Кровавый остров Янси Рик
Мы сидели, прислонившись спинами к прохладному камню. Рембо обнял худыми руками поднятые колени и мечтательно уставился вниз, на угнездившийся в проклятых кишках мертвого вулкана городок.
– Так что скажешь? – спросил он. – Лучший вид в Адене.
– Вы за этим меня сюда привели, показать вид? – огрызнулся я. Я устал карабкаться, перегрелся и ужасно хотел пить. Зачем я согласился с ним пойти? Надо было остаться в отеле.
– Нет, но я думал, тебе понравится, – сказал он. – Ты у входа в Tour du Silence, Башню Молчания, которую персы называют Дахмой. Это святое место, запретное для чужаков.
– Тогда зачем вы меня сюда привели?
– Показать, – медленно проговорил он, как если бы обращался к дурачку.
– Но мы же чужаки.
Он встал.
– Мне ничто не чуждо.
При Дахме не было ни часовых, ни стражей у входа, ни патрулей, обходивших территорию. Дахма не принадлежала миру живых; мы не имели права здесь находиться. Наше приближение к башне заметили только вороны, коршуны и несколько больших белых птиц, что без усилий парили на восходящих потоках раскаленного воздуха.
– Это орлы? – спросил я.
– Это белые канюки Йемена, – ответил Рембо.
Дахма находилась на дальнем конце предела, на самой высокой точке плато. То было простое строение – три массивных концентрических каменных круга, каждый в семь футов[131] толщиной, и внутри самого маленького, внутреннего круга была вырыта яма, и все это было открыто небу.
– Вот место, куда зороастрийцы приносят своих мертвецов, – тихо сказал Рембо. – Нельзя их ни сжечь, так как это сделает огонь нечистым, ни похоронить, потому что это осквернит землю. Мертвецы – nasu, нечистые. Так что их несут сюда. Выкладывают на камни, мужчин – на внешнем кругу, женщин – на втором, детей – на последнем, самом ближнем к центру, и оставляют гнить. А когда их кости дочиста обдерут птицы и выбелит солнце, переносят останки в костницу внизу, пока ветер не перемелет их в горстку праха. Таково Дахманашини, зороастрийское погребение мертвых.
Он предложил провести меня внутрь, поглядеть.
– Там никого нет, а мертвецам все равно.
– Не думаю, что хочу их видеть.
– Не думаешь, что хочешь их видеть? Вот это мне интересно, то, как ты это сказал, как будто ты сам не уверен, определился ли.
– Я не хочу их видеть.
Внезапный бриз облобызал наши щеки. Тяжелый запах смерти не мог донестись туда, где мы стояли; он поднимался с выступов в двадцати футах[132] над нашими головами, и его уносил тот же ветер, что целовал нас и нес на себе белых канюков, и коршунов, и ворон. Тени их мчались по не покрытому травой камню.
– Почему это ваше любимое место? – спросил я его.
– Потому что я странник, и после того, как я истоптал землю из края в край, сверху донизу, я пришел, наконец, в это место, туда, где дальше нет ничего. Я пришел к концу, и вот почему я и люблю это место, и презираю. Ничего не остается, когда ты приходишь к центру всего, лишь яма костей внутри внутреннего круга. Это – центр земли, месье Уилл Генри, и куда человеку идти после того, как он дошел до центра?
Я был уверен, что, когда мы прибудем назад в Гранд-отель де л’Универс, доктор будет нас ждать. Не меньше я был уверен и в том, что он будет в ярости оттого, что я ушел с французом и никому не сказал ни слова. Я злился на себя за то, что так поступил, и не мог понять, что же меня к этому вынудило. Было в Артюре Рембо нечто такое, что пробуждало дух безответственности, аморальное животное, то самое, что соглашается, когда цыган у шатра торопит нас «идти и увидеть».
Но когда около трех часов дня мы вернулись, монстролог нас не ждал. Клерк сообщил Рембо, что тоже не видел Уортропа. Мы сели за тот же столик на террасе (это, судя по всему, был любимый стол Рембо), где поэт-а-ныне-экспортер-кофе заказал еще абсент и устроился ожидать возвращения доктора.
