Жасминовые ночи Грегсон Джулия
– Серьезно?
– Нет. Он сказал, что Стамбул набит шпионами; все ждут, куда метнется Турция. И говорил это вроде как в шутку.
– Что ж, так и есть. Что-нибудь еще?
– Да. Там были четыре немецких офицера. Я танцевала с двумя. Это было ужасно, но я не подавала вида. – Она с беспокойством посмотрела на Клива и, видя его бесстрастное лицо, продолжала: – Я привыкла смотреть на них как на убийц, сбрасывающих бомбы на мирных жителей… И вообще, мне хотелось плюнуть им в глаза. Но вместо этого я мило улыбалась, и они тоже улыбались в ответ. Одного звали Северин Мюллер; он чем-то занимается в посольстве, но не уточнил чем. Он хотел говорить только о музыке.
– А-а. – Клив вскинул голову. – Сейчас он очень важная для нас фигура – новый атташе из посольства в Анкаре. Почему ты оставила напоследок самое важное? Ты разговаривала с ним?
– Так, я сказала лишь пару слов. Боялась – вдруг они поймут, что я англичанка.
Клив удивленно посмотрел на нее.
– Саба, тут полно вечеринок и официальных приемов, где под одной крышей с англичанами встречаются крупные немецкие военные. Я не хочу сказать, что они испытывают нежную любовь друг к другу, но они общаются, холодно улыбаются и все такое. Кроме того, у Озана ты в полной безопасности. Что-нибудь еще?
– Нет, это все. К концу вечера некоторые гости напились. Просили меня спеть «Лили Марлен». Я репетировала ее с Фелипе на немецком. Но Дермот… – Она решила высказать ему все, что накопилось у нее на душе. – Тут, конечно, хорошо, но я не хочу долго торчать в Стамбуле. Когда я вернусь в Северную Африку? – Она едва не перешла на крик, но заставила себя сдерживаться. – Ты понимаешь, что я говорю? Если у тебя есть для меня какое-то задание, я его выполню. Но я не шпионка, я певица.
Он крепко сжал ее руки и с осуждением посмотрел на нее, словно она без всякой причины впала в истерику.
– Милая моя! Дорогая Саба! – Он отечески поцеловал ее в лоб. – Кто спорит? Конечно, ты певица. И мы скоро отвезем тебя назад. Но прежде тебе нужно сделать кое-что очень важное. Вот почему я прошу тебя довести нашу операцию до счастливого – я очень на это надеюсь – финала.
Он наклонился к ней так близко, что Саба ощутила в его дыхании слабый запах сигарет.
– Слушай меня.
Где-то в доме стонал и скрипел древний лифт.
Клив сцепил пальцы и взглянул на нее.
– Саба, дорогая, ты стала участницей операции, которая проходит в Турции уже несколько месяцев. Фелипе – ключевая ее часть. Пока ты танцевала с немцами, Фелипе немного пошарил в гостевых комнатах Озана.
– Фелипе?
– Да, он один из моих ключевых агентов в Стамбуле. Вчера вечером он проверил, не оставили ли гости Озана по легкомыслию что-нибудь важное.
– Почему ты не сказал мне об этом раньше?
– Я говорю тебе сейчас. Сначала я должен был увидеть тебя в работе.
Она ощутила одновременно удовлетворение и страх: значит, у них были основания не доверять ей.
– Другие музыканты из группы знают об этом?
– Нет, никто не знает. А теперь, – Клив понизил голос, – вот следующее задание. Слушай меня внимательно. Год назад немецкий летчик Йозеф Йенке был сбит над Черным морем. Его подобрала турецкая полиция, привезла в Стамбул для допроса, и в соответствии с международным правом он не был отправлен в тюрьму, а попал в маленький пансионат под Стамбулом. Там с ним очень неплохо обращались – отпускали под честное слово на прогулку, нормально кормили и даже позволили встречаться с девушкой, впрочем, довольно странной. Через считаные месяцы Йозеф стал завсегдатаем германского клана. Немцев тут не очень много, и по очевидным причинам они держатся сплоченно. Он обаятельный парень, красивый, бравый, нравится женщинам, часто бывает тайком в ресторанах, а вообще мечтает снова летать и сражаться с Джонни из Британии. Такие вот дела. Теперь его приглашают на вечеринки, и он очень сблизился с неким Отто Энгелем, членом организации под названием «Остминистериум» – «Министерство Востока». Насколько мы можем судить, основная сфера их активности – черный рынок и прожигание денег.
Теперь перехожу к сути. – Клив поглядел вниз, словно кто-то мог сидеть на корточках под шатким столом. – Поскольку сейчас Стамбул стал самым важным в мире нейтральным городом, нам необходимо срочно поговорить с Йенке – он превосходно работал на нас, но мы думаем, что его дни сочтены. Мы подозреваем, что кто-то внутри «Министерства Востока» заподозрил неладное. Уже направлены запросы в его эскадрилью. Возможно, в скором времени выяснится, что он дезертир. Нам нужно как можно скорее вывести его из игры.
Клив опередил ее вопрос.
– Йозеф любит музыку и женщин. Он регулярно наведывается на домашние вечеринки в некий частный дом, который немцы арендуют в Тарабье, по соседству с их летним филиалом консульства. Один из знакомых Озана поставляет туда музыку, припасы и девочек, но сам бывает на вечеринках очень редко. Те междусобойчики очень неформальные, и трудно узнать точно, когда там появится Йенке, но он уже знает о тебе и знает, что ты там будешь выступать. Ты споешь там и, может, потанцуешь с кем-то из гостей, а в какой-то момент Йенке попросит тебя с ним сфотографироваться. И, если ты согласишься, это будет самой естественной вещью на свете – так поступают все звезды. Потом мы отрежем Йенке со снимка, – Стив пошевелил пальцами, изображая ножницы, – изготовим фальшивый паспорт и как можно скорее вывезем его из страны.
