Фактор Черчилля. Как один человек изменил историю Джонсон Борис

Глава 18

Гигант съежившегося острова

Король находился в состоянии возбуждения, граничащего с легкой паникой. Был поздний вечер пятницы, 11 часов, и по-прежнему никаких сообщений от его самого могущественного и в чем-то самого непокорного подданного. Король позвонил личному секретарю. Есть ли новости от Черчилля? Нет, совершенно ничего.

Приближалось 3 июня 1944 г., и до высадки в Нормандии теоретически оставалось два дня. Вся война зависела от этой десантной операции, самой большой и сложной в истории, судьба мира висела на волоске – а Черчилль был совершенно невозможен.

Шестидесятидевятилетний ветеран войн на четырех континентах настаивал еще на одной опрометчивой эскападе. Он собирался воспользоваться своим правом министра обороны, для того чтобы отправиться с кораблем Королевского флота «Белфаст» к побережью Нормандии и лично наблюдать за первыми обстрелами немецких позиций. Он не хотел находиться там на следующий день после вторжения или спустя два дня: Черчилль намеревался быть в первой волне кораблей и десанта, чтобы видеть, как вода взбаламучивается машинами и обагряется кровью, чтобы слышать, как взрываются снаряды.

Идея была сумасшедшей. Во всяком случае, так считал личный секретарь короля сэр Алан «Томми» Ласселс. В первый раз он услышал о ней 30 мая, когда король вышел с завтрака, состоявшегося тет-а-тет с Черчиллем в Букингемском дворце. Премьер-министр сообщил о намерении сесть на британский легкий крейсер и наблюдать с него за происходящим. Король немедленно пожелал поступить так же, и Черчилль ничего не предпринял, чтобы его отговорить.

«Так не пойдет», – сказал Ласселс сам себе, но сначала пытался вести себя непринужденно. Он спросил у короля, будет ли это справедливо по отношению к королеве. Также потребуется дать совет молодой принцессе Елизавете по выбору премьер-министра – на тот вполне возможный случай, когда и глава британского государства, и глава правительства окажутся на дне Ла-Манша. А каково будет бедному капитану судна «Белфаст», добавил Ласселс, ведь ему придется беспокоиться о своих священных подопечных во время того, что наверняка будет инфернальной канонадой.

Гм, сказал король, ему не хотелось, чтобы его обвинили в такой эгоистичности. Он понял суть возражений. За несколько минут придворный сумел переубедить суверена. А как же Черчилль?

Ласселс быстро набросал письмо для короля, которое Георг VI послушно переписал собственной рукой и отослал на расположенную рядом Даунинг-стрит.

Мой дорогой Уинстон [обращается король (или Ласселс)],

я много думал о нашем вчерашнем разговоре и пришел к заключению, что будет неправильно ни для Вас, ни для меня присутствовать там, где мы собирались находиться в день начала операции. Полагаю, не нужно подчеркивать, что будет означать лично для меня и для всего дела союзников, если при этом случайная бомба, торпеда или даже мина устранит Вас с места событий; в равной степени смена суверена в этот момент была бы серьезным вопросом для страны и Империи. Я знаю, что мы оба должны страстно желать очутиться там, но я со всей серьезностью прошу Вас пересмотреть свой план. Я предчувствую, что наше присутствие на корабле или кораблях будет в тягость сражающимся на них, что бы мы им ни сказали.

Итак, как я пояснил, вопреки своим желаниям я пришел к заключению, что для нас будет правильным оставаться дома и ждать, как обычно подобает тем, кто находится на вершине власти. Я очень надеюсь, что Вы также разделите мое понимание. Беспокойство предстоящих дней усугубится для меня, если я буду знать, что помимо всего существует риск, пусть и отдаленный, лишиться Вашего совета и помощи.

Верьте мне,искренне Ваш,Георг R. I.[83]

Элегантное королевское вето ничего не достигло. Черчилль продолжал ковать свои планы. На следующий день состоялось совещание в «комнате карт» правительственного бункера на улице Сторис-гейт. Адмирала сэра Бертрама Рамсея оторвали от дел и попросили объяснить королю и Черчиллю, как Черчилль мог бы поприсутствовать при высадке в Нормандии. Рамсей сделал все, что было в его силах, чтобы похоронить идею. Он сказал, что корабль подойдет к французскому берегу не ближе чем на 13 километров. Черчилль не сможет ничего увидеть и будет знать о происходящем меньше, чем те, кто остался в Лондоне.

Затем Рамсея попросили выйти из комнаты. Когда он вернулся, ему сообщили, что план изменился. Операция «УЧ» будет продолжена, причем вместе с королем. Рамсей взбесился, или, как выразился Ласселс в своем дневнике, «на это несчастный человек, что вполне естественно, отреагировал очень бурно».

К этому моменту Черчилль мог понять, что заполучить короля на борт будет очень трудно, поэтому решил отказаться от проигрышного дела. Он объявил «в своей самой пророческой манере», что ему потребуется одобрение кабинета министров на присутствие короля на крейсере «Белфаст», а он не может рекомендовать это. Черчилль продолжал брюзжать, и Ласселсу стало ясно, что премьер-министр по-прежнему намерен отправиться сам. Придворный не стал сдерживать ужас и неодобрение, отразившиеся на его лице.

Как выразился король: «Лицо Томми становится все длиннее и длиннее». Черчилль не обращал на это внимания, так что – с некоторыми затруднениями – Ласселс снова прервал разговор и обратился к королю:

«Я подумал, сэр, что вам не будет легче, если в разгар операции “Оверлорд” придется искать нового премьер-министра».

«О, – сказал Черчилль, – об этом есть уже договоренности. Кроме того, я не считаю, что риск – сто к одному».

Затем Ласселс аргументировал, что Черчилль поступает вопреки конституции: никакой королевский министр не имел права покидать страну без согласия суверена. Черчилль иезуитски возразил, что британский корабль «Белфаст» не мог считаться заграницей, он был королевским крейсером. Ласселс сказал, что «Белфаст» выйдет далеко за пределы британских территориальных вод, но все было бесполезно. Это походило на попытку удержать слона за хвост.

Ласселс покинул встречу с ощущением, что «в этом случае его вздорность превратилась в полнейший эгоизм». Все были против: персонал на Даунинг-стрит, Паг Исмей, Клементина. Но Черчилля охватила абсолютная решимость: вдохнуть запах кордита, увидеть фонтаны соленой воды в море после взрывов снарядов и бомб вокруг него. Как поступить Ласселсу?

Он решил, что единственным возможным ответом было новое монаршее послание. Ласселс сел и написал черновик второго, более жесткого внушения короля Черчиллю.

Мой дорогой Уинстон,

я хочу обратиться к Вам еще с одним призывом не выходить в море в день начала операции. Пожалуйста, примите во внимание мое положение. Я моложе Вас, я моряк и как король руковожу всеми вооруженными силами. Ничего мне не хочется так, как быть на корабле, однако я согласился остаться дома; будет ли справедливо с Вашей стороны делать в точности то, что желал бы сделать я сам? Вчера днем Вы сказали, что будет замечательно, если король поведет свои войска в битву, как в старые времена. Но, если король не может так поступить, премьер-министру, наверное, не стоит занимать его место. Рассмотрите теперь Ваше собственное положение. Вы увидите мало, но пойдете на большой риск и будете недоступны в критическое время, когда, возможно, придется принимать важные решения. Кроме того, сколь бы Вы ни были малозаметны на борту, одно Ваше присутствие ляжет тяжелым грузом дополнительной ответственности на адмирала и капитана. Как я отметил в моем предыдущем письме, это безмерно усилит мое беспокойство, и Ваше отбытие без консультации с коллегами по кабинету поставит их в трудное положение, из-за чего они будут оправданно возмущаться.

Я прошу Вас самым серьезным образом рассмотреть этот вопрос со всех сторон, и пусть Ваши личные желания, которые я прекрасно понимаю, не приведут к тому, что Вы отойдете от собственного высокого стандарта долга перед государством.