– Видишь? Ты зря беспокоился, – сказал он.
– Он должен был уже вернуться, – возразил я.
– Сперва ты волнуешься, что он вернется, а затем волнуешься, что нет.
– Куда он поехал? – спросил я.
– В город, устроить ваше плавание на Сокотру. Ты что, не помнишь? Я пытался ему объяснить, что еще слишком рано. Бардей никогда там не появляется до пяти вечера или около того. Он создание ночное, как летучая мышь. Ты, кажется, нервничаешь. В чем дело? Он что, в какой-то беде?
– Вы сказали, что это нехороший район.
– Потому что хороших районов здесь нет, разве что гарнизон или английский квартал, но тогда это, в общем, английский квартал.
– Может, нам пойти его поискать?
– Мы только что вернулись, и мне только что принесли выпить.
– Вам не обязательно идти.
– Прошу прощения. Когда ты сказал «Может, нам пойти его поискать», я так понял, что ты имеешь в виду «Может, нам пойти его поискать». Ты волен делать, что пожелаешь. Я намерен сидеть здесь и допивать, а затем я поднимусь в свой номер и вздремну. Наша прогулка меня утомила.
Начался полуденный прилив. Подул приятный бриз с моря. Солнце соскользнуло за Шамсанские горы, и тени их протянулись над Кратером и поползли к нам. Рембо допил.
– Я собираюсь прилечь ненадолго, – сообщил он мне. – Что ты будешь делать?
– Останусь тут и буду ждать доктора.
– Если, когда я проснусь, он еще не вернется, мы пойдем в город его поискать.
Он оставил меня одного на террасе, с бризом и приближающимися тенями и вечным бряцанием бубнов вдали. Маленький арабский мальчик подошел забрать пустой бокал Рембо и спросил, не хочу ли я еще имбирного эля. Я заказал два и быстро выпил оба, один прямо за другим, и после этого все еще хотел пить, словно эта безжизненная земля высосала из моего тела всю влагу до последней капли.
Около пяти часов вечера дверь за моей спиной отворилась, и я обернулся, ожидая – зная – что это доктор.
Внутрь шагнули двое. Один был очень высок, с копной ярко-рыжих волос, второй – куда меньше и худее, а волос вовсе не имел. Рюрик уселся справа от меня; Плешец – слева.
– Ты не побежишь, – сказал Рюрик.
Я кивнул. Я не побежал бы.
Часть тридцать вторая
«Отдайте Уиллу Генри»
– Где Уортроп? – спросил он.
Этот вопрос немного меня успокоил. Он означал, что доктор все еще жив. Но долго ли мы с ним протянем? На краткий миг я удивился, как это они меня нашли, но затем решил, что бессмысленно об этом думать. «Как» не имело значения, а «зачем» – я уже знал. Так «если» или «когда»? Вот в чем был главный вопрос.
– Я не знаю, – ответил я.
Что-то острое прижалось к моему животу. Плешец склонился к мне, спрятав правую руку под стол. Когда он ухмыльнулся, я заметил, что у него не хватает переднего зуба.
– Я б мог прямо тут тебя выпотрошить, – сказал Плешец. – Думаешь, я этого не сделать?
– Вы остановиться в этом отеле? – спросил Рюрик.
– Нет. Да.
– Сейчас я объясню тебе правила, – терпеливо сказал Рюрик. – Правило раз: говорить правду. Правило два: говорить только когда к тебе обращаться. Ты знать эти правила, да? Ты ребенок. Все дети знать эти правила.
Я кивнул:
– Да, сэр.
– Хороший мальчик. И очень вежливый мальчик. Мне это нравится. Теперь мы начинать сначала. Где Уортроп?
– Он пошел в город.
– Но он вернуться – за тобой.
– Да. Он вернется за мной.
– Когда он вернуться?
– Не знаю. Он не сказал.
Рюрик зарычал и поглядел на сообщника. Тот кивнул и отложил нож.
– Мы ждать его с тобой, – решил Рюрик. – Здесь, в теньке, хорошо. Приятный бриз, дохлой рыбой не пахнуть.