– Все за один вечер?
– Фелипе уверен, что это возможно. Ну, максимум за два вечера.
– Как я узнаю, что это он?
Клив достал из портфеля нотную тетрадь.
– Йенке захочет пофлиртовать с тобой и в какой-то момент поднимется на сцену. Ты дашь ему вот эти ноты, чтобы он мог спеть с тобой несколько строк. Это ноты к «Моей смешной Валентине». – Он полистал страницы и нашел зажим и отдельный листок. – Все инструкции написаны здесь невидимыми чернилами. Тебе надо лишь раскрыть тетрадь на нужной странице – он опытный и знает, что делать. Он заберет листок, когда будет готов к этому. Это не составит труда – все будут пить, а в зале будет полутемно.
С карниза взлетела чайка и скрылась в дымке. В доме по-прежнему стонал надрывно лифт. Где-то стукнула дверь.
– Я могу это сделать, – решительно заявила Саба, хотя в душе, как всегда, совсем не была в этом уверена.
– Саба, ты любишь свою страну? – тихо спросил Клив, пристально наблюдая за ее реакцией.
Она ненадолго задумалась. Любит ли она ее настолько, чтобы умереть за нее? Вообще-то, она никогда не задумывалась над смыслом слова «патриотизм», только знала – когда толпа поет «Пусть всегда будет Англия»[133] или «Иерусалим», ее сердце наполнялось гордостью. Но когда немцы сбросили бомбы на ее зеленую, милую родину, то ее реакция была вполне естественной.
– Да, – ответила она наконец. – Да.
– Молодец, хорошая девочка. – Он похлопал ее по руке. – Только я должен тебя предупредить, что вечеринки в Тарабье иногда бывают излишне раскованными. – Клив втянул щеки и испытующе посмотрел на нее. – Немцы там расслабляются. Но Фелипе будет присматривать за тобой, и, конечно, никто из немцев не захочет огорчить Озана, он слишком важен для них.
– А что потом? Ну, после этого задания? Я не хочу задерживаться здесь непонятно насколько.
– Что ты! Конечно, нет, – возразил Клив. – Мы вовсе не хотим, чтобы ты тут оставалась. Как только Йенке получит фотографию и бумаги, он уедет, а ты на курьерском самолете полетишь в Каир. Если ты захочешь вернуться в Стамбул после войны, я не сомневаюсь, что Озан предоставит тебе работу – к вашей обоюдной выгоде. Но слушай, Саба. – Его улыбка исчезла, он слегка нахмурился. – Решай сама. Ты уверена, что сможешь это сделать?
Она молча кивнула. В детстве ее самым страшным кошмаром был сон, в котором она выходила на сцену перед огромной аудиторией и обнаруживала, что забыла слова, забыла, в какой пьесе она играет и вообще кто она такая. Но сейчас уже невозможно было выйти из игры – и слишком поздно. Она уже приняла решение, поднялась по ступенькам и теперь стояла высоко на площадке вместе с Фелипе и остальными и глядела вниз. Она вздохнула полной грудью и взглянула на Клива.
– Я сделаю это, – сказала она.
Глава 35
Дом проснулся оттого, что огромная нога Барни двинула ему в ухо. Дождь размеренно барабанил по палатке. Ночью, проснувшись, он сонно отметил это. Но теперь дождь лил ровно и неустанно, и вода просачивалась под палатку. Одежда отсырела и даже намокла, а когда они выйдут наружу, там будет море грязи.
Он посветил фонариком на часы – 4:30, – закрыл глаза и попробовал вернуться в сон. Мальчишкой ему удавалось это без труда даже в холодных школьных спальнях, но теперь – нет. Во сне у него родилась двойня. Его сердце разрывалось от любви к этим младенцам с пухлыми, как у Будды, животиками, с глубокими ямочками на щеках и толстенькими, в складках, ручками. Он намыливал эти ручки, закрывая глазки младенцев от попадания мыла. Он вынимал их из ванночки и вытирал их нежную кожицу, обрабатывал их присыпкой, кутал в теплое одеяло и передавал их женщине, которая надевала на них пижамы и сажала к себе на колени. Когда малышей щекотали ее волосы, они фыркали и гулили, словно горный ручеек. Потом он усадил их на подушки перед камином. Их ясные голубые глаза устремились на него. Мы доверяем тебе, говорили они. С тобой мы в безопасности.
Ох, что за ерунда! Он вздохнул, открыл глаза, вышел, зажег сигарету и стал курить под брезентом снаружи, у входа в палатку. Глядя на море грязи вокруг, на серое небо, на немытые тарелки с засохшими остатками бобов, он с усмешкой вспомнил свой романтический сон.
Толстенькие детишки, толстый шанс. Смешно и стыдно, что он так мечтал о ней или о каком-то ее подобии. Не надо быть Фрейдом, чтобы понимать, что близнецы – это расставание, и он просто не мог себе позволить, чтобы все продолжалось в том же духе. С начала октября круглосуточные бомбежки велись с регулярностью прибытия пригородных поездов. Вчера, пролетая от Сиди-Баррани к их авиабазе, он, обалдевший и усталый до галлюцинаций, увидел пустыню как огромный лист гофрированной бумаги, на которой его самолет чертил длинные линии – туда-сюда, туда-сюда. Потом он спохватился, что, глядя на все это, совсем забыл следить за показаниями на приборной доске, больно ущипнул себя и запел, чтобы благополучно долететь до лагеря.
За последние недели, во время бесконечных боевых вылетов, они потеряли пять «Спитфайров» и двух пилотов; один механик разбился на джипе во время песчаной бури. Сегодня, если позволит погода, он планировал слетать в одиночку во временный ангар под Марса-Матрух и посмотреть, удается ли отремонтировать старые, латаные-перелатаные «спиты» и не станут ли они смертельной ловушкой для пилотов.
