Живой Есенин Антология
- Знаете ли вы,
- Что по черви ныряет весть,
- Как по гребням волн лодка с парусом низким,
- По-звериному любит мужик наш на корточки сесть
- И сосать эту весть, как коровьи большие сиськи…[154]
Выйдя из подъезда, я подрядил извозчика в два конца: к Константину Аристарховичу Большакову, а потом в Дом Герцена. Поэт жил в Малом Гнездниковском переулке, в двухэтажном красном доме, напротив здания, где ныне помещается Государственный комитет кинематографии.
Высокого роста, стройный, с красивым лицом, Константин слегка картавил, по своим манерам напоминал сошедшего со страниц английского романа денди.
Я застал Большакова одного, он лежал на исполинской кровати, где могли поместиться добрых пять человек, и читал книгу. Я сказал куда его приглашает Есенин, и добавил, что могу подвезти на извозчике.
– Такую встречу нельзя пропустить! – проговорил он и стал поспешно собираться. – Вот только вооружусь! – пояснил он и, взяв из буфета бутылку мадеры, сунул ее в карман.
Потом надел шубу, шапку, пошел на кухню, где его жена Мария Григорьевна готовила обед, и сказал ей, что идет со мной на срочное заседание в Дом Герцена…
7 апреля 1924 года около десяти часов утра в нашей квартире раздался звонок, я отпер входную дверь – передо мной стояли Сергей Есенин и Всеволод Иванов. Они сняли пальто. Оба были в серых костюмах светлого тона, полны безудержного веселья и солнечного дыханья весны. У Есенина в глазах сверкали голубые огни, с лица не сходила знакомая всем улыбка и делала его, в золотой шапке волос, обворожительным юношей. Иванов, видимо, хотел казаться солидным, хмурил брови, поджимал губы, но Сергей толкнул его локтем в бок, и Всеволод, не выдержав, засмеялся и сразу стал добродушным, привлекательным. Еще идя по коридору, они, перебивая друг друга, восклицали: «Теперь будет читать как миленький». – «Надо бы туда же и директора!» – «Он – толстый, не влезет!» Усевшись в моей комнате в кресла, гости посвятили меня во вчерашнее их похождение.
Возвращаясь с именин, они проходили мимо Малого театра и увидели вывешенную при входе афишу с объявленным на две недели вперед репертуаром. Все это были старые русские и зарубежные драмы. Сергей и Всеволод возмутились: в театре не идет ни одна советская пьеса! Им часто жаловались драматурги на то, что театры не только не принимают советские вещи к постановке, но даже отказываются их читать. Есенин и Иванов решили поговорить по душам с заведующим литературной частью и прошли через артистический подъезд к нему в кабинет. Заведующий – благообразный, худощавый и спокойный человек, был удивлен и обрадован приходом известных писателей. Сперва беседа шла в мирном тоне, но, когда заведующий стал доказывать, что высокочтимые артисты не находят для себя в новых драматических произведениях выигрышных ролей, Всеволод любезно осведомился, читает ли он, заведующий, пьесы советских авторов. Тот закивал головой и даже слегка возмутился: что за вопрос! Тогда Есенин предложил своеобразную игру в фанты: заведующему будут названы пять советских пьес, если хотя бы одну он читал и расскажет содержание, – выигрыш на его стороне, если нет – победили они, писатели. Заведующий пересел с дивана на кресло, потер руки и согласился. Выяснилось, что ни одной из пяти пьес, которые ему назвали, он не читал. Только одна была известна ему – увы! – по названию.
– Признаетесь, что проиграли? – вежливо спросил Всеволод.
– Признаюсь! – вздохнул заведующий.
– А ну, взяли! – скомандовал Есенин.
В одно мгновение легковесный заведующий был аккуратно водворен под диван…
Рассказывая об этом, мои гости подошли к книжным шкафам. Всеволод полистал брошюру «Гудини – король цепей», потом вынул из книги Миллера «Моя система» собранные мной программы чемпионата французской борьбы в цирке Р. Труцци с портретами налитых мускулами участников. Иванов сказал, что был борцом в цирке, и назвал еще две-три свои профессии. Но позднее, я узнал, что до тех пор, пока он стал писателем, их было у него, пожалуй, больше, чем у Джека Лондона.
Покопавшись в сборниках стихов, Есенин извлек альманах 1915 года «На помощь жертвам войны: «Клич». Он нашел стихотворение Александра Ширяевца «Зимнее» и прочитал его вслух.
- Там – далече, в снежном поле
- Бубенцы звенят.
- А у месяца соколий
- Ясный взгляд…
- Во серебряном бору
- Дрогнет Леший на ветру,
- Караулит бубенцы…
- – Берегитесь, молодцы!
– Хорошие стихи, а напечатали в подборку, – произнес с досадой Есенин, захлопывая сборник. – Такого безобразия в «Вольнодумце» не будет!
Я спросил, дано ли разрешение на издание «Вольнодумца». Он ответил, что теперь это его меньше всего волнует. Он подбирает основных сотрудников журнала, для чего встречается с многими писателями и поэтами. По его планам, в «Вольнодумце» будут участвовать не связанные ни с какими группами литераторы. Они должны вольно думать!