То было лучшее, на что я мог надеяться в почти что безнадежном положении. Быть может, Рембо проснется и вернется вниз. Я подумал насчет вскакивания из-за стола, прыжка через перила и шансов добежать до набережной так, чтобы Рюрик не прострелил мне затылок, но пришел к решению, что эти шансы чрезвычайно малы. Но если бы я не побежал, если бы я ничего не сделал, а Рембо не проснулся до того, как доктор вернется, Уортроп был обречен.
«Две двери. За одной – дама. За другой – тигр. Какую ему выбрать?»
Под моим взглядом крачка нырнула в прибой и взмыла вновь с блестящей рыбкой, бьющейся в клюве. Я посмотрел дальше – и увидел край мира, линию между морем и небом.
«Это неотъемлемая часть нашего дела, Уилл Генри. Рано или поздно тебе перестает везти».
Чайка сорвалась со своего берегового поста, ее длинная тень быстро промелькнула по выжженному солнцем песку. Я вспомнил тени канюков на голой скале в центре мира.
«Ничего не остается, когда ты приходишь к центру всего, лишь яма костей внутри внутреннего круга».
– Что такое? – спросил Рюрик. – Почему ты плачешь?
– Не я его жду, – признался я. – Он меня ждет, – солгал я.
Это – время мертвых. Время дахманашини.
В четырнадцатом часу второго дня недели мальчик умирает от холеры на руках матери. Слезы ее горьки; он ее единственный сын.
Дух его реет неподалеку, опечаленный ее слезами. Он обращается к ней, но она не отвечает.
Она держит его, пока тело не остынет, и затем кладет его на землю. Она кладет его на землю, ибо время пришло; злой дух приближается, чтобы занять его тело, и после того она больше его не коснется.
Новая молитва-гах[133] начата. Он теперь nasu, нечист. Пришло время Нассесалар[134]. Это шестнадцатый час второго дня.
– Я не понимаю, – сказал Рюрик. – Зачем ему встречаться с тобой там, наверху?
– Там он встречается с доктором Торрансом.
– Кто такой доктор Торранс?
– Друг доктора Уортропа. Он нам помогает.
– Помогает вам что?
– Найти путь на остров.
– Что за остров?
– Остров магнификума.
Рюрик задыхался. Подъем был крут, а он не привык к жаре.
– Для чего эти ямы? – удивился он вслух.
– Защищать город от затопления.
Пересохшие цистерны были затоплены глухими тенями; казалось, у них нет дна. Если вы упадете в такую, то, может, будете падать вечно.
Носильщики трупов забирают мальчика и обмывают его в Таро, моче белого быка. Они обряжают его в Судрех-Кусти, облачение мертвых. Только лицо его остается открыто. Он nasu, нечистый. Дух мальчика следит за ними и не понимает. Он не помнит, что это было его телом. Дух его вновь младенец; у него нет памяти. Теперь шестой час третьего дня.
– Долго еще? – спросил Плешец.
– Оно сразу за следующим подъемом, – ответил я.
– Лучше бы тебе не врать нам.
– Это то самое место, – сказал я.
– Если ты нам врешь, я тебя выпотрошу. Я выпущу тебе кишки и сброшу их с горы.
– Это то место, – повторил я.
Теперь час Гах-Сарны[135]. Дастуры[136] молятся над телом стихами Авесты, дабы укрепить его дух и помочь тому в пути. После молитв тело несут наверх – и в Дахму, где его выкладывают на камень. Теперь двенадцатый час третьего дня.
– Что-то не то, – сказал Рюрик. – Это место, оно же заброшено.
– Он велел мне прийти сюда.
– Помнишь правило раз?
– Он сказал, что будет здесь.
– Здесь, – повторил Плешец. – Но что это за «здесь»? Что это за место?
– Оно называется Дахмой, – ответил я.
Рюрик зажал себе рот ладонью.
– Что это за вонь?
Я решил, что Рюрик должен быть первым, потому что пистолет был у Рюрика. Я сунул руку в карман куртки.
«Отдайте Уиллу Генри; мне некуда его положить».
«Если бы вы носили оружие поменьше, могли бы заткнуть его за подвязку».