Вчера за ужином, когда Барни узнал про его планы, они яростно поспорили и, злясь друг на друга, легли спать. Такого Дом не мог и припомнить – ни в школе, ни в университете старина Барни не выходил из себя, нормально разговаривал, прямо не человек, а золотистый ретривер по кротости. Но усталость добралась и до самых стойких и уравновешенных, сделала их вспыльчивыми, лишила чувства юмора.
– Дом, брось ты это, – уговаривал его Барни. – Ведь за столько недель у нас первый день отдыха. – Приятель искушал его замечательной каирской альтернативой – холодным пивом вместо теплой бурды, которую они пили в пустыне; Дороти Ламур в «Сфинксе» (Барни покачал бедрами и очертил руками огромный бюст). Возможно, это их последняя увольнительная на долгий-долгий срок.
Все верно.
– Нам нужны «спиты», – мрачно возразил Дом.
Тоже верно – сейчас на счету был каждый борт. Уверенное заявление коммодора Бингли, что в сентябре они прогонят «Люфтваффе» из Африки, оказалось несбыточной мечтой, и теперь планировался новый «решающий» удар. Официального приказа пока еще не поступало, но в офицерских столовых и каирских барах только и говорили, что союзники высадят в Северной Африке самый масштабный морской десант, какие только знает история, а когда будут захвачены порты и побережье, быстро оборудуют аэродромы и базы наземного базирования. И тогда – чик-чик-чик, как в китайских шашках, – Италия окажется открытой для союзников, они получат превосходство в воздухе, и проклятая война скоро закончится. У Дома было сложное отношение к этому. Он и хотел, чтобы войне настал конец, и боялся этого. Как сможет он выйти из этой заварухи – из этой изматывающей нервы жизни, где тебя каждый день подстерегает смерть и уносит твоих товарищей? Жизнь после Африки. Жизнь после Сабы, пусть даже, как он часто себе напоминал, теперь он редко думал о ней.
Услыхав ответ Дома, Барни прервал свой глупый танец.
– Неужели ты серьезно думаешь лететь?
– Я не думаю, я полечу.
Последовало долгое, напряженное молчание.
– Ты глуп как пробка, Дом, – буркнул наконец Барни. – Ты ведь вымотался донельзя.
– Нет, я в норме. – Хотя он ужасно спал – ему постоянно чудилось, что он летит в своей боевой машине, его тело постоянно чувствовало вибрацию и сотрясения.
Сморщив лицо, Барни предпринял еще одну попытку.
– Не знаю, Дом, помнишь ли ты, что мой отец когда-то тренировал скаковых лошадей. Однажды он мне сказал, что существует очень тонкая черта между лошадью, которая замечательно прыгает, и абсолютной бездарью. Ты перешагнул через эту черту. – В глазах Барни вспыхнула злость.
Тяжело дыша, они смотрели друг на друга.
– Уж кому, как не тебе, это знать, – сказал, помолчав, Барни.
Он тоже видел, как падал Джеко. Перед полетом он отвел Дома в сторону и шепнул: «Скажи ему, чтобы он остался на земле, – сейчас он слишком несобранный». Он тоже слышал затихающие крики, когда машина крутилась в воздухе, как клочок обгорелой бумаги, и упала.
Они никогда не вспоминали об этом.
– Если ты хочешь обвинить меня в гибели Джеко, – сказал Дом, – не трать зря силы. Я и так делаю это каждый день.
– Дом, это глупо. – Лицо Барни стало грустным и озабоченным. – Он сам распоряжался своей жизнью – как мы все.
И Дому, глядя на Барни, чья огромная ступня свисала теперь с края койки, от всего сердца захотелось согласиться со словами друга, но это было невозможно.
– В общем, чего там говорить. – Лицо Барни стало холодным и мрачным. Он полез в карман за сигаретой. – Лети на чертовой машине.
В такие минуты Дом видел, как постарел его друг, как мало походил на прежнего веселого Барни. Теперь это был человек, на долю которого выпало много страданий.
– Вот и хорошо, – сказал Дом. – Привет от меня Дороти.
Прилетев в Марса-Матрух, Дом кратко переговорил с девятнадцатилетним механиком. Лицо парня было зеленым от усталости, он всю ночь ремонтировал «спит». Они быстро перекусили тем, что оставалось в открытых консервных банках. Доев последнюю ложку бобов, Дом натянул на себя сырой комбинезон, сунул под сиденье фонарик, карту, парашют и револьвер и полетел назад, надеясь засветло добраться до базы.
Серый свет дня, внизу пустыня, превратившаяся в кашицу навозного цвета. Гряда кучевых облаков на западе грозила новым дождем.
Он летел на высоте 15 000 футов[134], сосредоточившись на шуме мотора, когда услышал новый звук, поначалу еле различимый, – словно удар мухобойкой по картонке. Поглядев через фонарь вбок, он увидел черную тень «мессера». Тут же застрекотали выстрелы «та-та-та». Немец улетел.
Сначала он выругался, от души, но тут же пришла будничная, усталая мысль: «Ох, черт побери, опять». Сильно ли он пострадал на этот раз? Потом услышал свой голос, орущий: «Нет, не надо!» Челюсти разорвало рвотой, она забила маску. Кокпит наполнило едким дымом, от которого потекло из носа и глаз. «Восемь секунд, восемь секунд», – звучали в ушах слова. За восемь секунд надо отстегнуться, сорвать кислородную маску, достать парашют, перевернуть самолет и выпрыгнуть.
Пару секунд он возился с приборной доской, потом понял, что зря. Тогда он выдернул из-под сиденья парашют, сбросил фонарь и выпал в никуда, крича от отчаяния, так как парашют застрял между ног и не хотел раскрываться. Потом он долго-долго падал на накренившуюся землю.