Верьте мне,Ваш искренний друг,Георг R. I.

Спор теперь стал конституционным кризисом. Только один человек был в состоянии остановить Черчилля, и этим человеком был король. Для того чтобы настоять на своем, Георгу VI пришлось писать дважды и окончательно предупредить Черчилля, что он близок к нарушению всякого мыслимого кодекса верности: верности престолу, верности кабинету, верности вооруженным силам, верности самой Британии. Это сильные слова.

Наконец в субботу, 3 июня, Черчилль с ворчанием пошел на попятную. Он протестовал, что, как министр обороны, может отправиться на любое сражение по своему усмотрению и наблюдать за ним. Тем не менее он угрюмо согласился с ключевым пунктом Георга VI – что было несправедливо удержать монарха от поездки в Нормандию и затем отправиться туда самому, украв тем самым гром короля. «Разумеется, это сильный аргумент», – сказал Черчилль.

Данный эпизод проливает свет на нервозную обстановку в правящих кругах накануне высадки в Нормандии, на непростые отношения между министрами и престолом – этот пример является одним из немногих в XX в., когда король явно пресек намерения премьер-министра. Посредством Томми Ласселса мы видим роль «их» – серых мандаринов и придворных, принимающих те решения, которые неспособны принять политики (так продолжается и по сей день).

Письмо короля Георга VI Черчиллю

Но самый насущный вопрос состоит в том, почему Черчилль был так обеспокоен, отчего он был полон решимости оказаться на переднем крае битвы. Есть несколько очевидных ответов, и первый из них, разумеется, состоит в том, что Черчилль не был уверен в успехе высадки в Нормандии.

У нас есть преимущество последующего знания о том, что операции сопутствовала удача. Но в то время имелись определенные сомнения. Алан Брук полагал, что она может обернуться «самой жуткой катастрофой за всю войну». Роммель был в состоянии неожиданно укрепить район десантирования, с легкостью могла испортиться погода. Эйзенхауэр был полностью готов взять на себя ответственность за эвакуацию, если бы события обернулись против союзников.

К операции, сочетавшей воздушное и морское десантирование, союзники готовились несколько лет. Это была их попытка отвоевать назад континент. А у Черчилля был опыт рискованных десантных операций. Черчилль хотел находиться там, потому что его душу жгла память о Галлиполи, – а из всех угрызений совести тягчайшим, обоснованно или нет, было то, что он не сумел лично присутствовать при Дарданеллах. Теперь у него появилась возможность изгнать тот позор, последовать примеру своего прославленного предка и лично повести свои войска в битву, показать всему миру, что он настоящий Мальборо, а не просто Мальборо лайт. Ему требовалось быть там, чтобы гарантировать, что войска не завязнут, как в Галлиполи и как это было на Западном фронте во время Первой мировой войны.

Далее, у него была еще одна причина взойти на тот корабль – этот мотив уже не удивит нас, и его определенно заметил Ласселс. Как написал личный секретарь короля, подытоживая историю в целом: «Король, по существу, пытался спасти Уинстона от самого себя, ведь действительными мотивами, вдохновляющими его выйти в море на корабле «Белфаст», были его неуемная и крайне несвоевременная жажда приключений, а также, как это ни страшно подумать, его тщеславная, пусть и подсознательная, склонность к тому, чтобы сделать себя “материалом для первой полосы”».

В этом, я уверен, Ласселс воздал нашему герою должное. Черчилль заранее видел заголовки и фотографии – он стоит с невозмутимым видом на мостике, удерживает во рту влажную сигару и командует залпами 12-дюймовых пушек крейсера, словно дирижируя самой громкой и взрывной увертюрой в истории баллистики. Он знал, как это будет восприниматься, – человек, которому вверено рычать за британского льва, теперь исторгает артиллерийский рык, а не риторический.

Вот почему он сначала поддерживал идею, чтобы король стоял рядом на мостике, ведь это стало бы еще более захватывающей историей: британский монарх и премьер-министр, неустрашимые и несломленные пятью годами войны, руководят отвоеванием материка. Это было тем «материалом для первой полосы», к которому он стремился, и в некоторой степени касалось не только Черчилля, его эго и достижений. Речь шла о Британии и ее положении в мире.

Во времена моей невинной юности я верил, что Британия «выиграла войну» не только с помощью русской самоотверженности и американских денег, но и благодаря героизму сражавшихся британцев. Я разглядывал комиксы «Коммандос», в которых мужчины в шерстяных шапках и с суперколоссальными предплечьями бросались на сжавшихся от ужаса немцев, из гигантских челюстей вылетал крик «Получи, фриц!», а из дул винтовок вырывались снопы огня.

Я прекрасно помню, как учился у утонченного преподавателя классической филологии, побывавшего в японском плену: он способствовал четкому представлению, что битва при Эль-Аламейне стала поворотным пунктом в войне. Монти[84] наподдал Роммелю, и с того времени Джерри[85] снова и снова получал взбучку. Поэтому я испытал определенное потрясение, когда спустя годы прочитал, что произошло на самом деле.

Оказалось, что битва при Эль-Аламейне в конце октября 1942 г. была не настолько поворотной для истории, как мне внушали. Более того, некоторые британские историки неучтиво называли ее «ненужным сражением». Через несколько недель после нее должна была начаться операция «Факел» – десант союзных войск намеревался выгнать немцев из Северной Африки. По всей видимости, битва при Эль-Аламейне была не столько решающей военной победой, сколько необходимым политическим фиговым листком.

К осени 1942 г. послужной список Британии представлял фактически непрерывную последовательность ошибок, эвакуаций, катастроф и всесторонних поражений, которые часто наносились силами неприятеля, заметно уступающими по численности. Все выглядело так, словно страна начала выступать в премьер-лиге, имея репутацию «Манчестер Юнайтед», а играла как ФК «Танстолл»[86]. «Я не могу добиться побед, – жаловался Черчилль, – именно побед добиться крайне трудно».

Это были не только Норвегия, Дюнкерк, Греция, Крит, где британские войска довели до совершенства маневр, который можно было бы назвать «заячьим» или стремительным бегством. 1942 г. был еще хуже, гнетущая серия фиаско началась на Дальнем Востоке, где были потоплены корабли «Принц Уэльский» и «Рипалс». Затем последовала капитуляция Сингапура, хотя Черчилль написал своим генералам четкое распоряжение сражаться до последнего человека и предпочесть смерть бесчестью.

Но они, подумав, решили проигнорировать совет Черчилля, бесчестье было заметно привлекательнее. Был оставлен Рангун. Рейды на Сен-Назер и Дьеп, прославленные в целях пропаганды, достигли немного и ценой больших потерь. Потом пал Тобрук – новость об этом была передана Черчиллю на розовом листке, когда он сидел рядом с Рузвельтом в Белом доме. Черчилль был крайне подавлен – ведь он снова лично отдал недвусмысленные указания, чтобы войска сражались до самого конца.

Опять британцы были наголову разбиты меньшими по численности немецкими войсками. Выдвигаются самые разнообразные объяснения этой не отвечавшей ожиданиям низкой эффективности Британии, ведь до того она считалась одной из самых свирепых и успешных военных держав, которые когда-либо видел мир. В своих замечательных размышлениях на эту тему Макс Гастингс не скупится на критику.

По мнению Гастингса, все генералы были на деле не бог весть что. Даже Монти не заслуживает места в ряду «величайших капитанов истории». Если военачальники не были попросту недалеки, они слишком часто были нерадивы и самодовольны. Они всячески избегали риска и испытывали сильную антипатию к кровопролитию. Отчасти это объяснимо, принимая во внимание память о Первой мировой войне, но заметно препятствует сражающейся стороне. А в широкой офицерской среде имелось предостаточно глупцов, которые пришли в вооруженные силы, считая их теплым местечком, способным обеспечить более легкую жизнь, чем у предпринимателя, ведущего собственное дело.