– Что-то тут не так, – сказал Плешец и обернулся к Рюрику. – Что-то не так.
Во внутреннем круге – мальчик, над ямой, в которой лежат сухие кости и прах. Теперь он назначен солнцу, и мухам, и птицам, что сперва выклюют его незрячие глаза. То первый час четвертого дня, над ямой, на вершине бездны.
Глаза Рюрика расширились, челюсть отвисла. Последнее, что он увидел перед тем, как пуля разорвала его мозг, не имело никакого смысла. Прожив жизнь чрезвычайно уверенным в себе человеком, он умер в чрезвычайном смятении.
Плешец бросился вперед; лезвие его ножа сверкнуло в свете последних угольев угасающего дня. Его выпад распорол мне рубашку на груди; острие ножа вонзилось в висевший у меня на шее подарок Фадиля, в скарабея на удачу; и я выстрелил в упор Плешецу в живот. Подельник рыжего рухнул к моим ногам лицом вниз. Я, шатаясь, отступал назад, пока не шлепнулся о белую стену башни, а затем колени мои подкосились и я рухнул на каменную землю рядом с раненым, который еще не умер, но, истекая кровью, полз ко мне. Кровавый след, тянувшийся за его подергивающимися ногами, влажно сверкал на голых камнях.
Я поднял револьвер доктора на уровень его глаз. Я держал пистолет обеими руками, но все же не мог заставить его перестать трястись. Плешец остановился, перекатился на бок, зажал кровоточащий живот одной рукой и потянулся ко мне второй. Я не пошевелился. Он был nasu, нечист.
Я посмотрел мимо него: на море, заключенное в раму арочного прохода в стене, на линию, что складывалась там, где вода встречалась с небом. Мир был не круглый, понял я. Мир был плоский.
– Пожалуйста, – прошептал он. – Не надо.
В отличие от Рюрика, Плешец успел понять свою судьбу.
Дух мальчика приходит к Чинвато-Перету, мосту вздохов, соединяющему два мира. Там он встречает самого себя в облике прекрасной девы, свою Каинини-Кехерпу, что провожает его к Митре[137] на суд за все, что он совершил и что оставил недовершенным.
Я оставил их там мухам, и птицам, и солнцу, и ветру. В молчании за стенами Tour du Silence я оставил их. Где безлицые мертвецы смотрели в небо, там я оставил их в центре мира.
Книга X
T
Часть тридцать третья
«Наша единственная надежда на успех»
Я нашел Артюра Рембо прохлаждающимся на крыльце Гранд-отель де л’Универс, при свежей сорочке и ироничной улыбке.
– Ну? – спросил он.
– Ну – что? – я был уверен, что он может видеть это в моих глазах, чуять, как это поднимается от всего моего существа. Зороастрийцы верят, что мертвецы сперва не уходят; три дня они кружатся у своих покинутых тел, потерянные и забытые. Их выселили, и они не понимают, почему.
– Доктор Уортроп вернулся? – спросил я.
– Да, но вот-вот снова уйдет – искать тебя.
– Где он?
– Там, – сказал он, кивнув на лобби. Я побежал по лестнице, перепрыгивая по две ступеньки зараз. – Лучше бы тебе сообщить ему что-нибудь хорошее. У него для тебя хорошего маловато, – крикнул Рембо мне вслед.
Монстролог стоял посреди комнаты в окружении нескольких облаченных в форму британских полицейских, а также одного или двух вооруженных сипаев[138]. Уортроп, вне всякого сомнения самый опытный охотник из всех присутствующих, заметил меня первым. Он отпихнул кого-то с дороги и зашагал ко мне, чтобы поприветствовать увесистой затрещиной.
– Где ты был, Уилл Генри? – вскричал он. Его лицо исказилось от ярости и затаенной тревоги, которые я видел не первый раз. «Я не допущу, чтобы ты умер!» Он схватил меня за плечи и грубо встряхнул. – А ну, скажи мне! Почему ты вот тк? Разве я не велел тебе остаться с месье Рембо? Почему ты меня не дождался? Ну? Что, нечего сказать в свою защиту? Говори!