Глава 36
Саба и Фелипе ехали на первый ангажемент в дом немецкой общины.
– Ты удивилась, когда мистер Клив сказал тебе про меня? – неожиданно спросил Фелипе.
– Да, очень, – призналась Саба. – Но одновременно испытала облегчение. Ведь я еще никогда не делала ничего подобного.
– Ты не нервничай. – Он похлопал ее по руке, слегка оцарапав длинными ногтями. – Люди там не хотят никаких конфликтов. Им надо развлечься, натрескаться жареными колбасками, выпить пива и забыть на вечер о войне. Так что тебе нечего бояться. И я не думаю, что наш пилот появится сразу. Придется подождать несколько дней.
Во время этих объяснений превосходный английский Фелипе слегка захромал. На красной атласной рубашке выступили пятна пота, от которых пахло спелыми фруктами.
Саба смотрела на мелькавшие мимо них темные деревья, на вечернее небо с первыми звездами и думала: «Вот бы его слова оказались правдой».
– Мистер Озан хорошо знает тех людей? – спросила она, хотя на самом деле ей хотелось узнать, доверяет ли ему Фелипе. Позаботится ли Озан об их безопасности?
Фелипе бросил на нее быстрый взгляд.
– Он знает здесь буквального каждого – всех полицейских, большинство немцев. Он очень влиятельный.
– Как вообще добиваются такого влияния?
– В Турции, если ты хочешь стать очень, очень влиятельным, я имею в виду действительно могущественным, ты должен крутить дела с политиками, только так, – пробормотал Фелипе. – На этой войне многие зарабатывают миллионы.
– Но ведь… – Саба опять встревожилась, но Фелипе перебил ее:
– Ладно – он очень хороший человек. Он хорошо к нам относится, а у нас есть и другие причины находиться здесь.
Автомобиль сбросил скорость, объезжая большую выбоину.
– Теперь, пожалуйста, слушай меня внимательно, – сказал Фелипе. – Я хочу еще раз пробежаться по нашему плану. Для них ты молодая турецкая певица, подружка Озана. Твои родители жили в деревне возле Ускюдара. Ты новенькая в моем ансамбле. Как называлась родная деревня твоего отца?
– Ювезли.
– Ювезли. Если кто-то спросит, нам надо это знать. Впрочем, не думаю, что это кому-нибудь интересно. Сегодня вечер знакомства с тобой – музыка, релакс. Мы неплохо проведем время. – Фелипе неуверенно улыбнулся. – Итак, мы выступим с двумя или тремя паузами – я сам решу по обстоятельствам, – а в перерывах сядем за столик, будем есть и пить. Возможно, тебя будут приглашать на танец, и это хорошо. Когда будешь танцевать, больше улыбайся и меньше говори, как можно меньше. Никто не удивится твоей робости, это нормально.
В салоне пахло потом и одеколоном Фелипе. Он потянул за свой галстук-бабочку.
– Сегодня что-то жарковато. Для осени жарковато – обычно в это время из России уже дует холодный ветер, он режет будто нож.
Он опустил стекло; в салон ворвался душистый ветерок, и Саба с удовольствием подставила свои разгоряченные щеки.
Фелипе сказал ей, чтобы она не впадала в панику, если он будет иногда исчезать. У него есть еще одна задача – составить детальный план дома и проверить, найдутся ли в той компании офицеры, небрежно хранящие вверенные им документы. Во время пауз он будет подниматься наверх под предлогом, что ему надо покурить или отлить. Если она увидит, что он ведет наверх женщину или перебрасывается солеными шутками с немцами, пусть не пугается. Ему надо казаться там своим парнем.
Маленькие огоньки, на которые они ехали, превратились в небольшую деревню. В машину вплыли запахи жареного мяса и специй, такие аппетитные, что у Сабы потекли слюнки – в суете и волнении она забыла поесть.
На краю деревни, возле кафе, освещенного керосиновой лампой, группа пожилых мужчин пила кофе. Чуть дальше, под шпалерой, увитой виноградом и жасмином, ужинала семья. Молодая женщина держала на коленях ребенка. Возле молодого мужчины стоял карапуз. Ослик жевал с довольным видом пучок свежих зеленых листьев. Эти люди жили в мире друг с другом и с окружающими.
– У них счастливый вид, – сказала она Фелипе. В этот момент семейное счастье показалось ей самой завидной вещью в жизни.
– Да. – Он нажал на педаль газа.
Внезапно она сообразила, что ничего не знает о личной жизни Фелипе. Обычно он не распространялся о себе, и они говорили о других вещах – о музыке, которая им нравилась, о планах на будущее, о музыкантах. Минуты настоящей близости наступали, когда он аккомпанировал ей на гитаре.
– Фелипе, тебе нравится такая работа? – спросила она. – Ну, понимаешь… та, другая работа в доме немцев… не музыка.
Она до сих пор не могла произнести слово «шпионить» – оно казалось ей надуманным, словно детская игра «понарошку», или, пожалуй, слишком пугающим, чтобы произносить его вслух.
– Нет. – Огоньки на приборной доске окрасили его лицо в зеленый цвет. – Нет! Мне это очень не нравится, но я все равно делаю. Мистер Клив сказал, что наш агент Йенке располагает важной информацией – и мне этого достаточно. Мы… – Внезапно он замолчал, потом тихо пробормотал: – Ненавижу я проклятых наци – я бы всех их перевешал.
В машине воцарилось гнетущее молчание. Саба не знала, что и думать. Потом Фелипе опять заговорил.
– У меня была жена… в Берлине… ее звали Рахиль. Красавица. Еврейка. У нас была дочка Наоми – такая же милая, как и мать, очень музыкальная. Ты чуточку похожа на нее.
– Пожалуйста, не надо… если тебе тяжело… Прости.
– Нет. Нет. Все в порядке. Надо было рассказать тебе об этом раньше. Я уехал на полгода на гастроли с ансамблем. Барселона, Франция, Мадрид. Все замечательно, ну, ты понимаешь. Вернулся в Берлин. Привез много подарков. – Он отпустил руль и развел руки, показывая, сколько всего привез. – Моя семья исчезла, квартира была разгромлена.
– Извини, я… – Она была готова убить себя за свой глупый вопрос. Фелипе был еще одним бродягой с разбитой жизнью, как Богуслав и акробаты. Ее просто черти толкали под руку: она задавала, казалось бы, невинные вопросы, а те детонировали словно бомба.
Салон наполнился сигаретным дымом.
– Не извиняйся. – Он тяжело вздохнул. – Не надо. Тебе нужно было знать, почему я это делаю – зря я не рассказал тебе. После всего случившегося у меня не осталось выбора. Если бы я остался в Берлине, меня бы арестовали – ведь я наполовину еврей. Тогда я поехал в Стамбул. Не уверен, что это был правильный выбор, но я только знаю, что без этого, – он похлопал по гитаре, – я бы свел счеты с жизнью.
Он что-то тихонько запел – то ли чтобы закончить тягостный разговор, то ли испытывал облегчение оттого, что чуточку излил душу. Когда они подъехали к белому дому в Тарабье, на его лицо снова вернулось деловое выражение.
Фелипе стал искать место парковки, а Саба оглядывалась по сторонам. Дом стоял на поляне среди сосен и был обнесен высокой деревянной оградой, за которой росли невзрачные кипарисы, какие-то кустарники, иудины деревья и куда-то уходила грунтовая дорога. Никаких соседей, ни шумных, ни тихих. Вероятно, поэтому немцы и выбрали этот дом. По словам Клива, их официальная летняя резиденция находилась где-то недалеко, поэтому дом мог служить как бы неофициальным офицерским клубом, куда можно было привозить женщин, играть в азартные игры и неформально, без сковывающего протокола, общаться с местной бизнес-элитой.
Возле дома уже стояли автомобили – «Бьюик» с германскими номерами и «Опель». На высоких окнах с белыми переплетами были задернуты шторы; сквозь них чуть просачивался красноватый свет.
Фелипе выбрал место возле железных двустворчатых ворот, поставил машину на ручной тормоз и посмотрел в зеркало заднего вида.
– Если что-то пойдет не так, я попрошу тебя спеть «Может быть…»[135]. Это старая испанская песня, ее никто не знает и не закажет. После этого мы спокойно свалим отсюда. Скажем, что нам захотелось подышать воздухом или выкурить сигарету. Никакой паники, никаких криков. – Еще он сказал, что всегда ставит автомобиль как можно ближе к воротам. – Я говорю это тебе так, на всякий случай. Все будет нормально.
Его атласная рубашка намокла от пота – он надел смокинг, чтобы это прикрыть, и взял с заднего сиденья гитару и пачку нот. Его спокойствие казалось неподдельным, и Саба старалась брать с него пример. У нее пересохло во рту, когда они шли по хрусткому гравию на первый маленький концерт перед врагами. Когда она думала о немцах, ей представлялись монстры – садисты, насильники, убийцы, – и, несмотря на заверения Фелипе, ей было очень страшно.
Дверь открыл Отто Энгель, улыбчивый мужчина с бычьей шеей, в атласном домашнем жакете, на котором виднелись винные пятна. Фелипе уже сказал Сабе, что Энгель – сотрудник немецкой секретной службы, что у него есть прозвище – Министр развлечений. Он и его приятели держали любовниц и, конечно, устраивали вечеринки. Германская секретная служба, в отличие от британской, по слова Фелипе, не была централизованной, а состояла из множества отделов, которые плели интриги и воевали между собой.
При виде артистов цветущее лицо Энгеля озарилось радостью. Он хлопнул в ладоши и издал громкий, гулкий смех, какой стирает улыбку с твоего лица. Фелипе, бегло говоривший по-немецки, представил Сабу с видом мага, извлекающего из шляпы нечто заманчивое для зрителей. Он сказал, что в ближайшие вечера они будут выступать вдвоем – из-за желудочного недомогания остальных. Немец прикрыл глаза, приложился губами к руке Сабы и одобрительно посмотрел на Фелипе, словно говоря «молодец, правильно».
Мысленно повторяя присловье Элли: «Перо на голове, хвост позади, без паники», она вошла в дом.
Что-то громогласно вещая, Отто вел ее под руку через синюю от дыма комнату с низким потолком. Там смеялись, пили, разговаривали около двадцати молодых людей. Ей показалось, что они выше ростом, чем многие из ее знакомых парней; некоторые были очень хороши собой, с сильными, атлетичными фигурами и правильными лицами. Были там и две-три юных блондинки в туфлях на высоком каблуке и дешевых на вид платьях. При виде Сабы голоса замолкли. Мужчины улыбались ей, обменивались между собой игривыми комментариями.
В дальнем конце зала, в эркере, была сооружена маленькая сцена. Но Энгель хотел сначала накормить их возле шведского стола, ломившегося от сыров, паштетов, немецких колбас и всевозможного спиртного. Он так суетился, что даже вспотел.
– Сначала мы выступим. – Фелипе располагающе и беззаботно улыбался, словно не знал никаких трагедий в своей жизни. – А выпьем потом.
Поправив галстук-бабочку, он направился к сцене.
– Начнем, бэби-и-и. – Он оскалил зубы, подражая ухмылке Сачмо, которая всегда забавляла Сабу.