Он хотел печатать в «Вольнодумце» прозу и поэзию самого высокого мастерства, чтобы журнал поднялся на три головы выше «Красной нови» и стал образцом для толстых журналов. Конечно, в «Вольнодумце» обязательно будут помещаться произведения молодых авторов, только с большим отбором и с условием, если у них есть что-нибудь за душой.
Он говорил о журнале, то вскакивая с кресла, то снова опускаясь на него. Он распределял в «Вольнодумце» материал, сдавал его в типографию, корректировал, беседовал с директором Госиздата, договаривался о распространении издания.
Иванов напомнил ему об отделе «Вольные думы», где должны помещаться статьи и письма критиков, читателей, авторов. Есенин привел воображаемый пример: вот на страницах журнала напечатана вещь, вот вокруг нее в отделе поднялась драка: одни хвалят, другие ругают, третьи – ни то ни се! Но перья скрипят, интерес подогревается. Редакция, автор, критик читают и на ус наматывают.
Я спросил, кто намечен в сотрудники «Вольнодумца». Сергей сказал, что для прозы у него есть три кита: Иванов, Пильняк, Леонов. Для поэзии старая гвардия: Брюсов, Белый, Блок – посмертно. Еще Городецкий, Клюев.
– А новая гвардия?
– Будет! Надо договориться впрок!
– Значит, имажинистов отметаешь, Сережа?
– С чего ты взял?
Он сел в кресло, попросил бумагу. Я вынул мою записную книжку «День за днем», открыл чистую страницу с отрывными листочками и положил перед ним. Взяв карандаш, он стал писать:
«В Правление Ассоциации Вольнодумцев.
Совершенно не расходясь с группой и работая над журналом „Вольнодумец“, в который и приглашаю всю группу»…
Он поднес карандаш ко рту, чтобы послюнявить его, но он был чернильный, и я отвел его руку. Он посмотрел на меня и одним взмахом написал следующее:
«В журнале же „Гостиница“ из эстетических чувств и чувств личной обиды отказываюсь участвовать окончательно, тем более что он Мариенгофский».
Сергей немного подумал и добавил:
«Я капризно заявляю, почему Map (Мариенгоф) напечатал себя на первой странице, а не меня»[155].
Действительно, третий номер «Гостиницы» Мариенгоф открыл подборкой собственных стихов, а «Москва кабацкая» была напечатана на восьмой странице. До этого номера все произведения располагались по алфавиту авторов.
Сергей подписался, поставил дату. Я спросил, если кто-нибудь захочет послать ему свои вещи для «Вольнодумца», куда их направлять. Он на следующем отрывном листке моей записной книжки написал:
«Гагаринский пер., д. 1, кв. 12». Потом зачеркнул и снова вывел адрес: «Ленинград, Гагаринская ул., угол Французской набережной, д. № 1, кв. 12. А. Сахаров, С. Есенину».
Это был ленинградский адрес приятеля Есенина А. М. Сахарова, и я спросил, будет ли Сергей привлекать к работе в «Вольнодумце» тамошний «Воинствующий орден имажинистов». Он ответил, что раньше посмотрит стихи, а потом решит.
Поглядев на наручные часы, Иванов заявил, что пора ехать: он собирался с Сергеем на три дня в село Константиново.
Оба стали пересчитывать деньги, и выяснилось, что их хватит только на дорогу. Я вспомнил, что «Ассоциация вольнодумцев» что-то должна Сергею за выступления. Полистав записную книжку, я нашел цифру: четыре червонца. Я выдал эти деньги Есенину, и он расписался на квитанции. Я проводил моих гостей и пожелал им счастливого пути.
Как же я изумился, когда на следующий день увидел в книжной лавке деятелей искусств Всеволода. Он объяснил, что, выйдя от меня, они сообразили, что на утренний поезд опоздали, а вечером ехать в Константиново поздно. Они отправились в ресторан-кабаре «Не рыдай!».
– Отличное заведение, – сказал Иванов, – но дорогое. А впрочем, мы не рыдали…
Всеволод промолчал о том, как на самом деле Есенин и он провели день. Наверно, Сергей сказал ему: «Помалкивай!» Оказывается, Сергей совершил свой ответный розыгрыш. Я был свидетелем того, как разыграли Есенина, и принимал невольное участие в окончании ответного розыгрыша Сергея.
В конце 1923 года в еврейской газете была опубликована поэма Есенина «Инония» в превосходном переводе замечательного поэта Самуила Галкина. Сергей не выпускал газеты из рук, показывал ее друзьям и знакомым, говорил, что никогда бы его стихи не перевели и не напечатали, если бы верили в то, что он питает антипатию к евреям…
Спустя несколько дней он сидел в моей комнате, велел запереть дверь на ключ и вынул из кармана адресованное ему письмо. Оно было написано на древнееврейском языке без пунктуации. Автор письма хасид[156] узнал, что он, Сергей, возрадовался переводу «Инонии» на идиш[157]. Пусть наполнится сердце его, Есенина, еще более великою радостью: на следующей неделе такого-то числа и месяца, в такой-то час к нему придут десять здоровяков-служек (шамесов) и со многими молитвами отнесут его на носилках под балдахином в главную хоральную синагогу, где он, посыпав пеплом голову, совершит покаяние перед богом Саваофом, которому хотел зубами выщипать бороду[158]. После чего все до одного стихотворения его, Сергея, будут переведены лучшими еврейскими поэтами.