– Мне жаль, сэр…
– Жаль? Тебе жаль? – он в изумлении покачал головой. Оставив одну руку у меня на плече – словно боясь, что без якоря я могу улететь, – он обернулся к поисковой партии, сообщил им, что заблуший маленький агнец вернулся, и поблагодарил за то, что те так быстро отозвались на клич о помощи. Он больше не произнес ни слова, пока они не ушли, а затем сказал мне:
– А теперь, без фальшивых извинений, Уилл Генри, будь добр объяснить, почему ты сбежал, никому не сказав ни слова.
Я старался не смотреть ему в глаза.
– Я пошел искать вас, сэр.
– Уилл Генри…
– Я пытался уговорить месье Рембо пойти со мной, но он сказал, что устал и хочет вздремнуть.
– И по какой причине ты решил идти меня искать?
– Я думал… – слова не шли на язык.
– Да, мне очень интересно их послушать – твои мысли. Что ты думал? И если ты думал, что меня постигла некая печальная судьба, почему отправился в одиночку? Не пришло тебе в голову разбудить Рембо и хотя бы сказать ему, куда ты идешь?
– Нет, сэр, не пришло.
– Хм-м, – гнев отчасти схлынул с его лица. – Что ж, – сказал он, слегка расслабившись. – Сегодня, видно, у всех все к лучшему, Уилл Генри. Ты нашел меня, а я нашел нам корабль до Сокотры. С рассветом мы отплываем на Кровавый Остров.
Оба мы проголодались и устали, но доктор настоял на том, чтобы прежде всего спуститься на телеграф, где он отправил телеграмму фон Хельрунгу:
«ОТБЫВАЕМ ЗАВТРА МЕСТУ
КОНЕЧНОГО НАЗНАЧЕНИЯ ТЧК ПКУ ТЧК»
Уортропа тоже ожидало сообщение. Он прочел его и затем сунул в карман, не показав мне. Из озабоченного выражения на его лице я заключил, что сообщение пришло не из Венеции, и на обратном пути он был очень молчалив.
Мы взяли на ночь номер в отеле, быстро переоделись к ужину – оба мы были зверски голодны – и кончили вечер за одним столом с Рембо, хранившим гробовое молчание о нашей с ним экскурсии в Шамсанские горы над Кратером. Вместо этого он говорил о своих первых днях в Адене и о кофейном складе, в котором он надзирал над целым «гаремом» работниц, готовивших зерна к отправке в Европу. Доктор слушал вежливо, но говорил мало. Мысли его витали где-то совсем в другом месте.
Тем же вечером я пробудился от дремоты и обнаружил, что остался один. Какая-то тень двигалась за окном. Я выглянул на веранду через щелку между пластинками деревянных ставней. Четко вырисовываясь на фоне серебристого моря, монстролог стоял лицом на восток, глядя в направлении Сокотры.
Он резко повернулся и поглядел вниз через пляж на набережную, напрягшись всем телом и сунув правую руку в карман сюртука в поисках револьвера. Я знал – он его там не найдет.
«Расскажи ему, – прошептал голос у меня в голове. – Ты должен ему сказать».
Я выбрался из постели и в полутьме оделся, дрожа, хотя было не холодно. Я никогда ничего от него не скрывал – никогда и не пытался, поскольку моя вера в его способность видеть насквозь всякую ложь была нерушима.
Я как раз натягивал башмаки, когда за дверью скрипнула половица. В панике – судя по всему, моя сообразительность на этот вечер себя исчерпала – я запрыгнул обратно в постель и натянул покрывало до подбородка.
Сквозь полуоткрытые глаза я видел, как он идет через комнату к стулу, на котором я беспечно бросил свою куртку. Если он проверит барабан револьвера, мне конец. Но какое это имело значение? Я же собирался сознаться, разве нет?
Он подошел к тому же окну, через которое я за ним подглядывал, и долго стоял ко мне спиной перед тем, как сказать:
– Уилл Генри, – и снова, со вздохом, – Уилл Генри, я знаю, что ты не спишь. Твоя ночная рубашка на полу, а башмаки пропали.
Я полностью открыл глаза.
– Я видел вас снаружи и…
– И когда услышал, что я возвращаюсь, запрыгнул в постель полностью одетым.
