед своими избирателями в Данди, он сказал: «На громадных пространствах растоптана цивилизация, в то время как большевики прыгают и резвятся подобно полчищам свирепых бабуинов среди руин городов и трупов их врагов». Остается гадать, чем бабуины так не угодили Черчиллю.

Многие забыли, что первые два года после революции 1917 г. Ленин и Троцкий с трудом удерживали власть. Страна была наполнена контрреволюционерами, белогвардейцами, американцами, французами, японцами, чехами, сербами, греками и итальянцами, а также значительным количеством британских солдат – их бешено подбадривал Черчилль из военного министерства.

После некоторой первоначальной осмотрительности он решил, что войну можно выиграть, и заверил крайне скептического Ллойд Джорджа в бегстве коммунистов. Опираясь на помощь британских офицеров, финансирование и содействие Черчилля, белогвардейцы брали новые рубежи. «Теперь ничто не может спасти большевизм или большевистский режим», – похвалялся Черчилль перед Ллойд Джорджем. Чтобы окончательно добить неприятеля, Черчилль намеревался снабдить британские войска свежей разновидностью – как вы правильно догадались – отравляющего газа. В октябре 1919 г. он был настолько переполнен энтузиазмом от продвижения антибольшевистских генералов, что чуть было сам не отправился в Россию.

Были куплены билеты, Черчилль намеревался приехать как реверс Ленина и возвестить о великолепии демократии. Однако затем, увы, все пошло не так. Троцкий организовал стремительное контрнаступление. «Я не допущу, чтобы меня побили бабуины!» – кричал Черчилль, но это и произошло.

Противники большевиков дали деру. Британские войска были позорно эвакуированы. Коммунистическая тирания началась всерьез. Бабуины ошалели.

Великий карикатурист Дэвид Лоу изобразил Черчилля как некомпетентного охотника на крупную дичь. «Он охотится на львов, но приносит домой лишь дохлых кошек», – гласила подпись. У четырех кошек были клички: Сидней-стрит, Антверпенский Промах, Катастрофа в Галлиполи и Русская Халтура.

Но применимо ли к работе Черчилля слово «халтура»? Он был так близок к успеху. Антибольшевистский генерал Юденич почти достиг Петрограда, Деникин шел походом на Москву. Если бы Черчилль мог обеспечить, как он намеревался, полнокровную поддержку военной операции, если бы Ллойд Джордж и министры не были так осторожны, он, возможно, и задушил бы коммунизм в зародыше. Тогда народы России и Восточной Европы избежали бы семидесяти лет тирании, не было бы ни гулагов, ни красного террора, ни убийств кулаков, ни массовых репрессий. Черчилль не добился успеха, но имел бесспорное право на попытку.

Итак, русская экспедиция получает ФАКТОР ФИАСКО 5 и ФАКТОР ЧЕРЧИЛЛЯ 10. У него была правильная общая идея, чего не скажешь о следующем:

«Чанакский провал»

…чем он сумел свалить правительство, закончить политическую карьеру Ллойд Джорджа, принести в жертву Либеральную партию, к которой присоединился в 1904 г., и попутно потерять свое место.

В сентябре 1922 г. разгорелся кризис из-за того, что войска Мустафы Кемаля (Ататюрка) угрожали британскому и французскому гарнизонам на Галлипольском полуострове. Они были расположены в Чанаке, или Чанаккале, – городе, ближайшем к тому месту, где была древняя Троя. Премьер-министр Ллойд Джордж был противником турок и сторонником греков, он стремился развязать что-то вроде христианской войны против магометан. Он счел Чанаккале великолепным предлогом, чтобы наподдать османам.

По не вполне понятным причинам Черчилль решил совершить разворот на 180 градусов: он заявил, что Ллойд Джордж прав. Это было странно, поскольку Черчилль, как и его отец, обычно поддерживал турок. Будет справедливо сказать, что Черчилль ни во внешней политике, ни в жизни не руководствовался какими-либо религиозными соображениями. Боюсь, все выглядит так, как будто истинной подоплекой желания сражаться с турками в Чанаккале было стремление отомстить за Дарданелльскую операцию, сгладить личный душевный шрам, что, конечно, не было хорошим мотивом.

К счастью, Ллойд Джордж и Черчилль умудрились все испортить, притом что момент был самый благоприятный. 15 сентября 1922 г. Черчилль выпустил зловещий пресс-релиз, в котором заявил, что военные действия поддерживались Канадой, Австралией и Новой Зеландией, в действительности не уведомив правительства этих стран. Те были недовольны и не горели желанием послать еще людей, чтобы усугубить инспирированную Черчиллем бойню при Дарданеллах.

Пресса и общество были встревожены. Заголовок Daily Mail гласил: «Остановите новую войну!», и он отражал преобладающее настроение. Терпение консерваторов в отношении Ллойд Джорджа и Черчилля подошло к концу. Они встретились в клубе Карлтон и договорились лишить коалицию поддержки (тогда же был основан «Комитет 1922 года»). Эндрю Бонар Лоу заявил, что Британия не может быть мировым полицейским, Болдуин также поучаствовал в экзекуции.

Чанакский кризис был решен дипломатическим путем, но британское правительство пало, и Черчилль вылетел из него. Мы должны дать Чанаккале умеренный ФАКТОР ФИАСКО 4 и ФАКТОР ЧЕРЧИЛЛЯ 5, потому что он делил авторство с Ллойд Джорджем. Но политические последствия были сейсмическими.

Так что реабилитация Черчилля была удивительна вдвойне. Когда вы изучаете этот период – с 1922 г. по 1924-й, – вы чувствуете, что Черчилль был составной частью британской политики. Он был слишком значителен и не пошел ко дну вместе с крушением Либеральной партии, его нельзя было проигнорировать. Вскоре у него состоялось несколько бесед с Болдуином о возвращении в Консервативную партию, из которой Черчилль дезертировал двадцать лет назад. В ноябре 1924 г., едва заручившись поддержкой, Болдуин связался с сорокадевятилетним ренегатом и назначил его канцлером казначейства. Черчилль был совершенно ошеломлен, но согласился занять эту должность. «Труднее всего было убедить мою жену, что я не просто дразню ее», – говорил он.

Многие соглашаются, что на канцлерство Черчилля – каковы бы ни были его достижения на этом посту – оказало пагубное воздействие

«Возвращение к золоту»

…по совершенно неправильному курсу. Теперь все признают, что эта ошибка была катастрофична. Стоимость фунта стерлингов была возвращена к довоенному уровню 4,87 доллара, что означало переоценку. Последствия этого для британской промышленности были фатальны. Экспортные товары стали слишком дороги, чтобы конкурировать на мировых рынках. Бизнес стремился снизить издержки, увольняя часть персонала или уменьшая заработную плату. Повсюду были забастовки, безработица, хаос, затем крах на выборах 1929 г. – но не было никакого спасения от изнуряющего режима золотого стандарта.

В конце концов пришлось отказаться от него и перейти на свободный курс фунта. Это случилось в 1931 г. после серии спекулятивных атак на международных валютных рынках – по тем же причинам фунт вышел из механизма валютных курсов (ERM) в 1992 г. Черчилль должен был отдуваться за катастрофу, и Джон Мейнард Кейнс написал обличение под названием «Экономические последствия мистера Черчилля». Да, это было его решение, и как канцлеру казначейства Черчиллю не избежать вины.

Мы только можем сделать несколько существенных смягчающих уточнений. Начнем с того, что сам Черчилль был инстинктивно против золотого стандарта. Он видел проблему, которую сильный фунт создавал британской торговле и промышленности. В феврале 1925 г. он высказался против плана: «Я бы предпочел видеть финансы менее гордыми, а промышленность более довольной». До того как принять решение, Черчилль разослал служебные записки своим чиновникам с просьбой разъяснить их поддержку золотого стандарта и был крайне недоволен расплывчатыми ответами.

Чиновники неопределенно говорили о «стабильности». Но как она могла помочь британским производителям, чьи товары не выдерживали ценовой конкуренции? Черчилль неоднократно цитировал слова Уильяма Дженнингса Брайана, которые тот использовал для страстной критики золотого стандарта в 1896 г.: «Не возлагайте на голову Труда этот терновый венец, не распинайте человечество на золотом кресте».

