Живой Есенин Антология

15

Брюсов поставил на заседании правления вопрос о петроградском отделении союза, считая, что председателем его должен быть Александр Блок. В организации этого отделения помогла молодая поэтесса Надежда Павлович, и петроградские поэты объединились под началом Блока.

Валерий Яковлевич хотел помочь провинциальной молодежи, которая стремилась со своими стихами в Москву, чтобы проверить свое дарование. Он предложил организовать отделение Союза поэтов на местах. Они были открыты в Калуге, Ярославле, Нижнем Новгороде, Рязани, Курске, Одессе, Краснодаре (Кубанско-Черноморское) и т. д.

В 1921 году Валерий Яковлевич читал в Петрограде лекцию о современной литературе. Он просил, чтоб имажинисты послали своих представителей для участия в прениях. На заседании ордена были избраны Есенин и Грузинов. Иван рассказал об имажинизме, Сергей читал свои стихи и имел огромный успех.

В августе должно было переизбираться правление Союза поэтов. Имажинисты, особенно Есенин, решительно выдвигали Брюсова. Получить его согласие на баллотирование предложили мне.

Летом я отправился к Валерию Яковлевичу на Первую Мещанскую (ныне проспект Мира). Мне нужно было пересечь Сухаревку, в центре которой высилась с огромными часами башня, построенная Петром Первым и названная им в честь полковника Сухарева, который сохранил ему верность во время стрелецкого бунта. Я и до революции ходил с отцом на этот рынок с бесконечными палатками. Отец любил покупать какую-нибудь антикварную вещицу, а я – книги, которые и положили начало моей библиотеке.

На Сухаревке торговали кустарными платками, фуфайками, старой одеждой, платьем, дешевой посудой, фарфоровыми, медными, серебряными изделиями. Рынок кишел карманниками и «кукольниками», то есть ворами, продававшими, скажем, полдюжины крепко связанных веревкой шерстяных платков, тут же проверенных покупателем по качеству, количеству и т. п., но в последний момент подмененных «куклой»: сверху и снизу платки, внутри – лоскут. На рынке торговали поддельными старинными деньгами, картинами с фальшивыми подписями крупных художников, медными, идущими за золотые кольцами, часами, бриллиантовыми сережками, а на самом деле стеклянными, и т. д. Была тут и «обжорка», от которой несло вонью: залежалые обрезки требухи, бычьего сердца, подозрительной колбасы. Был и «развал» – на мостовой перед торговцами лежали разрозненные розетки, попорченные подвески, цветные свечки, иконки, по большей части с изображением Николая-угодника, чашка фабрики Попова с отбитой ручкой, детские поношенные галоши и т. п.

Революция изменила облик сухаревского рынка, во много раз увеличила его размер, выбросила на площадь доселе невиданных торговцев и торговок. Прежде всего – мешочников и мешочниц. Они привозили с юга такие продукты, которых раньше на Сухаревке не видели. В бочонках – мед, топленое масло, баранье сало; в бутылях – подсолнечное масло, водка (от чачи до самогона), вино (от белого до муската), пиво, брага, хлебный квас. Не отставали от мешочников подмосковные крестьянки, выкладывая перед собой куски свежего мяса, телятины, гусей, кур. В белом облачении стоял краснощекий молодец и, поправляя колпак, предлагал лежащие на доске пшеничные хлеба, куличи, баранки. А неподалеку двое здоровых дядей торговали папиросами поштучно, дешевым табаком и махоркой. Были на Сухаревке и люди, которых революция выкинула за борт: кокотки, содержанки, бонны и гувернантки из богатых домов, владельцы которых убежали за границу. Эти несчастные дамочки продавали свои старые туфли, корсеты, страусовые перья, поддельные ожерелья, меховые боа, вышитые платки, поношенные перчатки, а иногда – увы! – предлагали и себя.

Были на Сухаревке и перекупщики – спекулянты, маскирующиеся под бойцов-инвалидов гражданской войны, – в задрипанной шинелишке, с болтающимся позади хлястиком, в красноармейской фуражке без звезды, с костылем, а то и с двумя. У одного «инвалида» произвели обыск на квартире и три дня вывозили из погреба всевозможные продукты, а из подпола достали драгоценности, золото, платину. Бродили на Сухаревке и соглядатаи разных бандитских шаек, высматривая тех, кто выручил много денег, чтобы вечером их ограбить. (В то время уже работала оперативная группа МУРа по борьбе с бандитизмом.) А было чем поживиться у сухаревских торговцев и перекупщиков? Конечно! На этом многолюдном рынке на листы керенок попросту плевали. При расчете принимали царские золотые десятирублевки, изделия из золота, разную одежду и обувь. На Сухаревке шатались и консультанты – оценщики, которых прозвали «волчками»: они прогорели на черной бирже, где спекулянты вертелись в начале Ильинского сквера, вокруг часовни – памятника павшим воинам под Плевной. «Волчки» оценивали то, что дает покупатель, действуя в пользу торговцев и перекупщиков. Была на Сухаревке и «загадочная личность» – в темных очках, с поднятым воротником, в нахлобученной по уши кепке или шапке. Эта «личность», стоя на бойком месте, обращалась шепотом к сухаревскому покупателю: «Есть чистые бланки государственных учреждений. Есть все для белобилетников. Есть по всей форме помилование ВЦИКа. Могу вписать любую фамилию по вашему усмотрению. Цены без запроса». «Личность» подолгу не стояла на одном месте, а если кто-нибудь наседал на нее, – как из-под земли, под видом любопытных, вырастали дружки, привлекая зевак. Они начинали пререкаться с «нарушителем спокойствия» до тех пор, пока «личность» словно проваливалась сквозь землю. Когда оперативные работники МУРа арестовали «личность», она оказалась отсидевшим большой срок сообщником фальшивомонетчика. Теперь подделывать керенки было бессмысленно, и он очень искусно скопировал бланки государственных учреждений, круглые печати, подписи и с выгодой торговал…

Нет! Это была совсем другая Сухаревка. Любителям антикварных вещей, старинных картин, редкостных книг здесь было нечего делать!..

Я с трудом пробрался через рынок, обогнул Сухареву башню, вышел на Первую Мещанскую и вскоре вошел в квартиру Брюсова. Он приветливо встретил меня и повел в свой кабинет. Я обратил внимание на его правую руку, которая была в шерстяной перчатке с отрезанными пальцами (в квартире было холодно). Он указал мне на кресло, стоящее перед письменным столом, где лежал альбом и пачка марок. Он был открыт на странице, озаглавленной «Швейцария», – слева от нее во весь лист карандашом была нарисована карта этой страны. (Валерий Яковлевич начал собирать марки для своего племянника Коли, но так увлекся, что сам стал ярым филателистом.) Извинившись, он наклеивал марки на лист альбома и рассказывал о Швейцарии: о том, как возникло это государство, его кантоны, как эту страну заживо раздирали разные завоеватели и как боролся за свою свободу народ. Брюсов прочитал стихи разных поэтов о Вильгельме Телле и в заключение отрывок из Шиллера. Потом стал наклеивать французскую марку, рассказывать о Франции, о ее королях, о революции и ее вождях. После этого он прочитал стихи разных французских поэтов, и за каждым стихотворением следовал его, Брюсова, перевод. В общем, за какие-нибудь полчаса я совершил великолепное путешествие по многим странам и поблагодарил Валерия Яковлевича.

Признаться, с большим трудом приступил я к изложению цели моего визита, сказав, что имажинисты и молодые поэты снова хотят видеть его во главе правления Союза поэтов. Валерий Яковлевич из вдохновенного поэта, переводчика, гида, филателиста превратился в умного, дипломатичного организатора. Он вынул лист бумаги, написал фамилии старых членов правления и ревизионной комиссии Союза поэтов. Он спросил, кто, по моему мнению, достоин быть в правлении? Я сказал, что все мы, молодые, за исключением очень немногих, пишем посредственно и с этой точки зрения ему, Брюсову, карты в руки. Он подчеркнул фамилию члена правления Николая Захарова-Мэнского и спросил, что я скажу о нем.

Николай был главой группы поэтов «неоклассиков», ходил, наклонив голову на левый бок, говорил со всеми доброжелательно. За мягкий характер, добродушие его прозвали Захаровым-Женским. Но это прозвище держалось недолго: он «прославился» своими стихами, посвященными императрице Екатерине Второй. Под общий хохот слушателей он неизменно заканчивал свое стихотворение:

Захарова-Мэнского прозвали «кавалерственной дамой». Но это прозвище тоже просуществовало недолго: у главы «неоклассиков» была страсть пожертвований в пользу престарелых или больных поэтов (тогда не существовало ни Литфонда, ни касс взаимопомощи). Однажды, не впервые, он положил подписной лист перед Есениным, и Сергей пожертвовал по тем временам немалую сумму. Захаров-Мэнский стал рассыпаться в благодарности перед Есениным, а тот, улыбаясь, сказал:

– Ну, чего вы! Всем же известно, что вы наша сестра милосердия!

Вот это прозвище было припечатано к главе «неоклассиков». И я помню, как ведущий программу в клубе острый конферансье Р. Менделевич (журналист Р. Меч) объявил:

– Сейчас со своими стихами об известной кавалерственной даме выступит наша сестра милосердия!

Воображаете, читатель, как и сколько времени хохотали слушатели, среди которых было немало членов Союза поэтов.

Однако, к чести Захарова-Мэнского, он добросовестно работал в правлении союза, о чем я и сказал Валерию Яковлевичу. Он поставил перед фамилией «неоклассика» вопрос.

– Как ваше мнение о Федорове?

Василий Федоров, по специальности физик, писал стихи и перевел почти всего Эмиля Верхарна. Стихи его напечатали только в одном сборнике[63]. Относительно переводов Верхарна он частенько рассказывал анекдот: сдал он, Федоров, переводы в Госиздат, там прочитали, одобрили, но сказали, чтоб он пришел к главному редактору вместе с Эмилем Верхарном. (Это было сказано в 1920 году, Верхарн умер в 1916.)

О стихах Федорова талантливый сатирик Арго написал эпиграмму:

Федоров был казначеем Союза поэтов и работал преотлично, ежедневно проверяя выручку кафе-столовой, чтобы аккуратно выплачивать заведующему тантьему. Я опасался, что такого казначея вряд ли мы найдем. Брюсов обвел фамилию Федорова кружком.

Дойдя до председателя ревизионной комиссии М. Нетропова, Валерий Яковлевич лукаво посмотрел на меня. Что я мог сказать? Не знаю, как и когда Нетропова приняли в члены союза, да и в ревизионной комиссии он работал не особенно усердно и к тому же, по совести, не блистал умом. На него Арго написал такую эпиграмму:

Обыкновенно в клубе союза новые стихи, эпиграммы, шаржи клали под стекло на столики. Эта эпиграмма имела успех, была многими переписана и надолго запомнилась. К нашему изумлению, Нетропов воспринял эпиграмму как свой успех. Брюсов вычеркнул фамилию Нетропова из списка.

Когда я уже одевался в передней, Валерий Яковлевич, улыбаясь в усы, спросил, читает ли Николай Хориков в клубе поэтов свои стихи?

Хориков считался представителем группы поэтов-акойтистов (от латинского слова «coitus», то есть в своих виршах протестовал против сожительства мужчины с женщиной). Высокий, широкоплечий, с крупным лицом, ярким румянцем во всю щеку, он выходил, неизменно одетый в затянутую красным поясом белую рубаху, из рукавов которой торчали огромные красные руки. С каменным лицом, певучим речитативом он замогильным голосом произносил свои стихи – все на одну тему:

Однажды, стоя в клубе с молодыми поэтами под аркой второго зала и слушая выступление Хорикова, Брюсов спросил его:

– Допустим, ваша идея реализуется. Род человеческий перестанет размножаться. Кто же останется жить на земле?

Хориков смутился, покраснел, захлопал глазами и спустя немного робко ответил:

– Останутся поэты, звери, рыбы, пташки, букашки!

– Но они тоже будут размножаться, – не унимался Брюсов. – Вы противоречите собственной идее!

Хориков и вовсе оторопел, топтался на место, теребил кисточки красного пояса, а потом боком-боком стал спускаться с эстрады.

Я объяснил Валерию Яковлевичу, что Хориков болен, в клубе не появляется, а вопрос о его выступлениях можно решить на заседании правления…

Прощаясь со мной, Брюсов сказал, что подумает и пришлет мне письменный ответ. Вот его короткое письмо:

«Уважаемый Матвей Давидович!

В ответ на Ваш запрос, сообщаю Вам, что, вполне обдумав то положение, в котором ныне находится Вс. Союз Поэтов, я нахожу возможным подтвердить свое согласие – выставить свою кандидатуру в члены правления Союза, надеясь, что при удачном избрании других сочленов, нам удастся провести необходимые реформы в общих делах Союза.

Уважающий Вас

Валерий Брюсов. 26 мая 1921 г.»

На общем собрании Брюсов был избран в правление союза единогласно. Да это и понятно: в то время его книги «Наука о стихе» и «Опыты» стали настольными для поэтов. К тому же Валерий Яковлевич уже стоял во главе основанного им Высшего литературно-художественного института, где читал курс энциклопедии стиха, латинского языка, истории древнегреческой и римской литератур, вел семинары по всеобщей истории и стиху.

На первом же заседании нового правления Валерий Яковлевич предложил провести профессионализацию членов союза, то есть создать местком поэтов. Эту организацию предложили осуществить мне. К сожалению, я встретил сопротивление Губпроса, где считали поэтов лицами свободных профессий.

Когда на заседании «Ордена» я рассказал об этом, Есенин пожал плечами:

– Стихи надо писать каждый день, иначе поэта не получится. А если пишешь каждый день, ты – профессионал.

– Пишешь, но не печатаешься! – сказал я.

– С начинающими это не исключение, а правило! – ответил мне Шершеневич. – А в союзе очень много молодежи.

Имажинисты решили написать заявление в союз о желании вступить в местком поэтов и всем подписаться. Я составил заявление, его быстро перепечатали, и все стали подписываться. Есенин куда-то вышел. Когда все разошлись, я отправился наверх (заседание происходило в «Стойле»). Там Сергея не было, и я сел за столик пообедать. Когда Есенин появился, я дал ему заявление и мою автоматическую ручку.

– Ты, что же, хотел обойтись без моей подписи?

Отрицая, я покачал головой.

Сергей насупил брови, глаза его стали синеть, и он сурово сказал:

– Вот что, Мотя, запомни: имажинизм начинается с меня, – он поставил свою подпись под заявлением, – и кончится мной!

(Кстати, только в начале 1924 года при союзе был организован местком поэтов.)

Я не могу обойти молчанием тот факт, что не раз Сергей в спорах с левыми имажинистами и однажды, после выступления отвечая на вопрос, заявлял: еще никто на свете не обратил такое сугубое внимание на образ в поэзии, еще далеко было до декларации нашего ордена, когда он, Есенин, уже написал книгу «Ключи Марии». Там он впервые толкует о разных образах в русской поэзии и по праву считает себя первым русским имажинистом на земле.

Он терпеть не мог, когда друзья, или собутыльники, или прихлебатели, желая польстить ему, убеждали его, что никакой он не имажинист, а просто хороший поэт.

– Слушай, ты брось это, – отвечал он в таких случаях, явно серчая. – Революция поставила мне голос, а имажинизм, как я его понимаю, помогает творить чудеса с моими песнями!

Как-то, живя с Юрием Карловичем Олешей в Доме творчества «Переделкино», мы разговаривали с ним о метафорах. В одной из своих книг Юрий Карлович написал:

«Кто-то сказал, что от искусства для вечности остается только метафора. В этом плане мне приятно думать, что я делаю кое-что, что могло бы остаться для вечности»[65].

Я не встречал не только в нашей, но и в мировой поэзии метафору такой необыкновенной яркости и силы, которую создал Есенин:

Верю, Сергей имел большее право, чем многие и многие поэты, сказать, что он немало оставил для вечности.

Второй период работы Брюсова во главе Союза поэтов ознаменовался не только олимпиадами, литературными судами, но и торжественными празднованиями юбилеев великих писателей и поэтов: осенью 1921 года вечер памяти Данте Алигьери (600 лет со дня смерти); в начале зимы – вечер, посвященный столетию со дня рождения Ф. М. Достоевского; зимой чествовали члена союза В. Гиляровского (50 лет литературной деятельности); Федора Сологуба (40 лет в литературе); торжественно прошел вечер В. Я. Брюсова в Большом театре (пятидесятилетие и 25 лет литературной деятельности)…

По почину Валерия Яковлевича стали выходить сборники стихов членов Союза поэтов: «Поэты наших дней», «Новые стихи», «Сборник Всероссийского союза поэтов» и т. д. В этих книжках наряду с начинающими поэтами печатались мастера: П. Антокольский, Н. Асеев, Анна Ахматова, Андрей Белый, Валерий Брюсов, М. Волошин, С. Городецкий, Спиридон Дрожжин, Сергей Есенин, Вячеслав Иванов, Вера Инбер, Рюрик Ивнев, В. Казин, В. Каменский, Н. Клюев, М. Кузмин, О. Мандельштам, В. Маяковский, Ю. Олеша, Б. Пастернак, Вс. Рождественский, И. Рукавишников, И. Сельвинский, Ф. Сологуб, Н. Тихонов, В. Хлебников, В. Ходасевич, Марина Цветаева, И. Эренбург. Во втором сборнике «Новые стихи» было напечатано неопубликованное стихотворение А. Фета, написанное им в альбом Данилевскому: «Я жертвы приносил обильные Прияпу».

В издательстве Союза поэтов вышла известная книга В. Гиляровского «Москва и москвичи»; Е. Ланна «Писательская судьба Максимилиана Волошина»; Д. Благого «Классовое самосознание Пушкина» и других.

Было решено выпустить тетрадочку с автографами поэтов. Составителями были Рюрик Ивнев и пишущий эти строки. Рюрик достал для «Автографов» коротенькое стихотворение А. В. Луначарского:

Благодаря тому, что Ивнев знал старых поэтов, удалось, кроме стихов В. Брюсова, достать автографы Андрея Белого, И. Рукавишникова, Ф. Сологуба, М. Цветаевой, И. Эренбурга и других.

Мне одному пришлось отправиться за автографом к К. Д. Бальмонту. Он жил в одном из переулков Арбата. Когда отворилась дверь в его квартиру, я увидел несколько девушек. Услыхав, зачем я пришел, девушки под руки ввели в комнату Константина Дмитриевича. Я ему представился, он мягко пожал мне руку. Одна из девушек принесла несколько портретов Бальмонта, он выбрал один из них и написал:

Потом вручил его мне. Я поблагодарил Константина Дмитриевича и, объяснив, какой автограф мне нужен, вынул из моего портфеля четыре красных вощеных листа, пузырек с черной тушью, словом все, что мне дали в литографии. Бальмонт засмеялся, сказал, что принцессы не поняли меня, подумал-подумал и сказал, чтоб я зашел через неделю: он напишет новое стихотворение. Я откланялся и пошел к двери. Две девушки пошли меня провожать, но поэт остановил их движением руки и зашагал, прихрамывая, в переднюю. Мы вышли на крыльцо, и Бальмонт, указывая рукой на небо, напевно спросил меня:

– Скажите, молодой поэт, это – конец?

Небо заволакивал взъерошенный черный дым, закрывая еще яркое осеннее солнце. Это горели пороховые погреба, как выяснилось, подожженные руками затаившихся в столице белогвардейцев. Я не совсем понял, о чем спрашивал поэт, и пожал плечами.

Только идя домой, я сообразил, что Бальмонт задавал вопрос: «Это конец большевикам?»

Дней через десять стало известно, что он по командировке Наркомпроса поехал за границу и там остался.

Автограф И. С. Рукавишникова почему-то не получился на литографском камне, и я был вынужден вторично отправиться к нему. После закрытия «Дворца искусств», он переехал в небольшую комнату в Столешниковом переулке. Комната была нетоплена, и он, в дохе, в остроконечной бархатной, отороченной мехом шапке, восседал в кресле с высокой спинкой, внешне чем-то напоминая Ивана Грозного. Он сколотил «Первую артель поэтов», куда вошли А. Белый, Ф. Сологуб и другие. На правах старосты Иван Сергеевич предложил мне вступить в артель. Я согласился, но сказал, что работать не смогу. Рукавишников попросил меня только найти помещение для книжной лавки первой артели. Он посоветовал сходить к А. М. Коллонтай и написал ей письмо, под которым поставили подписи все члены артели. Я знал, что Александра Михайловна Коллонтай была наркомом социального обеспечения, пишет статьи о раскрепощении женщины в социалистическом обществе.

Сидя в кабинете Коллонтай, я по мере разговора с ней понял, что имею дело с умной, доброжелательной женщиной. Она долго расспрашивала меня о деятельности Союза поэтов, о Брюсове. Узнав, что я состою в «Ордене имажинистов», заинтересовалась нашей работой, выступлениями и сказала, что любит стихи Есенина.

– Его стихотворения надо читать не один раз, а подряд три-четыре раза. Тогда почувствуешь аромат его поэзии…

Она спрашивает, что я пишу. Я отвечаю, что у меня есть рассказы и стихи. Она просит прочесть какое-нибудь стихотворение. Я читаю «Странники». Александра Михайловна дает строгую дельную оценку этому стихотворению, и я понимаю, что она умеет разбираться в поэзии. (Тогда еще не знал, что передо мной сидит не только участница революционного международного движения, не только наш будущий посол в Мексике, в Швеции, но и будущая писательница.)

Потом Коллонтай расспрашивает о членах артели, задавая мне самые неожиданные вопросы. Она берет ручку, обмакивает в чернила и пишет записку в МК РКП(б) секретарю тов. Зеленскому. Я говорю, что, возможно, обойдусь и без помощи МК, например схожу в Моссовет. Александра Михайловна пишет новую записку без адреса:

«Прошу товарищей оказать содействие в отыскании помещения для „Первой артели поэтов“, в лице тов. Ройзмана, так как артель эта преследует культурно-просветительные цели.

3 окт. 1921.

А. Коллонтай».

На Тверской улице, недалеко от почтамта, где теперь стоит дом № 9, пустовал магазин. Мне удалось получить на него ордер. Рукавишников пришел туда с некоторыми членами «Первой артели поэтов» и с каким-то молодым человеком, которого прочил в заведующие книжной лавкой. Потом я видел за окнами помещения штабели книг.

В конце зимы 1921 года в витрине этого магазина появились «Автографы» поэтов…

16

– Сережа хочет дать бой левому крылу, – сказал Грузинов. – Велел об этом передать тебе и Рюрику.

Шершеневич, владеющий иностранными языками, знал, что еще до первой мировой войны в английской и американской поэзии существовал «имажизм» (от фр. imаge – «образ»). Имажизм был реакцией на эпигонскую поэзию, культивировал субъективные впечатления и мало связанные между собой образы (метафоры). Стихи имажистов походили на тот или иной «каталог образов».

Многие тезисы имажизма можно обнаружить в брошюре В. Шершеневича «2 2 = 5». Он требовал, чтоб образ в стихах был самоцелью и поедал смысл. Мариенгоф в его «Буян-острове» заявлял, что содержание – только часть формы.

Есенин в «Ключах Марии» шел от национального искусства, прибегал в своих богоборческих поэмах к библейским образам. Это было средством яркой художественной выразительности. Об имажистах Есенин узнал весной 1921 года, когда ему попался в руки первый сборник «Стрелец» со статьей З. Венгеровой.

На заседании «Ордена» он заявил, что далек от желания ссориться, и, взяв в руки сборник Шершеневича «Лошадь, как лошадь», прочитал «Каталог образов»:

– Что же это такое? – спросил Сергей. – Если класть бревно на бревно, как попало, избы не построишь. Если без разбора сажать образ на образ, стихотворения не получится.

Он считал, что почти все стихи сборника «Лошадь, как лошадь» – каталог образов. Каталог картинной галереи, объяснял Сергей, каталог мебели – это нужно. А кому нужен каталог образов? Получается заумный язык. Второе издаие Крученых. Где мысль? Где Россия?

Он прошелся по «Буян-острову» Мариенгофа, спросив, как Анатолий мог писать о Чека, считая себя без роду без племени? Чека-то не на луне, а в Советской России[67].

И закончил довольно резко: такое положение вещей его не устраивает.

Есенин демонстративно вышел из комнаты. Председательствующий Ивнев объявил небольшой перерыв. Якулов закашлялся от папиросного дыма. Братья Эрдманы шептались в углу комнаты. Грузинов мне подмигнул. Прошло минут пять, Cepгeй не возвращался. Я пошел наверх искать его. Швейцар сказал, что Есенин ушел из «Стойла». Я вернулся и сообщил о том, что произошло.

– Сережа считает только себя поэтом, – заявил Мариенгоф, – остальные поэты для него не существуют!

Тихий благовоспитанный Ивнев взорвался. Он начал с Мариенгофа:

– «Зеленых облаков стоячие пруды», – процитировал он строчку из поэмы Анатолия «Слепые ноги» и воскликнул: «Умри, Мариенгоф, лучше ты не напишешь!»

Он стал говорить, что эта строка выражает поэтическое нутро Анатолия, что зря он писал о массовом терроре и получил прозвище «мясорубки». Настоящий Мариенгоф это – тихость, спокойствие, именно стоячий пруд. И очень ловко позолотил пилюлю, сказав, что у Анатолия свой стиль увядания.

Потом Рюрик перешел к Шершеневичу, говоря все так же тихо, вежливо. Сперва он высыпал ворох образов Вадима, которые, по словам Ивнева, тот собрал на городской площади, не очистив их от грязи и пыли. Затем процитировал две строчки Шершеневича:

И сказал жестко:

– Сердца нет! Человека нет! Поэта нет! – и добавил, разводя руками. – Я не встречал более чуждого мне человека!

(Через полгода Рюрик Ивнев в своих «Четырех выстрелах» написал в развернутом виде сильней, острей, злее кое-что из того, что говорил о Шершеневиче в «Стойле», и вдобавок назвал Вадима не человеком, а предметом.)

После Ивнева попросил слова Грузинов. Мариенгоф и Шершеневич поднялись с места и молча вышли из комнаты.

Поняв, что его выступление мало повлияло на левое крыло имажинистов, Есенин выступил в толстом журнале с известной статьей «Быт и искусство», одновременно там же напечатав свою «Песнь о хлебе»[68]. В статье он писал о самом главном:

«У собратьев моих нет чувства родины во всем широком смысле этого слова»…

Подействовала эта статья на Мариенгофа, Шершеневича да и вообще на имажинистов? Гораздо больше, чем покажется на первый взгляд. Откроем второй номер «Гостиницы для путешествующих в прекрасном» и прочтем строки из стихотворения Мариенгофа:

Да разве написал бы так раньше Анатолий? А последние его стихи? Привожу первую попавшуюся цитату:

Таких строк сколько угодно! В них и слова (Русь, опочило, на юру и т. п.) Есенина, и его тема, и даже его манера.

А Шершеневич? В третьем номере «Гостиницы» он печатает стихи «Июль и я»:

Или:

Вдумайтесь в эти строки! Сразу и не поверишь, что это писал автор «Каталога образов»…

Я уже упоминал, как подверглись влиянию Сергея Грузинов и Кусиков. Меньше всех испытали это влияние Рюрик Ивнев и Николай Эрдман. Хотя Николай в поэме «Автопортрет»[70] пытается применить есенинский озорной образ, а Рюрик в талантливой книге стихов[71], сохраняя свое поэтическое лицо, приходит к есенинской простоте, искренности, граничащей с исповедью, и даже, как Сергей, иногда в последней строфе повторяет первую.

А пишущий на разные темы с Есениным автор этой книги бессознательно заимствовал ритм стихотворения Есенина:

У меня:

И в том же сборнике стихов появляется цикл моих стихов «Россия». Это ли не влияние Сергея?

Очень характерно, что в то время, как Есенин еще был за границей, на заседании «Ордена» Мариенгоф оглашает «Почти декларацию». Она составлена им с участием Шершеневича, в ней есть такие строки: «Пришло время либо уйти и не коптить небо, либо творить человека и эпоху». И далее: «В имажинизм вводится, как канон: психологизм и суровое логическое мышление». И еще: «Малый образ теряет федеративную свободу, входя в органическое подчинение главного образа». Конечно, эти строки льют воду на мельницу правого крыла, на статью Есенина «Быт и искусство», и мы единогласно утверждаем «Почти декларацию», которая появляется во втором номере «Гостиницы».

Да что имажинисты! В день шестидесятилетия Есенина один критик, выступая по радио, перечислил два десятка фамилий известных поэтов, которые обязаны своим рождением Сергею. А вот если бы внимательно изучить, начиная с 1919–1920 годов, все произведения известных и неизвестных поэтов, то их наберется не два десятка, а две сотни! Я пишу об этом уверенно, потому что до последнего дня существования Союза поэтов (1929 г.) работал в правлении и читал стихи начинающих и уже печатающихся поэтов в разных городах…

Мир был восстановлен между всеми имажинистами, когда в начале 1922 года вышел сборник «Конский сад. Вся банда», где были напечатаны стихи семи поэтов-имажинистов.

Внезапно над «Орденом» разразилась гроза. В первом номере журнала «Печать и революция» А. В. Луначарский напечатал статью «Свобода книги и революция», в которой резко отозвался об имажинистах. Почти в то же время он, обрушившись на сборник «Золотой кипяток», сложил с себя звание почетного председателя Всероссийского союза поэтов. (Союз не имел никакого отношения к «Золотому кипятку», который был выпущен издательством «Имажинисты».)

Трое командоров собрались в Богословском переулке и решили ответить Луначарскому. Есенин написал записку редактору журнала «Книга и революция» И. И. Ионову, с которым был в дружеских отношениях, и приложил письмо, адресованное Луначарскому. Но Ионов не очень-то охотно откликнулся на просьбу Сергея. Тогда было послано приблизительно такое же письмо редактору журнала «Печать и революция» В. П. Полонскому. Осторожный Вячеслав Павлович переслал письмо Анатолию Васильевичу и попросил, чтоб он ответил. Здесь тоже дело затянулось.

Все это рассказал мне Есенин, когда я зашел на квартиру в Богословский переулок. Лежал Сергей на ковре, сбоку от него находилась небольшая старая коробочка от лото, а перед ним валялись нарезанные из карточек картонные квадратики: на одной стороне – цифра, на другой – написанное рукой Есенина слово. Он сказал, что пытается механизировать процесс сочинения стихов и образов. Взял из кучи несколько квадратиков, прочитал:

– Вечер, свечи, – и произнес вслух:

– Один мираж, а не поэзия! – воскликнул Cергей с огорчением.

Он собрал квадратики, положил их в коробочку, закрыл ее и, встав, положил на подоконник.

(Я упоминаю об этом потому, что, например, друг Есенина С. Клычков, напечатал статью о том, что Сергей «заготавливал карточки со словами для поисков случайных образных сочетаний»[74]. Другие же писали, что у Есенина были целые корзины с записками, на которых были занесены образы из его словаря. А на самом деле эта придуманная Сергеем игра ограничилась сотней квадратиков и продолжалась недели три, не больше.)

Когда я шел от Есенина, встретил по пути Шершеневича. Он, задумавшись, прошел мимо меня, и я окликнул его:

– Что с тобой, Дима?

– Со мной ничего, – ответил он, пожимая мне руку.

Но я видел по его лицу, что ему не по себе. Неужели он все еще переживает трагикомическую историю с его книгой «Лошадь, как лошадь»? Этот сборник стихов поступил для распространения в Цетропечать. Сотрудники прочитали название и решили, что книга посвящена лошадям, и отправили весь тираж в Наркомзем, в отдел коневодства.

Спустя неделю Вадим пришел в Центропечать получать деньги и, узнав о судьбе своего сборника стихов, бросился в Наркомзем. Начальник отдела коневодства угостил Шершеневича морковным чаем с монпансье и заявил, что он в восторге от стихов Вадима: они будут способствовать увеличению поголовья лошадей. Начальник сказал, что пишет по этому поводу докладную товарищу Буденному.

С большим трудом удалось вернуть книгу в Центропечать…

Я взял Вадима под руку, отвел в сторону и объяснил:

– Я вижу, Дима, что ты не в своей тарелке. Что произошло?

Вместо ответа он спросил:

– Не знаешь, чем закончилось дело Гольцшмидта?

Это случилось в жаркий июльский день прошлого года. Днем из одного подъезда на Петровке вышел в костюме Адама футурист жизни, первый русский йог Владимир Гольцшмидт, а вместе с ним две девушки в костюмах Евы. Девушки понесли, держа за древки, над головой шагающего футуриста жизни белое полотнище, на котором крупными черными буквами было намалевано: «Долой стыд!» Первый русский йог стал зычно говорить, что самое красивое на свете – это человеческое тело, и мы, скрывая его под одеждой, совершаем святотатство. Разумеется, толпа окружила голых проповедников и с каждой минутой росла. Вдруг откуда ни возьмись бойкая старушка закричала: «Ах вы, бесстыжие глаза!» – и стала довольно усердно обрабатывать одну из обнаженных девиц белым зонтиком. Та несла двумя руками древко и не могла защищаться. Обозлившись, первый русский йог вырвал зонтик из рук старушки и забросил в Дмитровский переулок. Старушка упала и завопила. Толпа стала угрожающе надвигаться на Гольцшмидта и его спутниц. В это время подоспели милиционеры и доставили всех троих в 50-е отделение милиции, которое тогда помещалось в Столешниковом переулке. На территории этого отделения находился клуб Союза поэтов, я был знаком с милицейскими работниками и прочитал протокол. Футурист жизни и его спутницы сперва находились в камере предварительного заключения, а потом, после суда, были высланы из Москвы с правом жительства повсюду, кроме шести столиц наших республик («минус шесть»). В провинции первый русский йог начал выступать в роли фокусника, гипнотизера и в заключение программы разбивал о свою голову разные предметы… Я сказал с усмешкой Вадиму, что, полагаю, «Орден» не собирается организовать манифестацию раздетых имажинистов.

– О, нет! – сказал он. – Иначе разбегутся не только двуногие, но и четвероногие! Сегодня вечером мы окончательно решим, что делать, и вынесем предложение на обсуждение…

Я шел и размышлял о том, что же задумали наши командоры? Шершеневич – человек смелый, волевой, опытный в литературных боях – вряд ли повел со мной такой разговор, если бы не затевалось что-нибудь из ряда вон выходящее.

К тому же не понравилось мне, как выглядел сам Вадим: щеки ввалились, веки красные, в углах губ – морщины. Неужели все это произошло оттого, что предстояло наше выступление с протестом?

Только спустя несколько месяцев, зайдя к нему домой по делу, я узнал, что произошла трагическая история: Вадим полюбил артистку необычайной красоты, обаяния, ума – Юлию Дижур. Она ответила ему взаимностью. Когда он познакомил меня с Дижур, я от души поздравил их, понимая, что они станут мужем и женой. Но вот Дижур повздорила с Вадимом, и он ушел от нее, заявив, что никогда не вернется: он хотел проучить ее. Она несколько раз звонила ему по телефону, он не поддавался ее уговорам, и она выстрелила из револьвера себе в сердце. Почти все стихи, как и последняя книга Вадима[75], посвящены памяти Юлии:

Я встречался с Вадимом до начала Отечественной войны, и он всегда вспоминал о Юлии. Умер он в Барнауле в 1942 году от милиарного туберкулеза.

Сергей предложил мне собрать «Орден имажинистов» в ближайшие дни. В текущих делах заслушали заявление поэта Сергея Спасского, который просил принять его в «Орден». Стихи его читали, слышали выступления в клубе и проголосовали за него.

Мариенгоф прочитал то место статьи А. В. Луначарского, где нарком ругал имажинистов. Прочитал он и ответ командоров, адресованный в те два журнала, о которых уже говорил мне Сергей. Анатолий внес предложение выйти всем членам «Ордена» ночью на улицы и расклеить на стенах листовки следующего содержания:

Имажинисты всех стран, соединяйтесь!

ВСЕОБЩАЯ МОБИЛИЗАЦИЯ ПОЭТОВ, ЖИВОПИСЦЕВ, АКТЕРОВ, КОМПОЗИТОРОВ, РЕЖИССЕРОВ И ДРУЗЕЙ ДЕЙСТВУЮЩЕГО ИСКУССТВА

№ 1

На воскресенье 12 июня (1921 г.) назначается демонстрация искателей и зачинателей нового искусства.

Место сбора: Театральная площадь (сквер), время 9 час. вечера.

Маршрут: Тверская, памятник А. Пушкину.[76]

Парад сил, речи, оркестр, стихи и летучая выставка картин. Явка обязательна для всех друзей и сторонников действующего искусства.

1) Имажинистов.

2) Футуристов.

3) И других групп.

ПРИЧИНА МОБИЛИЗАЦИИ:

война, объявленная действующему искусству.

Кто не с нами, тот против нас!

Вождь действующего искусства: Центральный комитет Ордена имажинистов.

Поэты: Сергей Есенин, Рюрик Ивнев, Александр Кусиков, Анатолий Мариенгоф, Сергей Спасский, Вадим Шершеневич, Николай Эрдман.

Художники: Георгий Якулов, Борис Эрдман.

Композиторы: Арсений Авраамов, Павлов.

Секретариат: поэты-имажинисты Иван Грузинов, Матвей Ройзман.

Выступая, Есенин сказал, что его еще никто не называл шарлатаном, как это сделал Луначарский. Если бы статью написал обычный критик, можно бы на нее начхать. Но написал народный комиссар по просвещению, человек, в руках которого вожжи от искусства. Это уж не статья, а законодательный акт!

– Административное распоряжение, – отозвался с места Шершеневич.

– Ну, административное распоряжение, – согласился Сергей. – Хрен редьки не слаще! Наш ответ Луначарскому не печатают. Как же! Нарком писал, и три к носу!