Я кивнул.
– Ты не думаешь, что такое поведение может показаться странным? – спросил он.
– Я не знал, что мне делать.
– И наиболее разумным тебе представилось запрыгнуть в кровать и притвориться спящим?
Он обернулся ко мне и сказал:
– Я знаю, почему ты уходил нынче днем.
Я шумно сглотнул. Вера в его способности оказалась оправданной. Ему не нужно было моей исповеди: он знал.
– Ты доверяешь мне, Уилл Генри?
– Конечно.
– Судя по твоим действиям сегодня, ты говоришь неправду. Почему ты подумал, что я за тобой не вернусь? Я сказал тебе, что вернусь, но ты ушел меня искать. А только что, обнаружив, что меня нет, ты бросился одеваться, чтобы пуститься за мной вдогонку. Это из-за Нью-Йорка, не так ли? Ты помнишь про Нью-Йорк и боишься, что в любую минуту я могу тебя бросить. Возможно, мне следует уточнить особо, в чем разница между сегодняшним днем и Нью-Йорком. В Нью-Йорке я обещаний не давал.
Я ошибся: монстролог не разглядел правды. Я почувствовал, как бремя вновь устраивается на моих плечах.
– Я не знаю, что мы найдем на Сокотре, Уилл Генри. Кернс и русские выследили нас до сокровища, и не исключено, что Грааль вновь ускользнул из наших рук. Надеюсь, что нет. Я молюсь, чтобы мы не опоздали. А если мы не опоздали, то нам с тобой предстоит взять на себя бремя более тяжкое, чем способно вынести большинство людей. Наша единственная надежда на успех лежит не в силе оружия и не в числе, и даже не в нашей смекалке. Нет, вот что нас спасет, – он взял мою левую руку и крепко сжал. – Это спасло тебя в Америке и спасло меня в Англии, то, во что я должен сейчас совершенно уверовать – в то единственное, чего я даже не начинал понимать! Оно страшит меня больше мерзостей, на которые я охочусь – чудовище, которому я не могу заставить себя обернуться и посмотреть в лицо. Мы были – мы есть – мы должны быть – незаменимы друг для друга, Уилл Генри, иначе мы оба падем. Понимаешь, что я имею в виду?
Он выпустил мою раненую руку, встал, отвернулся.
– В ту ночь, когда ты родился, твой отец отвел меня в сторону и с большой торжественностью – и со слезами на глазах – сообщил мне, что тебя будут звать Пеллинором. Он, думаю, не ожидал моей реакции на сей лестный жест, о котором, я уверен, твоя мать не была уведомлена. Я откровенно выбранил его, лишив любых иллюзий на тот счет, что для меня может стать честью такой выбор. Моя собственная злоба удивила меня. Я не понимал, почему мысль о том, что ты будешь носить мое имя, привела меня в ярость. Мы часто выражаем страх как злость, Уилл Генри, и теперь я думаю, что вовсе не злился, а боялся. Ужасно, ужасно боялся.
Настало время признаться. Разве мои поступки тем днем не служили исчерпывающим доказательством того, что его вера в меня оправдалась? Я попытался и даже открыл рот, но, как Рюрик перед тем, как я убил его, не смог выдавить ни звука. Хотя я, скорее всего, спас нам обоим жизнь и выбрал ту единственную дверь, за которой лежало наше спасение, я припомнил его тихое отчаяние на побережье в Дувре. «Самое странное и смешное здесь то, что я бросил тебя именно затем, чтобы тебе не пришлось жить с ними на их плоском мире». Если бы я исповедовался, я не получил бы отпущения грехов; я все еще был бы nasu.
И он тоже. Мое прикосновение сделало бы его нечистым. Мой «успех» в Башне Молчания стал бы его поражением, его самые глубокие страхи сбылись бы. Он знал бы, вне всякого сомнения, что, когда я спас его, он навсегда меня потерял.