Черчилль был совершенно прав. Беда заключалась в том, что его окружало множество умных людей, которые считали, что они разбираются в экономике, и находили золотой стандарт ужасно хорошей идеей. Наиболее самоуверенным из них был всегда тщательно одетый управляющий Банка Англии Монтегю Норман. Он говорил Черчиллю: «Я сделаю вас золотым канцлером». Норман не был одинок в своем заблуждении.

Его разделяли и Сити, и Лейбористская партия. Стэнли Болдуин сам полагал, что проще взять и перейти на золотой стандарт. Наконец Черчилль решил устроить званый обед в доме № 11 на Даунинг-стрит – это событие состоялось 17 марта 1925 г. и стало весьма знаменитым. Он пригласил на него Кейнса, чтобы тот изложил противоположную точку зрения. Увы, Кейнс простудился и был не в форме. Скептически настроенный Черчилль оказался в меньшинстве и нехотя уступил.

Речь идет о том, что он вернулся к золотому стандарту вопреки своему правильному мнению – а его мнение оказалось правильнее суждения всего воинства мнимых финансовых экспертов. Для тех, кто помнит недавнюю британскую монетарную историю, отмечу, что Маргарет Тэтчер оказалась в том же положении в 1989 г., когда она была сбита с толку (Найджелом Лоусоном и Джеффри Хау) и присоединилась к пагубному европейскому механизму валютных курсов.

И у Черчилля, и у Тэтчер были основания доверять интуиции в отношении монетарной смирительной рубашки фиксированных обменных курсов, однако они оба после долгого сопротивления уступили мнению «экспертов». Возвращение к золоту получает ФАКТОР ФИАСКО 10 ввиду последовавшего экономического хаоса, но, разумеется, мы должны присвоить ФАКТОРУ ЧЕРЧИЛЛЯ не более чем 2, так как любой другой министр поступил бы так же без долгих размышлений. А размышления Черчилля были долгими.

Отчасти из-за экономической неразберихи, которой они поспособствовали, Черчилль и тори были снова изгнаны в 1929 г. Впервые лейбористы получили больше мест в парламенте, чем консерваторы. А Черчиллю предстояло провести более десяти лет «в глуши». Ему была нужна для преследования новая политическая лиса, ему требовалось сражаться за новое дело. И он вскоре придумал, как взбесить почти всех, включая руководство консерваторов во главе со Стэнли Болдуином. Из всех неверных позиций Черчилля наиболее плохо сегодня выглядит

«Неверная позиция по Индии»

Он поставил перед собой задачу противодействовать любым подвижкам к индийскому самоуправлению – сегодня его подход показался бы невообразимо покровительственным и реакционным.

У многих осталась в памяти его речь 1931 г., когда он осудил Ганди как «полуголого факира». Черчилль заявил, что это «тошнотворно», если зачинатель ненасильственного сопротивления одновременно вовлечен в организацию гражданского неповиновения и диалог с «представителем короля Великобритании и императора Индии» – то есть с лордом Ирвином (который впоследствии стал лордом Галифаксом и умиротворял Гитлера), как будто Ганди был неким террористом. Совершенно абсурдное замечание со стороны человека, который не стеснялся вести переговоры с вооруженными ирландскими националистами.

Черчилль предрекал кровопролитие. Он говорил, используя апокалиптические образы, о неспособности индийцев к самоуправлению, о страданиях неприкасаемых и неизбежности межобщинных столкновений. Черчилль возглавил движение непримиримых империалистических романтиков – несгибаемых защитников британского господства в Индии и данного от Бога права каждого розовощекого англичанина сидеть на веранде и, прикладываясь к стаканчику, гордиться владычеством в этой стране.

Вежливая формулировка преобладающего мнения состояла в том, что Черчилль не вполне разбирался в происходящем. Все партии выступали за большую индийскую независимость – такие настроения преобладали даже у тори. Чего же он добивался? Боюсь, его мотивы были не совсем чисты. Его, конечно, возмущала перспектива утраты Индии, что стало бы ударом по «престижу» Британской империи, не говоря уже о потере экспортного рынка для ланкаширских тканей. В этом смысле его цели выглядели эгоистичными и шовинистическими.

Черчилль не был страстно влюблен в Индию – он не появлялся там с 1899 г., когда, будучи младшим офицером, он в основном занимался выращиванием роз, коллекционированием бабочек, игрой в поло и чтением Гиббона. Он не был особенным знатоком предмета. Выступая перед одним из комитетов палаты общин, он, как ни странно, ограничился общими местами, приукрашенными риторикой. Страшная правда состояла в том, что Черчилль был занят политическим позиционированием.

Он хотел сменить Стэнли Болдуина во главе Консервативной партии, заручившись для этого сдобренной карри поддержкой правого крыла консерваторов – а они не были высокого мнения о перебежчике и экс-либерале. Индия превосходно подходила для демонстрации сертификата реакционера. Он выступал с длинными цветистыми речами на митингах, при этом – подобно нынешним сторонникам Партии независимости Соединенного Королевства – наслаждался тем, что его с единомышленниками считали полоумными маргиналами. «Мы – своего рода низшая раса, умственно неполноценная и преимущественно состоящая из полковников и других нежелательных лиц, сражавшихся за Британию», – похвалялся он.

Но стратегия провалилась. Акт об управлении Индией был принят. Лейбористское правительство с согласия консерваторов добилось предоставления большей независимости стране, которая сегодня считается крупнейшей демократией и локомотивом экономического развития. Черчилль был вытолкнут на периферию – события доказали его неправоту. Лучшее, что можно сказать, – то, что он принял поражение с характерным достоинством: в 1935 г. Черчилль в послании Ганди пожелал ему удачи: «Добивайтесь успеха, и, если это случится, я буду способствовать, чтобы у вас стало больше возможностей». Также необходимо помнить, что Черчилль не был полностью неправ в своих пророчествах: окончание британского правления в 1947 г. на самом деле сопровождалось ужасающим межобщинным насилием, при этом погибли около миллиона человек, а проблема кастовой системы сохраняется и сейчас.

Но это не может служить хорошим оправданием для политики, которая в наши дни представляется донкихотским ретроградством. Давайте дадим неверной позиции по Индии ФАКТОР ФИАСКО 5 и ФАКТОР ЧЕРЧИЛЛЯ 10.

В 1935 г. Стэнли Болдуин снова стал премьер-министром, однако Черчилль зашел слишком далеко в своей непокорности, особенно в отношении Индии, так что в кабинете министров ему места не нашлось. Но у Черчилля по-прежнему оставались возможности для нанесения ущерба. Мог ли он найти другую кампанию, присоединиться к другому делу, чтобы снова очутиться в центре сцены? Мог ли он устроить еще один провал? Конечно, мог!

«Кризис отречения короля»

Поздней осенью 1936 г. стало широко известно о том, что у короля Эдуарда VIII роман с разведенной американкой по имени Уоллис Симпсон. Сколь странным это ни покажется сегодня, такое поведение считалось непростительным. Набожный, попыхивающий трубкой Стэнли Болдуин был в тихом ужасе. Он решил, что король на самом деле может жениться на разведенке – но ему придется отречься.

Положение молодого монарха было отчаянным. Он чувствовал, как под ним трещит лед, что его царствованию может прийти конец. Ему был нужен тот, кто сумеет стать его проводником, у кого есть влияние и опыт в общественных делах. Он обратился – а к кому же еще? – к Черчиллю. Двое были лично знакомы: король останавливался в Бленхейме, он и Черчилль хорошо ладили друг с другом, последний даже написал для него парочку речей.

Черчилль пообедал с королем в Виндзорском замке и впоследствии написал ему веселое письмо (возможно, будучи нетрезвым), в котором объяснялось, как уцелеть. В нем было также разумное замечание, что сейчас не самое подходящее время для того, чтобы покинуть страну. Черчилль стал неофициальным лидером «партии короля», и 8 декабря, отлично подзаправившись на какой-то англо-французской пирушке, он решил поделиться с палатой общин своими соображениями.

Сердцевиной дела, на его взгляд, были сердечные дела, а король все-таки был королем, и, если у министров проблемы с миссис Симпсон, то уйти должны они, а не король. Увы, Черчилль неправильно истолковал настроение палаты общин. Его речь была заглушена криками возмущения: большинство парламентариев только что провели несколько дней, выслушивая сварливые пуританские бормотания своих избирателей.

Вопли стали настолько громкими, что в конечном счете Черчиллю пришлось сесть, недосказав подготовленные слова. Гарольд Никольсон заметил: «Вчера Уинстон потерпел крах в палате общин… За пять минут он уничтожил ту кропотливую восстановительную работу, которой занимался два года». Многие люди – даже его друзья – решили, что на этот раз с ним покончено. Давайте присудим кризису отречения ФАКТОР ФИАСКО 6 и ФАКТОР ЧЕРЧИЛЛЯ 10, хотя на современный взгляд победа в споре, разумеется, должна принадлежать Черчиллю.

Сегодняшнему электорату будет до лампочки, если их монарх решит жениться на разведенке (только подумайте, и престолонаследник, и его супруга ранее состояли в браке). Но тогда это воспринималось категорически не так. И снова Черчилль был списан: прогрессивный и сочувствующий образ мыслей был сочтен ультрамонархистским и подхалимским.

Ему исполнилось шестьдесят два, и он казался устаревшим, изнемогшим, большим эдвардианским морским существом, беспомощно колышущимся на гальке, извргающим что-то бессодержательное через свое дыхательное отверстие. Вряд ли кто-нибудь в этот момент допускал, что через три с половиной года он станет премьер-министром.

* * *

Давайте произведем обзор этого списка поражений – невероятно щедрого и впечатляющего для боевых заслуг любого политика. Что они говорят нам о характере Уинстона Черчилля? Со всей очевидностью, у него было то, что называется характером. Любое из этих фиаско само по себе навсегда вывело бы из строя обычного политика. Но Черчилль не сдавался, и нужно отдать дань уважения его умению восстанавливаться. Он был словно покрыт кевларом, защищающим его эго и боевой дух.

Ему помогало то, что он был экстравертом, имел врожденную склонность к самовыражению. Он не замыкался на своих неудачах и за исключением Галлиполи не терзал себя самобичеваниями. Он не позволил этим обильным и колоритным авариям повлиять на самовосприятие, да и можно сделать замечание о природной человеческой лени, благодаря которой люди судят вас, опираясь на вашу самооценку.

Он возвращался в строй так часто, потому что ему было во что верить. Некоторые раздражающие говоруны твердят, что, упусти Черчилль свой момент в 1940 г., он был бы записан в «неудачники», стал человеком, достигшим немногого. Это нелепо.

Никакой современный политик не может сравниться с ним по свершениям: заложение основ государства всеобщего благосостояния, реформа тюрем, переоснащение флота, содействие победе в Первой мировой войне, труд на посту канцлера и так далее и так далее – при этом говорится только о периоде, когда он якобы был «неудачником», до Второй мировой войны. У него было множество инициатив и предприятий, неудивительно, что некоторые из них заканчивались крахом, но Черчилль возвращался в строй и после фиаско, ведь окружающие инстинктивно замечали глубинные основания, определяющие его поведение.

И дело не только в том, что часто можно указать на его правоту: в Дарданелльской операции был зародыш здравой стратегии, советский коммунизм, несомненно, являлся варварством, золотой стандарт был навязан вопреки его сопротивлению и так далее. Что вы можете заметить в классическом черчиллевском поражении, видите ли вы ключевое отличие от фиаско, оканчивающего карьеру деятеля меньшего масштаба?

Вы догадались? Ни разу не возникало предположения, – даже когда Черчилль выползал из-под дымящихся руин своей сдетонировавшей позиции, – что он был замешан в коррупции.

Не было ни малейшего намека на скандал. Никакая из катастроф не подвергла сомнению его порядочность. По всей видимости, он никогда не лгал, не обманывал, не был неискренним, не говоря уже о корыстной заинтересованности. Он вставал на свою позицию, потому что: a) находил ее правильной, б) полагал, что она поможет продвижению его карьеры. И не зазорно, что оба расчета совершались одновременно, ведь он думал, что его позиция политически полезна, поскольку она верна.

Он приходил к решениям не спонтанно, а после тщательных исследований и размышлений – и тот исключительный объем информации, который он пропускал через свои жабры, помогал ему плыть вверх по течению. В 1911 г., за три года до начала войны, он написал для комитета обороны империи длинный меморандум, в котором детально предсказал течение первых сорока дней конфликта – где и как отступят французы, на каком рубеже остановится продвижение немцев. Генерал Генри Вильсон сказал, что документ был «смехотворным и фантастическим – глупым меморандумом». Но каждое слово из него сбылось – с точностью до дня. Немцы потерпели поражение в битве на Марне на сорок первый день, после чего сложилась патовая ситуация. Черчилль не писал научную фантастику, пялясь в окно и грызя карандаш.

Он предсказал, что война продлится четыре года, в то время как другие заявляли, что она завершится до Рождества. Впоследствии он отмечал недостатки Версальского договора. Черчилль правильно понимал положение вещей, потому что был информирован лучше других политиков. В середине тридцатых годов к нему приходили на секретные встречи, делясь сведениями, военные и чиновники, потрясенные политикой умиротворения, – Ральф Виграм и другие, – они отчаянно хотели, чтобы кто-нибудь забил тревогу о Германии.

Порою Черчилль знал больше, чем сам Болдуин, и один раз публично унизил премьер-министра своей лучшей осведомленностью о силе люфтваффе (Болдуин дал заниженную оценку количества самолетов у нацистов). Черчилль пристально следил за тем, что происходит в Германии. Начиная с 1932 г. он постоянно привлекал внимание парламента к преследованию евреев и предупреждал о порочности нацистской идеологии. Когда Гитлер получил 95 процентов голосов на референдуме в ноябре 1933 г., Черчилль сказал, что нацисты «объявляют войну славной» и «прививают детям такую жажду крови, которая беспрецедентна в образовании с варварских и языческих времен».

Все громче и громче бил он в набатный колокол, ведь он видел с ужасающей отчетливостью, что должно произойти. Он понимал, что представляет собой Гитлер, даже лучше, чем бедняга Путци Ханфштенгль, с которым Черчилль кутил в Мюнхене.

Поигрывающий на пианино спин-доктор поссорился с Геббельсом, Юнити Митфорд также донесла Гитлеру о его непатриотических замечаниях. В 1937 г. Путци получил испугавший его приказ: он должен был сесть на самолет и спрыгнуть с него на парашюте над раздираемой гражданской войной Испанией. Далее ему следовало пробраться на территории, контролируемые республиканцами, и, работая там под прикрытием, помогать мятежникам генерала Франко.

Это походило на задание, с которого не суждено вернуться. Путци сделал, как было приказано, он предполагал, что будет расстрелян, если откажется. Самолет взлетел и отправился в Испанию, час за часом он тарахтел в небе, а Ханфштенгль с парашютом сидел сзади, трясясь от страха.

Его пугал не только предстоящий прыжок. Даже при удачном приземлении его наверняка схватили бы испанские республиканцы – и разорвали бы на куски. Через некоторое время самолет приземлился из-за неполадки двигателя, и Путци обнаружил, что они по-прежнему в Германии. Они летали кругами.

Все это было жутким розыгрышем, организованным Гитлером и Геббельсом. Вполне понятно, что Путци решил навсегда порвать с нацизмом и сбежал в Англию, а потом перебрался в Америку. Черчилль сразу увидел то, чего личный спин-доктор Гитлера предпочитал не замечать, – фундаментальную жестокость режима.

Отличие Черчилля от других политиков в том, что он действовал исходя из своего проникновения в суть явления. Он не только размышлял о происходящем, а старался повлиять на него. Многие просто следуют с потоком событий. Видят то, что кажется неизбежным, и пытаются сообразовываться с ним – а впоследствии силятся представить дела как можно лучше и поставить случившееся себе в заслугу.

У Черчилля было несколько непреложных идей о том, что должно произойти: сохранение Британской империи, укрепление демократии, поддержка британского «престижа» – и он использовал свою геркулесову силу для поворота потока событий, чтобы тот соответствовал этим идеалам. Вспомните, как он чистил дно реки и строил плотину, чтобы найти часы, подаренные ему отцом.

Статья Черчилля в журнале The Strand, 1935 г.

Вот почему его имя связано со многими грандиозными провалами – он отваживался воздействовать на историю в целом, изменять ее развитие. Он – человек, врывающийся в кабину пилота, чтобы взять на себя управление подбитым самолетом. Он – большой, выступающий гвоздь, который зацепляет плащ судьбы.

Последнее, что Британии и миру требовалось в 1940 году, – человек, намеренный отсидеться и не вмешиваться в события. А нужен был кто-то с титанической волей и мужеством, чтобы отвратить мир от катастрофы. Черчилль говорил об испытанном облегчении, когда он занял свой пост в 1940-м, потому что на сей раз – в отличие от Галлиполи или «русской халтуры» – у него была полная власть по управлению происходящим. Вот почему он решил быть и премьер-министром, и министром обороны.

До сих пор мы аргументировали, что Черчилль по сравнению с его соперниками на родине и за границей был своего рода непобиваемой картой из игры «Главные козыри Звездных войн»[68]. Он был лучшим по трудоспособности, риторическим навыкам, юмору, проницательности. Он превосходил их благодаря своей технической изобретательности и абсолютной отваге. Если вы когда-либо играли в эту замечательную игру, вы поймете, что я имею в виду, говоря о его самом высоком «факторе силы». Пришло время посмотреть, как Черчилль пользовался им в годы Второй мировой войны.

Глава 16

Ледяная беспощадность

У французских моряков не было времени, чтобы разозлиться, – нескольких отпущенных им мгновений едва хватило бы, чтобы попрощаться с жизнью. Когда в 5:54 вечера 3 июля 1940 г. начался обстрел, из всех чувств преобладало полное неверие. Ведь это были британские корабли – те самые, появление которых утром они дружески приветствовали. Это были британские моряки, союзники – с ними вместе они были в отпуске на берегу в Гибралтаре и здорово там повеселились.

Ради всего святого, французы считали их друзьями, – но в течение десяти минут предполагаемые друзья осыпали их градом смерти: этот обстрел до сих пор считается одним из самых концентрированных в истории корабельной артиллерии. Первый залп был дан из 15-дюймовых орудий корабля Королевского флота «Худ» – в то время самого большого линкора. Снаряды весом в три четверти тонны, летя со скоростью 4000 км/ч, описали элегантные дуги в лазурном небе.

Освещение превосходное. Цели не двигаются. В целом условия идеальные. Затем к обстрелу присоединились другие британские корабли. Взрывы стали настолько оглушительными, что у французов хлынула кровь из ушей – об этом потом рассказали выжившие. Линкоры Королевского флота «Вэлиент» и «Резолюшн» также стреляли из своих пушек.

Канониры тяжело трудились в опаляющей жаре, пот струился по их полуобнаженным телам, они вели и вели огонь, так что гигантские стальные стволы раскалились докрасна. Артиллеристы быстро пристрелялись и начали метко попадать во французские суда. Поскольку незадолго до того британские самолеты сбросили у входа в гавань магнитные мины, французы ничего не могли поделать. Как вспоминал много лет спустя один британский матрос, «все походило на стрельбу по рыбе в бочке».

Очевидцы с французской стороны говорили о пелене пламени, об огненных шарах, падающих в море, о трупах без голов, о людях, настолько обожженных или изуродованных, что они обращались к своим товарищам с ужасающей мольбой «Achve-moi!» («Прикончи меня!»). Затем британский снаряд попал в артиллерийский погреб самого совершенного французского корабля «Бретань» – грохот мог сравниться с извержением Кракатау.

Грибовидное облако поднялось над гаванью, и через несколько минут супердредноут «Бретань» опрокинулся. Некоторые его моряки спрыгнули в зловещее море, пузырящееся как фритюрный жир, там они задерживали дыхание и плыли под водой, чтобы выбраться из-под горящей нефти. Большая часть экипажа утонула.

В тот безоблачный день 1940 г. британцы выпустили по укрепленной гавани Мерс-эль-Кебир рядом с алжирским городом Оран в общей сложности 150 снарядов. К тому моменту, когда их пушки смолкли, было сильно повреждено пять французских судов и одно уничтожено, погибли 1297 французских моряков. Произошло массовое убийство, и многие называли свершившееся военным преступлением.

Всю Францию охватило чувство негодования, нацистской пропагандистской машине почти не требовалось разжигать ненависть. В первый раз после битвы при Ватерлоо британцы стреляли во французов с умыслом на убийство. Повсюду были плакаты с французским моряком, тонущим в огненной геенне, либо с британским лидером, предстающим в виде кровожадного Молоха. Отношения между Лондоном и новым режимом Виши были разорваны, и по сей день память о Мерс-эль-Кебире настолько токсична, что эта тема стала табу в британско-французских дискуссиях.

Адмирал Джеймс Сомервилл сказал, что если бы решение было за ним, то он никогда не отдал бы такой приказ. Британским морякам было невыносимо больно при виде того, что они сотворили, им не верилось, что предписания были именно такими. Поколениям французских школьников объяснялось, что распоряжение о массовом убийстве отдал один человек, и смертоносный ультиматум написали его хлопотливые пальцы. Их учителя правы.

Когда на следующий день Черчилль пришел в палату общин, он ожидал, что будет атакован со всех сторон. Ведь он приказал использовать самую современную боевую технику против целей, беззащитных по существу, он велел открыть огонь по морякам, с которыми Британия не была в состоянии войны.

Как позднее признавался Черчилль, он «испытывал чувство стыда», когда поднялся для выступления перед заполненной до отказа палатой. Листки с его машинописными заметками дрожали в руке. Он дал полный отчет о событиях, которые привели к катастрофе. Он завершил речь словами о том, что предоставляет парламенту право вынести приговор его действиям: «Я выношу случившееся на суд нации и Соединенных Штатов, мира и истории».

После этого он сел, и произошло что-то необыкновенное. К его удивлению, не наступило осуждающей тишины, напротив, раздались возгласы поддержки. Члены парламента вскочили на ноги и размахивали листками с повесткой дня, последовала сцена ликования, подобной которой палата общин не видела долгие годы.

Коллеги по кабинету сгрудились вокруг Черчилля и хлопали его по спине, что может показаться нам неестественным и бестактным откликом на смерть почти 1300 французов.

Среди этого ликования сидел Черчилль – сгорбленная фигура в черном пиджаке и серых брюках в полоску; он прикрыл подбородок руками, а по щекам текли слезы.

Чтобы осознать глубину трагедии, нужно понимать, насколько Черчилль любил Францию. Как однажды заметил его врач Чарльз Моран, «Франция – это цивилизация».

Черчилль вырос во время французской belle poque, его родители решили сочетаться браком в Париже, это был город огней и бесконечных развлечений, здесь он решил потратить свои выигранные деньги – на книги и «в прочих направлениях». Даже для англичанина, патриотичного в такой же степени, как и Уинстон Черчилль, не было ничего зазорного в признании превосходства французского качества жизни: вино, еда, элегантность замков, развлечения и стиль казино, удовольствие от купания на Лазурном Берегу и от попыток запечатлеть на холсте красоту природы. Французский был единственным иностранным языком, к изъяснению на котором Черчилль прилагал усилия. Впрочем, его чувства были глубже.

Черчилль верил в величие Франции, унижение ее армии было для него ужасным потрясением первых недель его премьерства – ведь когда-то ее полки вел в бой Наполеон, бюст которого покоился на столе Черчилля. Он сделал все от него зависящее, чтобы Франция продолжала воевать, он пытался пробудить мужество ее политиков и генералов. По мере того как новости становились все хуже и хуже, Черчилль четыре раза слетал во Францию, он старался вдохнуть жизнь в унылое французское руководство с помощью своего решительного франглийского. Он рисковал жизнью, чтобы попасть туда.

Когда Черчилль возвращался из одной такой поездки, пилоту его самолета «Фламинго» пришлось резко изменить курс, чтобы избежать встречи с двумя немецкими самолетами, обстреливающими с бреющего полета рыболовные суда вблизи Гавра. Это было 12 июня, а через сутки с половиной французы снова позвонили и потребовали прибыть на срочную встречу в Тур. Черчилль приехал на аэродром Хендон, где ему сообщили, что взлет не может состояться из-за плохой погоды.

«К черту! – сказал шестидесятипятилетний авиатор. – Я полечу несмотря ни на что. Положение слишком серьезное, чтобы беспокоиться о погоде». Полетев в грозу, они в должное время прибыли в Тур – даже сегодня такое приключение было бы опасным, и Бивербрук с Галифаксом, которые сопровождали Черчилля в этой миссии, наверное, были сильно растревожены.

Взлетно-посадочная полоса была в воронках от недавней немецкой бомбардировки, а французская наземная команда не имела представления, кто к ним прилетел. Черчиллю пришлось объяснить, что он премьер-инистр Соединенного Королевства и что ему необходим «voiture»[69].

Когда они добрались до префектуры, оказалось, что их там никто не ждет, они даже не были узнаны. Походив по коридорам, британская делегация отправилась в ближайший ресторан, чтобы подкрепиться холодным цыпленком и сыром. Бедный старина Галифакс: не думаю, что таков был его дипломатический стиль.

Наконец появился французский премьер-министр Поль Рейно, который с несчастным видом спросил, не освободит ли Британия Францию от обязательств и позволит ли ей сдаться. Черчилль попытался в последний раз применить свою патентованную электросудорожную франглийскую терапию для поднятия морального духа распростертых французов. Ответной реакции не было.

Пациент испустил дух, и 14 июня немцы промаршировали по Елисейским Полям, высоко поднимая ноги. Во главе Вишистской Франции встал кривозубый маршал Петэн с ввалившимися глазами, абсолютный пораженец. Капитуляция была полной, французы упустили шанс продолжать сражаться в Северной Африке, и британцы с тревогой думали об их последующих шагах, в особенности о том, что случится с французским флотом.

Он был вторым по величине в Европе, уступая Королевскому флоту, но превосходя немецкие кригсмарине. Некоторые из французских кораблей отвечали самому передовому уровню и были лучше оснащены, чем британские суда. Окажись они в руках немцев, британским интересам был бы нанесен смертельный удар. И откровенно говоря, что могло помешать им оказаться у немцев? Все видели, с какой стремительностью гитлеровцы прорвали линию Мажино. Их танки могли угрожать повсюду.

Если Британия собиралась сражаться дальше, Черчиллю надлежало устранить риск, который представляли собой эти французские корабли. Имелось и дополнительное соображение. Если Британия твердо намерена сражаться, требуется показать всему миру, что у страны, возглавляемой Черчиллем, бойцовский характер, что Британия предпримет все необходимое для победы. Это было критично, ведь и дома, и за границей хватало скептиков.

Вспомните, сколь неустойчиво было его положение, как ему не доверяла Консервативная партия. Лидер лейбористской оппозиции Джордж Лансбери подал в отставку, потому что был против войны. Схожих взглядов придерживались и многие другие по обе стороны палаты общин. Палата лордов была переполнена жующими стильтон капитулянтскими мартышками[70] – архиумиротворителями вроде лорда Брокета, маркиза Лондондерри, лорда Понсонби, графа Денби, а также герцога Вестминстерского по прозвищу Бендор. Последний, яркий и очаровательный персонаж, как-то заявил, что «война была частью еврейско-масонского заговора». В те дни премьер-министр от тори должен был обращать больше внимания на взгляды герцогов и графов.

Эти квазиквислинги были не одиноки. Ричард Батлер, в то время заместитель министра иностранных дел, сказал шведскому дипломату, что считает необходимым пойти на сделку – если Гитлер предложит подходящие условия. Даже предполагаемый союзник и приятель Черчилля Бивербрук был за переговоры для заключения мира. В столице, как всегда, находилось множество людей, предпочитающих делать деньги, а не идти на войну.

Были скептики и среди близких к Черчиллю должностных лиц – наверное, это неудивительно, ведь многие из них до недавних пор работали под руководством Невилла Чемберлена. Личный секретарь Черчилля Эрик Сил брюзжал на своего начальника из-за его «проклятой риторики», он был одним из немногих людей, невосприимчивых к очарованию нового премьер-министра. «Позовите Сила[71], пусть он слезет со своих льдин», – бывало, говорил Черчилль.

Но хуже всего то, что сомневающихся хватало и в самой важной аудитории – в Белом доме и на Капитолийском холме. Американские избиратели с подавляющим перевесом были против участия в войне – согласно опросу, в соотношении тринадцать к одному. Президент Рузвельт ранее обещал, что «не вовлечет» Америку в какой-либо европейский конфликт, он понимал, что если нарушит обещание, то поплатится за это на президентских выборах в ноябре 1940 г.

В наши дни многие консервативные американские политики ритуально обличают Невилла Чемберлена и его слабохарактерный отказ противостоять Гитлеру. Понятие умиротворения стало у них чем-то вроде бранного слова – с полным на то основанием. Но стоит вспомнить, что в мае и июне 1940 г., когда британцы в одиночку оказывали сопротивление режиму, со всей очевидностью являвшемуся расистской и антисемитской тиранией, некоторые сенаторы Соединенных Штатов не стремились прийти на помощь, по крайней мере, не торопились с этим.

Американским военным министром был страстный изоляционист по имени Гарри Вудринг, который с 23 мая по 3 июня намеренно откладывал отправку морем в Великобританию военных материалов, списанных из-за переизбытка. Он настаивал, что эти товары нужно как следует разрекламировать, чтобы их мог купить кто угодно, прежде чем продавать их британцам. Как раз в тот момент британские солдаты умирали на побережье Дюнкерка, эта военная катастрофа была крупнейшей за век.

Сенатский комитет по иностранным делам блокировал продажу кораблей и самолетов, военное ведомство отказывалось передавать бомбы, за которые бедные французы уже заплатили, а сенатор по имени Дэвид Уолш сумел расстроить сделку, по которой британцы собирались купить двадцать торпедных катеров – они могли пригодиться ввиду угрозы морского вторжения нацистов.

Другие американцы, конечно, были полны сочувствия, среди них многие представители прессы и сам президент. Но Рузвельт был ограничен в действиях законами о нейтралитете и царившей в обществе атмосферой. Его нерешительность была также обусловлена понятной осторожностью. 15 мая – не прошло и недели, как он принял бразды правления, – Черчилль послал Рузвельту письмо, в котором просил о военной помощи в форме нескольких устаревших американских эсминцев.

Возможно, призыв был сформулирован недостаточно рассудительно. Черчилль просил, он умолял прислать эсминцы и завершил письмо скрытой угрозой: если Британия падет, то ничто не остановит Гитлера от конфискации всего британского флота и использования его против самих Соединенных Штатов. Отношения Черчилля и Рузвельта впоследствии стали ключевыми для хода войны, но при подготовке первого существенного послания за океан премьер-министр не предугадал, как отреагирует его корреспондент.

Рузвельт бегло прочитал сообщение и заключил из его упрашивающего тона, сочетающегося с неистовым отчаянием, что Британия, возможно, идет по пути всех остальных европейских стран, а в таком случае зачем же посылать ей эсминцы, если их пушки могут быть обращены против США?

Черчилль непреднамеренно сыграл против себя, он усилил, а не ослабил обеспокоенность Вашингтона в отношении британского коллапса. И был еще один международный наблюдатель, известный своими сомнениями по поводу Британии и ее способности сражаться, – французский адмирал флота Франсуа Дарлан.

Этот Дарлан был вспыльчивым типом, он настолько разъярился от неадекватной на его взгляд помощи, которую Британия оказывала Франции, что стал безусловным англофобом. Как-то его пришлось долго успокаивать и напоминать, что он сражается с бошами, а не с ростбифами[72]. Он виделся с Черчиллем во время тех зловещих похоронных встреч в начале июня и заверял, что французский флот не достанется немцам. Но можно ли было верить слову Дарлана?

Даже если он был человеком чести и считал немыслимым, что его корабли будут использоваться немцами, уже произошло множество событий, которые считались немыслимыми. Как только флот будет в досягаемости немцев, ничто не помешает им поднять на этих судах нацистский флаг. Черчилль не намеревался идти на такой риск.

Некоторые историки подвергли действия Черчилля резкой критике. В своем увлекательном исследовании Ричард Лэмб утверждал, что Черчилль был слишком жесток и порывист, что он должен был дать больше времени своим адмиралам для улаживания проблем с французами. По мнению Лэмба, Черчилль подчистил официальную историю после войны – воспользовавшись тем, что снова стал премьер-министром в 1951 г., – и, по существу, задушил критику своей «бойни».

Несомненно, Черчилль управлял всем процессом и словно бульдозер подталкивал события. Как только Франция пала, его стала преследовать мысль о риске, который представляли эти изящные по очертаниям, быстроходные и современные французские корабли. На заседании кабинета военного времени 22 июня Черчилль отмечал достоинства «Ришелье», «Жана Бара» и других судов. Он призывал разбомбить их или запереть в гаванях с помощью британских мин. Капитаны кораблей должны сдаться, иначе будут считаться предателями.

Галифакс возглавил остальных членов кабинета и пытался успокоить Черчилля, заявляя: «Необходимо приложить усилия, чтобы переговоры привели к успеху». Но два дня спустя Черчилль снова взялся за старое. Вступило в силу перемирие между Германией и Францией, то есть последняя выбыла из войны. Как же поступить с этими проклятыми кораблями?

Но теперь и флотские начальники присоединились к кабинету, возражая против насилия по отношению к французам. Даже первый морской лорд сэр Дадли Паунд, обычно всецело поддерживающий Черчилля, сказал, что не может рекомендовать операцию против них.

Но Черчилль упорствовал словно бык, бодающий амбарные ворота. Британские адмиралы собрались на совещание в Гибралтаре, где также могли высказаться вице– и контр-адмиралы наряду с офицерами связи, прикомандированными к французским портам в Северной Африке. Хорошей ли была идея подготовки какой-либо операции против французского флота?

Нет, сказали эксперты, то есть люди, находившиеся непосредственно на месте событий. Даже угроза применения силы станет «катастрофичной» и, скорее всего, настроит французов против англичан. Но возражения были тщетными. Черчилль растоптал сомнения других с автократическим безразличием. На данном этапе, как считает Лэмб, Черчилль поистине стал военным диктатором.

К 1 июля он заставил начальников штабов и министров разделять его точку зрения. Была начата операция «Катапульта» по нейтрализации и, при необходимости, по затоплению французского флота. Черчилль полностью проигнорировал, что французы старались изо всех сил выполнить то, что считали своими обязательствами. Они затопили корабли и подводные лодки во французских портах, а оставшиеся вывели из немецкой зоны оккупации. «Ришелье» и еще 24 судна отплыли из Бреста в Марокко, «Жан Бар» покинул Сен-Назер, другие корабли вышли из Лорьяна.

Фактически ни одного французского судна не оставалось в немецкой зоне оккупации, и все же Черчилль считал, что «любой ценой, идя на все риски, так или иначе мы должны обеспечить, чтобы французский флот не оказался не в тех руках, не использовался для сокрушения нас и других».

До перемирия британцы заверяли французов, что будет достаточно, если французский флот уйдет в Северную Африку или в Тулон, который был вне немецкой зоны. Но теперь коварный Альбион снова отступался от своего слова.

3 июля британская эскадра под командованием Джеймса Сомервилла приблизилась к Мерс-эль-Кебиру, и французские матросы были заинтригованы – они решили, что вскоре вместе выйдут в открытое море и будут сражаться с немцами. Затем в небе появились британские самолеты и сбросили мины у входа в гавань. У французов появились подозрения.

На переговоры с французским адмиралом Марселем Жансулем был отправлен британский посланник. Сперва Жансуль отказывался встретиться с ним, полагая, что общение с простым капитаном было ниже его достоинства, но капитан Холланд по прозвищу Хуки все же сумел передать ультиматум Черчилля.

Французам предлагалось либо затопить корабли, либо отправиться на них в британские порты или в Вест-Индию, иначе им предстояло готовиться к последствиям. Время тянулось, а напряжение нарастало. Хуки Холланд раскачивался на катере в окружении французских судов. Наконец в 14:42 Жансуль дал знать, что готов принять британскую делегацию для «уважительного обсуждения». В 16:15 Холланд поднялся на борт французского флагмана «Дюнкерк», и дело сдвинулось с мертвой точки.

Жансуль показал приказы Дарлана, из которых следовало, что, если немцы попытаются захватить корабли, он должен либо отплыть в Америку, либо затопить их. «Если бы мы знали об этом ранее, положение было бы совсем другим», – сказал Холланд. Жансуль выразил готовность пойти дальше и разоружить свои корабли, хотя это являлось бы выходом за рамки инструкций. Но было уже поздно.

Дарлан выслал морское подкрепление. Когда оно прибудет, было неизвестно. Открывалась перспектива полномасштабного сражения между британским и французским флотом. Черчилль послал короткую телеграмму: «Заканчивайте дело быстро». Судьба моряков была решена. Начался обстрел.

Как позднее сказал Черчилль: «Выбор был ужасен, он был подобен лишению жизни собственного ребенка ради спасения государства». Решение Черчилля, во всей его ледяной логике, было на 100 процентов правильным.

С какой стороны ни поглядеть, французы должны были признать, что они уступили свое право на корабли немцам. В лучшем случае флот стал бы дополнительным аргументом в переговорах с нацистами, но от него все равно пришлось бы отказаться. Лэмб утверждает, что немцы хотели лишь «контролировать» французский флот, придавая этому слову значение «проверять» или «наблюдать» – как в «Ausweiskontrolle»[73].

Это, конечно, неправдоподобно. Немцы захватили Париж, их сапог стоял на горле Франции. В конечном счете они заставили бы французов предоставить им право полного распоряжения этими кораблями. Французские гарантии ничего не стоили, и это надо понимать. Дарлану и его адмиралам следовало усмирить гордость, отказаться от притворной автономии и сделать то, что предлагал Черчилль, – отплыть в британские порты или к Карибским островам. Поступи так Дарлан, он стал бы героем.

Обязанностью Черчилля как премьер-министра было устранение любой угрозы независимости страны. И он был прав, проявив беспощадность в Мерс-эль-Кебире, потому что на следующей неделе началась Битва за Британию.

* * *

В то погожее лето британцы задирали головы и следили за одной из решающих битв в мировой истории. Самолеты сражались в небе над Южной Англией, и их конденсационные следы были теми знаками, которыми писалась судьба мира. Британцы видели закопченных немцев, ковыляющих по их садовым дорожкам, и находили обломки самолетов на пригородных улицах.

Они наблюдали за тем, как их защитники из Королевских ВВС демонстрировали чудеса высшего пилотажа, порою сбивая неприятеля, а порою терпя крушение – тогда со страшным взрывом самолет превращался в искореженную груду металла. Так продолжалось неделя за неделей, и все понимали, что стоит на кону: воздушная атака была прелюдией к полномасштабному вторжению в Британию. Были все основания полагать, что эта цель станет очередной в гитлеровском маршруте завоеваний.

Некоторые склонны утверждать, что Черчилль преувеличивал угрозу вторжения, чтобы укрепить национальную сплоченность и получить поддержку страны. Я не думаю, что это так. Черчилль считал угрозу настолько реальной, что в июне 1940 г. он посещал стрельбище в Чекерсе, практикуясь со своим револьвером и винтовкой Манлихера. Он отслеживал приливы, чтобы понять, когда могут появиться немцы.

Deutsche Allgemeine Zeitung пророчествовала 14 июля, что Лондон повторит судьбу Варшавы и превратится в пепел. 19 июля Гитлер выступил в рейхстаге, предложив Британии выбор между миром и «бесконечными страданиями и невзгодами». Он выработал план: десантная операция, названная им «Морской лев», предполагала морское вторжение на южное побережье по нескольким направлениям.

Если бы Гитлер завоевал господство в небе и на море, он, несомненно, начал бы эту операцию. У побережья Голландии было собрано 1918 барж, и, сумей Гитлер переправить войска через Ла-Манш, неизвестно, оказывала ли бы Британия долгое сопротивление. Ее армия была разбита при Дюнкерке, в стране не было укреплений и резервных позиций.

На протяжении 900 лет никому не удавалось вторгнуться в Британию успешо. И Лондон был не только самым большим и раскинувшимся городом Европы (огромной толстой коровой, как говорил Черчилль), но и наименее защищенным. Единственные из уцелевших крепостных стен были построены римлянами и не очень-то хорошо сохранились.

По стратегическим соображениям Гитлеру настоятельно требовалось атаковать Британию: чтобы вывести ее из игры до похода на восток и нападения на Россию. Еще в июле 1940 г. очертания и динамика войны были понятны Уинстону Черчиллю – так же ранее он предсказал ход Первой мировой войны.

«Гитлер должен организовать вторжение или потерпеть неудачу. Если он потерпит неудачу, ему придется идти на восток, и его ждет крах», – сказал Черчилль в Чекерсе 14 июля. Безошибочное и четкое видение большой картины подсказывало ему: если Британия выдержит, если Британия будет упорствовать, Гитлер проиграет, потому что даже нацистская военная машина не могла вести войну на два фронта одновременно.

Благодаря Черчиллю – и в критические моменты благодаря ему одному – Британия упорствовала. Очевидно, было нечто магическое в его руководстве в то лето. Со своей поэтической, временами шекспировской манерой выражаться он наполнял людей благородными и возвышенными помыслами, и они верили: то, что делается сейчас, важнее и лучше всего, что они делали когда-либо в прошлом.

Черчилль мысленно соединял идеи английской идентичности и свободы, хорошая погода способствовала ему, ведь нет ничего более привлекательного, чем Англия в июне. И возможно, эта мягкая красота обостряла те чувства, к которым взывал Черчилль: угроза должна быть отражена и ради этого острова стоит сражаться и умирать. Благодаря Черчиллю люди представляли себя небольшой группой героев – вроде горстки пилотов Королевских ВВС, – сражающейся против тирании вопреки всем трудностям. Это была история, идущая от Фермопил до Роркс-Дрифт[74], – вечная и вдохновляющая история противостояния немногих многим.

В состоянии подпитанного адреналином оживления британцы достигали удивительных свершений. Я сумел найти только один период за последние 120 лет, когда промышленное производство в Британии превзошло немецкое – и это было летом 1940 г. Британия произвела больше самолетов, чем Германия, и к осени сумела выпроводить люфтваффе. Геринг сделал фатальную ошибку, направив основной удар своих истребителей и бомбардировщиков на города Британии, а не на аэродромы Даудинга[75].

Немцы так легко могли победить. Были вечера, когда все самолеты, имевшиеся в британском распоряжении, находились в воздухе, отчаянно стараясь сдержать натиск неприятеля. Если бы Геринг господствовал в небесах, десантный флот смог бы спокойно пересечь Ла-Манш, и эта армада стала бы еще более угрожающей и смертоносной – а уверенность Гитлера возросшей – при добавлении тех самых французских военных кораблей.

Немецкий флот приобрел большой опыт в норвежской кампании. Увеличившись за счет французского, он мог стать непобедимым. То, что устроил Черчилль в Мерс-эль-Кебире, на самом деле являлось бойней, но она была необходима. Это было страшное и просчитанное деяние военачальника из степей Средней Азии, насаживающего черепа на шесты.

Именно им и стал Черчилль – военачальником. Он руководил военными действиями и направлял их так, как это было бы немыслимо для современного демократического политика. Он делал для Франции все, что было в его силах, вплоть до капитуляции, прилагая усилия и после нее. Он заставлял своих генералов посылать туда людей и вооружения спустя долгое время после того, как стало очевидно, что игра окончена. Его даже обвиняют за бессмысленное растранжиривание 51-й хайлендской дивизии, многие военнослужащие которой были убиты или захвачены в плен, за трату времени и энергии на попытку создать редут вроде астериксовского против нацистов в Бретани.

После того как Франция пала, Черчилль сделал единственно возможное логическое заключение. И настоящая трагедия состоит в том, что ни адмирал Жансуль, ни Дарлан не видели, как радикально изменился их мир. Мне кажется, я понимаю, почему палата общин была так воодушевлена этим гнетущим и во многом отвратительным кровопролитием.

Отчасти это было вызвано тем, что Британия наконец проявила воинственность после года смятения, хаоса и эвакуаций – от Норвегии до Дюнкерка. Британские вооруженные силы «выиграли» хоть что-то, не важно, сколь односторонним было состязание и как фальшива победа.

Гораздо важнее: члены парламента могли заключить из события, что человек, которому они неохотно доверили управление страной, как никто другой обладает свойством боевой беспощадности. Ни у какого другого политика не хватило бы духу и уверенности сделать подобное. И парламентарии неожиданно увидели, как Британия может победить.

Вот почему они размахивали своими повестками дня. И послание, которое Черчилль посредством Мерс-эль-Кебира отправил Вашингтону, все еще не желающему предоставить устаревшие эсминцы, состояло в следующем: Британия не собирается сдаваться и готова сделать все что потребуется.

Черчилль заключил свою речь об Оране в палате общин словами о том, что он выносит случившееся «на суд нации и Соединенных Штатов», и вторая аудитория была ключевой. Сын Дженни Джером знал, что бессмысленно надеяться на окончательную победу, если он не вовлечет ради нее родину своей матери.

Глава 17

Обхаживание Америки

С самого начала своего премьерства он знал, что надо делать. Рандольф Черчилль засвидетельствовал, как 18 мая 1940 г. зашел в спальню отца в здании адмиралтейства. Премьер-министр стоял перед раковиной и брился старомодной бритвой Valet.

«Садись, дорогой мальчик, и почитай газеты, пока я не закончу бритье». Я так и сделал. Через две-три минуты кромсания он повернулся вполоборота и сказал: «Мне кажется, я знаю, как прорваться». Изумившись, я уточнил: «Ты имеешь в виду, что мы можем избежать поражения?» (это представлялось правдоподобным) – «Или разбить ублюдков?» (это казалось невероятным).

Он бросил бритву Valet в раковину, развернулся и сказал: «Конечно же я считаю, что мы можем разбить их».

Я: «Что же, я всецело за, но не вижу, как ты можешь сделать это».

Тогда он вытер лицо, посмотрел на меня и энергично произнес: «Я втяну Соединенные Штаты».

Не обращайте внимания на речи, хотя они и были превосходны. Выделите его стратегические решения, не все из которых теперь выглядят безупречными. Если вы хотите понять, благодаря чему он победил в войне, присмотритесь, как Черчилль подольщался и упрашивал Вашингтон, как тонко, но со всей очевидностью он манипулировал приоритетами Соединенных Штатов.

Он использовал дипломатический прием, старомодный и непредсказуемый, словно сам Черчилль. Этот прием называется очарованием, и в нем заключался секрет успеха Черчилля. Пользоваться им было нелегко, порою казалось, что он вовсе не сработает.

* * *

Давайте продвинемся на год вперед: к первой встрече Черчилля и Рузвельта во время войны. Эта встреча состоялась 10 августа 1941 г. в отдаленной и малонаселенной местности – в заливе Плацентия вблизи острова Ньюфаундленд. Два величественных боевых корабля сходятся друг с другом в краю скал, туманов и сосен. Ландшафт не изменился с тех времен, когда в Северную Америку прибыли первые европейцы. Это современный вариант «Поля золотой парчи»[76] – властители явились на переговоры.

На одном корабле – адмиралы и генералы, возглавляемые прикованным к инвалидной коляске президентом Соединенных Штатов. Они привезли в дар окорока, лимоны и другие деликатесы, недоступные в Лондоне военного времени.

На другом корабле – взволнованная компания британцев, руководимая Уинстоном Черчиллем. Они привезли в кладовых девяносто упитанных куропаток и лакомства из магазина Fortnum & Mason. Находясь в путешествии, Черчилль прочитал подряд три книги о Хорнблоуэре[77] – наверное, он был вправе так поступить, ведь его военные варианты были исчерпаны.

Британцы прибыли на место встречи слишком рано. Они забыли перевести часы на американское время, так что снялись с места и на небольшой скорости поплавали вокруг, прежде чем вернуться на рандеву. И вот с британского линкора «Принц Уэльский» спускается катер.

Если мы посмотрим на дошедшую до нас хронику, мы увидим американцев, ждущих на палубе крейсера «Огаста». Вот Рузвельт, которому помогли принять вертикальное положение, и он кажется чрезвычайно высоким.

Внизу начинается движение – прибыли британцы. Они поднимаются по трапу, а вот и Черчилль. Как только он показывается на сцене, от него невозможно отвести взгляд.

На нем короткий двубортный китель и морская фуражка, надетая набекрень, из-за чего он слегка похож на подвыпившего автобусного кондуктора. Он единственный человек с сигарой во рту, его рост заметно меньше, чем у окружающих, – все прочие прямые и натянутые в своих галунах, он же кажется более плечистым.

Черчилль сразу начинает заправлять хореографией происходящего подобно подвижному боксеру или профессиональному бальному танцору. Он представляет одного другому, салютует, пожимает руки, снова салютует, приветливо улыбается. И вот настал момент, которого он ждал на протяжении томительного девятидневного пересечения Атлантики, – рукопожатие с Франклином Делано Рузвельтом, президентом Соединенных Штатов. Их предыдущая встреча была в 1918 г.

Черчилль еще раз салютует кистью, и затем, стоя на некотором удалении (так, что Рузвельту приходится наклониться вперед, чтобы произошло соприкосновение), он протягивает свою удивительно длинную руку. Черчилль понимает, как много стоит на кону.

Война, мягко говоря, складывается не очень удачно. Для британских сухопутных войск это была история одного унижения за другим. Они были побиты в Норвегии, вышвырнуты из Франции, изгнаны из Греции – особенно им досадно из-за утраты Крита, который был захвачен уступавшими по численности нацистскими парашютистами. Немецкие массированные бомбардировки Британии уже унесли жизни более чем тридцати тысяч гражданских лиц. Подводные лодки кригсмарине наносят большой ущерб судоходству и рыскают вокруг британских кораблей даже здесь, у побережья Канады.

Недавно Гитлер нарушил свое слово – в который уже раз – и вторгся в Россию. А если падет Россия (это кажется возможным), появится перспектива, что немецкий диктатор станет непререкаемым хозяином континента от Атлантики до Урала. Если так случится, Черчилля вынудят отойти от власти, а Британия, так или иначе, придет к договоренности с фашизмом.

Так что, когда Черчилль протягивает свою элегантную белую руку, он пытается ухватиться за единственный спасательный трос. И все же он никоим образом не выдает своего мрачного положения. Напротив, на его лице внезапно появляется улыбка, ребяческая, неотразимая.

Рузвельт улыбается в ответ. Они очень долго жмут друг другу руки, и никто не хочет отвести ладонь первым. Два следующих дня Черчилль будет продолжать установление доверительных отношений. Мы не знаем в точности, о чем они говорили на этой первой Атлантической конференции – прямом предке НАТО, но Черчилль наверняка сгущал краски. Его задачей было усилить понимание общности судеб и, опираясь на зерно естественной предрасположенности Рузвельта, превратить США из отдаленного симпатизанта в полноценного боевого союзника.

На пути в Канаду Черчилль уже пытался создать соответствующее настроение. Он радостно телеграфировал Рузвельту: «Мы только что отплыли. 27 лет назад в этот день гунны вступили в предшествующую войну. Сейчас мы должны как следует постараться. Двух раз будет достаточно».

Что? Мы?

Два раза?

Эти слова должны были показаться Белому дому несколько бесцеремонными. Никто в Вашингтоне не давал обязательств о вступлении в новую мировую войну, не говоря уже об отправке американских войск.

Черчилль усердно развивает идею двух наций, объединенных языком, идеалами, культурой. Не стоит ли им также иметь общих неприятелей? Утром в воскресенье проходит богослужение. С намеком перемешанные экипажи двух кораблей поют отобранные Черчиллем гимны, которые подчеркивают общее наследие двух преимущественно протестантских наций, объединенных против отвратительного – и в первую очередь языческого – режима. Они исполняют «Вперед, Христовы воины»[78] и «О Господи, защита наша вовеки»[79]. В заключение звучит традиционный призыв о божьей милости для тех, кто выходит на кораблях в море: «Для тех, кто в опасности на море»[80]. Присутствующие британские моряки знают об опасности на море всё.

Несколько месяцев назад они участвовали в преследовании немецких кораблей «Бисмарк» и «Принц Ойген». Люди, поющие сегодня, видели, как линкор «Худ» (тот самый, который начал стрельбу при Оране) взорвался, превратившись в гигантский огненный шар. Они были так близко к месту катастрофы, что им пришлось плыть среди обломков крушения, унесшего жизни 1419 офицеров и матросов. В «Принца Уэльского» также попали снаряды, и были убиты несколько его моряков. На палубах, по которым тогда струилась кровь, теперь стоят столы с куропатками.

В том и состоит послание Британии Америке: мы сражаемся и умираем, но мы-то выдержим, а вы?

Из уважения к обездвиженности Рузвельта оба лидера сидят рядом для песнопения и молитвы, Черчилль надел очки в черной роговой оправе, помогающие ему читать. Сотни людей стоят под гигантскими 14-дюймовыми пушками обреченного судна. Многие чувствуют комок в горле и слезы на глазах. Репортеры говорят друг другу, что являются свидетелями истории.

Наконец саммит завершается. Было принято коммюнике, торжественно названное «Атлантической хартией». Черчилль плывет по неспокойному океану назад в Британию, с собой он везет… а, собственно говоря, что?

Ужасная правда – ее он мастерски пытается скрыть от парламента и общества – состоит в том, что, несмотря на всю его искусную драматургию, ему, по существу, нечего предъявить.

Британский кабинет быстро одобрил «Атлантическую хартию». А американский конгресс не удосужился поглядеть на документ, не говоря уже о его ратификации. Военный атташе Черчилля Ян Джейкоб так отразил настроение тихого уныния, охватившего британскую делегацию на их обратном пути по серой Атлантике: «Ни один американский офицер не проявил малейшей заинтересованности в том, чтобы принять участие в войне на нашей стороне. Все они очаровательные личности, которые, по всей видимости, живут в мире, отличном от нашего».

Эндрю Скивиал, британский чиновник из Стоктона, засвидетельствовал, что он как будто «остался в подвешенном состоянии после завершения всего, со смутным ощущением недовольства». Британцы получили лишь 150 000 старых винтовок для своей кампании, но никаких американских войск – даже намека на возможность этого шага.

Когда мы оглядываемся назад, то кажется невероятным, что США потребовалось так много времени – два года и четыре месяца, – чтобы присоединиться к Британии в войне против Гитлера. На завоеванном континенте уже происходили задержания и убийства евреев, цыган, гомосексуалистов и других неугодных, причем это становилось систематическим.

Нацистская политика расово мотивированных чисток еще не была так широко предана гласности, как впоследствии, но она уже не являлась секретом. Как же американцы могли оставаться в стороне при всей своей чести и совести?

Для ответа на этот вопрос нужно поглядеть на него с другой стороны. Эта война еще не угрожала насущным американским интересам, она велась на далеком континенте. А в памяти еще была жива предшествующая мировая война, ставшая кровавой бойней и позором человеческого рода. Был хоть один политик, который мог убедительно объяснить матерям Канзаса, что их долг – послать сыновей на смерть в Европу? Причем во второй раз?

Страницы: «« 23456789 »»

Читать бесплатно другие книги:

Творчество русского поэта рубежа тысячелетий Ирины Вербицкой представлено гражданской, философской и...
Компания друзей отправляется в заповедник в Крымских горах, чтобы покорить вершину Роман-Кош. Несмот...
Книга о рынке ценных бумаг. Отлично подходит юристам, которые обязаны инвестировать согласно законам...
На судьбу человека влияют звук и цвет имени. От конфликта или созвучия имен зависит мир и война в се...
Повести и рассказы о похождениях Ната Пинкертона, Ника Картера, Шерлока Холмса и прочих «великих сыщ...
Рассказ о курортном романе одного из героев произведения «На переломе эпох». События происходят пред...