Уровень вооружения не отвечал стандарту, по крайней мере, оно уступало немецкому, а также существовало ужасное подозрение, что у британцев в целом нет того огня в груди, как у их неприятелей. Макс Гастингс выразился так: «Многие британские офицеры осознавали, что у их солдат из гражданских нет той воли и приверженности, которую ежечасно демонстрируют немцы и японцы». Или, как довольно неприятно кричал Рандольф во время совещания на Даунинг-стрит в 1942 г.: «Отец, беда в том, что твои солдаты не хотят сражаться!»

Верно это или нет, – а подобный вердикт находился в явном противоречии с бесчисленными геройскими поступками британских военных, совершенными по всему миру, – но важно то, что многие думали именно так. Отсутствие британских успехов стало причиной замешательства дома и насмешек за границей. В июле 1942 г. в Америке был проведен опрос общественного мнения о том, какая страна наиболее способствовала победе в войне: 37 процентов ответили – США, 30 процентов – Россия, 14 процентов – Китай, и лишь 6 процентов были высокого мнения о Британии и ее усилиях.

Разумеется, это было источником желчи и горечи для Черчилля, которому смысл государственной деятельности представлялся в укреплении престижа Британии и Британской империи. После капитуляции Сингапура Черчилль политически пребывал в низшей точке за все военное время, возможно, он даже задумывался об отставке. Его разочарование отразилось в словах, сказанных вслед за сингапурскими событиями: «У нас было много людей, так много людей. Мы должны были лучше проявить себя». Когда он услышал о падении Тобрука, то заявил: «Поражение – это одно, а позор – совсем другое».

Его эго стало неразрывно связано с британскими военными успехами, идентифицировалось с ними – тем легче было соперникам изводить Черчилля. «Он выигрывает дебаты за дебатами, но проигрывает сражение за сражением», – жестоко сказал лейбористский парламентарий Эньюрин Бивен в палате общин. И в самом деле, общественная обеспокоенность усилилась настолько, что положение Черчилля у себя в стране стало довольно шатким.

Когда в августе 1942 г. Черчилль поехал в Москву на встречу со Сталиным, чтобы объяснить, что второй фронт не будет открыт в том году, советский лидер безжалостно насмехался: «Вы, британцы, боитесь сражаться. Вы не должны считать немцев сверхлюдьми. Рано или поздно вам придется воевать. Нельзя победить в войне, не сражаясь».

То, что эти слова говорил Сталин, было особенно отвратительно. Ведь именно он способствовал нацистской агрессии 1939 г., одобрив пакт Молотова – Риббентропа и поделив Польшу с Гитлером. Сталин был настолько потрясен и напуган последовавшим предательством Гитлера, начавшим операцию «Барбаросса» и вторгшимся в Россию, что на пять дней заперся на даче. Само собой разумеется, что Черчилль был гораздо более храбрый и великий человек. Все же такие слова ранили – и оскорбления становились более мучительными из-за содержавшейся в них частицы правды.

Когда она наконец пришла, победа под Эль-Аламейном, британская репутация была спасена и политическая угроза Черчиллю ослабла. Ему больше не нужно было опасаться – как это ни покажется невероятным сегодня, – что Стаффорд Криппс сменит его на посту премьер-министра. Терзающий сарказм Эньюрина Бивена был приглушен. Британское общество получило победу, которой оно страстно желало. Однако истина была несомненна: по мере продолжения войны Британия значила все меньше и меньше.

В 1940 г. нация была в одиночестве – окруженный паладин с поднятым знаменем свободы. Но в 1944 г. вклад Британии составлял лишь малую долю общих усилий союзников. Американцы давали деньги, а русские продолжали суровое дело умерщвления немцев – 750 000 только в Сталинградской битве. И Черчилль видел свое назначение в том, чтобы утвердить право Британии на уважение самыми разнообразными способами, подобно тому как в боксерскую перчатку подкладывается свинец для состязания в более тяжелой весовой категории.

Это объясняет его любовь к саммитам и поразительные маршруты во время Второй мировой войны. Сэр Мартин Гилберт подсчитал, что между сентябрем 1939 г. и ноябрем 1943 г. Черчилль пропутешествовал 178 000 километров, проведя 792 часа в море и 339 часов в воздухе, значительно превысив показатели любого другого лидера. Мы видим его необыкновенную энергию в этих поездках: человек почти семидесяти лет сидит на чемодане в холодные предрассветные часы на аэродроме в Северной Африке, в то время как его экипаж пытается разобраться, куда им лететь. Мы видим, как он подпрыгивает в негерметичных грузовых отсеках бомбардировщиков, его кислородная маска приспособлена для неизменной сигары. Бывало, что самолеты, на которых летал он, подбивались впоследствии на тех же самых маршрутах.

Утром 26 января 1943 г. он прибыл в британское посольство в Каире как раз к завтраку. К изумлению жены посла, он попросил стакан холодного белого вина. Алан Брук записал, что

«…был принесен бокал, который он осушил не отрываясь, затем облизал губы, повернулся к Жаклин и сказал: “Уф, хорошо, но вы знаете, я уже осилил два виски с содовой и две сигары этим утром!!” А время было чуть за 7:30. Мы путешествовали всю ночь в неудобных условиях, преодолев расстояние в 2300 миль в полете, продолжавшемся 11 часов, часть его прошла на высоте, превышающей 11 000 футов[87], а он был во всей красе, как новенький, выпив вина после двух предшествовавших виски и двух сигар!!»

В то время как Гитлер и Сталин были готовы прятаться в бункерах, Черчилль мог пойти на все, чтобы оказаться в центре событий. Вот почему он хотел заманить короля вместе с собой на тот корабль: показать всему миру – и в первую очередь американцам, – что с Британией и Британской империей по-прежнему нужно считаться, потому что он и король, будучи воплощениями империи, лично отвоевывают континент. Руководствуясь тем же мотивом, он настаивал, чтобы британцы и канадцы составляли половину тех значительных сил вторжения, и, хотя операция возглавлялась американцами, которые в основном и участвовали в боевых столкновениях, их союзники также не были обделены славой.

Когда он наконец оказался в Нормандии – на шестой день после начала операции и с согласия короля, – то настоял, чтобы его судно «всадило снаряд» в немцев. Капитан с радостью согласился, и должным образом был дан залп в направлении, где предположительно находились нацисты. Это действие являлось довольно абстрактным, но Черчилль пришел в радостное возбуждение. Он стал первым лордом адмиралтейства в 1911 г. – но еще не стрелял с корабля.

Казалось, что он стремился преувеличить военные достижения Британии, принимая в них личное участие, накачивая вклад страны собственным присутствием и авторитетом. В августе 1944 г. он отправился наблюдать за высадкой десанта в Сен-Тропе и в том же месяце очутился в Италии, где сам стрелял из гаубицы в направлении Пизы. Он участвовал в пикнике в итальянском замке, который обстреливали немцы, находившиеся на расстоянии 500 метров.

В декабре 1944 г. он начал личную миссию по спасению Греции от коммунизма – в чем преуспел – и дал пресс-конференцию в Афинах под звуки артиллерийского огня. Весной следующего года Черчилль был в Германии, чтобы наблюдать за продвижением союзников. В начале марта он подошел к линии Зигфрида – огромным драконьим зубам из бетона, зловещим и символическим стражникам фатерланда, которые должны были охранять непроходимую границу. Черчилль внимательно осмотрел их, но этого было недостаточно. Ему требовалось выразить полный экстаз своего триумфа.

Он выстроил генералов: Брука, Монтгомери, Симпсона – всего около двадцати человек, – а также одного репортера из Stars and Stripes. «Давайте сделаем это на линию Зигфрида», – сказал Черчилль, после чего обратился к фотографам: «Это одна из операций, связанных с великой войной, которую не нужно воспроизводить наглядно».