Часть тридцать четвертая
«Самые интересные истории лучше не рассказывать»
Капитан Джулиус Расселл, владелец торгового клипера «Дагмара», был высокий, краснолицый, одноглазый эмигрант, бывший кавалерийский офицер британской армии. Он вышел в отставку после второй афганской кампании и приехал в Аден в восемьдесят четвертом, чтобы сколотить состояние на торговле кофе. Расселл начал с того, что выложил все свои сбережения за списанный пакетбот[139], который в свое время был самым быстрым судном своего класса в британском флоте. Ему нелегко, впрочем, приходилось с поисками заказчиков: большинство экспортеров кофе возили свой товар в Европу на собственных судах, а надежды продавать дешевле конкурентов, закупаясь напрямую у плантаторов и тем самым экономя на посредниках, разбились о фактическую монополию, что держали компании вроде той, на которую в Адене работал Рембо.
– Это все чертова жара, – сообщил Расселл моему наставнику. – Выплавляет из человека всю честь. Таможен-ники такие продажные, что родных матушек продадут за шестипенсовик и бутылку арака[140].
Обанкротившись и впав в отчаяние, Расселл обратился к торговле намного более выгодным активом – алмазами. Дважды в месяц он гонял «Дагмару» вдоль побережья Африки на юг к Софале, где загружался контрабандой у продажного португальского чиновника, и вез камни брокерам в Порт-Саид. Алмазы прятали в мешки с кофе не слишком хитро, чтобы одурачить таможенников, но достаточно, чтобы укрыть при неизбежных рейдах сомалийских и египетских пиратов, рыскавших меж Мозамбиком и Баб-эль-Мандебским проливом, Вратами Слез – там, где Красное море встречается с Аденским заливом и где погиб поэт в Артюре Рембо.
Мы встретились с капитаном и его первым помощником, сомалийским исполином по имени Аваале, в столовой отеля за завтраком. Я, сухопутный двойник Аваале, сразу тому понравился.
– Что означает твое имя? – английский у него был превосходный.
– Что оно означает?
– Да. Я Аваале; на моем языке это значит «удачливый». Что значит твое имя?
– Я не знаю, значит ли оно что-то вообще.
– О, все имена что-то да значат. Почему твои родители, назвали тебя Уильямом?
– Я их никогда не спрашивал.
– Но теперь, я думаю, спросишь, – глаза его заплясали и он широко улыбнулся.
Я отвел взгляд. Доктор и капитан Расселл обсуждали – на довольно повышенных тонах – плату за проезд. Этот спор занял львиную долю визита Уортропа к Расселлу накануне. Расселл хотел получить всю сумму сразу, а доктор, скупой как всегда, соглашался только на половину, с тем, чтобы остаток был выплачен после нашего благополучного возвращения.
– Что случилось с твоими родителями? – спросил Аваале. Он правильно понял мою реакцию.
– Они погибли при пожаре, – ответил я.
– Моих тоже нет, – он положил свою огромную ладонь на мою. – Я был тогда еще мальчиком, как и ты. Ты walaalo, маленький Уилл. Брат.
Он поглядел на Расселла, чей от природы розовый цвет лица теперь разгорелся глубоким алым, и улыбнулся.
– Знаешь, как капитан Джулиус лишился глаза? Он упал с лошади при Кандагаре, и когда ударился о землю, его ружье выстрелило. Он пропустил всю битву. Капитан говорит людям, что был ранен при атаке, что, как большая часть историй о войне, правда – но в то же время и не совсем!
– Я должен покрыть свой риск, Уортроп, – яростно настаивал Расселл. – Я вам уже говорил, никто не пытается добраться до Сокотры в это время года. Британцы даже самый большой фрегат и на сто миль к этому месту не подведут до октября. Они закрывают Хадейбо на время муссонов, а Хадейбо – единственный пристойный морской порт на всем чертовом острове.
– В таком случае высадимся в Гишубе или Стерохе на юге.
– Можно попытаться. Течения на юге коварны, особенно в это время года. Напомню, доктор, я не обещал вам спокойной прогулки с палубы на берег.
Аваале склонился ко мне вплотную и тихо спросил:
– Зачем вы плывете на Сокотру, walaalo? Это место xumaato, гиблое… проклятое.
– У доктора там важное дело, – прошептал я в ответ.
Читать бесплатно другие книги:
