Кровавый остров Янси Рик

Часть двадцать седьмая

«Занятная дилемма»

Прибыв в Лондон, Уортроп и Аркрайт остановились в отеле ровно настолько, насколько нужно было, чтобы оставить там вещи, и затем разделились. Аркрайт отправился на Дорсет-стрит в Уайтчепеле, навестить квартиру Кернса и поискать возможные улики. Уортроп пошел в Лондонский Королевский госпиталь расспросить коллег Кернса и побеседовать с директором больницы, надзиравшим за его работой. Уортроп узнал, как всеми любим был Кернс, как популярен он был у персонала – в особенности персонала женского пола; как восхищались им другие врачи, что за прекрасный терапевт он был, а уж какой выдающийся хирург-травматолог! Нет, доктор Кернс не предупреждал и вообще никак не показывал, что собирается уехать. Вот он тут – а вот ищи-свищи. Мой наставник притворился старым приятелем Кернса из Штатов и сообщил директору, мол, Кернс попросил его проконсультироваться насчет необычного случая, – настолько необычного, что директор наверняка вспомнил бы.

– Меня это изводило с той самой ночи, когда мы встретились с мистером Кендаллом, – сказал доктор. – Та фраза насчет «тропической лихорадки» у флотского писаря. Директор и правда хорошо его помнил. «Обескураживающе и трагически» – так он выразился, хотя забыл, что больной был моряком. Затем он принялся описывать симптомы, и я понял, что нашел владельца гнездовища.

– Пуидресер, – прошептал я.

– Да. Когда его привезли в больницу, он был на последних стадиях заражения и утратил способность связно мыслить и говорить. При нем не было ничего, чтобы установить его личность, и он отказывался назвать – или уже не помнил – свое имя. Единственное, что, по словам директора, он кричал, было: «Гнездо! Проклятое человечье гнездо!» Это явно возбудило любопытство Кернса. Он не монстролог; понятия не имею, слышал ли он когда-нибудь о гнездовище магнификума, но вопли боли и впечатляющая симптоматика наверняка предупредили Кернса о том, что он имеет дело с чем-то монстрологическим.

Моряк умер через несколько часов после того, как его привезли в больницу. Кернс подписал распоряжение кремировать тело – обычная предосторожность при столкновении с неизвестной болезнью.

– И затем поступил точно так же, как поступил бы я, – сказал монстролог. – И я именно это и сделал. Конечно, ты уже догадался, что именно.

Я не догадался, но решил попытать счастья.

– Вы пошли в военно-морское ведомство выяснить насчет недавних…

– О, ради бога, Уилл Генри! Ты ведь слушал, не так ли? Ни Кернс, ни директор госпиталя не знали тогда, что он был писарем на флоте.

– Но Кернс говорил мистеру Кендаллу…

– Да, после того, как выяснил, кто был покойный. Это я и спрашиваю. Как он – и я – выяснил, кто был этот человек?

Я попытался снова.

– Он не называл своего имени. У него не было при себе документов… Кто-то его сдал в больницу?

Он улыбнулся.

– Уже лучше. Да, его привезла некая Мэри Элизабет Маркс. Она утверждала, что нашла его в сточной канаве на расстоянии квартала от ее квартиры, в доме номер 212 по Масбери-стрит: меньше, чем в миле[87] от госпиталя. Она заявила, что не знает его и никогда его прежде не видела: ни дать ни взять добрая самаритянка. Кернс разыскал мисс Маркс – как и я через несколько месяцев, – и нам обоим не понадобилось много времени, чтобы выбить из нее правду. Больной был ее клиентом. Мисс Маркс, видишь ли, зарабатывает себе на хлеб… развлекая молодых, и не слишком молодых, моряков… и иных военнослужащих любого толка, или гражданских, которым нравится, когда их… развлекают… развлекательные леди.

Он прочистил горло.

– Я предпочел бы этого не знать. Да, она была дама легкого поведения. Сперва она держалась своего рассказа, но потом я сообщил ей, что знаком с Кернсом, и ее настроение переменилось, от угрюмого до смешливого как у школьницы. «Ох, так вы про доктора Кернса. Ну, этот-то просто дамский угодник, – хихикая, сказала она. – Да и красавчик к тому же!» «Он мой старый друг», – сказал я ей, на что она ответила, взяв меня под руку: «Ну, друг доктора Кернса, начальник, мой друг…» Она призналась, что покойник был ее постоянным клиентом; что на самом-то деле он жил с ней в квартире на Масбери-стрит с тех пор, как был списан на берег – за неделю до того, как заболел; и что она скрыла правду, боясь, что хозяин выселит ее за проживание с мужчиной вне таинства брака. При слове «брак» она расплакалась. Она любила Тима; шли даже разговоры о свадьбе. Я не понимаю, сказала она мне, как жестока к ней была жизнь, как ее отец избивал и затем бросил ее мать, как ее мать впоследствии умерла от чахотки, оставив Мэри без крыши над головой христарадничать за кусок хлеба, а позже – торговать своим телом. Тимоти должен был стать ее спасителем, и вот ее спаситель умер.

Он покачал головой; темные глаза сверкнули.

– Она сохранила сундук со всеми его пожитками, включая сувениры и личные вещи, которыми Тимоти оброс в дальних странствиях. Кернс просил разрешения осмотреть их. Это может помочь, объяснил он ей, в расследовании причин таинственной кончины бедняги. Ты, конечно, знаешь, что он в том сундуке нашел. «Ну, и что это тут у нас? – спросил он. – Похоже на… Знаешь, что он все время повторял Мэри? «Гнездо! Проклятое человечье гнездо!» Мэри Маркс была в ужасе. Она поклялась, что никогда не видела гнездовища и что Тимоти ни разу о нем не упоминал. Так что Кернс задал ей тот же самый вопрос, что и я.

Он сделал паузу. Я знал, чего он ждет.

– Каков был последний порт его захода перед тем, как он списался на берег? – рискнул я.

– А, робкий луч солнца наконец пробился сквозь тучи! Да, и ты знаешь ответ, хоть и без деталей. А детали следующие: Тимоти Стоув служил судовым писарем второго класса на корабле Ее Величества «Ахерон». Этот фрегат только что вернулся из рейса в Аравийское море – по доставке припасов гарнизону протектората Сокотра.

Уортроп поспешил назад в гостиницу – сообщить Аркрайту новости. Однако, к своему удивлению, монстролог обнаружил, что его компаньон еще не вернулся.

– Меня не было несколько часов, а его поручение не должно было занять и вполовину столько времени, сколько мое. Я прождал больше часа; за это время солнце уже начало садиться, а от Аркрайта по-прежнему не было ни слуху ни духу. Я начал беспокоиться, что был неправ насчет Кернса. Может быть, он вовсе не покидал Англию, и Аркрайт невольно вошел прямо в берлогу к медведю. Как близок к правде я был с этой метафорой! Спустилась ночь, а вместе со светом дня меня покинула и надежда на скорое возвращение Аркрайта. Я решил, что у меня нет выбора, кроме как пойти его разыскивать, а это означало начать с Дорсет-стрит – негостеприимное место даже средь бела дня, не говоря уж о туманной ночи.

Он вздохнул, потягивая себя за нижнюю губу.

– Возможно, они выследили меня по пути – как один из них, судя по всему, выследил Аркрайта – или предугадали, что я туда приду, когда буду его искать. Я не отошел и двадцати ярдов[88] от места, где меня высадил кэб, когда из тумана выступила исполинская тень. Я успел заметить, как в свете фонаря мелькнули медно-рыжие волосы, как взметнулась рука, увидел вспыхнувший блик на пистолетном стволе, и затем темнота – полная темнота.

Очнувшись, монстролог почуял запах неочищенных сточных вод и услышал далекое эхо капающей воды; тени судорожно мелькали в свете фонаря, а его спина была прижата к холодным влажным камням. Он был связан по рукам и ногам, запястья – стянуты за спиной и скреплены с петлей на шее короткой веревкой. «Как собачий поводок, привязанный к ошейнику, так что даже самое слабое движение мгновенно затягивало петлю, чтобы я, так сказать, не лаял».

Рядом с ним на краю канализации валялся Аркрайт – точно так же связанный, в сознании и, на взгляд Уортропа, удивительно спокойный для таких обстоятельств. «Словно это был для него обычный случай – очнуться с петлей на шее в городской канализации, с изрытым оспой лицом рыжего русского громилы в футе[89] от его собственного».

«Добрый вечер, доктор Пеллинор Уортроп, – приветствовал его громила с сильным славянским акцентом. – Kak u vas dela?»

«Tak sebe», – ответил на это Уортроп.

«Ха-ха. Слыхали, Плешец? Он по-русски говорит!»

«Я слышал, Рюрик. Модуляции хороши, но акцент чудовищен».

Доктор попытался повернуть голову, чтобы разглядеть второго противника, и в ответ веревку на его шее сильно дернули – достаточно сильно, чтобы на кадыке осталась ссадина. Позади Аркрайт прошептал: «Осторожно, доктор».

Рюрик отреагировал незамедлительно. Он приставил длинный черный ствол своего смит-и-вессона ко лбу Аркрайта и взвел курок. Тот щелкнул громко и звонко в пустом пространстве.

«Вы забывать правила. Говорить, только когда к вам обращаться. Говорить правду. Нарушить правило раз, я застрелить вас. Нарушить правило два, и Плешец выпотрошить вас и бросать крысам».

Перед глазами Уортропа появился маленький лысый русский по фамилии Плешец. В тщедушных руках он вертел длинный охотничий нож: тот самый, которым несколькими месяцами позже будет почти обезглавлен Джейкоб Торранс.

«Вы приходить в поисках мистера Джона Кернса, – сказал Рюрик доктору. Монстролог не понял, что это вопрос, и потому не ответил. – Вы идти больница, – он повернулся к Аркрайту, – а вы идти его квартира. Зачем вы это делать?»

«Он мой старый друг, – сказал Уортроп. – Я слышал, что он пропал, и мы были…»

«Теперь я думать, что вы глухой и не слышать правила номер два. Или вы идиот и не понимать правила номер два. Скажите мне сами, доктор Уортроп. Вы глухой или вы идиот?»

«Я ни то, ни другое, сэр, и требую сообщить мне…»

Аркрайт оборвал его.

«Мы ищем Кернса, потому что он послал доктору Уортропу кое-что очень ценное».

«И?»

«И мы хотели его об этом спросить».

«Если вы ищете Джона Кернса, зачем вам навещать двух офицеров британской разведки, мистер Аркрайт? Вы полагаете, они знают, куда он делся или где раздобыл это «кое-что ценное»?»

Уортроп не смог сдержаться; он вывернул голову, чтобы бросить взгляд на Аркрайта, и зрелище стоической реакции последнего стоило боли, подумал доктор.

«Люди, с которыми вы видели меня утром, оставили мне записку в отеле. Они поняли, что мы с доктором Уортропом в Лондоне, и хотели задать мне несколько вопросов. Должен сказать, они были куда более цивилизованны в своих…»

Тот, которого звали Рюриком, сгреб в могучий кулак волосы Аркрайта и дернул, туго натянув веревку на шее своего пленника, пока долбил его лбом о согнутые колени. Голова Аркрайта откинулась назад, и глаза его блистали из-под злобно вспыхнувшего на лбу алого пятна.

«Вы шпион, – рыкнул Рюрик. – Вы ищете магнификум».

Аркрайт не ответил и даже не пошевелился. Он встретил взгляд русского и не моргнул.

«Мы…» – начал он.

«Аркрайт, нет», – прошептал Уортроп.

«Но я не шпион – ни английский, ни чей бы то ни было. Как я вам уже сказал, меня зовут Томас Аркрайт; я американец с Лонг-Айленда; и я сопровождал доктора Уортропа, чтобы помогать ему в расследовании исчезновения его друга Джона Кернса».

«Можно я его порезать? – взмолился Плешец. – Он нас за дураков держать».

Монстролог проговорил громко и четко: «Мы в самом деле ищем магнификум. Кернс прислал мне гнездовище, но ничего больше не сказал. Так что я приехал спросить его самого, но он, как вы знаете, исчез. А вот вам, кажется, известно все остальное, что в свете данного допроса, или прелюдии к казни, или чем бы это ни было, меня весьма удивляет».

Плешец раскрыл было рот, вновь захлопнул его и покосился на Рюрика: «Это он правило раз нарушить или правило два?»

«Правило раз, определенно», – ответил Рюрик. Он шагнул вперед и прижал мушку револьвера ко лбу доктора. Толстый, волосатый указательный палец дернулся на спусковом крючке и начал медленно нажимать.

«Не глупите, Рюрик. Спустите этот курок, и остаток службы вы проведете в Сибири, загребая в участок картежников и грошовых воришек. Вы это знаете и я это знаю, так давайте покончим с детскими играми и поговорим как джентльмены».

Голос принадлежал Аркрайту, но акцент был явно и вне всякого сомнения британским. Монстролог закрыл глаза. Он не ждал пули, а бичевал себя за то, что не увидел правды раньше; что не обращал внимания на дурные предчувствия и отметал сомнения, ослепленный жаждой славы.

– У него не было выбора, – признался Уортроп. – Он знал, что если не раскроет свою истинную личность, мы оба покойники. Цепляться за легенду значило зайти в тупик, выход из которого был один – пуля в лоб нам обоим. Ну, если считать нож Плешеца, то два. Так что он рассказал Рюрику то, что тот и так уже знал наверняка: он был не Томасом Аркрайтом из Аркрайтов, что с Лонг-Айленда, а офицером британской разведки, о чем Уортроп, по его словам, понятия не имел. Командование приказало ему внедриться в Общество в целях установления происхождения гнездовища, которое любезно прислал Уортропу доктор Кернс.

«И как вы, британцы, узнали о гнездовище?» – спросил затем Рюрик.

«А как вы думаете-то? Кернс нам о нем рассказал», – парировал Аркрайт.

«Рассказывает про гнездовище, но не говорит, где его достал?»

«Нет, он сказал, что не знает, откуда оно взялось. Мы знали, что оно было у него и что он послал его Уортропу. Потом мы узнали, что он исчез. Вот и все».

«Так вы платите Уортропу, чтобы он был вашей ищейкой?»

«Нет, доктор Уортроп принадлежит к числу тех редких созданий, чьей чести не купишь. Вместо этого мы решили его обмануть, сыграть на его тщеславии; с учетом того, насколько доктор самолюбив, это было нетрудно. Мое дело было оставаться при нем, пока он не выяснит происхождение гнездовища».

«А. А потом вы его убиваете».

«Нет, – терпеливо ответил Аркрайт. – Мы, британцы, избегаем убийств, пока это в наших силах. Убивать – дорого, рискованно и, как правило, приводит к множеству непреднамеренных последствий. Вот что я пытаюсь помочь вам понять, Рюрик. Убийство создает больше проблем, чем решает».

«Только не тогда, когда на кону магнификум, – возразил Рюрик. Он обернулся к Уортропу. – Вы знаете, где он?»

Монстролог отвернулся от окна и сел в кресло у моей полки. Его плечи покачивались в такт поезду. В этот миг завизжал гудок – пронзительный, почти истерический звук, будто крик раненого животного.

– То была занятная дилемма, Уилл Генри, – спокойно проговорил он. Мы могли бы сидеть в этот момент у уютного камина на Харрингтон Лейн, обсуждая парадоксы его любимого философа, Зенона Элейского. – Чуть более сложная, чем подразумевает вопрос. Если бы я солгал и сказал «Нет», наиболее мудрым выбором для русских было бы убить меня, поскольку иначе пришлось бы освободить меня, и я стал бы искать ответы. На такой риск Рюрик – и его правительство – не могли себе позволить пойти. Однако если бы я сказал правду и ответил «Да», решение было бы принять еще проще. Рюрик был в курсе, что его британские соперники не знают, где находится магнификум, а эту тайну, которую русские стремились сохранить любой ценой. Ему пришлось бы нас убить. Ни правда, ни ложь не спасли бы мне жизнь.

– Дама или тигр, – сказал я.

– Дама или что?

– Так, ничего, сэр. История, которую рассказал доктор Торранс.

– Доктор Торранс рассказывал историю? – Он явно с трудом мог себе это представить.

– Это неважно, сэр.

– Тогда почему ты меня перебил?

– Рюрик не застрелил ни вас, ни мистера Аркрайта, а значит, вы что-то придумали.

– Верно, Уилл Генри, но это как будто Ньютон сказал: яблоко упало, а значит, оно на земле! Пойми, что мое положение осложнялось присутствием Аркрайта, который, как я только что выяснил, был агентом Ее Величества. Если бы я сказал правду и каким-то чудом нас пощадили бы, британцы нашли бы магнификум, а это было бы лишь немногим лучше, чем моя смерть.

Ответ на «занятную дилемму» пришел монстрологу в голову, когда у него оставалось не более секунды. Ничего не сказать значило нарушить правило номер один. Солгать означало нарушить правило номер два. Сказать правду помогало не нарушить ни одного из установленных правил, кроме закона необходимости, но конечный результат был бы тот же.

Он чувствовал, как кислое дыхание Рюрика омывает его лицо, слышал неустанно каплющую воду и вдыхал тошнотворную вонь мочи и человеческих отходов, что неслись из канавы внизу. Уортроп взглянул в плоские, черные глаза хищника, охотника вроде него самого – в сияющие глаза, свои собственные, и промолвил единственное, что могло спасти ему жизнь:

«Я и правда знаю, где он. Безликий родом с острова Масира у берегов Омана».

– Масира? – спросил я.

– Да! Масира, которую мы так долго считали логовом магнификума. Это был идеальный блеф, Уилл Генри. Любой другой ответ, как я только что объяснил, обрек бы нас на смерть. Мы могли надеяться только на то, что русские уже знают, что гнездовище родом с Сокотры. Если бы они поверили, что я заблуждаюсь насчет происхождения гнездовища, они, возможно, пощадили бы нас. В сущности, в их интересах было нас отпустить. К тому времени, как мы обнаружим, что магнификум не на Масире, они уже сделают на Сокотре все, что хотят. Это было идеально и для Аркрайта. Если я прав и мы выживем, он вернулся бы с теми разведданными, которые был послан собрать: Typhoeus magnificum на острове Масира!

– Но зачем русским похищать вас с мистером Аркрайтом, если они уже знали, где магнификум? Не понимаю, доктор Уортроп.

Он похлопал меня по плечу и вскочил, прошелся назад к окну и полюбовался в стекле на свой профиль, украшенный новехонькими бакенбардами.

– В делах государственных, Уилл Генри, все правительства, что демократические, что деспотические, отчаянно заинтересованы в двух вещах – получении сведений, которые они желают защитить, и защите сведений, которые ими уже получены. Вопрос Рюрика был не «Где магнификум?», а «Знаете ли вы, где магнификум?» Это было для меня как удар молнии и раскрыло его карты; я сыграл свой маленький блеф, и мы выжили.

Палец Рюрика на спусковом крючке расслабился. Он поглядел на своего лысого напарника. Тот самодовольно улыбался тонкими губами и кивал.

«Вы уверены насчет этой Масиры?» – спросил доктора Рюрик.

Уортроп выпрямился настолько, насколько позволяла веревка на его шее, и сказал (о, как хорошо я могу себе это представить!): «Я ученый, сэр. Я ищу истину ради истины, безотносительно государственных интересов, религиозных взглядов и культурных предубеждений. Как ученый, я даю вам теорию, основанную на всех данных, находящихся в моем распоряжении. Это всего лишь теория, пока не будет доказано обратное – иными словами, пока кто-то в самом деле не обнаружит магнификум на острове Масира».

Рюрик поморщился, пытаясь уместить в своем скудном мозгу этот ответ.

«Так… вы не знаете, Масира это или нет?»

«Я думаю, что это весьма вероятно».

«Черт подери, Уортроп, – возопил Аркрайт. – Во имя всех кругов ада, пока он нам обоим мозги не вышиб, гнездовище прибыло с Масиры?»

«Что ж, да. Полагаю, что оттуда».

Рюрик и Плешец отошли посовещаться. Выбор у них был невелик. Уортроп постарался собраться с мыслями. Он не впервые смотрел в лицо смерти, но привыкнуть к такому все равно невозможно. Пока русские торопливо шептались – судя по всему, Рюрик все еще считал убийство самым быстрым и простым выходом, в то время как его товарищ видел выгоду в том, чтобы их отпустить – Аркрайт обернулся к Уортропу и тихо проговорил: «Я могу спасти нас обоих, но вы должны соглашаться со всем, что я говорю».

«Простите, Аркрайт. Но вы, кажется, только что попросили меня вам довериться».

«Уортроп, вы не знаете этих людей; я знаю. Они из Охранки, русской тайной полиции, и по эту сторону Украины более жестоких убийц вы не найдете. Мы выслеживали их больше года. Рюрик – настоящий зверь, кровавый бездушный хищник. Скотланд-Ярд в прошлом году дважды допрашивал его в связи с уайтчепельскими убийствами. Его невозможно урезонить. Если ему приказали убить вас, он вас убьет».

Монстролог отказывался предать свою веру в разум; он, как он заявил, был ученым; разум был его божеством. То, что Рюрик не решался спустить курок, убедило доктора, что, вне всякого сомнения, он был прав. Русские знали, что Сокотра – родина магнификума. Но объяснить свои доводы Аркрайту он не мог. Это значило бы сдать игру британцам.

«Тогда как вы предлагаете нам действовать, Аркрайт?» – спросил он.

Английский шпион подмигнул ему: «Предоставьте все мне».

Уортроп вздохнул, глядя на свое отражение:

– Ну, ты знаешь, что было потом. Аркрайт «раскрыл» им план британцев насчет того, что делать со мной после того, как я найду магнификум. Они, сознался он, не впервые отправляли «неудобных» короне лиц в приют для душевнобольных. Рюрик сомневался, или, возможно, был попросту сбит с толку, но Плешец сразу понял, в чем тут соль, и нашел идею прекрасной и довольно забавной. Рюрик отволок Аркрайта в сторону у шлюзов, ткнул смит-и-вессоном ему в ребра и сообщил, что знает, где живет его семья и что лучше бы ему выполнить свою часть сделки. Это означало убедить фон Хельрунга в том, что в погоне за магнификумом я встретился со своим Создателем. Все разошлись в высшей степени удовлетворенными, за исключением того, кому предстояло отправиться в сумасшедший дом до конца дней. Аркрайт был доволен, что уходит со сведениями, которые были ему от нас нужны, и живым; русские были довольны, что тайна Сокотры в безопасности; и обе стороны чувствовали, что бояться больше нечего».

Внезапно меня захлестнули грусть и душераздирающее чувство вины за судьбу Томаса Аркрайта. Сперва я не доверял ему, а потом ненавидел за то, что он отнял у меня Уортропа, мысленно судил и приговорил его к казни за мной самим и выдуманное преступление, и в конце концов не «кровавый, бездушный убийца» устроил ему последнее испытание, не «злобный король», как в притче Торранса. Нет, то был тринадцатилетний мальчик, поглощенный ревностью и уверенностью в собственной правоте, назначивший себя на роль мстителя за человека, отвергшего его в пользу другого и изгнавшего из разреженной атмосферы своего присутствия.

Часть двадцать восьмая

«Неприятности в Венеции»

Доктор был недоволен тем, что нам придется задержаться на шестичасовой стоянке – несмотря на то, что дело было в Венеции, Светлейшей, царице Адриатики, одном из красивейших – если не самом красивом – городов мира.

Мы прибыли около трех часов пополудни теплым, ясным поздним весенним днем, когда клонившееся к западу солнце превратило каналы в золотые ленты, а здания, выстроившиеся по их восточным берегам, сверкали как драгоценности. Сладкие серенады гондольеров лились из их лодок и весело летели за нами по каждому переулку и закоулку, и золотой свет стоял озерцами в сводчатых проходах и кованых чугунных балконах над водой.

Ах, Венеция! Ты возлежишь подобно красавице в объятьях любовника, беспечная, с обнаженными руками, твое бьющееся сердце полнится целомудренным светом. Как бы я желал, чтобы твоя усыпанная росой грудь приютила нас не на шесть, а на шестьдесят раз по шесть часов!

Мальчик бредет по сухой земле, полной пыли и костей, расколотых выбеленных камней и скрежета ветра. Скорбный плач иссохшей земли, брошенные в пыли кости и изгрызенные горячим ветром камни; вот его дом и его наследство… Но вот мальчик оборачивается и видит Венецию, поющую в золотом свете, и цепенеет в трансе: ее прелесть в сравнении с тем, что ему досталось, разбивает мальчику сердце.

Монстролог, казалось, знал каждую окольную дорогу и каждую тихую заводь этого плавучего города, ему была знакома каждая крохотная лавочка и каждое уличное кафе. Последнее стало желанной передышкой после двух часов ходьбы по городу без всякой ясной – во всяком случае, так мне казалось – цели. Доктор заказал кофе и откинулся на спинку стула – наслаждаться мягким климатом и прекрасными женщинами, которыми, казалось, полнилась Венеция и чей беспечный смех звучал между Библиотекой и Монетным двором, как вода, плещущая в фонтане пьяццы[90]. Потягивая эспрессо, Уортроп позволил своему взору мечтательно блуждать вокруг, лениво и сонно, как вода Большого канала.

– Вот в чем беда с Венецией, – молвил он. – Стоит тебе раз ее увидеть, как любое другое место по сравнению с ней кажется тусклым и поблекшим, так что все напоминает тебе о том, где тебя нет, – здесь его внимание привлекли две миловидные юные дамы, прогуливавшиеся под руку вдоль Моло, где солнце сверкало и рассеивало яркие вспышки золота по синей воде. – То же верно практически обо всем венецианском.

Он задумчиво пригладил свои свежие бакенбарды.

– И о монстрологии тоже, только по-другому. Ты достаточно долго пробыл со мной, Уилл Генри, и должен знать, что я имею в виду. Разве не казалась бы жизнь ужасной… ну, скажем, скучной без нее? Я не утверждаю, что монстрология всегда бывала тебе приятна или даже мила, но можешь представить себе, как обыденна и бесконечно сера была бы жизнь, если бы ты ее бросил?

– Я представлял себе это, сэр.

Он пристально поглядел на меня.

– И?

– Я был… У меня был шанс… – я не мог поднять на него глаза. – Я жил с племянницей доктора фон Хельрунга, пока вас не было, – с миссис Бейтс – и она предложила усыновить меня…

– Усыновить тебя! – он, казалось, был поражен. – Чего ради?

Я почувствовал, как к лицу начал приливать жар.

– Ради моего собственного блага, я думаю.

Он фыркнул, заметил, как исказилось мое лицо, поставил чашку и констатировал:

– И ты отказался.

– Мое место с вами, доктор Уортроп.

Он кивнул. Что значил тот кивок? Он соглашался, что мое место с ним? Или всего лишь принимал мое решение вне зависимости от того, как считал сам? Он не сказал, а я не отважился спросить.

– Знаешь, я там был, – сказал он. – В ночь твоего рождения. Твоя мать ночевала в одной из гостевых комнат – вопрос удобства. Удобства для меня, я имею в виду. Я только что получил свежую особь, и при вскрытии мне нужна была помощь твоего отца. Мы были в подвале, когда у твоей матери в двух этажах над нами начались схватки, потому мы не слышали ее криков, пока несколько часов спустя не поднялись наверх. Джеймс побежал к ней, снова спустился и затем потащил меня к ее кровати.

Я неверяще уставился на него.

– Я родился на Харрингтон Лейн?

– Да. Твои родители тебе не рассказывали?

Я покачал головой. Это была не такая вещь, о которой я стал бы их спрашивать.

– И вы приняли меня?

– Я что, это сказал? Что я только что сказал? Что твой взволнованный отец притащил меня к твоей кровати. Насколько помню, слова твоей матери были: «Не подпускайте ко мне этого человека!» – он хихикнул. – У меня было чувство, что она не слишком мне симпатизирует.

– Она говорила отцу, что ваша работа когда-нибудь его убьет.

– Вот как? Хм-м. Пророческое замечание, хоть предсказание и сбылось окольным путем, – он пригладил бакенбарды на подбородке и принялся разглядывать статую святого Теодора, убивающего дракона, что венчала гранитную колонну неподалеку.

– Так вы это сделали, доктор Уортроп?

– Сделал что?

– Приняли меня.

– Я не повитуха, Уилл Генри. И не терапевт. Я знаю, как убивать всякое, разрезать всякое и консервировать. Каким, по-твоему, образом это делает меня достаточно квалифицированным для принесения в мир новой жизни? – Тем не менее он избегал моего взгляда, и мне было очень трудно заставить себя посмотреть на него. Уортроп положил ногу на ногу и сцепил руки на колене, переплетя изящные пальцы. Были ли это руки, что первыми держали меня? Были ли это глаза, что первыми меня увидели и первыми увидел я? Я сам не знал почему, но голова от этой мысли у меня шла кругом.

– Почему вы сами мне не рассказали? – спросил я.

– Это не из тех вещей, что непринужденно всплывают в ходе беседы, – ответил он. – С чего такой растерянный вид, Уилл Генри? Я тоже родился в этом доме. К нему не прилагается – насколько я знаю – печать Каина[91].

Мы прохлаждались на пьяццетте[92] до захода. Доктор выпил четыре эспрессо, последний – одним глотком, и когда он поднялся, все его тело, казалось, дрожало под одеждой. Он пошел прочь, не оглянувшись ни разу, предоставив мне спешить за ним, как могу, в цветущей толпе, которая шествовала мимо величественного собора Святого Марка на Пьяццетта деи Леончини. Там я потерял его в толчее, но тут же высмотрел снова – монстролог шагал на восток к каналу вдоль Калле де Каноника.

Он ненадолго остановился перед открытой дверью и стоял совершенно неподвижно – словно статуя в бархатных сумерках. Я услышал, как он бормочет: «Хотел бы я знать, а вдруг… Сколько же времени прошло?» Уортроп посмотрел на часы, захлопнул их и жестом велел мне следовать за ним внутрь.

Мы вошли в полутемную залу с низким потолком, уставленную деревянными столами (в основном незанятыми). В задней части залы помещалась небольшая сцена. Подмостки были пусты, за исключением придвинутого к стене древнего пианино. Доктор сел за столик поближе к сцене, под афишей танцевального зала, что каким-то образом умудрялась цепляться за крошащуюся лепнину на стене. Человек средних лет с лицом бассет-хаунда, в покрытом пятнами фартуке, спросил, что мы будем пить. Уортроп заказал еще кофе, свой пятый, на что официант ответил: «Не кофе. Вино. Вино или спритц». Монстролог вздохнул и заказал спритц[93]. Тому предстояло остаться нетронутым; Уортроп не пил спиртного. Он спросил печального официанта, поет ли еще в клубе некто по имени Вероника Соранцо. «Si.[94]. Она поет», – ответил тот и канул в дверь справа от сцены.

Доктор устроился поудобнее на стуле, прислонил голову к стене и закрыл глаза.

– Доктор Уортроп?

– Да, Уилл Генри?

– Разве нам не пора уже назад на вокзал?

– Я жду.

– Ждете?

– Старого друга. По правде говоря, трех старых друзей.

Он открыл один глаз и снова закрыл.

– И первый из них только что прибыл.