Затем он расстегнул ширинку и оросил оборонительные сооружения Гитлера, так же поступили и его коллеги. Как позднее написал Алан Брук: «Я никогда не забуду ребяческую ухмылку глубокого удовольствия, которая расплылась по его лицу в этот момент». Тот, кто испытывает хоть малейшее неодобрение, пусть подумает, через что ему пришлось пройти. Если какой-то пес и был вправе пометить свою территорию, то им был Черчилль.

Несколькими неделями позже он настоял на том, чтобы прогуляться по стороне Рейна, еще удерживаемой немцами, вблизи местечка под названием Бюдерих. При этом он попал под обстрел, снаряды разорвались в воде примерно в сотне метров от него. Американский генерал Симпсон подошел к нему и сказал: «Премьер-министр, перед вами находятся снайперы, а артиллерия обстреливает мост с обеих сторон, теперь она начала обстреливать дорогу за вами. Я не могу взять ответственность за ваше пребывание здесь и должен попросить вас уйти».

Алан Брук наблюдал, как Черчилль обхватил руками согнутую балку на мосту. «Выражением лица Уинстон напоминал маленького мальчика, которого няня зовет прочь от песочных замков на пляже». Черчилль занимался тем, что, как мы видели, делал всю жизнь, с первого дня, когда попал под огонь на Кубе. Он старался проложить себе дорогу в военную хронику, и на сей раз его цель была политической.

По людским ресурсам и боеспособности Британия сейчас казалась карликом, если сравнивать с Россией и Америкой. Как выразился Черчилль, маленький лев бродил между гигантским русским медведем и огромным американским слоном. Но он по-прежнему был там и входил в «большую тройку». Его способ вести войну был немыслим для какого-либо иного политического лидера. Никто из других предводителей военного времени – ни Рузвельт, ни Гитлер, ни Сталин, ни Муссолини – не обладал непреодолимым желанием очутиться на поле сражения и войти в отчет.

Благодаря лишь силе своей личности он утвердил право на равенство в залах конференций и вел борьбу со Сталиным из-за судьбы Восточной Европы. И пока Черчиллю оказывались честь и уважение, то же относилось к Британии и империи, по крайней мере, он так полагал. Разумеется, его приоритеты не совсем разделялись британским народом и даже британской армией.

Его понятия «славы» и «престижа» не представляли для них схожего интереса – и это, возможно, не было так уж плохо. О боевом духе британских войск делались всяческие некомплиментарные высказывания, но ключевой пункт, несомненно, таков: они были гражданскими солдатами из зрелой демократии с долгой историей свободы слова. У них не было слепой веры в отдававшиеся им приказы, Первая мировая война положила этому конец.

Их не подстрекала к бою ужасающая идеология расового превосходства. За ними не было советских комиссаров с револьверами, готовых вышибить им мозги, прояви они колебания. Возможный парадокс в том, что те самые свободы, которыми они пользовались и за которые сражались, делали их менее свирепой боевой силой. Любопытно, не получают ли порою поносители английских солдат извращенное удовольствие от преуменьшения их достижений, что походит на закоренелый национальный пессимизм в отношении сборной Англии по футболу, являющийся средством психологической самозащиты.

И военные достижения британцев были не настолько уж плохи. Случалось крайне редко, чтобы немцы были побеждены кем-то, уступающим им по численности, зачастую требовалось преимущество в два-три раза. Эль-Аламейн был значительным успехом, поскольку он облегчил десантирование в Северной Африке и заметно отвлек немецкую поддержку с воздуха от Сталинграда; в этой битве были и другие достижения: стало очевидно, что сражение в целом продолжалось, ведь Британия с очевидностью одержала там победу.

Как кто-то сказал, англичане проигрывают все битвы, кроме последней. Возможно, им порою – хотя отнюдь не всегда – не хватало фанатической одержимости кровопролитием, доходящей до готовности к самопожертвованию, но, на мой взгляд, этот изъян нельзя назвать совершенно непривлекательным.

Слова Черчилля проникали в глубины человеческих душ, когда Британия была одна, когда страна сражалась за выживание – он убеждал и обнадеживал людей, как не мог никакой другой оратор. Его язык – вдохновляющий и старомодный – отвечал духу времени. Но когда страна приближалась к завершению шести долгих изнурительных лет войны, народу стал нужен другой язык, новое видение для послевоенной Британии, чего не мог найти измученный Черчилль.

Накануне всеобщих выборов 1945 г. он сказал своему врачу лорду Морану: «У меня сильное ощущение, что моя работа выполнена. Теперь мне нечего сказать, а раньше было что. Я могу лишь повторять: “Сражайтесь с проклятыми социалистами. Я не верю в их смелый новый мир”». Утром 21 июля, за четыре дня до оглашения результатов выборов, он находился в Берлине на британском параде Победы.

Гитлер был мертв. Бункер фюрера превратился в руины, как и весь отвратительный аппарат нацистского господства. Европа могла глядеть с надеждой вперед на новую эру мирной демократии, и каждый в глубине сердца понимал, что свершившееся являлось достижением Черчилля – без его железной решимости, проявлявшейся в самые критические моменты, оно было бы невозможно. Это он обещал и ради этого сражался.

Черчилль и Эттли ехали в разных джипах вдоль линии приветствующих их британских войск. Личный секретарь Черчилля Джон Пек заметил нечто необычное.

«Меня, а возможно, и других поразила несуразность того (хотя об этом и не говорилось), что Уинстон Черчилль, великий лидер военного времени, без которого мы не оказались бы в Берлине вообще, приветствовался не так громогласно, как мистер Эттли. Последний – сколь бы ни был велик его вклад в коалицию – до сих пор не оказал заметного личного воздействия на вооруженные силы».

Днем 25 июля Черчилль покинул Потсдамскую конференцию, на которой и Сталин, и Трумэн выражали уверенность (как публично, так и частным образом), что он вернется в статусе триумфально переизбранного премьер-министра. На следующее утро, когда подсчет голосов близился к завершению, он проснулся до рассвета от «острого приступа почти физической боли».

«До сих пор находившаяся в подсознании уверенность, что мы проиграли, вырвалась наружу и овладела моим разумом». Он был прав. Лейбористы получили колоссальное преимущество, завоевав на 146 мест больше, чем все прочие партии вместе. Черчилль и консерваторы были разгромлены. Остальной мир пребывал в полном недоумении, и до сегодняшнего дня многим трудно понять, за что Черчилль получил такой нагоняй.

Конечно, это вовсе не удивительно. Выборы выигрываются не на основе былых достижений политика, а за счет того, что он обещает в будущем. Как раз Черчилль в одной из своих протеевых реинкарнаций сумел выработать основы государства всеобщего благосостояния, и в своих речах военного времени он очертил ключевые реформы, которыми занялось послевоенное лейбористское правительство. Но именно Эттли сумел заявить свои права на повестку дня.

В самый миг триумфа Черчилль поплатился за свой уникальный статус общенациональной фигуры, выходившей за рамки партии. В конце концов, он был настолько уверен в себе, что перебегал и пере-перебегал. Он не был равноположен Консервативной партии, и, следовательно, его успехи не передавались тори. Сработал предвыборный лозунг лейбористов: «Аплодисменты Черчиллю, голоса лейбористам».

Возможно, его видение в то время было несколько другим, но в определенном смысле его поражение стало триумфом. Он сражался за британскую демократию, и вот она была в действии, отторгнув великого военного героя и лидера не насилием, а миллионами небольших и малозаметных карандашных черточек.

Клементина назвала случившееся «неприятностью, обернувшейся благом».

«Но благо, – ответил Черчилль, – слишком хорошо запрятано».

Когда кто-то другой обвинил электорат в «неблагодарности», Черчилль возразил: «Я бы так не сказал. У них было очень тяжелое время». Вот что я называю его великодушием.

Он был унижен в час своей славы, но с окончанием войны завершился и переход в новое состояние. Британия была истощена, и ее глобальное значение уменьшилось. Черчилль также был истощен, но достиг глобального статуса, которого не было ни у какого другого британского политика, – нравственного гиганта. Неплохо для человека, которого журнал Spectator осудил в 1911 г. «как слабого и риторического, без каких-либо принципов или даже непротиворечивого воззрения на общественные дела».

Деятель меньшего калибра мог бы забросить все и отбыть в Чартвелл для занятий живописью. Но не Черчилль. Он никогда не сдавался, он никогда не уступал. Он сделал ряд вмешательств, которые определяют наш мир до сегодняшнего дня.

Глава 19

Как он победил в холодной войне

Мы уже побывали в комнате, в которой он родился. Теперь я покажу вам ту, в которой Черчилль провел свои последние дни в статусе премьер-министра военного времени. Это довольно унылое помещение, напоминающее душный холл в гольф-клубе или гостинице 20-х гг. прошлого века. Снаружи светит солнце, и на клумбах торжествуют флоксы и розы, но внутри этого гипертрофированного архитектурного этюда в псевдотюдоровском стиле сгустились стигийские тени.

В тусклом интерьере доминирует дуб – тяжелые дубовые стулья, камин с дубовой отделкой, дубовые балясины, ряды которых, извиваясь, поднимаются к мрачному внутреннему балкону. Я смотрю на стол, за которым сидели они, на три поникших и пыльных флажка посередине, и ощущаю атмосферу неловкости и притворства, окружавшую то событие.

Сюда, в потсдамский дворец Цецилиенхоф, он прибыл 17 июля 1945 г. Это здание – неуклюжая немецкая попытка построить английское поместье – предназначалось для кронпринца из династии Гогенцоллернов. Оно одно из немногих в Потсдаме не пострадало от авианалетов союзников. В нем прошла последняя и наименее удачная для Черчилля конференция военного времени. Он пытался провести встречу «большой тройки» в Британии, но так и не сумел убедить Рузвельта нанести туда визит. Теперь участники саммита были в советской зоне оккупации Германии – в Потсдаме, резиденции королей и кайзеров.

Город был немецким Версалем, местом дворцов и павильонов, лужаек и озер, теперь он включен в список Всемирного наследия ЮНЕСКО. А в 1945 г. бльшая часть города лежала в руинах.

14 апреля того года 500 бомбардировщиков «Ланкастер» Королевских ВВС сбросили на Потсдам 1780 тонн бомб. Авторство этой стратегии принадлежит Черчиллю, именно он настаивал на ковровых бомбардировках. Их специальное и открыто признанное предназначение было в том, чтобы затерроризировать гражданское население. Он продолжал воздушные бомбардировки, военная польза от которых была крайне сомнительна, в основном потому, что это был его единственный способ атаковать Германию.

Будучи не в состоянии открыть второй фронт, он только так мог выразить накопившуюся агрессию, продемонстрировать русским и американцам, что Британия также способна нанести ущерб неприятелю. Верно и то, что его терзали сомнения. «Не звери ли мы? Не зашли ли мы слишком далеко?» – сказал он как-то в Чартвелле, просмотрев съемку горящих немецких городов.

Он был встревожен неоднозначной реакцией на дрезденский огненный смерч, в котором погибли 25 000 человек – многие из них были полностью обуглены после британской ковровой бомбардировки. В засекреченном меморандуме он осуждает эту бомбардировку как «акт абсолютного террора и бессмысленного разрушения». Он пришел в ярость, когда узнал, что Королевские ВВС проявили культурное безразличие и атаковали дворцы Потсдама. Теперь ему предстояло увидеть результаты той политики, от которой он не мог дистанцироваться.

Только в Потсдаме погибли 1500 человек, а 24 000 стали бездомными. Когда Черчилль обходил развалины Берлина, его переполнило характерное для него сострадание. «Моя ненависть умерла вместе с их капитуляцией, – написал он в мемуарах, – я был потрясен их изможденным видом и ветхой одеждой».

Черчилль воевал не с немецким народом, он стремился сокрушить нацизм. Но теперь, находясь в апогее успеха, он понимал, что перед ним предстал другой неприятель – тот, который внушал ему страх еще до рождения национал-социализма. Этот неприятель был так же свиреп, так же идеологически одержим, и битва с ним была гораздо труднее.

Диаметр круглого стола, который был изготовлен русскими столярами специально для Потсдамской конференции, составляет около трех метров. Массивный дуб покрыт, как и прежде, красной войлочной скатертью: наверное, в честь русских организаторов встречи, красный флаг которых развевался над Берлином. Стол выглядит как идеальное место для покера, и у одного из игроков «большой тройки» были на руках все карты.

Невероятно, что после четырех лет ожесточенных сражений, когда нацистская Германия и Советский Союз держали друг друга за горло, как пара бешеных псов, у Сталина было 6,4 миллиона человек на европейском театре военных действий. Россия потеряла 20 миллионов человек и тем не менее закончила войну, будучи самой могущественной военной державой Европы.

Сталин, тиран Советского Союза со сверкающими глазами, был беспощаден и абсолютно циничен. Мы уже видели, как он провоцировал Черчилля в 1942 г., насмехаясь над предполагаемой трусостью британской армии. Таков был его стиль: глумиться, льстить, лебезить, запугивать, убивать.

Сталин поднялся к вершине власти, ликвидируя своих врагов, и удерживал власть, систематически истребляя целые группы населения: царских офицеров, кулаков, контрреволюционеров, поляков – кто бы ни встал на его пути. Еще до начала Второй мировой войны на его руках была кровь сотен тысяч человек. В Тегеране в ноябре 1943 г. Черчилль почувствовал смертоносную манию Сталина и необъяснимую готовность американцев потворствовать ей.

Когда «большая тройка» стала обсуждать послевоенное устройство Европы, Сталин вновь высказался о необходимости разделения Польши, причем значительная ее часть должна находиться под контролем России. Затем за обедом он обрисовал свои планы в отношении будущего Германии.

Сталин: «Пятьдесят тысяч немцев должны быть убиты. Необходимо уничтожить их Генштаб».

Черчилль: «Я не буду принимать участия в хладнокровном убийстве. То, что происходит в пылу сражения, – иное дело».

Сталин: «Пятьдесят тысяч ДОЛЖНЫ быть расстреляны».

Черчилль (покраснев): «Пусть лучше меня сейчас выведут и расстреляют, но я не буду позорить мою страну».

Франклин Делано Рузвельт: «У меня компромиссное предложение. Необходимо расстрелять не пятьдесят, а только сорок девять тысяч».

После этой остроты сын президента Элиот Рузвельт встал и сказал, что он всем сердцем поддерживает предложение Сталина, которое, несомненно, получит одобрение конгресса. Черчилль в бешенстве вышел из комнаты. Лишь с большим трудом его уговорили вернуться.

Американцы не понимали или не хотели понимать, что в словах Сталина была лишь доля шутки, а возможно, он вовсе не шутил. Он мог хладнокровно расстрелять 50 000 человек и сказать, что это не трагедия, а статистика.

На Ялтинской конференции в феврале 1945 г. Сталин спокойно и неудержимо проталкивал свою программу советского доминирования в Восточной Европе. К тому времени Рузвельт был безнадежно болен и периодически терял сознание, а у Черчилля не было военной мощи, чтобы противостоять советским притязаниям. Сталин был само очарование и потешал других своим ограниченным знанием английского языка. «Вы сказали это!» и «Туалет вон там» были среди немногих, но на удивление идиоматичных фраз из его лексикона. Главный посыл Сталина становился совершенно ясен: Россия должна сохранить все приобретения, обусловленные одиозным пактом Молотова – Риббентропа, а также распоряжаться в Восточной Европе и на Балканах, за исключением Греции. «Эту головню я выхватил из костра в рождественский день», – хвастливо говорил Черчилль.

Балтийские государства должны были отойти к России, Польша – попасть в сферу советского влияния, именно Польша, независимость и целостность которой стали причиной войны. Опять Польша была предана, разрезана и пожертвована в угоду тоталитарному режиму. Черчилль снова и снова оказывался в изоляции, а Рузвельт вставал на сторону советского диктатора.

Когда великий американский президент умер – это случилось 12 апреля 1945 г., – Черчилль принял ошеломительное решение не ехать на его похороны. Учитывая, что их взаимоотношения лежали в основе успеха союзников, этот шаг представляется поразительным, но только на первый взгляд: не стоит забывать о том отчуждении, которое постепенно нарастало между лидерами держав. Америка вела жесткий торг в отношении британских военных займов и была причиной раздражения по менее существенным поводам, таким как прекращение экспорта мяса в Британию. Но фундаментальное расхождение касалось именно Сталина, России и послевоенного устройства мира.

4 мая 1945 г. Черчилль написал Идену, что захват Польши «представляет событие в истории Европы, которому нет аналогов». 13 мая он телеграфировал новому президенту Трумэну о том, что «железный занавес» опустился на русском фронте.Черчилль употребил это выражение, вызвавшее впоследствии столько споров, за год до своей речи в Фултоне, штат Миссури. К концу того месяца Черчилль, крайне обеспокоенный перспективой полностью коммунистической Восточной Европы, предложил операцию, о которой стало известно лишь недавно благодаря историку Дэвиду Рейнольдсу. 24 мая он попросил британский штаб планирования подумать об операции, которую назвал «Немыслимое». В ходе ее британские и американские войска внезапно напали бы на русских и объединенными усилиями вытеснили бы их из Восточной Европы. Как они добились бы этого? Они привлекли бы на свою сторону самые эффективные вооруженные силы – вермахт.

Черчилль посоветовал Монтгомери хранить захваченное немецкое оружие так, чтобы его в любой момент легко можно было передать денацифицированным немецким войскам и те обратили бы его против Красной армии. Эти планы оставались в секрете до 1998 г. – пожалуй, и к лучшему, что до того о них не было известно.

Но даже если они и были оправданны, Черчилль никоим образом не мог убедить американцев присоединиться к ним. Чтобы понять американское потворство русским, необходимо вспомнить, как выглядел мир из Вашингтона в 1944-м и начале 1945 г. Война на Тихом океане не была закончена. Японцы оказывали яростное и самоубийственное сопротивление. Японское население было обучено методам партизанской войны, даже бою на копьях. Американцы понимали, что в конечном счете победа будет на их стороне, но опасались ужасных людских потерь (несмотря на обладание ядерным оружием). Они надеялись, что русские решительно выступят вместе с ними.

Но даже если Черчилль убедил бы американцев, оставался главный вопрос: как примут его собственная армия и британское общество приказ напасть на русских? Можно с уверенностью утверждать, что операция «Немыслимое» вызвала бы у людей изумление и гнев. Ведь они почти ничего не знали о сталинских чистках. В глазах многих британцев русские были героями, которые проявили такие мужество, силу духа и самоотверженность, что все прочие армии (включая их собственную) были посрамлены.

В народном воображении Сталин был не кровавым тираном, а «дядюшкой Джо» с трубкой и усами. И скажи британскому обществу в 1945 г., что пришло время нацелить орудия на Москву, я опасаюсь, оно бы решило, что Черчилль сел на своего любимого конька антикоммунизма, что он неправ и заблуждается. Штаб планирования скептически отнесся к идее операции «Немыслимое» и отметил в своем докладе, что она потребует слишком большого количества немецких войск и американских ресурсов. Это заключение вряд ли оказалось сюрпризом для британского премьер-министра.

Его ум продолжал исследовать все возможности, оценивать разные логические варианты, какими бы сумасшедшими они ни казались. Эти размышления подчеркивают неослабевающий боевой дух Черчилля. Поразительно, что после шести мучительных, изматывающих лет он обдумывал подобную операцию. Сколь нереалистично ни было «Немыслимое», оно показывает глубину его обеспокоенности коммунистической угрозой; и по крайней мере в этом он был совершенно прав.

Когда Черчилль глядел на карту Европы, он видел Германию в руинах, Францию на коленях, Британию в истощении. Он понимал, что русские танки способны достичь Атлантического побережья, будь на то воля советских военачальников. Москва проявила готовность поглощать восточноевропейские столицы и навязывать форму правления, которую он считал безнравственной. Что же сделать, как пресечь это? Таков был его стратегический вопрос, которым американцы на тот момент предпочитали не задаваться.

Черчилль покинул Потсдамскую конференцию 25 июля, на ней он не добился почти ничего. Он произнес в тусклом зале несколько блистательных фраз, которые с трудом поддавались переводу, и все же воочию наблюдал, как Британия продолжает съеживаться в тени двух сверхдержав.

Трумэн, представлявший американскую сторону, проинформировал, что у Вашингтона появилось атомное оружие. Он отказался делиться ядерными секретами с Британией, что выглядело как бесцеремонное обращение с союзником, который скрупулезно соблюдал условия англо-американского договора по обмену технологиями. Многие из первоначальных теоретических работ по расщеплению ядра были британскими, и они были преподнесены на блюдечке Америке наряду с радиолокацией и всем остальным. Впоследствии Трумэн единолично принял решение о бомбардировке Хиросимы, консультация с Британией была пустой формальностью.

С русской стороны Сталин продолжал свою расчетливую и умелую игру. Когда он говорил, то это было по делу. Он владел всеми необходимыми фактами (в отличие от Черчилля, который пользовался подсказками своих помощников). Когда советский тиран считал это уместным, он источал очарование. Он выразил Черчиллю сожаление, что ему не удалось публично и в полной мере высказать благодарность Британии за ее помощь России. Сталин устроил настоящее представление, собирая меню, и подошел к Черчиллю, чтобы получить его подпись. «Мне нравится этот человек, – якобы сказал Черчилль, – ведь я падок на лесть».

А между тем Медведь продолжал поглощать Восточную Европу, самодовольно улыбаясь и чавкая. Он добился в Потсдаме не просто репараций, а военных трофеев и увозил все, что могло понадобиться для того, чтобы «подкормить» русскую экономику. Перед участниками конференции предстало марионеточное польское правительство. Черчилль спросил, можно ли включить в его состав некоммунистов. «Нет», – ответили ему.

Затем, 26 июля, Черчилль вернулся в Лондон, чтобы получить «Орден Пинка» I степени от британского общества. И тогда этот человек в полной мере показал, из какого материала он сделан; впрочем, и ранее не было никаких сомнений на этот счет.

Ему стукнуло семьдесят лет. Он вышел победителем из самого ожесточенного конфликта, который видело человечество. Ему было что написать в мемуарах. Он не наслаждался жизнью в Чартвелле во время войны: мебель была закрыта чехлами от пыли. Требовалось запустить рыбу в пруды и присмотреть за свиньями. Он мог вести общественную жизнь, сопровождаемую аплодисментами благодарной нации и мира, которые были у него в вечном долгу. Но не таков был его путь.

Верно, что ему оказалось трудно смириться с потерей своего статуса. Как отмечала его дочь Мэри, в воздухе витало ощущение нависшей черной тучи. Семья прилагала все усилия, чтобы приподнять ему настроение, исполняла его любимые песни, например «Беги, кролик, беги» (Run, rabbit, run). Но все было бесполезно. Он ссорился с Клементиной, которая говорила о «наших страданиях».

Тем не менее постепенно Черчилль взял себя в руки. Он отправился в отпуск в Италию для занятий живописью (как-то он бестактно стал рисовать разбомбленные здания и был освистан местными жителями). Он исполнял свои обязанности лидера оппозиции. Он продолжал осуждать «большевизацию» Восточной Европы и говорил, что русские – «рептильные реалисты из семейства крокодиловых». В конце года он получил интересное приглашение от Трумэна выступить с речью в «замечательном» Винчестерском колледже города Фултон в его родном штате Миссури.

4 марта 1946 г. Черчилль и Трумэн покинули Белый дом и за двадцать четыре часа доехали на поезде до Миссури. Важно отметить, что основные положения речи вызревали уже долгое время и Черчилль не делал из них тайны. Он поделился ее сутью с Джеймсом Бирнсом, Госсекретарем США, и тому она «очень понравилась». Черчилль обсудил ее с Клементом Эттли, который написал ему 25 февраля: «Я уверен, что Ваша Фултонская речь будет хорошо воспринята». До того как сесть на поезд, он показал набросок речи адмиралу Лихи, начальнику личного штаба Трумэна. Лихи, по словам Черчилля, отнесся к ней «с энтузиазмом». Черчилль продолжал отшлифовывать ее, когда поезд с пыхтением двигался по Миссури, вблизи широкой реки, он удовлетворил любопытство хозяина и показал ему речь целиком. «Он сказал мне, что она замечательна», – вспоминал Черчилль. Так и есть.

Речь Черчилля нельзя сопоставить с каким-либо из современных политических выступлений. Она не была подготовлена на текстовом процессоре. Она не была составлена группой спичрайтеров. В ней почти пять тысяч слов, и в каждом предложении чувствуется авторство.

Черчилль внезапно переходит от поэтических пассажей в стиле Томаса Харди (так, будущее называется «грядущим») к бескомпромиссным и эксцентричным предложениям по оборонному сотрудничеству. Например, он призывает каждую нацию выделить эскадрилью для международных воздушных сил, которые будут подчиняться всемирной организации (эта идея была должным образом воплощена лишь в детской телевизионной передаче 60-х «Громовержцы» – Thunderbirds). Он размышляет о тех идеях, которые объединяют Британию и Америку:

«Мы должны неослабно и бесстрашно провозглашать великие идеалы свободы и прав человека, которые являются общим наследием англоязычного мира. Они были заложены в Великой хартии вольностей, «Билле о правах», законе «О неприкосновенности личности», суде присяжных, английском общем праве и нашли свое самое знаменитое выражение в Декларации независимости США…

Все это означает, что у народа любой страны должно быть право и возможность путем конституционного действия, свободных и нестесненных выборов с тайным голосованием избрать или изменить форму правления, при которой он живет. Должны верховенствовать свобода слова и мысли, судебная власть не может зависеть от исполнительной, никакой политической партии недопустимо вмешиваться в правосудие. Оно должно основываться на законах, которые признаются большинством населения либо освящены временем и обычаем. Эти правоустанавливающие документы на свободу должны быть в каждом коттедже. В этом смысл послания британского и американского народов человечеству. Давайте же проповедовать то, что мы соблюдаем, и блюсти то, что мы проповедуем».

Большинство электората уже не живет в «коттеджах» (если у них нет одного-двух миллионов), но американские и британские демократы продолжают верить в эти идеалы. Ради них Черчилль сражался всю свою жизнь. Наконец он подходит к ключевому пункту, той бомбе, которую уже ожидала его аудитория. «Над безопасностью человечества, над Храмом Мира нависла угроза; и эту угрозу представляет Советский Союз». Политик настаивает, что у него нет враждебности к русскому народу и «товарищу военного времени маршалу Сталину».

«Мы понимаем, что России надо обезопасить свои западные рубежи и ликвидировать возможность немецкой агрессии. Мы приветствуем Россию на заслуженном ею месте в кругу ведущих держав мира. Мы приветствуем ее флаг на морях. Прежде всего, надо способствовать постоянным, частым и растущим контактам русских людей с нашими народами по обеим сторонам Атлантики. Тем не менее моя обязанность перед вами состоит в том, чтобы представить факты нынешнего положения в Европе такими, какими их вижу я.

От Щецина на Балтике до Триеста на Адриатике, через весь континент, был опущен железный занавес. По ту сторону лежат все столицы древних государств Центральной и Восточной Европы. Варшава, Берлин, Прага, Вена, Будапешт, Белград, Бухарест и София – все эти знаменитые города и народы вокруг них оказались в пределах того, что я должен назвать советской сферой. Все они подвержены в той или иной мере не только советскому влиянию, но заметному и усиливающемуся контролю Москвы. Лишь Афины с их бессмертной славой могут свободно определять свое будущее на выборах с участием британских, американских и французских наблюдателей. Польское правительство, находящееся под пятой России, поощряется к огромным и преступным посягательствам на Германию, что приводит к прискорбному и неслыханному в своих масштабах изгнанию миллионов немцев. Коммунистические партии, бывшие столь немногочисленными в государствах Восточной Европы, сейчас непомерно гипертрофированы и стремятся повсеместно установить тоталитарный контроль. Почти все эти страны руководятся полицейскими режимами, и пока в них, за исключением Чехословакии, нет подлинной демократии».

Черчилль продолжает свой панорамный обзор, отмечая практически все – от атомной бомбы до положения в Маньчжурии. Он призывает к «особым отношениям» между Британией и США, говорит о совместимости их вооружений и военных структур. Он делится мечтой о единой Европе и братстве людей, обращаясь к духовно великим Германии и Франции.

Эта великолепная речь наполнена вдохновляющими образами, но в заголовки новостей, разумеется, попало избиение коммунистов.

Черчилль был обвинен в паникерстве – также его в свое время обвиняли в преувеличении угрозы, исходящей от нацистской Германии. Лондонская The Times пренебрежительно отнеслась к подчеркиваемому им резкому контрасту между западными демократиями и коммунизмом, называя этот подход «прискорбным». «Две политические системы должны учиться друг у друга», – резонерствовала редакционная статья.

У нью-йоркского The Wall Street Journal вызвало отторжение предложение о новом тесном сотрудничестве с Британией: «Соединенным Штатам не нужен альянс или подобие альянса с каким-либо другим государством». Последовавшие два года опровергли критиков, но в то время их гвалт стал настолько громким, что Трумэн был вынужден дать пресс-конференцию. На ней он неубедительно отрицал, что Черчилль заранее показал ему свою речь.

Москва разразилась неизбежными осуждениями, Черчилль изображался бесноватым разжигателем войны, размахивающим гранатой. «Правда» заявляла, что с его зловещими расистскими теориями о превосходстве «англоязычных народов» Черчилль стал идеологическим наследником нацистов. Эта же точка зрения была явно отражена в интервью самого Сталина.

Зануды, которые представляли консерваторов в Вестминстере, например Ричард Батлер (вечный миротворец) и Питер Торникрофт (впоследствии ставший председателем партии), воспользовались суматохой для начала кампании против Черчилля. «Уинстон должен уйти», – зазвучало в кулуарах. Лейбористские члены парламента были настолько возмущены его охотой за «красными», что они потребовали от Эттли выступить с осуждением Фултонской речи. А когда Эттли с присущей ему принципиальностью отказался делать это, они начали сбор подписей под обращением, в котором речь Черчилля называлась «враждебной делу мира во всем мире». Среди девяноста трех подписантов был и Джеймс Каллаган, ставший десятилетия спустя лейбористским премьер-министром.

Я не сумел найти каких-либо свидетельств сожаления Каллагана о той подписи, но в конечном счете он наверняка понял, что свалял дурака, а Черчилль снова был прав.

Через пару лет стало очевидно, что коммунизм в Восточной Европе на самом деле означал тиранию. Сталин отрезал свои владения от экономической интеграции с Западной Европой. Он организовал блокаду Западного Берлина и пытался взять его измором. Была создана новая общность – Восточный блок, в котором жестокие однопартийные государства следовали линии Москвы, и сотни тысяч несогласных из числа их граждан были либо убиты, либо вынуждены замолчать. Своей речью о «железном занавесе» Черчилль заложил моральные и стратегические устои того мира, в котором родился я. Это был, безусловно, не тот мир, которого желал Черчилль, а тот, который навязали коммунисты.

Отрекшись от Черчилля после Фултона, Трумэн постепенно понял, что тот был прав, – и принял свою знаменитую доктрину «сдерживания». Его преемник Дуайт Эйзенхауэр придерживался еще более жесткой линии в борьбе с коммунистами. В 1951 г. Черчилль снова стал премьер-министром, и к этому моменту он был настолько встревожен глобальной напряженностью и новой угрозой водородного оружия, что сам стал борцом за мир.

Он был одержим идеей саммита, на котором должен был пройти откровенный и прямой обмен мнениями между Америкой, Россией и Британией (олицетворяемой им). Он был убежден, что, соберись лидеры вместе, можно было бы избежать мировой войны.

К тому времени ему исполнилось 76. Он руководил страной пять военных лет и был лидером оппозиции следующие шесть. Он героически провел предвыборную борьбу на парламентских выборах 1951 г. Он не спал ночами и вел дебаты. Эти ночи пролетали под блестящие лаконичные речи – речи, усеянные шутками и саркастическими ремарками. Завершением бдений был завтрак водителя-дальнобойщика: яйца, бекон, сосиски и кофе. Трапеза сопровождалась, как отмечал Гарольд Макмиллан, большой порцией виски с содовой и огромной сигарой.

Все это не прошло без последствий. Внутреннее стремление к политической власти не ослабло, но бренная оболочка начала подводить его. Черчилля мучили артериальные спазмы и кожные высыпания. У него ухудшились зрение и слух, он не мог расслышать голоса детей и щебет птиц. Невропатолог сэр Рассел Брэйн (с воистину замечательным именем) считал, что «оцепенение» в плечах, которое испытывал Черчилль, было обусловлено омертвением тех клеток его мозга, которые отвечали за сенсорное восприятие плечевой области.

Черчилля в его последние годы у кормила власти нельзя уподобить гигантскому красному солнцу, которое медленно скрывается за горизонтом, уже не опаляя жаром. Неуместно и сравнение с вулканом, извергающимся до самоуничтожения. Он все тот же Улисс Теннисона – борющийся, дерзающий и ищущий. У него неуемная жажда деяний, невероятные мужество и воля, сочетаемые с хитроумием.

В марте 1953 г. умер Сталин. И Черчилль воспользовался этим, чтобы призвать к новому старту. Я знаю, о чем он говорил Эйзенхауэру: о саммите! С русскими! И пусть англо-американское партнерство будет основанием мира во всем мире. Но Эйзенхауэр не проявил заинтересованности.

5 июня 1953 г. Уинстон Черчилль перенес тяжелый инсульт. Его доктор считал, что он умрет, но Черчилль выжил и благодаря исключительной силе воли продолжил свое дело. Хотя у него перекосился рот и с трудом двигалась левая рука, на следующий день он провел заседание кабинета министров. Его коллеги даже не поняли, что он болен, отметив лишь, что он спокоен и слегка бледен.

Еще через день ему стало заметно хуже: левую половину тела парализовало. Для выздоровления Черчилля отвезли в Чартвелл, а прессе разъяснили, что премьер-министру нужен «полный покой». Никто и не думал спрашивать почему. Спустя неделю он принял личного секретаря, Джока Колвилла, и секретаря кабинета министров, Нормана Брука. Черчилль был в кресле-каталке, после обеда он сказал, что хочет встать на ноги. Брук рассказывает подробности:

«Мы с Колвиллом призвали его воздержаться от этого, но он настаивал. Поэтому мы встали с обеих сторон от него, чтобы поймать в случае падения. Но он отмахнулся от нас своей палкой и велел отойти. Затем он поставил ноги на пол, схватился за ручки кресла и с гигантским усилием, так что пот покатился по его лицу, рывком встал на ноги и распрямился. Продемонстрировав свои возможности, Черчилль снова сел в кресло и взял сигару. Он намеревался выздороветь».

И так же решительно он намеревался провести встречу с Советским Союзом, саммит, посвященный ядерному оружию, на котором он снова мог бы утвердиться во главе мировых событий. Но и русские, и Эйзенхауэр были уклончивы. Да и среди коллег Черчилля по кабинету министров назревал мятеж. Одни из них открыто высказывались, другие втайне надеялись, что он оставит свой пост. И все же они боялись отказаться от своего талисмана – единственного британского политика, известного всему миру.

К 1954 г. он начал испытывать постоянное изощренное давление – его вынуждали уйти в отставку. И хотя он был способен к поразительным для человека, перенесшего инсульт, подвигам физического напряжения, он начинал ощущать себя, по собственным словам, «подобно самолету в конце полета, который ищет в сумерках место для безопасной посадки, а топливо на исходе». Тем не менее этот самолет пролетал еще год, уклоняясь и петляя под огнем неприятельской (а порою и союзнической) артиллерии. Наконец 5 апреля 1955 г., в возрасте восьмидесяти лет, он отправился во дворец и подал прошение об отставке.

«Человек – это дух», – сказал он на последнем собрании своего кабинета министров, а также посоветовал: «Никогда не отдаляйтесь от американцев».

Так называемый разжигатель войны провел последние годы на посту, прилагая бесплодные усилия организовать встречу великих держав и пытаясь способствовать «международной разрядке». Под ней он понимал уменьшение беспрецедентной угрозы, исходящей от термоядерного оружия. И все же через три месяца после его отставки саммит состоялся. Эйзенхауэр, Иден, Фор и Булганин встретились в Женеве.

Черчилль инстинктивно понимал, что не так с коммунизмом. Этот строй подавлял свободу, заменял возможность индивидуального выбора государственным контролем, он приводил к ограничению демократии и, следовательно, был тиранией. Черчилль знал, что только капитализм, при всех его недостатках, способен соответствовать людским устремлениям.

Я принадлежу к тому поколению, которое застало коммунизм в действии. Иногда нам удавалось путешествовать за «железным занавесом» в годы, предшествовавшие 1989 г. И мы видели, насколько Черчилль был прав в своей удивительно пророческой Фултонской речи, во всех ее частностях. Мы замечали страх, мы слышали шепот, мы читали нелепые пропагандистские лозунги разваливающейся системы, неспособной удовлетворить простейшие потребности населения, но державшей его под контролем и лишавшей фундаментальной свободы перемещения.

Черчилль предвидел все это с необыкновенной ясностью, так же как до того он понял угрозу, исходившую от нацистской Германии. Он предсказывал, что когда-нибудь произойдет стремительный коллапс коммунистической системы. И здесь он оказался прав, а мы дожили до этого радостного момента.

Снаружи дворец Цецилиенхоф в Потсдаме залит ярким солнцем. Контраст особенно резок после сумрака конференц-зала. Мы садимся на велосипеды и колесим по лугам и садам рядом с озером Ванзее.

Я посмотрел на название дороги: «Mauerweg»[88]. Ну конечно же! Именно здесь восточногерманский режим построил отвратительную стену, разделявшую город. Сколь великолепно было ее падение в 1989-м! Там, где когда-то стоял символ террора и угнетения, теперь проходит превосходная велосипедная дорожка.

Неожиданно мы подъехали к толпе немецких нудистов, нахально расположившихся под солнцем рядом с дорожкой. Пожилые мужчины с ореховым загаром делали физические упражнения, а парочки молодых женщин предавались мистическому общению с природой. Мне подумалось, насколько отличаются от нас немцы: это не та сцена, которую вы можете лицезреть в Гайд-парке воскресным днем, а ведь мы находились в его берлинском аналоге. И все же эти нагие и явно беззащитные люди были олицетворением пацифизма и мягкости современной Германии.

Ее жители голосуют за тех, кого предпочитают. Они говорят что хотят и делают пирсинг на теле там, где пожелают. Они верят в капитализм и свободный рынок. Они не боятся ночного стука в дверь. Их мир изменился после падения Берлинской стены. И, очевидно, встретившиеся нам солнцепоклонники являются наследниками идеологии Черчилля, а не Сталина.

Вспомните, кто расхаживал нагишом по Белому дому? Я заканчиваю изложение моих аргументов.

Именно его идеи восторжествовали, победило его видение свободы и демократии. Своей Фултонской речью он способствовал формированию архитектуры послевоенного мира, в том числе трансатлантического альянса, который в 1949 г. стал НАТО и внес определяющий вклад в поражение коммунизма в России и всей Восточной Европе.