«Да возликует сердце твое, сын мой, – заканчивал письмо хасид, – и да будут преисполнены дни и ночи твои усердными постами и молитвами пред лицом нашего бога, бога единого!»
Сергей хохотал до упаду.
– Вот стервец! Лихо! – И, переводя дыхание, спросил: – Как бы дознаться, кто это написал?
Мы долго прикидывали, как это сделать. Наверно, писал кто-нибудь из знающих Есенина людей, может быть, посетитель «Стойла» или клуба Союза поэтов. Сергей своим поведением должен ввести в заблуждение автора письма: его, Есенина, обуял страх! И вот Есенин в присутствии знакомых, особенно поэтов, стал говорить, что ему прислали письмо, в котором грозят, что десять человек нападут на него и похитят. Эта игра продолжалась полторы недели, и мы уже начали терять надежду, что она приведет к цели. Как вдруг дежуривший в клубе поэтов мой помощник Гурий Окский сказал, что сидел в комнате президиума, когда туда вошла поэтесса Елизавета Стырская и попросила разрешения позвонить по телефону. Он не знает, с кем она говорила, но между прочим со смехом сказала: «Есенин все еще боится, что его похитят, завел себе револьвер и ходит с ним днем и ночью». Стырская была женой поэта-сатирика Эмилия Кроткого (Эммануила Германа). Эмиль был в отличных отношениях с Есениным и, как известно, славился своим остроумием.
Но ведь Стырская могла все слышать от кого-нибудь о розыгрыше Есенина. Надо было проверить. Увидев в «Стойле» Эмиля Кроткого, я сел напротив него и стал обедать. Эмиль спросил, что я пишу. Ответив, что начал писать из древнееврейской жизни: «Любовь кенитянки» (так и было), я подосадовал, что не понимаю некоторые места в Агаде[159]. (Так не было.) Кроткий посоветовал обратиться к знатоку языка артисту К. из студии «Габима».
Помнится, в то время я уже напечатал рецензию о первой пьесе «Гадибук», поставленной в этой студии, знал ее главу – Цемаха, некоторых актеров. Мне не стоило большого труда познакомиться с артистом К. Я сказал, что меня направил к нему Эмиль Кроткий, который учился у него древнееврейскому языку. Отрицая, К. покачал головой: он по просьбе Кроткого только составил юмористическое письмо по поводу покаяния! Все стало ясно, и я об этом рассказал Есенину.
Как же расквитался он с Эмилем? Вместе с Всеволодом Ивановым он поехал к одному своему поклоннику, работнику большого государственного склада, и попросил его продать с доставкой на дом бочку керосина. Часа через два ее привезли на Страстную площадь к дому № 4, подняли наверх и поставили возле двери квартиры, где жил Эмиль Кроткий. Есенин позвонил, вместе с Ивановым вошел в квартиру, объяснив Кроткому и Стырской, что решил по пути нанести им короткий визит. В это время раздался сильный стук в дверь: это была соседка, член домкома, которая возмущалась, что Кроткий поставил возле двери бочку керосина. Кроткий и Стырская вместе с гостями вышли на лестничную клетку. Окна были замазаны и утеплены, убийственный запах керосина разносился по всему парадному. У Кроткого глаза полезли на лоб, у Стырской, рыхлой, полной женщины, поднялась икота.
– Кто же поставил бочку? – выдавила она из себя. – Пожарная охрана с нас шкуру сдерет!
– Где найдешь людей, которые скатили бы эту бочку вниз? – волновался Кроткий.
– О чем ты беспокоишься, Эмиль? – успокоил его Есенин. – Позови твоих десять здоровяков – служек, они ее вмиг уберут!..
Об этом рассказал мне сам Кроткий. Желая избавиться от бочки керосина, он звонил по телефону в «Стойло», в клуб поэтов, а потом мне домой.
Позвонив заведующему столовой в клуб поэтов, я спросил, сколько наших служащих живут за чертой Москвы и пользуются керосином. Он ответил, что наберется десяток, а потом многие вообще готовят пищу на керосинках. Я объяснил, где находится бочка керосина. Вечером заведующий сказал мне, что служащие столовой «ликвидировали» и керосин, и бочку…
Когда в «Стойле» я рассказал Есенину, как спасал Эмиля Кроткого от бочки с керосином, Сергей пришел в веселое настроение:
– Ага, получил сдачи, – говорил он, хлопая себя руками по коленям. – Теперь будет знать, как разыгрывать Есенина! – И неожиданно предложил: – Завтракай и пойдем к Всеволоду, расскажем. Вот будет потеха!
Видя Сергея в таком приподнятом настроении и зная, что после этого он часто пишет стихи, я не мог отказаться. Спустя десять минут мы шагали по направлению к дому, где жил Всеволод Иванов…
Вечером я принялся звонить по телефону имажинистам и выяснил: Есенин говорил с Грузиновым о статье для «Вольнодумца»; Н. Эрдман подберет отрывок из пьесы «Мандат»; Р. Ивнев заявил, что о «Вольнодумце» знает, не верит в то, что журнал будет, но, если нужно, даст новые стихи; Шершеневич удивился, почему Сережа сам ему не позвонил, или забыл номер телефона; художники Георгий Якулов и Борис Эрдман согласились сделать для журнала все, что нужно Есенину; Мариенгофу я показал записку Сергея в «Стойле Пегаса». Он прочитал и сказал, что с него хватит «Гостиницы».
Одиннадцатого апреля я пошел к трем часам в клуб поэтов, куда обещал зайти Грузинов, чтобы потолковать о моих стихах: я готовил вторую книгу стихов «Пальма» и дал ему почитать десятка три вещей. Войдя в клуб, я увидел за столиком Есенина. Очевидно, пообедав, он пил лимонад. Перед ним с пачкой стихов в руках ерзала на стуле с разрисованным лицом поэтесса и щебетала, как синица:
– Ах, Сергей Александрович! Вам я поверю! Вы поймете женскую тоску. Ах, Сергей Александрович.
Увидев меня, Есенин спросил:
– Говорил?
– Да, со всеми!
– Ну, как?
Я показал глазами на поэтессу, Сергей взял из ее рук стопку стихов, положил в карман пиджака:
– Прочту! – сказал он ей. – А сейчас мне надо поговорить!
Поэтесса защебетала и упорхнула, я сел на ее место, но не успел и рта раскрыть, как подошел Грузинов.
Иван поздоровался с Есениным, со мной, сел и сказал мне:
– Отобрал девятнадцать пьес. Неплохие. «Платан Пушкина» – отлично! Но надо доработать.
Сергей взял из рук Грузинова маленькую папку с моими стихами, нашел «Платан» и прочел его про себя. Потом расплатился с официантом, спросил у Ивана, что он будет делать. Тот ответил, что думает пообедать.
– Пошли, Мотя! – предложил Есенин и повел меня в кабинет президиума Союза поэтов.
Когда мы открыли дверь в комнату, два молодых говоривших поэта вскочили со стульев и вышли из кабинета. Мы сели за длинный стол, и Сергей стал читать «Платан Пушкина». Потом он спросил, есть ли у меня бумага, я вынул блокнот и открыл чистую страницу. В стихотворении было шестнадцать строчек, а он сделал около двадцати пяти замечаний, которые я записал:
– Пишешь: «грызут», а в следующей строке: «грызню». Не годится! Потом: «И тут говорили мне Пушкин!» Мнепушкин! Замени! «Тихие плески». Нашел новый эпитет! Или: «О милой подруге!» Подумай! А уж это черт знает что: «Возглас земли»…
Раздраконив «Платан», он сказал, что после приезда из Ленинграда надеется получить от меня переработанное стихотворение, так как хочет в первом же номере «Вольнодумца» напечатать написанные разными поэтами посвященные Пушкину новые стихи.
– Сережа, где мне тягаться с именами?
– Кто редактор: ты или я?
– Ты!
– Работай! – продолжал он сердито. – А не то пожалуюсь твоей матери!
Я работал над «Платаном», Есенин слушал стихи еще один раз и снова сделал замечания. Я не считаю «Платан» совершенным, но стихотворение дает понять, что волновало в то время Сергея и каким щедрым другом он был. Только поэтому позволяю себе познакомить читателей с этим произведением:
Платан Пушкина
- Давно среброзубые волны
- Шершавые скалы грызут,
- И слышит возню полусонный
- Зеленоволосый Гурзуф.
- Тут с каждой лохматой верхушки
- На землю течет теплота,
- И тут говорили, что Пушкин
- Любил седовласый платан.
- Быть может, под скользкие плески
- Он, – мудрый, – налаживал стих,
- Быть может, он думал о Невском,
- О гордой подруге грустил.
- Иль просто запомнил он воздух,
- И волны, и шепот земли,
- Запомнил, как эти мимозы
- Пунцовые звезды зажгли…
Есенин перебирает в папке другие мои стихи: вот «Песня портного»[160], которую я при нем читал в консерватории и у филологов, – он одобрительно кивает головой. Дойдя до «Песни о наборщике», он делает замечания, а потом, отлично знающий труд рабочих-печатников, дает поправки, советы, подсказывает кое-что. Я едва успеваю записывать в блокнот, обещаю все исправить. Я работал над «Песней о наборщике» до 1925 года, и она появилась во втором сборнике Союза поэтов в 1927 году.
Читая цикл «Россия», Сергей говорит:
– Ага, взялся за ум!
Однако из всего цикла ему нравится только третье стихотворение:
- Еще задорным мальчиком
- Тебя любил и понимал,
- Но ты была мне мачехой
- В романовские времена[161].
Прочитав это четверостишие, он снова начинает критиковать, на этот раз суровей. В дверь стучится Грузинов, я впускаю его и закрываю дверь на задвижку.
– Исповедуешь? – спрашивает Иван Есенина.
– Лентяй! – восклицает по моему адресу Сергей.
– Но я ж….
– В поэзии, как на войне, надо кровь проливать! – перебивает меня Есенин.
– Но я же, Сережа… – повторяю я.
Однако он опять не дает закончить.
– Ладно! – И обращается к Грузинову: – Что со статьей?
– Дам! О влиянии образа на современную поэзию.
– Органического!
– Понятно! И докажу, что некоторые поэты и на свет не родились бы, если б не твоя муза!
– Только полегче и потоньше! – предупреждает Сергей.
– Дипломатии мне не учиться!
– И посерьезней! Не так, как в «Гостинице»…
После этого Есенин спрашивает, что мне ответили остальные имажинисты. Когда я дохожу до Шершеневича, он говорит:
– Я лучше ему напишу.
Я протягиваю Сергею пол-листа чистой бумаги. Он пишет чернильным карандашом:
«Милый Вадим! Дай, пожалуйста, статью о совр(еменных) сти(хах), искус(стве) и стихи для журнала „Вольнодумец“.
Любящий тебя Сергей. 11/IV-24».
Вечером я прочитал по телефону эту записку Шершеневичу.
– Передай Сереже, – сказал Вадим, – напишу статью, все вольнодумцы облизнутся. А за стихами можно в любой день прислать!
Есенин уехал в Ленинград, и я узнал о его выступлении в зале Ф. Лассаля (бывшей городской думе) из писем членов «Воинствующего ордена имажинистов» (В. Эрлиха, В. Ричиотти, Г. Шмерельсона). Сергей пытался говорить о «мерзости в литературе», сделать «Вызов непопутчикам» и, кстати, во всеуслышание объявить о «Вольнодумце». Но его речь не имела того успеха, на который он рассчитывал, и, наоборот, чтение стихов было встречено грандиозной овацией.
Рассказывал ли Сергей о «Вольнодумце» ленинградским имажинистам? Как сообщил мне Вольф Эрлих, Есенин говорил ему о затеваемом журнале, но без особых подробностей. Может быть, это происходило потому, что сами ленинградские имажинисты собирались издавать свой журнал: «Необычайное свидание друзей».
Однако, вернувшись в Москву, Сергей объяснил, что договорился кое с кем в Ленинграде, например с Николаем Никитиным. Он продолжал встречаться с намеченными им литераторами в Москве и в первую очередь с Маяковским. Говорил ли он с Владимиром Владимировичем о «Вольнодумце», долгое время мне оставалось неизвестным. В 1929 году федерация писателей выбрала бюро выступлений писателей и поэтов, куда вошли В. В. Маяковский, А. С. Серафимович и пишущий эти строки (секретарь). Как-то Владимир Владимирович зашел в федерацию, чтобы утвердить фамилии выступающих поэтов. Я завел с ним разговор о Есенине и спросил, не приходилось ли Маяковскому слышать о «Вольнодумце». Оказывается, Сергей не говорил ему об этом.
– В двадцать четвертом году вы встречались с Есениным не только в Москве, – сказал я Маяковскому. – Может быть, у вас с ним был разговор в Тифлисе?
– Мы встретились там один раз мимоходом, Матвей, – ответил он. – О «Вольнодумце» не говорили.
(Между прочим, этот ответ Владимира Владимировича рисует в странном свете утверждение Н. Вержбицкого о том, что он с Есениным и Маяковским ходили в тифлисские серные бани, в подвальчик «Симпатия», на гору Давида (Мтацминда), что Маяковский с Есениным разговаривали о загранице, спорили о поэзии, и за одну остроту Сергея Владимир Владимирович его поцеловал[162].)
23
Четвертый номер «Гостиницы». Ликвидация «Ассоциации вольнодумцев». Кафе «Калоша». Борис Пильняк. Ошибка П. Ф. Юшина. О военной службе Есенина. Роспуск имажинистов. Письмо в «Новый зритель» и его подоплека
Есенин после ссоры с Мариенгофом не дал своих стихов в четвертый номер «Гостиницы». На заседании «Ордена» было решено, что журнал, как и сборники, будет редактировать коллегия. В нее избрали Мариенгофа, Шершеневича, Грузинова. Правое крыло явно теряло свое влияние.
Грузинов сказал, чтоб я приготовил мою фотографию: Анатолий хочет поместить портреты всех имажинистов.
– Надо бы дать портрет Есенина! – сказал я.
– А где его поместить? – спросил Иван. – Ведь стихов Сергея нет!
– Напиши о нем статью!
– Ладно! Поставлю вопрос на коллегии!
– Ставь! С Вадимом я потолкую!
Шершеневич согласился с моим предложением, но когда этот вопрос возник на коллегии, Мариенгоф заупрямился.
После выхода четвертого номера Грузинов ругался:
– Банный номер! Настоящий банный номер!
– Но ведь ты член редколлегии!
– Мариенгофа не переспоришь!
– Почему?
– Хочешь знать правду: теща Мариенгофа управляет имажинизмом!
Я знал эту безобидную старушку и удивился. Грузинов пояснил: у Анатолия большие расходы на семью, и ему нужно издаваться и издаваться.
Чем же отличался четвертый номер «Гостиницы» от прежних номеров? Раньше в журнале печатались стихи Есенина, его письма из-за границы, помещались рисунки Г. Якулова, братьев Г. и В. Стенберг, стихи Николая Эрдмана, статья потемкинца Константина Фельдмана, письмо из Парижа художника Ф. Леже, новеллы С. Кржижановского, стихи и статьи Рюрика Ивнева, Вадима Шершеневича, Вл. Соколова и др. А в четвертом номере были помещены портреты всех имажинистов, кроме Г. Якулова, братьев Эрдман и моего. В этом смысле журнал напоминал иллюстрированный прейскурант или журнал мод. Тем более что Анатолий снялся в цилиндре, Вадим со своей собакой на руках и т. п. Я до сих пор не понимаю, что случилось с Мариенгофом? Почему он не взял рисунков у Г. Якулова, у братьев Стенберг, почему поместил старую статью журналиста Б. Глубоковского, портреты имажинистов? Я не считал и не считаю Анатолия легкомысленным, и не мог же он ради того, чтобы показать, как он красив в цилиндре, напечатать всю эту галерею. Конечно, четвертый номер «Гостиницы» был более чем неудачный. А затем я же показывал Анатолию записку Есенина о том, что он, Сергей, отказывается участвовать в «Гостинице». Однако в четвертом номере помещено такое объявление:
1 сентября с/г.
ВОЛЬНОДУМЕЦ
10 печ. листов № 1. Роман, драма, поэмы, философия,
теория: поэтика, живопись, музыка, театр:
Россия, Зап. Европа, Америка, 30 репродукций.
Редактор: коллегия имажинистов.
Если бы это было сделано по желанию Есенина, это одно. Но Сергей к этому объявлению не имел ни малейшего отношения. Разумеется, он пришел в негодование, и это не замедлило сказаться.
Я сидел в комнате президиума Союза поэтов. Вдруг дверь с треском распахнулась настежь, и на пороге возник Есенин.
– Тебя мне и нужно, – сказал он сердито. Потом сел и спросил, глядя на меня в упор: – Читал «Гостиницу»?
– Читал, Сережа! Очень плохой номер!
Есенин вынул из бокового кармана письмо и положил передо мной. На конверте красными буквами было напечатано: «Секретарю „Ассоциации“ имярек». Я знал, что Сергей прибегает к чернилам красного цвета, когда пишет важные, решающие письма.
– Надо созвать правление «Ассоциации» и огласить это письмо, – сказал он.
– А когда созвать?
– Это уж твоя забота.
– Разве ты не будешь председательствовать?
– Нет! Я занят «Вольнодумцем»!
– У меня могут быть к тебе вопросы. Разреши, я прочту письмо при тебе?
Подумав, он согласился. Вот содержание этого письма:
«Всякое заимствование чужого названия или чужого образа наз. заимствованием открыто. То, что выдается в литературе за свое, наз. в литературе плагиатом.
Я очень рад, что мы разошлись. Но где у Вас задница, где голова, понять трудно. Неужели вы не додумались (когда я Вас вообще игнорировал за этот год), что не желал работать с Вами и уступил Вам, как дурак.
То, что было названо не мной одним, а многими из нас.
Уберите с Ваших дел общее название «Ассоциация вольнодумцев», живите и богатейте, чтоб нам не встречаться и не ссориться.
С. Есенин 24/VIII-24».[163]
– Ты хочешь ликвидировать «Ассоциацию»? – спросил я.
– Да!
– А как же «Вольнодумец»?
– Он будет выходить под маркой Госиздата!
– Ну, хорошо. Я созову членов «Ассоциации». Ведь среди них будет Мейерхольд!
– Всеволоду я предложил вести в «Вольнодумце» театральный отдел.
– Тем более ему будет неприятно слушать такое письмо. Да и остальным. Ведь ты же пригласил три месяца назад всех имажинистов в сотрудники «Вольнодумца».
– Кроме Мариенгофа.
– «Ассоциацию» можно ликвидировать гораздо проще.
– А как?
Я сказал, что «Стойло Пегаса» закрывается. «Орден имажинистов» собирается открыть новое литературное кафе. Естественно, оно не будет работать под маркой «Ассоциации», и она сама собой отомрет.
Мое соображение Сергею понравилось, он потрепал мои волосы и засмеялся:
– Голова!
– Возьми письмо назад!
– Нет! Если не выйдет, придется огласить.
Я сказал, что левое крыло взяло верх, а правое без него, Есенина, сойдет на нет. Печататься я могу под маркой Союза поэтов. Кроме того, получаю здесь зарплату, как заведующий клубом. Выступать тоже могу здесь. Потом у меня зачеты, экзамены. Просто сейчас нет смысла и желания оставаться в «Ордене»…
– Ты мне друг или враг? – резко спросил Есенин. – Что бы ни случилось, оставайся до последнего дыхания «Ордена»…
Мы решили зарегистрировать «Орден имажинистов» как юридическое лицо. Осуществляя это постановление, я столкнулся в учреждениях с возражением: «Что такое „Орден“? При чем здесь литература?» После долгих согласований остановились на названии «Общество имажинистов». Устав «Общества» был утвержден, появилась круглая печать, штамп. Потом избрали членов правления «Общества», председателем Рюрика Ивнева. Пытались в члены правления (пять человек) избрать Грузинова, но он сделал самоотвод: работает в издательстве «Сегодня» и по горло занят. Мне пришлось снова взять на себя секретарские заботы.
Рюрик Ивнев добился приема у секретаря ВЦИКа Авеля Сафроновича Енукидзе, получил от него разрешение на помещение во 2-м доме Советов, рядом с кинотеатром «Модерн» (теперь «Метрополь»). В кафе было два зала: в нижнем возвели эстраду и предназначили ее для выступлений артистов. В верхнем тоже поставили эстраду, где должны были читать свои стихи имажинисты или декламировать их произведения артисты. Кафе «Общества имажинистов» присвоили название «Калоша». Перед открытием расклеили небольшую белую афишу-полосу, где Борис Эрдман жирными буквами нарисовал: «Кто хочет сесть в калошу, приходите такого-то числа в нашу „Калошу“».
Первые месяцы «Калоша» с вечера до поздней ночи была переполнена посетителями. Конферансье Михаил Гаркави подобрал отличных эстрадных артистов. Любители поэзии доброжелательно относились к читающим стихи имажинистов артистам, особенно к А. Б. Никритиной[164].
На средства, поступившие в кассу «Общества», мне удалось достать бумагу, получить разрешение Главлита и выпустить сборник наших стихов[165].
Арендатор буфета «Калоши» некий Скоблянов по почину администратора кафе стал называть некоторые кушанья нашими именами: ростбиф а-ля Мариенгоф, расстегай а-ля Рюрик Ивнев, борщ Шершеневича и т. д. Как ни странно, эти блюда имели большой спрос.
Я попросил Мишу Гаркави пригласить кого-нибудь из артистов почитать стихи Сергея. Он остановил свой выбор на Эльге Каминской, она выступила на нижней эстраде со стихами Блока, Брюсова, Есенина.
6 июня 1924 года Сергей позвонил мне по телефону в клуб союза и сказал, что сейчас придет. Через несколько минут он вошел в кабинет президиума союза с Борисом Андреевичем Пильняком, с которым я уже был знаком. Высокий, рыжеволосый, в больших с круглыми стеклами очках, он в те годы был модным писателем. Есенин намечал его в сотрудники «Вольнодумца». Гости сели за стол, им принесли кофе с пирожными. Есенин спросил, чем кончилось дело с «Ассоциацией». Я рассказал. Мы поговорили о сборнике «Имажинисты», о «Вольнодумце». Есенин вынул из кармана свой «Голубень» (издание «Скифы») и сказал, что хочет вернуть мне свой долг. Он сделал на книге дарственную надпись: «Милому Моте с любовью. С. Есенин. 6/VI-24 г.»
Пока все это происходило, Пильняк, отхлебывая из стакана кофе, развернул принесенную с собой книгу, стал листать ее и посмеиваться. Сергей спросил, что это за книга. Борис Андреевич объяснил, что купил в лавке писателей записки Илиодора о Григории Распутине[166].
– Илиодор и Распутин одна бражка, – сказал Есенин. – Не поделили доходы. Когда я служил санитаром в Царском Селе, мы получали, как по телеграфу, сообщения о том, что выкамаривал Гришка. Шепотом передавали друг другу солдатские анекдоты о Гришке и царице. Что скрывать? Санитары, как и я, грешный, укрывались от фронта. Нам эта война за веру, за царя поперек горла встала! А меня все тянули на оды царю. Вслух мы пели: «Боже, царя храни», а про себя: «Боже, царя хорони».
– Значит, из тебя Державина не вышло? – спросил Пильняк.
– Да я не чуял, как унести ноги из этого логова! А что Державин? У него есть четверостишие «На птичку». Словно написана о моем положении в Федоровском городке. – И он в полный голос прочитал:
- Поймали птичку голосисту
- И ну сжимать ее рукой;
- Пищит бедняжка вместо свисту,
- А ей твердят: «Пой, птичка, пой!»
– Ты солдатские анекдоты помнишь? – поинтересовался Борис Андреевич. Утверждая, Есенин кивнул головой. – Расскажи хоть один!
Сергей рассказал. Пильняк так хохотал, что его очки свалились на стол…
Пишу я эти строки и невольно вспоминаю, как московский литературовед П. Юшин в своей книге черным по белому напечатал:
«…Дезертировав из армии, принявшей присягу на верность Керенскому, Есенин после Октябрьской революции вновь оказался в Царском Селе, когда там не было уже ни царя, ни царицы, но группировались и готовили монархический переворот верные царю слуги. 14 декабря (по старому стилю) поэт (Есенин. – М. Р.) принимает в Царском Селе в Федоровском государевом соборе клятвенное обещание на верность царю»[167].
Читаешь это и, честное слово, глазам не веришь! А далее еще удивительней: «Таким образом царистские настроения поэта выражались не в одних лишь стихах, посвященных царевнам, но принимали и более определенные и решительные формы, как раз в то время, когда все яснее становился характер совершившейся революции»[168].
Более того, Юшин пишет, что «полемика между Есениным и Клюевым началась сразу же после принятия Есениным клятвы на верность царю в Федоровском государевом соборе. При всей своей приверженности к старине Н. Клюев был последовательным и непримиримым врагом Романовых»[169].
Одним словом, «антимонархист» Клюев противопоставляется «монархисту» Есенину!
Может быть, Сергею так вольготно жилось в Федоровском городке, что его «купили»? Вот что раcсказывает друг Есенина Михаил Мурашев о жилище Сергея в городке:
«Начал разглядывать комнату. Окна под потолком без решеток. Это не острог, а такой стиль постройки для слуг. Мрачная продолговатая комната. В ней четыре койки, покрытые солдатскими одеялами. Койка Есенина была справа под окном. У койки небольшой столик и табурет. В головах койки чернела дощечка, на которой выведено мелом неровным почерком: „Сергей Есенин“.
Спрашиваю:
– Что же это – казарма?
– Почти!
Напоминаю о „Трофейной комиссии“:
– Променял ворону на ястреба.
– Не говори, – коротко ответил Есенин и принялся угощать дешевыми папиросами»[170].
Конечно, в таких условиях Сергей мало писал. Но содержание одного стихотворения, сатирического, Мурашев запомнил: «Во сне к Ломану приходит Пушкин и говорит: „Вот я русский поэт, ты меня звал?“ Полковник спрашивает: „Что ты делаешь?“ Поэт отвечает: „Стихи пишу“. Полковник Ломан читает ему нотацию и посылает его в лазарет выносить урыльники».
В общем, в Царском Селе не жизнь была у Есенина, а разлюли малина!
А кто же устроил его на службу в лазарет, верней, лазареты (солдатский и офицерский) в Царском Селе? «Антимонархист» Н. Клюев, который давно был знаком с полковником Д. Н. Ломаном, начальником лазаретов в Царском Селе.
Может быть, перед царскосельской службой были какие-нибудь предпосылки к верноподданнической «клятве» Сергея царю-батюшке?
В 1913–1914 году Есенин работал в типографии Товарищества И. Д. Сытина на Пятницкой, состоял в подпольном рабочем кружке, распространял прокламации, принимал участие в политической забастовке, подписал письмо против меньшевиков, которые настаивали на ликвидации подпольной социал-демократической партии. В письме рабочие требовали демократической республики, конфискации помещичьих земель, восьмичасового рабочего дня. Это письмо было адресовано членам 4-й Государственной думы Р. B. Малиновскому, который оказался провокатором. Он передал письмо в московское охранное отделение, и там в «Журнале наружного наблюдения» за № 575 с установкой на С. А. Есенина, проживающего по Строченовскому переулку, в доме № 24, квартире № 11, была дана поэту кличка «Набор», и филеры не спускали с него глаз.
Сергей пишет своему другу юности Г. А. Панфилову:
«Ведь я же писал тебе: перемени конверты и почерка. За мной следят, и еще совсем недавно был обыск у меня на квартире… Письма мои кто-то читает, но с большой аккуратностью, не разрывая конверта… Я зарегистрирован в числе всех профессионалистов»[171].
Среди рабочих типографии, среди подпольщиков шли аресты. Есенин ждал такой же участи. Гражданская жена Сергея Анна Романовна Изряднова, которая работала в той же типографии, рассказывала, что опасно было не только отдавать по назначению прокламации, расклеивать их, но и трудно было выносить на улицу. При выходе из типографии стояли сторожа, городовые, филеры, они грубо обыскивали рабочих. Есенин придумал хитрую уловку: идет жена или экономка инженера, бухгалтера из типографской лавки, несет корзинку. Есенин тут как тут: «Разрешите донести!» Женщина рада избавиться от ноши, отдает. Сергей улучит момент и положит прокламации поглубже в корзину или сумку. А перед воротами скажет: «Знаете, сейчас начнут обыскивать, все у меня перевернут. Возьмите, я вас догоню!» Женщина выходит, полицейские ее не трогают. А Есенина обыскивают с пристрастием: «Как же!.. „Набор“!» А он за углом догонит женщину, опять ее ноша в его руках, воспользуется минутой, вынет прокламации и отправит в карман. У своего дома женщина благодарит Сергея, иногда дает баранку, конфету. Есенин тоже благодарит женщину, и оба, довольные друг другом, отправляются в разные стороны.