Вскоре они уже скакали по сцене под «Зу Зу Газу». Сначала Саба держалась напряженно, но вскоре ее захватили галопирующие гитарные ритмы. Ей нравилось выступать вот так, вдвоем, без барабанщика и пианиста.
Два примитивных прожектора, установленные возле сцены, светили слишком ярко. Перед следующим номером Фелипе повозился с ними и сделал освещение сцены более спокойным и мягким. Теперь они с Сабой сидели в круге света, а вокруг была тень. Он ласково, заговорщицки улыбнулся Сабе, словно говоря «мы это можем», и заиграл шелковистую версию «Бесаме Мучо». Он что-то сказал по-немецки группе парней, молча застывших вокруг пивного бочонка, и она поняла – он объяснил им, что эту песню о поцелуе написала мексиканская девушка, которую никогда в жизни никто не целовал. Парни одобрительно заревели.
– Бесаме, бесаме му-учо… – Саба сидела на табурете, наслаждаясь искусной игрой Фелипе, и сканировала взглядом зал. Никаких монстров, по крайней мере явных; просто эти парни, оказавшиеся далеко от дома, с надеждой глядели на нее голодными глазами. Она чувствовала себя на сцене огромным зеркалом, которое могло держать их под контролем и заставлять чувствовать то, что нужно ей. Уже один или двое из них выпятили губы, как дети, ждущие, когда мамочка поцелует их перед сном.
В зале выделялся молодой мужчина, высокий блондин с чувственным, страдальческим лицом. Саба понимала, что он разглядывал ее – пристально, но украдкой. Когда в перерыве она спросила у Фелипе, не тот самый ли он пилот, Фелипе ответил, что нет.
– Этого мужчину зовут Северин – Северин Мюллер. Ты танцевала с ним на вечеринке у Озана, помнишь? Он работает в посольстве в Анкаре.
Йенке сегодня не будет, – добавил он и учтиво улыбнулся, то ли зрителям, то ли ей, перебирая гитарные струны. – Через пять минут я поднимусь наверх – а ты оставайся тут и пой.
Она сделала как он сказал, но ей было страшно. Она спела две турецкие песни, покачивая бедрами, и видела, что высокий блондин слегка хмурился, словно говоря: «Это не моя музыка». Когда она допела, он холодно похлопал, а затем игривым жестом, так не вязавшимся с его нервным, умным лицом, коснулся своих губ длинными пальцами и послал ей воздушный поцелуй.
Успех Сабы и Фелипе был полный. Немцы просили их приезжать еще. Казалось, эти люди, оказавшиеся в безликом доме, далеко от родных и семей, в чужой стране, нуждались в какой-то магии. Но эти вечеринки казались Сабе какими-то странными. Там было чудовищное количество еды – жареные колбаски, копченая красная рыба, сыры, ветчина и сосиски. Спиртного тоже было море – ящики с шампанским «Боллингер» под столом, шнапс, бочонки с немецким пивом. Женщины – разбитные секретарши из местных посольств, пышные блондинки; русские эмигрантки – бледные девицы с широкими скулами, к которым немцы, казалось, питали особенную слабость.
Ее собственным удовольствием стало петь вместе с Фелипе; в эти минуты она поразительно легко забывала обо всем. Когда они ехали по пустынной дороге на очередной концерт, он учил ее новым песням – Брехта, какого-то кубинского композитора, он напел ей прелестную испанскую песню «Роза и ветер»[136], негритянскую версию «Поезд Чух-чух»[137], которую он слышал в клубе Гарлема. Как-то вечером он сказал ей: «Если ты делаешь ошибку в песне, помни о том, что каждый новый вдох – это новое начало и новый шанс».
Но магия действовала не всегда; иногда зал с его разрозненной мебелью, мигающими лампочками и скудной акустикой казался ей скоропалительной имитацией непонятно чего; глаза девиц, сидевших на коленях у мужчин, глядели остекленело и странно, а все происходящее приобретало качество кошмара. Иногда девушек уводили наверх заниматься любовью в импровизированных спальнях, где на настольную лампу «для атмосферы» был накинут красный шарф. В те вечера, когда женщин не было, мужчины собирались вокруг пивного бочонка и состязались, кто больше выпьет. Тогда Саба их почти что жалела – они были похожи на выросших, несчастных детей, стремившихся устроить себе хоть какой-то праздник.
Хорошо было то, что Фелипе постепенно сумел составить подробный план дома, а немцы, зачарованные музыкой и пением, казалось, ничего не подозревали. Постепенно Саба стала различать в зале главных «игроков» – это были белокурый Северин и Лягушонок Финкель, как они с Фелипе прозвали Отто Энгеля. Часто Отто вставал очень близко к ней, а его выпученные глаза шарили по ее фигуре – он мысленно раздевал ее.
Когда с ней флиртовали другие мужчины (они делали это более вежливо), она пожимала плечами и бросала на Фелипе, своего переводчика, беспомощные взгляды. Чаще всего они хотели сфотографироваться с ней, и она всегда соглашалась.
Однажды вечером Фелипе впервые оставил машину за воротами и заглушил мотор.
– Сегодня придет Йенке, – негромко сообщил он и показал на узкий промежуток между двумя кипарисами. – Там выломана доска в ограде – видишь? Если потребуется, так можно быстрее всего скрыться. Но это я говорю на всякий случай. – Он пожал плечами. – Обычно все проходит нормально.
И Саба поверила ему, потому что хотела верить.
– Откуда ты знаешь?
– От Клива. Вчера я встречался с ним.
– Вот и хорошо. – Ей уже надоели эти вечеринки. – Почему он так долго не появлялся?
– Не знаю. – Лицо Фелипе помрачнело. – Мне лишь известно, что они хотят отправить Йенке в Северную Африку. Клив что-то сказал про аэродромы противника. Война там сейчас в полном разгаре.
Саба похолодела. Ей было невыносимо больно думать о Доминике.
– Итак, сегодня вечером будем действовать. Паспорт. Давай повторим еще раз план действий.
Фелипе повернулся и взял с заднего сиденья нотную тетрадь. Одна из страниц держалась на зажиме.
– Для немцев его имя Йозеф Йенке. Он шатен, среднего роста, мускулистый. Будет одет в красный жилет. Он закажет тебе песню «Моя смешная Валентина». Ты посмотришь на меня, я кивну. Все нужные документы находятся на четырнадцатой странице. – Он протянул ей тетрадь. – Когда ты исполнишь песню, достань из нот эту страницу и оставь ее на пюпитре – он заберет ее позже, когда будет безопасно. Не отдавай ему в руки. Жди. После этого тебе останется лишь сфотографироваться с ним. Об остальном он позаботится сам. Все очень просто.
Фелипе улыбнулся. Сегодня он выглядел особенно элегантно – подстриженные тонкие усики, аккуратный черный платочек в кармане кремового смокинга. Свежевыбритые щеки сияли здоровьем.
– Сегодня ты прекрасно выглядишь, – невольно вырвалось у нее, и она смутилась.
– Ты и сама неплоха, детка, – прорычал он голосом Сачмо. – Дай пять!
Она обняла его.
– Я ни с кем не пела с таким удовольствием, как с тобой, – выпалила она, и он устремил на нее свой взгляд раненого зверя.
– Да, – тихо пробормотал он и покачал головой.
Отто Энгель, как всегда, вышел к ним навстречу из шумной толпы. На нем был новый домашний жакет из голубого шелка. Он обратился к Фелипе по-немецки, и Фелипе перевел его слова Сабе на смеси ломаного английского и турецкого. Когда Фелипе восхитился его жакетом, Отто приосанился, бросил взгляд на Сабу и сообщил, что эту покупку он сделал у портного на Большом Базаре. Он поцеловал руку Сабы, оставив на ней чуточку пены от пива, которое только что пил. Засмеялся и слизнул пену. От отвращения у Сабы пробежали мурашки, хотя она сделала вид, что ничего не произошло. Сегодня вечером, сообщил Отто, они празднуют хорошие новости из Берлина – у его брата родился первенец, поэтому пускай все нальют себе то, что им нравится, – шампанское, пиво, шнапс… каниак, – добавил он, ткнув пальцем в турецкий бренди, – хотя лично он считает, что на вкус это конская моча.
– Не в обиду вам будь сказано, юная мадемуазель. – Отто снова поцеловал ей руку и пошевелил бровями.
– Он идиот, – тихонько шепнул Фелипе, не убирая с лица улыбки.
Вечеринка шла своим чередом. Голоса звучали все громче и, наконец, слились в сплошной рев. В конце зала, возле большого окна, группа мужчин окружила деревянный пивной бочонок и с криками «Stein, Stein, Stein» глотала пиво – кружку за кружкой. Три юные девушки, невесть откуда взявшиеся, сидели на диване с напряженным видом. Только одна из них, с голыми ногами, в дешевом платье, весело хохотала.
Было так жарко, что по спине Сабы ползли змейки пота. Северин распахнул ставни, и по залу пронесся прохладный ветерок. Фелипе заиграл на гитаре. Северин шикнул на пьяную толпу и поглядел на Сабу, словно не мог дождаться, когда она начнет петь. Она уже заметила, что он с жадностью слушал музыку, в отличие от остальных. Когда она пела, его точеное лицо расслаблялось; он как бы переводил дух, словно справившись с каким-то своим внутренним кризисом.
Фелипе, старавшийся выпить с самыми разными немцами, чем больше, тем лучше, сказал ей, что Северин очень одинок. Ему всего двадцать шесть лет, в Мюнхене у него остались жена и ребенок, родившийся уже после его отъезда. Он не виделся с ними два года и очень скучал. Фелипе сообщил это без всякого сочувствия – мол, ублюдок, так ему и надо.
Саба думала иначе. В неярком свете аскетичное лицо Северина казалось невинным и печальным, а в его взгляде читалась симпатия. Ей было странно думать, что, если бы он не был немцем, она обязательно поговорила бы с ним, и они, возможно, стали бы друзьями. Как минимум.
Фелипе настраивал гитару для следующей песни, когда в дверях послышался шум – прибыли новые гости. Отто хлопал всех по плечу и хохотал своим грохочущим смехом.
Фелипе повернулся к ней и шепнул:
– Пилот здесь – вон тот, справа. Продолжай петь.
– Теперь послушайте следующую песню, – объявил он потом по-немецки. – Очень страстную испанскую песню про любовь.
Пьяные немцы одобрительно завыли. Танцующие офицеры крепче прижались щеками к русским девицам. Саба взяла микрофон.
Она посмотрела на пилота, их взгляды встретились, и он тут же отвел глаза. У него было приятное лицо без особых примет, по-военному короткие волосы и одухотворенное лицо. Он стоял возле Энгеля, уже изрядно пьяного, и смеялся, слушая его.
Он непринужденно держался и, казалось, был рад, что оказался здесь. Она даже подумала на миг, что бывают шпионы, получающие кайф от своего ремесла, – ведь любят же некоторые люди вынюхивать чужие секреты. Она уже знала, что не принадлежит к их числу.
К пилоту двинулась русская девица. Она подняла руки, выставив на обозрение пучки влажных волос под мышками. Ей хотелось танцевать. Фелипе нахмурился. Девица могла все осложнить.
Теперь Саба пела турецкую песню, которой научила ее в детстве Тан. Уголком глаза она видела, что Северин нетерпеливо глядел на нее. Народные песни нагоняли на него тоску – он всегда заказывал джаз либо блюзы. Как только она допела, он подошел к Фелипе и заговорил с ним по-немецки.
Фелипе взглянул на Сабу и улыбнулся. Сыграл вступление к «Хороший и нежный» Бесси Смит, и она запела, как всегда, старательно добавляя турецкий акцент, что ей было нетрудно – она просто имитировала Тан. А гитарные аккорды Фелипе напоминали ей прохладные морские волны.
Она снова обвела глазами зал. Пилот скрылся в толпе. Он выдерживал дистанцию и не торопился.
Сабе хотелось, чтобы Северин ушел, присоединился к танцующим и не мешал, но он спокойно сидел рядом с ними, глядя то на нее, то на Фелипе. Песня невероятно действовала на него – в конце ее он отвернулся, как ей показалось, с трудом сдерживая слезы.
Возник Отто, покачивая широкими бедрами и грозя пальцем. На отвороте его смокинга белела капля жирного крема. Он потребовал, чтобы Саба немедленно исполнила «Лили Марлен» – песню, нежелательную в те годы в Германии из-за ее популярности у англичан. Но все присутствующие ее любили.
Она пела по-немецки, как ее научил Фелипе, а когда добралась до слов о том, что с Лили будет стоять кто-то другой, вокруг маленькой сцены собралась толпа. Казалось, все в мире парни были влюблены в Лили Марлен, эту хриплоголосую девчонку, стоящую под уличным фонарем возле казармы. Эти парни, полчаса назад ржавшие и лившие в глотку пиво, внезапно погрустнели, словно их обманула и бросила любимая девушка.
– Noch! Noch! Еще! – заорал в детском экстазе Отто, не успела Саба допеть; по его багровому лицу катились капли пота.
Пилот стоял у окна. Когда Саба посмотрела на него, он еле заметно качнул головой и присоединился к пению. Все орали песню, нескладно, но от души, с лихостью и отчаянием, с каким бьют посуду во время скандала.
Кто-то распахнул двери на террасу, чтобы проветрить зал и разогнать сигаретный дым. Саба увидела на фоне темно-синего неба темные силуэты кипарисов и несколько звезд. Не переставая петь, пилот непринужденно, ленивой походкой двинулся к ней. Левую руку он держал в кармане.
Когда песню допели, он улыбнулся Фелипе. Не знают ли они случайно американскую песню «Моя смешная Валентина»? Он слышал ее до войны в Берлине, в ночном клубе. Пилот напел мелодию.
У Сабы пересохли губы, и она глотнула воды. Фелипе начал листать дрожащими пальцами нотную тетрадь, лежавшую возле него на стуле. Две струйки пота стекали по его лицу в тонкие усики.
– Ты знаешь эту песню? – спросил он Сабу и протянул ей ноты.
– Да, знаю.
– Тогда поехали, – сказал Фелипе.
Он взял роговой плектор, провел им по гитарным струнам. На четырнадцатой странице перед глазами Сабы прыгали нотные строчки.
Она запела печальные слова о милой, но нефотогеничной девушке, улыбаясь Фелипе, а сама положила руку на страницу и вытаскивала ее из нотной тетради.
Пилот был поразительно спокоен, и ей даже померещилось, будто он ей подмигнул.
Она смотрела на пальцы Фелипе, смотрела ему в глаза. Она обшаривала взглядом комнату. Северин танцевал с блондинкой – Саба перехватила его краткий измученный взгляд, брошенный через плечо девушки. Энгель что-то рассказывал группе парней.
Когда она допела, зал взорвался аплодисментами.
Пилот шагнул вперед – одна рука в кармане, в другой сигарета.
– Снимите меня с девушкой, пожалуйста, – сказал он Фелипе, потом взглянул на Сабу и слегка наклонил голову. Фелипе часто просили об этом, поэтому он достал из гитарного футляра фотоаппарат «Бокс Брауни». Пилот обнял Сабу за талию и встал в демонстративную позу, потом незаметно взял листок с пюпитра.
Щелкнула камера, мигнул огонек.
– Данке, – сказал пилот и подмигнул ей уже не таясь. В ответ она похлопала его по руке. Потом, глядя, как он лениво прошел среди толпы и удалился вместе с Энгелем через боковую дверь, почувствовала, как по ее телу пронеслась волна облегчения. И почему она так нервничала? Ведь все оказалось пустячным делом. Задание выполнено, теперь она могла возвращаться в Египет. Самый странный период в ее жизни подходил к концу.
Когда пилот скрылся за дверью, Фелипе повернулся к ней и тихо сказал:
– Мне надо покурить. Оставайся тут. Я вернусь минут через двадцать. Кажется, твой поклонник хочет с тобой потанцевать.
Марлен Дитрих пела на граммофоне «Я опять влюбилась»[138]. Из тени вышел Северин и с поклоном спросил «Mchten Sie tanzen?»[139]. Щелкнул каблуками, застенчиво улыбнулся и потащил ее за руку.
В зале было слишком жарко, Северин был слишком близко. Под его пристальным взглядом она испытывала неловкость.
Когда песня закончилась, она притворилась, будто изнемогает от жары, и помахала на себя рукой. Он нахмурился, а она показала на часы и растопырила пятерню, принуждая себя улыбаться.
Она хотела выйти на террасу и немного остыть, подышать прохладным ночным воздухом, но дверь загородили орущие парни. Тогда она взбежала по короткой деревянной лестнице в ванную, расположенную на площадке.
Ее лицо, отразившееся в зеркале, выглядело напряженным и усталым. Было уже десять минут первого. Ей ужасно захотелось поскорее уехать из этого дома, только не в роскошный стамбульский номер, а куда-нибудь, где ее будет ждать Доминик, если он еще не забыл ее. Она спустила воду в унитазе, вышла на площадку и посмотрела наверх. В одной из спален горел свет, в открытой двери были видны начищенные ботинки Фелипе и его ноги. Она поднялась туда.