Испытание чудом. Житейские истории о вере Евфимия Монахиня

Вопреки статистике

Молодой хирург Сергей Окулов завершал свое ночное дежурство. Надо сказать, что оно выдалось на редкость спокойным: всего четыре вызова в приемный покой и одна срочная операция, да и то несложная – по поводу катарального аппендицита. И это – в больнице «Скорой помощи»! Пожалуй, верь Сергей Окулов в чудеса, он счел бы это затишье одним из тех чудес, которые случаются накануне новогодних праздников. Ведь до Нового года остается всего два дня, точнее, теперь уже один день… Но разве врачу пристало верить в чудеса? В таком случае, остается лишь предположить, что до утренней пятиминутки не произойдет ничего чрезвычайного, а потому можно еще немного вздремнуть… И тут…

Судя по тому, что звонил не городской, а местный телефон, в приемный покой привезли больного. И ведь под самый конец дежурства! Вот незадача!

– Сергей Юрьевич, спуститесь, пожалуйста, к нам, – резкий голос медсестры приемного отделения окончательно прогнал его дремоту. – Срочно.

– Сейчас иду, – произнес Сергей Окулов. А про себя подумал:

«Вот ведь угораздило! И что там случилось? Нельзя, что ли, было подождать пару часов, когда откроются поликлиники? Ни раньше ни позже!»

На кушетке в хирургической смотровой сидела старушка в темно-серой куртке и сером пуховом платке. А рядом на полу сиротливо стояли ее войлочные бурки. Взглянув на босые ноги больной, хирург понял: это, как говорится, не поликлинический случай. Гангрена левой стопы с переходом на голень. Вовремя же ее привезли! Ведь если в ближайшие часы ампутировать больную ногу, жизнь больной можно спасти. Хотя это и сопряжено с риском – она уже стара. Кстати, сколько ей лет?

– Это мне только по паспорту девяносто пять годов, – пояснила старушка, увидев, как врач, пробежав глазами первую страницу ее истории болезни: «Анисимова Мария Ивановна, 1928 года рождения…», потянулся рукой к лежащему тут же паспорту, словно не веря в возможность подобного, после чего удивленно воззрился на нее. – А на самом-то деле мне сейгод[1] всего лишь девяносто первый пошел…

Вот как?! Хотя разве это имеет значение? Больной уже за девяносто. Целесообразно ли делать ей столь серьезную и травматичную операцию, как ампутация конечности? Ведь больная может просто-напросто не пережить ее. Или умереть от послеоперационных осложнений. В таком случае, стоит ли причинять лишние страдания заведомо обреченной пациентке?

Размышления хирурга прервал голос старушки:

– Доктор, скажите, ведь я поправлюсь? Мне к весне обязательно надо поправиться…

– А почему именно к весне? – спросил врач, в душе смеясь над наивностью больной. В самом деле – ведь она одной ногой уже стоит в могиле! А надеется выздороветь!

– Да как же? – похоже, старушка была удивлена, что человек в белом халате, по возрасту годящийся ей во внуки, не понимает столь очевидной вещи, как ее желание поправиться. – Я же тогда за город поеду. У меня там домик, огород: целых шесть соток. Вот в земельке-то покопаюсь! Стосковалась по ней – я же деревенская… Картошку посажу, овощь всякую, клубнику. Потом мне туда правнуков привезут: нянчиться. Внукам-то некогда – они работают. А дочка болеет. А я что? Мне они не в тягость – в радость. Так что мне к весне непременно надо выздороветь!

«Откуда в ней такая жажда жизни? – подумал хирург, глядя на руки старухи, покрытые голубой сеткой набухших вен, с суставами, изуродованными артритом. – Что хорошего она видела на своем веку? Только труд, тяжелый и неблагодарный труд. Разве это – жизнь? Тогда почему она так любит жизнь? Что дает ей силы жить?»

– Скажите, Марья Ивановна, а вы счастливы? – поинтересовался он.

– Да как же не счастлива-то? – отозвалась старушка. – Так счастлива, как дай Бог каждому. Вот вы, доктор, поди, мне не верите, а я правду говорю… Ведь и то счастье, что я на свете живу: все мои братья и сестры умерли во младенчестве, одна я выжила. Не иначе как это бабушка меня у Бога вымолила. Бабушка моя набожная была, молитвенная. Бывало, все меня учила: «Помни, внученька, это мы Бога забываем и от Него отступаемся. А Он-то нас никогда не забывает и не оставляет». Мы с ней в нашу церковь часто ходили – в Вожеге у нас красивая церковь была, каменная. Там батюшка служил; не помню, как его звали. Может, потом вспомню… Старенький такой, весь седой. Прямо как святитель Николай с той иконы, что у нас дома висела. Я по малолетству думала, что на ней наш батюшка нарисован… больно уж они были похожи. Вот какая я тогда глупая была!

Мне к весне обязательно надо поправиться. Я тогда за город поеду. Картошку посажу, клубнику. Потом мне туда правнуков привезут нянчиться

А потом (мне тогда лет шесть было) родителей моих раскулачили и увезли куда-то. Так и не знаю, где они сгинули. А нас с бабушкой оставили, сказали: сами, мол, помрут. Только из дома выгнали… И пошли мы с ней по соседним деревням: что нам подадут Христа ради – тем и жили. Год так прожили. А там на Крещение морозы ударили, да такие сильные, что бабушка застудилась и слегла, а вскоре померла. Ан свет не без добрых людей: был у нас в деревне фельдшер, Матвей Семенович. Он меня к своим детям в няньки взял. Да я у них и всю другую работу по дому делала: жена-то Матвея Семеновича здоровьем слабенька была… А жила при больнице, в кладовке рядом с кухней. Когда же подросла, Матвей Семенович меня учить стал: как за больными ходить, да как анализы брать, да как рецепты читать. Как же я рада была учиться! Да однажды ночью приехали из Вологды, забрали Матвея Семеновича и увезли. После того у нас больницы и не стало… Куда податься, чем жить? Но и тут Бог меня не оставил: прослышала я, что в Вологде на железную дорогу рабочие нужны, и пошла туда…

– Пешком? – удивился Сергей Окулов. Конечно, он со школьных лет помнил историю о том, как некогда северянин Михаил Ломоносов, стремясь к знаниям, пешком отправился из Холмогор в Москву. Но одно дело – девятнадцатилетний крестьянский парень, идущий в столицу с рыбным обозом. И совсем другое – девчонка лет одиннадцати, в одиночку бредущая из деревни в город!

– А как же? – удивилась старушка. – Конечно, пешком. Помог Господь дойти. Прихожу в Вологду, в дистанцию, к тамошнему начальнику. А он, как увидел меня, расхохотался: «Ступай-ка ты, девка, домой, к тятьке с мамкой! Тебе еще в куклы играть, а не на железной дороге работать!»

Хорошо ему смеяться – да мне-то куда деваться?! Вышла я на крыльцо, села и реву. Вдруг идет какой-то человек, в годах уже. Увидел меня и спрашивает:

– Что ты, девка, скулишь? Шла бы домой уже. Вишь, на дворе-то темнеет…

– Так, – говорю, – идти-то некуда. – А он в ответ:

– Как это некуда? Откуда ты?

– С Вожеги, дяденька…

– Что, и переночевать негде?

– Негде, дяденька.

– Ну что с тобой делать? Пойдем со мной, авось женка пустит…

И привел он меня в барак: у него там две комнатки были и кухня. Накормили они меня да тут же, на печке в кухне, и спать уложили. А наутро этот человек мне говорит:

– Вот что, девка. Коли некуда тебе податься, могу тебя помощницей стрелочника определить. Хотя мала ты для такого дела, ох, мала. Годков-то тебе сколько?

– Четырнадцатый пошел… (это я приврала малость: в ту пору мне и двенадцати не было…).

– Так вот, как пойдем мы с тобой в кадры, ты там говори, что тебе месяц назад шестнадцать исполнилось. А если спросят, отчего такая тощая – скажи, что кормили плохо. А родители-то твои где?

– Раскулачили их…

– Э-э-э, так не годится. Тут надо с умом… Скажешь: отец в гражданскую погиб, а мать при родах умерла. Поняла?

– Да, батюшка.

– Какой я тебе батюшка?! Эх, девка, девка! Ну, пойдем оформляться.

Оформили меня без лишних вопросов. Как-никак, сам путевой мастер меня в кадры привел и словечко за меня замолвил! Я за него всегда молюсь: добрый был человек, сочувственный. А тогда с первой же получки пошла в церковь (вы, доктор, поди, и сами ту церковь видали, если проезжали Вологду – у самой станции она стоит) и записочку подала об упокоении родителей и бабушки. Да о здравии того путевого мастера. Послал же мне Господь доброго человека!

С тех пор зажила я в Вологде, в общежитии. Комната у нас была большая – на двенадцать человек, а соседки все старше меня: кто на десять лет, а кто и больше. И получку мне платили. Чем не житье? Только как-то зимой, под самый Николин день, приключилась со мной беда. Дежурила я ночью на переезде. За окном темно, метель метет. А стрелочник все не идет: видно, опять в гостях задержался. Да что за беда – без него управлюсь. Не впервой…

Вдруг зазвонил телефон. Сняла я трубку и слышу:

– Через пятнадцать минут через ваш пост пройдет литерный. Отметьте в журнале и пропустите.

Беру сигнальный фонарь, выхожу на улицу. А там ни зги не видно. Иду ощупью. И вдруг оступилась да как покачусь – и в сугроб! Едва выбралась. Слава Богу – фонарь не погас, а то бы беда была! Стала закрывать шлагбаум, и тут слышу сзади грохот, аж земля трясется! Гляжу: мчится на меня что-то черное, большое, с огненными глазами. И как швырнет меня оземь!

– И что же это было? – спросил врач.

– Полуторка с дровами, – спокойно пояснила Марья Ивановна. – Водитель пьяный был, вот меня и не заметил… Да и где ему было заметить: в такую-то метель! Да мужик-то совестный оказался: втащил меня в кабину и отвез в больницу. Только я этого ничего не помню. Помню только батюшку.

– Какого батюшку? – Сергей Окулов не верил своим ушам. Возможно ли, чтобы в те времена в больницу допустили священника? Да и откуда ему было взяться: их же тогда всех арестовывали! Он сам читал об этом… Уж не заговаривается ли Мария Ивановна? Что ж, в ее годы такое вполне возможно…

– Не помню, как его зовут… – задумчиво промолвила старушка. – Может, и вспомню когда… Старенький такой батюшка, на святителя Николая похож. Я его сразу узнала – он же у нас в Вожеге служил! Причастил он меня – я и очнулась. А до того, говорят, три дня без памяти лежала. Ведь я тогда очень много крови потеряла. Да еще и голову мне расшибло, и внутри все стрясло. Так что они уже не надеялись, что я выживу. А я вон до каких годов дожила. Слава Богу!

А как встала я на ноги, принялась за больными ходить. Что ж мне без работы-то валяться, даром хлеб есть? Опять же, за больными ухаживать я с детства приучена – отчего бы и не помочь? И тут вызывает меня к себе главный врач и говорит:

– А не остаться ли тебе, Маша, у нас в больнице? Я тут в кадрах справки навел: говорят, можно тебя к нам перевести. Ты ведь на железной дороге работаешь, а больница у нас как раз железнодорожная. Будешь делать все то, что и сейчас, а зарплата повыше будет, чем ты раньше получала. Поселим тебя при больнице, в ту комнату, где Аня-санитарка живет. А подрастешь, пошлем тебя в медсестринское училище. Образование получишь. Ну как, согласна?

Да как же мне было не согласиться? А вы, доктор, спрашиваете, счастлива ли я? Да есть ли кто на свете меня счастливей! Вон сколько хороших людей мне Господь посылал!

Из-за горизонта в небо медленно выплывал пурпурный шар восходящего солнца, окрашивая заснеженные деревья и дома в розовый цвет надежды. Морозное зимнее утро сменяло ночь, чтобы, в свою очередь, уступить место дню – предпоследнему дню уходящего года. Однако для хирурга Сергея Окулова время словно остановилось. Затаив дыхание, он слушал сидевшую перед ним престарелую женщину, чья жизнь была столь же трудной, сколь и долгой. И, несмотря на это, она считала себя счастливой. Но почему? Почему?

Тем временем Мария Ивановна продолжала свой рассказ:

– Вот я и осталась работать в больнице. И проработала там два года – пока мне восемнадцать не стукнуло. Тут засела я за книжки: собиралась в ветеринарный техникум поступать. Да вот не вышло…

– А почему не вышло? – полюбопытствовал Сергей Окулов.

– Так война началась, – спокойно пояснила старушка. – И к нам с Карельского фронта эшелоны с ранеными пошли. А медсестер и санитарок не хватало. Тут меня и мобилизовали в железнодорожный эвакопункт. Работала я там по двенадцать часов: обмывала, обстирывала, перекладывала, перевязывала – давал Бог сил! Да это еще что! Бывало, иду к себе, а за плечами мешок с гнойными бинтами несу. За ночь перестираю их дочиста, высушу у печки, а поутру смотаю в катушки (для этого такая машинка специальная была) и отнесу в прожарку. Мне за это в конце войны даже награду дали: медаль за доблестный труд. А еще значок «Ударнику сталинского призыва». Вот ведь как!

А когда война уже к концу подошла, отправили меня из Вологды под Михайловск, в Исакогорку.

Там тогда наводнение случилось, какого, говорят, в тех краях давно не видали. Весь путь от Бакарицы до Исакогорки вздыбило да над водой подняло. Вот меня вместе с другими железнодорожниками и отправили его восстанавливать. Я ведь сноровистая: знаю и как кривые ложить, и как прямые восстанавливать. Доработала до осени. И тут говорит мне бригадный мастер:

– А не хочешь ли ты, Маша, к нам завербоваться? Зарплата у нас хорошая. Опять же, не в вагоне жить будешь – общежитие дадим. Ведь война-то уже кончилась: теперь санитарки да медсестры только образованные нужны. А ты необразованная… А мы тебя и подучим, и разряд тебе поднимем. Подумай: дело-то выгодное.

Подумала я, подумала – да и согласилась, и пошла в путь. Хотя работа тяжелая была… да разве хлеб легким бывает?! Через месяц дали мне под начало бригаду пленных румын. А с ними держи ухо востро! Они ведь как цыгане, только еще хуже. Зазеваешься – могут и ножом в бок пырнуть. Страшное дело! Помню, в первый же день отправили нас в тупик, щебень разгружать. Охрана в вагоне осталась, одна я с ними. Тут один из них, чернявый такой, самый наглый – Лонгином его звали, – зажал меня между вагонами и хотел снасильничать. Да я в ту пору девка крепкая была – так ему дала в харю, что нос в двух местах сломала, да сама же потом его и вправила. Да вы не дивитесь, доктор – они только с виду амбалы были, а сами-то едва на ногах держались: плохо их кормили. После того они меня и признали… Жалела я их, хоть они и против нас воевали. Бывало, принесу из дома еды горячей да и накормлю, кто из них послабей. А когда разгружали картошку или брюкву, возьму да и отойду в сторону: пусть хоть несколько картофелин себе в карман сунут. Чай, люди… Когда же в сорок восьмом году их домой в Румынию отправляли, очень душевно мы расставались: кое-кто из них даже плакал. И меня с собой звали. Особенно тот Лонгин.

– Поедем, – говорит, – со мной, Мария. У меня в Румынии хутор, хозяйство. Все твоим будет. Поженимся с тобой, обвенчаемся. На руках тебя носить стану, ни в чем нужды знать не будешь.

Да только любовь зла: не вышла я за румына – вышла за татарина!

Те татары были не заключенные, а высланные. Пригнали их к нам в Исакогорку путь восстанавливать. И один из них, Ахметзян его звали, ухаживать за мной стал. Какой же он был красавец! А какой сильный! Ну, известно, дело молодое… Только недолго мы друг на друга радовались…

В ту пору я уже на сносях была, на седьмом месяце, а все работала, чтоб стажу больше было. Ахметзян мой мне во всем помогал. Да не рассчитал сил: разгружали его ребята полувагон с рельсами, да не с того конца дернули – его и придавило. Не совсем убило, да внутренности отшибло – таял он как свечка на ветру. К тому времени, как родилась у нас дочка, уже вовсе на ладан дышал. И стал меня просить:

– Отпусти меня, Маруся, в родное село. Хочу, чтобы схоронили меня по родным обычаям и в родную землю на вечный покой положили.

Ну а я что? Я ж его любила!..

Старушка смолкла, словно не в силах была рассказывать дальше… И в смотровой воцарилась тишина. Она длилась до тех пор, пока Мария Ивановна не заговорила вновь:

– Некогда было плакать: нужно было дочку поднимать. Вырастила ее, выучила – все, что могла, ей дала. А перед пенсией деньги со своей сберкнижки отписала ей на кооперативную квартиру. Пусть живет еще лучше меня! Когда же советская власть прекратилась и жить тяжело стало, я, хоть и была уже на пенсии, снова в путь пошла. Устроилась уборщицей в портовую библиотеку. Невелика зарплата, а все ж дочке подспорье… Потом внуки у меня пошли, потом и правнуки… Так разве не счастливо я жила, доктор?! Вот скажите вы мне по чести, по совести: есть ли кто на свете счастливее меня?!

Потом внуки у меня пошли, потом и правнуки… Так разве не счастливо я жила, доктор? Есть ли кто на свете счастливее меня?!

Однако Сергей Окулов в этот миг думал о том, сколь великая душевная сила заключена в немощном теле этой женщины. И хотя он был еще молодым человеком, вдобавок хирургом, который в силу своей профессии должен был быть не мягкосердечен – скорее, жесток, – он решил, что на сей раз, первый раз в своей жизни, поступит вопреки суровой статистике, не оставляющей Марии Ивановне шансов выжить. Пусть даже на свете не бывает чудес: он попытается сотворить чудо и спасти ее!

На утренней пятиминутке в хирургическом отделении Сергей Окулов отчитался перед заведующим и коллегами о своем дежурстве. Все было спокойно, поступивших больных двое: юноша 18 лет, которому он сделал аппендэктомию, и 95-летняя Мария Ивановна Анисимова, которой сегодня он намерен по срочным показаниям произвести высокую ампутацию левой ноги в связи с гангреной стопы и голени.

При этих словах заведующий отделением, пожилой профессор Виктор Петрович Реутов, выучивший не одно поколение хирургов, к которым относился не только Сергей Окулов, но даже кое-кто из столичных врачей, нахмурил седые кустистые брови. Однако не сказал ни слова. Лишь когда после пятиминутки Сергей Окулов, вслед за своими коллегами, направился к выходу из ординаторской, чтобы проследить за подготовкой Марии Ивановны к операции, профессор окликнул своего ученика:

– Зайди ко мне. Нам надо поговорить.

Сергей Окулов не раз бывал в кабинете профессора Реутова. Еще с тех времен, когда студентом начал заниматься в научном кружке по хирургии, который возглавлял Виктор Петрович. И потому он хорошо помнил эти монументальные деревянные стеллажи от пола до потолка, сверху донизу уставленные анатомическими атласами, руководствами по хирургии: дореволюционными, советскими, даже иностранными – английскими и немецкими (профессор Реутов, многажды бывавший в заграничных командировках, свободно говорил и читал на этих языках). А также – висящий в правом углу кабинета портрет человека в белом халате с аскетичным лицом и изящными руками, которые могли бы принадлежать музыканту или художнику – профессор Реутов благоговел перед памятью знаменитого С. Юдина[2] и считал его непревзойденным мастером хирургической техники. Помнил он и массивный письменный стол, заваленный бумагами и книгами, за которым, в резном деревянном кресле, похожем на трон, сейчас сидел заведующий отделением, перелистывая папку с какими-то отчетами. По другую сторону стола виднелся пустой стул. Однако, похоже, профессор Реутов был слишком погружен в свои бумаги и свои думы. Поэтому не предложил ученику присесть. Только спросил – резко, отрывисто, с нескрываемым недовольством:

– Значит, ты намерен ее оперировать?

– Да, Виктор Петрович, – ответил Сергей Окулов, недоумевая, почему профессор недоволен его решением. В самом деле: разве врачебный долг не предписывает бороться за жизнь больного до тех пор, пока остается хоть малейший шанс на благоприятный исход?

– Вот как?! – Профессор испытующе посмотрел на него. – Но ведь ты помнишь статистику? Выживает всего двадцать процентов. И то – у них. Если она не умрет на операционном столе, то умрет в послеоперационный период. Сам знаешь, какой у нас уход… Гуманно ли это?

– Но что вы предлагаете, Виктор Петрович? – спросил Сергей Окулов, не ожидавший, что учитель так неодобрительно отнесется к его решению попытаться спасти жизнь больной.

– Дать ей спокойно уйти, – бесстрастно ответил профессор. – А до этого времени – симптоматическая терапия. Вполне разумно и гуманно. Ты согласен?

– Виктор Петрович, но соматически она здорова. Есть шансы на благополучный исход.

– В том-то и дело, что есть всего-навсего шансы, – подтвердил профессор Реутов. – А стопроцентной уверенности нет. И потому не стоит рисковать. Очень советую: подумай хорошенько. Взвесь все «за» и «против». А потом сообщи мне, к какому выводу ты пришел.

Профессор Реутов вновь увидел перед собой Сергея Окулова. На сей раз молодого хирурга сопровождал врач-анестезиолог

С этими словами профессор Реутов вновь углубился в чтение отчетов. Он поднял голову, лишь когда вновь увидел перед собой Сергея Окулова. Впрочем, на сей раз молодого хирурга сопровождал врач-анестезиолог.

– Виктор Петрович, я тут посоветовался с коллегой, – произнес Сергей Окулов. – Если мы сделаем больной операцию под спинальной анестезией, это существенно уменьшит риск осложнений. Полагаю, это увеличит шансы на благоприятный исход лечения.

– Что ж, поступай как знаешь, – буркнул профессор. Ибо многолетний житейский и профессиональный опыт давно убедил его: статистика – вещь не только упрямая, но и неумолимая. Но что поделать, если молодежь не стремится учиться на ошибках стариков, а с безрассудным упрямством юности повторяет и умножает их?!

Операция прошла на редкость успешно. И Сергей Окулов гордился этим. В самом деле, он пошел на риск – и не просчитался. Выходит, следует полагаться не только на знания и опыт, но не в меньшей мере – на чувства и интуицию. Теперь Мария Ивановна будет жить. Он спас ее вопреки пресловутой статистике. Он совершил чудо.

Неудивительно, что в новый год хирург Сергей Окулов вступил с гордо поднятой головой и новыми надеждами. Однако когда пятого января он явился в больницу на очередное дежурство, то с горечью убедился – его радость была преждевременной.

В палате интенсивной терапии, куда поместили Марию Ивановну после операции, разило зловонными выделениями человеческого тела и лекарствами. А с кровати у окна несся отчаянный крик:

– Сестра-а! Кто-нибу-удь! Смените мне белье-е! Я же утону в этом болоте! Сестра-а!!!

Растрепанная седая женщина в тонкой и короткой ситцевой рубашонке с криком пыталась приподняться на койке. И вновь бессильно падала на грязный зловонный матрац – руки ее были накрепко привязаны бинтами к кроватной сетке, а правая нога ампутирована выше колена. Тем временем в палату сквозь щели в оконных рамах врывался холодный северный ветер… а одеяла у больных совсем тонкие, байковые, тут и простудиться недолго…

Вот и Мария Ивановна, похоже, простудилась. Какое тяжелое и хриплое у нее дыхание! Куда же смотрели медсестры и санитарки? Впрочем, ответ известен: праздновали Новый год. Почти как в той песне, что сложил кто-то из его коллег: «четвертые сутки гуляет больница»… До пациентов ли им было?

Увы, смерть имеет свойство пользоваться людской беспечностью…

– Как вы себя чувствуете, Мария Ивановна? – спросил он, поднимая свесившееся на пол одеяло и укрывая им старушку.

Она откликнулась не сразу. Казалось, Мария Ивановна дремала… Сергей Окулов коснулся рукой ее лба – он был горячим и влажным. Уж не пневмония ли у нее?

В этот миг Мария Ивановна открыла глаза, вгляделась…

– Это вы, доктор… – прошелестела она и даже попыталась улыбнуться. – Как я? А, хорошо… Только вот дышать что-то трудно… Да вы не беспокойтесь – пройдет…

И она вновь впала в забытье. Сергей Окулов стоял над ней, лихорадочно размышляя, что же следует предпринять. Разумеется, необходимо срочно сделать Марии Ивановне рентгенографию легких и вызвать дежурного терапевта. Если уж бороться за ее жизнь, так до конца!

Рентгенография показала: у больной – нижне-долевая пневмония. Причем обширная, с захватом обоих легких. А вызванный Сергеем Окуловым дежурный терапевт Анна Николаевна Диева – костлявая, как смерть, молодящаяся особа лет сорока с мелированными кудряшками, – без обиняков заявила ему – инкурабельный случай[3]. Конечно, во избежание возможных эксцессов со стороны родственников больной она назначит антибиотики. Однако летальный исход предрешен.

– Что ж, нажилась бабка – пора и в земельку! – усмехнулась она, выходя из палаты, и дробный цокот ее каблучков с железными набойками казался отзвуками стука молотка, забивающего гвозди в крышку гроба.

В этот миг Сергею Окулову вспомнилось, как надеялась Мария Ивановна поправиться до весны, чтобы вдоволь покопаться в земельке на своей даче и понянчить правнуков. Но вместо семян в земельку суждено лечь ей самой… А он-то надеялся совершить чудо! Забыв, что чудеса бывают только в сказках, которым верят лишь наивные дети. Да в тех небылицах с непременным счастливым концом, что испокон веков сочиняют к Рождеству. И вот послезавтра наступит Рождество. Доживет ли Мария Ивановна до этого праздника? Впрочем, разве это имеет значение?

Что ж, впредь он будет умней. Станет полагаться исключительно на опыт старших коллег, подтвержденный многолетней практикой. И сосредоточится на тех больных, кому реально можно помочь. Ибо статистика сурова. И неумолима.

Чудес не бывает…

Три дня спустя, придя на работу, Сергей Окулов заглянул в палату интенсивной терапии. И нисколько не удивился, увидев, что кровать, на которой лежала Мария Ивановна, пуста. Что ж, в медицинской статистике, где проанализирована летальность больных старческого возраста с ампутацией нижних конечностей, стало одним случаем больше. Иного он и не ждал.

– Сергей Иванович! – окликнула его постовая медсестра. – Вы кого ищете? Ту старушку, что здесь лежала? Так Виктор Петрович ее вчера распорядился к вам в десятую палату перевести…

Что? Выходит, Мария Ивановна еще жива? Но почему заведующий отделением распорядился перевести умирающую к выздоравливающим больным? Что за чудеса?

С мальчишеской поспешностью он распахнул дверь десятой палаты…

– Доктор…

На койке под капельницей лежала Мария Ивановна. И улыбалась ему.

– Вот спасибо-то вам, доктор! – ее голос был слаб, но какая же в нем слышалась радость! – Спаси вас Господь! Я ведь сразу поняла, что это вы его ко мне позвали!

Что она несет?! Кого он мог к ней позвать?

Как видно, последний вопрос Сергей Окулов произнес вслух. Потому что Мария Ивановна живо откликнулась:

– Как это – кого? Батюшку! Старенького такого, как святитель Николай с нашей иконы… Я его сразу узнала: он ведь в нашем селе служил. А когда меня девчонкой грузовик сбил – я вам о том рассказывала, помните? – он в больницу пришел и меня причастил. Вот и опять он ко мне приходил, и опять причастил. А я ему о вашем здравии записочку подала. Вы же меня спасли! Теперь уж я точно к весне поправлюсь! Ведь это правда, доктор?!

Я ведь сразу поняла, что это вы его ко мне позвали! Батюшку! Старенького такого, как святитель Николай с нашей иконы… Я его сразу узнала!

Однако Сергей Окулов молчал. Не потому, что не верил в возможность скорого выздоровления Марии Ивановны. Но потому, что впервые в жизни он столкнулся с настоящим чудом, не подвластным ни людским расчетам, ни суровой и неумолимой статистике, ни даже нашему неверию в чудеса.

Руки грешников

– Ой, Яков Иванович, какие у вас картины красивые!

Старик, сидевший в дубовом кресле, ручки которого были украшены искусно вырезанными львиными головами, отложил в сторону монографию, посвященную творчеству иконописца Федора Зубова[4], и поднял глаза на миловидную девушку, из уст которой только что вырвался этот по-детски восторженный возглас.

– Это, дорогая Людочка, не картины, – добродушно-снисходительным тоном учителя, объясняющего ребенку азы грамоты, произнес он. – Это иконы.

– А они старинные?

– Да… – Старик говорил с такой теплотой, словно речь шла о любимых им людях. – Вот, например, эта икона Преображения Господня – середины семнадцатого века. И как вы думаете, где она была написана?

– Не знаю… – замялась Людочка. – Откуда мне знать? Это вы, Яков Иванович, все знаете… А где ее нарисовали?

– Иконы не рисуют, – ласково поправил старик. – Их пишут. А эту икону написали у нас на Севере, в городе Наволоке. Нет, я не оговорился: это сейчас Наволок – село. Но в старину он был крупным городом. И в нем, при архиерейском подворье, имелась своя иконописная школа. Ее основал монах Савва, ученик так называемых царских изографов из московской Оружейной палаты. К сожалению, когда при Петре Первом была образована Михайловская губерния с центром в Михайловске, город Наволок пришел в упадок и тамошняя иконописная школа прекратила свое существование. Кроме того, сказалось влияние входившей в моду западной живописи… Так что икон наволоцкого письма сохранилось очень мало. Даже в нашем краеведческом музее их всего лишь десять, да и то по времени написания они уже поздние – начала XVIII века. Но та икона, что хранится у меня, принадлежит кисти самого Саввы Наволоцкого. Видите вот эту виноградную лозу в нижнем углу справа? Это – своеобразная подпись художника. Ведь еврейское имя Савва в переводе на русский язык означает «вино». Надо сказать, что это – редчайший случай: обычно иконописцы не ставили автографов на своих произведениях. Даже великий Андрей Рублев…

Вот, например, эта икона Преображения Господня – середины семнадцатого века. И как вы думаете, где она была написана?

Старик говорил с поистине юношеским воодушевлением. Еще бы! Ведь древнерусская живопись была любимым коньком Якова Ивановича Ефимовского, бывшего сотрудника михайловского музея изобразительных искусств. Мало того: старейшего и авторитетнейшего тамошнего сотрудника. Лишь в самом конце восьмидесятых годов, после того как Ефимовский, отличавшийся прямотой и бескомпромиссностью, в чем-то не поладил с новым руководством музея, он ушел оттуда и открыл первую в Михайловске антикварную лавку. Это позволило ему не только жить безбедно, но и пополнять свою личную коллекцию икон, по слухам, способную соперничать с соответствующей музейной экспозицией. Впрочем, сейчас Ефимовский редко наведывался в свою лавку – старика донимали то высокое давление, то больное сердце, то застуженная в экспедициях по северным деревням поясница. А несколько дней назад на фоне очередного гипертонического криза у него чуть не развился инсульт. Однако Ефимовский повел себя с присущей ему бескомпромиссностью, подчас граничившей с упрямством, и наотрез отказался лечь в больницу.

– Дома и стены лечат, – заявил он врачам. – А таблетки пить и уколы делать я и дома могу.

Тем не менее предписание врачей повременить с выходами на улицу старик соблюдал неукоснительно. Ведь за что-что, а за свою лавку он был спокоен. Вместо него там сейчас работал Борис Жохов. Ефимовский не прогадал, когда в свое время принял к себе на работу этого молодого человека: тот стал для него незаменимым помощником. Он прямо-таки на лету схватывал знания, которыми щедро делился с ним старый антиквар. Правда, Ефимовского несколько коробило то, что Жохова интересовала прежде всего цена того или иного предмета старины. Зато торговать он умел куда лучше, чем сам хозяин лавки. Мало того, за годы работы в ней не присвоил себе ни рубля сверх положенной зарплаты. Мог ли после этого Ефимовский не доверять Борису Жохову?! Между прочим, именно Жохов порекомендовал (или, как шутливо выражался Ефимовский, – сосватал) ему Людочку – скромную, улыбчивую девушку-медсестру, которая делала старому антиквару назначенные врачом инъекции. А между делом болтала с ним о том о сем, умиляя его своей трогательной наивностью в сочетании с присущим женщинам любопытством. Милое дитя…

Мог ли Ефимовский знать, что умение Людочки находить психологический подход к людям дорого обошлось уже многим одиноким старикам и старухам! И те, кто имел несчастье довериться этой на первый взгляд такой доброй и участливой девушке, вскоре с ее помощью до срока переселились в мир иной. А принадлежавшие им антикварные вещи пополнили ассортимент лавки Ефимовского, не подозревавшего о тайных проделках своего помощника Бореньки Жохова, более известного под прозвищем Жох. А также о том, что он отнюдь не случайно порекомендовал Ефимовскому в качестве медсестры именно Людочку…

Тем временем Людочка внимательно разглядывала висящие на стене иконы:

– Наверное, они очень дорогие? – предположила она.

Ефимовский поморщился. Разумеется, он знал, за сколько можно продать ту или иную икону из его коллекции. Однако для него, внука священника, в годы гонений на веру погибшего в Соловецком лагере, ценность икон измерялась отнюдь не их рыночной стоимостью. И даже не их древностью. Хотя поймет ли его эта девушка, имеющая совсем иные жизненные ценности? Увы, вот они – плоды безверия многих поколений людей, у которых отняли веру в Бога – место святыни в их душах занял пресловутый золотой телец…

Впрочем, отчего бы не попытаться объяснить ей? Ведь эта девушка явно стремится к вере. Оттого-то ее так заинтересовали его иконы…

– Да, они дорогие, – сухо произнес старый антиквар. – Но, знаете ли, Людочка, у меня хранится вещь, имеющая не меньшую ценность, чем эти иконы. Точнее, реликвия.

– А что это за вещь? – полюбопытствовала Людочка.

– Пояс преподобного Серафима Саровского. Вы слыхали о таком святом? Нет? А ведь это – один из самых известных и почитаемых русских подвижников. Он жил в восемнадцатом веке. За духовным советом к нему в Саровский монастырь приезжали люди со всей России. Некоторых из них он исцелил от неизлечимых болезней. Но это – лишь малая часть его чудес и подвигов. Видите эту икону? На ней изображен преподобный Серафим, молящийся на камне. Это моление продолжалось тысячу дней и ночей. Что до этой иконы, то в нее вставлен кусочек того самого камня… А когда святой Серафим жил отшельником в лесу, к нему приходил медведь. И старец кормил его с рук… Это тоже часто изображали на иконах. Так вот, у меня есть пояс, принадлежавший преподобному Серафиму.

Видите эту икону? На ней изображен преподобный Серафим, молящийся на камне. Это моление продолжалось тысячу дней и ночей

– А откуда он у вас? – спросила Людочка, переводя глаза с иконы на рассказчика.

– Я получил его от одной старушки, тайной монахини, – задумчиво промолвил Яков Ефимовский. Потому что в этот момент он словно воочию видел восьмидесятилетнюю мать Серафиму, хорошо знавшую и помнившую его погибшего деда-священника, к которому она в юные годы ходила на исповедь. Вот старуха бережно извлекла из резной деревянной шкатулки, что стояла у нее на полке рядом с иконами, узкую ленту, сплетенную из грубой черной шерсти. Благоговейно перекрестившись и поцеловав святыню, она уложила ее назад и со словами: «Возьми, Яшенька, у тебя он сохраннее будет… мои-то ведь безбожники после меня все повыбросят» – передала ему шкатулку. Да, мать Серафима как в воду глядела: едва похоронив старуху, родные поспешили избавиться от ее вещей: книг, икон, старых фотографий. Что ж, безразличие к собственному прошлому – тоже плод безверия…

В этот момент он словно воочию видел восьмидесятилетнюю мать Серафиму, помнившую его погибшего деда-священника, к которому она в юные годы ходила на исповедь

– Эта святыня передавалась в ее семье из поколения в поколение, – продолжил он свой рассказ. – Причем мать Серафима (эту монахиню в постриге назвали в честь преподобного Серафима Саровского) говорила мне, будто в этом поясе заключена такая благодать, что руки грешников… то есть тех, кто носит в сердце и творит зло, не смогут его коснуться…

– Ой, как интересно! – умилилась девушка. – Яков Михайлович, а вы не могли бы показать мне этот пояс?

– Непременно, Людочка, – улыбнулся старый антиквар. – Только не сейчас. А то мы с вами, похоже, заговорились: вон, за окошком-то уже совсем стемнело. Вам домой пора. А я тем временем этот пояс найду и завтра вам покажу. Ну, до завтра!

– До завтра, Яков Иванович! – Людочка одарила старика ответной улыбкой и выпорхнула за порог.

Выйдя на улицу, медсестра оглянулась. Окна квартиры антиквара были ярко освещены. Кроме одного… Впрочем, вот и в нем зажегся свет. Что ж, как видно, именно там и находится пресловутый пояс. Людочка извлекла из кармана мобильный телефон и набрала хорошо знакомый ей номер.

– Борис Яковлевич?! Это я, Люда. Мне нужно срочно встретиться с вами. Хорошо. Сейчас приеду.

Спустя полчаса она уже пересказывала Жоху свой разговор с Ефимовским:

– Послушайте, Борис Яковлевич, он мне сейчас такое рассказал! Будто бы у него хранится пояс какого-то святого. И что будто бы он стоит столько же, сколько его «доски»![5]

– А что это за пояс? – Жох насторожился, как охотничий пес, почуявший добычу. – Ты его видела?

– Нет. Только когда он о нем рассказывал, у него глаза так и горели! Он обещал мне его завтра показать.

– Вот как… – задумчиво промолвил Жох. – А где этот пояс у него хранится?

– Видимо, в той комнате, – ответствовала Людочка, и Жох сразу понял, что она имеет в виду. В квартире Ефимовского было три комнаты. Одна, самая просторная, служила гостиной. Именно в ней старый антиквар давеча беседовал с Людочкой. В другой комнате, поменьше, размещалась его библиотека. За пять лет знакомства с Ефимовским Жох не раз бывал в этих комнатах. И хорошо знал, что в них находится, включая содержимое письменного стола в хозяйской библиотеке… Однако в третьей комнате он не бывал ни разу. Потому что ее дверь всегда была заперта. Впрочем, однажды Ефимовский обмолвился, что в этой комнате хранится самое дорогое, что у него есть. Теперь, благодаря Людмиле, Жох знает: там находится вещь, цена которой превышает стоимость коллекции икон, принадлежащей Ефимовскому. Что ж, в таком случае… Чего бояться? Как говорится, все бывает в первый раз… Да и можно ли назвать это убийством? Ефимовский и так зажился на свете: он стар и болен. Не все ли равно, когда он умрет, сейчас или позже? Вдобавок его руки будут чисты. Все сделает Людочка. А ей не впервой…

– Только он мне про этот пояс сказал… – донесся до Жоха голос медсестры, – будто он вроде как заклятый. И не каждому в руки дается…

Ну-ну! Поповские сказочки! Впрочем, Ефимовский верит в них как ребенок. Старый – что малый. Что ж, любопытно будет взглянуть, придет ли Бог Ефимовского к нему на помощь!

Что до пресловутого пояса, то уже завтра он окажется в руках Жоха!

– Здравствуйте, Людочка! – Ефимовский распахнул перед медсестрой дверь своей квартиры. – Проходите, проходите! Как я себя чувствую? Прекрасно! И все благодаря вам! Между прочим, я выполнил свое обещание. Сейчас вы увидите пояс преподобного Серафима.

– Спасибо, Яков Иванович! – обрадовалась Людочка. – Вы такой заботливый! Только давайте я вам сначала укольчик сделаю. А потом вы мне этот пояс покажете. Ладно?

Пока Ефимовский закатывал рукав рубашки, Людочка, повернувшись к нему спиной, набирала в шприц лекарство. Однако то был не эуфиллин, прописанный старику врачами, а клофелин, ампулу которого медсестра украдкой извлекла из своей сумочки. Вчера они с Жоховым обговорили все: через некоторое время после введения клофелина антиквар почувствует себя плохо и Людочка посоветует ему прилечь. А потом… Мало ли больных стариков умирает во сне?..

– Ну, Людочка, я готов! – улыбнулся Ефимовский, протягивая ей руку. Привычным движением медсестра ввела иглу в голубевшую на локтевом сгибе вену. Разумеется, он не заподозрит неладного… где ему!

– Как вы себя чувствуете, Яков Иванович? – заботливо поинтересовалась она, медленно вводя в вену старика смертельное содержимое. – Все хорошо?

– Просто замечательно! – уверил ее Ефимовский. – Замеча… Что это?! Постойте! Что вы мне вводите?

– Успокойтесь, Яков Иванович! – заворковала Людочка, надавливая на поршень шприца. – Это же ваше лекарство!

– Нет! Это что-то другое… Стойте! Прекратите! Вырвав из вены полупустой шприц, Ефимовский вскочил на ноги. Впрочем, он тут же зашатался и, пытаясь удержать равновесие, схватился за спинку своего резного кресла.

– Что это?! – хрипел он. – Людочка, вызовите «Скорую»! Господи, что с вами! Вам плохо? Ничего, я сам… Алло! Это «Скорая»? Приезжайте… (он назвал адрес). Что? Не знаю… Сердце… и голова кружится… Хорошо… Людочка! Вы меня слышите? Где вы, Людочка?!

Но медсестра уже не слышала его крика. Насмерть перепуганная, она стремглав неслась вниз по лестнице, схватив в охапку жакет и сумочку. Только бы ноги унести! Но что могло случиться? Они же с Жоховым предусмотрели и рассчитали все до мелочей! Тогда что же свело на нет их расчеты? Не иначе как заклятие, лежащее на том поясе! Что же еще?!

Приехавшая «Скорая» обнаружила Ефимовского лежащим без сознания на лестничной площадке. Той же ночью он умер в реанимационном отделении городской больницы, так и не придя в себя.

А спустя полгода после похорон старого антиквара в подъезд дома, где он жил, вошла троюродная племянница покойного – Анна Витальевна Завьялова, старая дева-пенсионерка, которой, согласно завещанию Ефимовского, досталась его квартира. Наследницу сопровождал молодой, чрезвычайно любезный и предупредительный человек, называвший себя давним знакомым и учеником Ефимовского. Как, вероятно, уже догадался читатель, это был не кто иной, как Жох.

– А не могли бы вы, Анна Витальевна, уступить мне кое-какие вещи Якова Ивановича? – интересовался он, поднимаясь вместе с ней по крутой, пропахшей кошками лестнице. – Конечно, эти вещи, как говорится, ломаного гроша не стоят. Но для меня они дороги как память о моем незабвенном учителе. Он был человеком редкого ума и порядочности…

– Да уж! – проворчала Анна Витальевна, нашаривая в кармане ключи. – Ума ему было не занимать, это уж точно! Ведь сколько лет он собирал эти свои церковные картины, поди, уйму деньжищ на них ухлопал – и на-ка, все музею завещал! А мне, своей родственнице, только одну квартиру оставил, да в придачу – всякий хлам. Забирайте что хотите: мне оно ни к чему! Все равно выброшу!

Открыв дверь, обитую потертой черной клеенкой, они вошли в квартиру Ефимовского. Жох не раз бывал здесь прежде. И потому все тут было ему знакомо: вешалка из ветвистых оленьих рогов в прихожей, иконы, висящие на стене в гостиной, резное деревянное кресло возле массивного букового стола с овальной крышкой, стеллажи с книгами в библиотеке. Все было на месте. Вот только старый хозяин этой квартиры теперь спал вечным сном на Маймаксанском кладбище, под дощатой пирамидкой с прибитым к ней жестяным номерком…

Жох ожидал, что третья комната, как всегда, окажется запертой. Однако стоило Анне Витальевне нажать на дверную ручку, как дверь отворилась. Что за чудо? Впрочем, ведь в тот день Ефимовский собирался показать Людочке хранившуюся у него реликвию. Как видно, поэтому он и не запер эту комнату. Что ж, теперь Жох наконец-то увидит пресловутый пояс, которым так дорожил старый антиквар. Мало того – заполучит его в свои руки!

Однако первым, что он увидел, войдя в комнату, была маленькая бабочка кремового цвета. Она запорхала перед Жохом, словно пытаясь остановить его. Поймав назойливое насекомое рукой, Жох раздавил бабочку. Это оказалась обыкновенная моль.

Вслед за тем его глазам предстала… самая настоящая келья.

Стены, наполовину побеленные, наполовину выкрашенные серо-зеленой краской. В левом углу – металлическая койка, застеленная коричневым байковым одеялом. В правом углу, над лампадкой зеленого стекла, висело несколько икон. Но это были не бесценные старинные образа наволоцкого письма, а вставленные в самодельные рамки хромолитографии начала XX века с лубочными изображениями святых Михайловской и Наволоцкой епархии. Лишь две иконы – Спасителя и Смоленской Божией Матери, вставленные в резной киот, – были писаными. Впрочем, опытным взглядом человека, привыкшего определять ценность вещей их стоимостью, Жох сразу определил: это – всего-навсего дешевые подокладницы[6] начала XX века! Из тех икон, которыми в оны времена благословляли новобрачных. Вот и венчальные свечки со следами позолоты за стеклом киота виднеются…

В простенке висело несколько фотографий в рамках. С одной из них, еще дореволюционной, на Жоха строго смотрел священник средних лет, одетый в муаровую рясу. Он сидел в деревянном кресле, держа в руках книгу. Справа, положив руку ему на плечо, стояла женщина в белой блузке с буфами и брошью у ворота, а слева – подросток в гимназической форме. Судя по всему, молодой мужчина с висевшего рядом снимка был этим самым мальчиком лет пятнадцать спустя. Он стоял на крыльце деревянного дома рука об руку с кротко улыбающейся девушкой в пестром цветастом платье, которая, судя по ее округлившемуся животу, ждала ребенка. Черты этой юной пары угадывались в лице молодого капитана-танкиста с соседней фотографии, грудь которого украшали ордена Красного Знамени и Отечественной войны I степени. За спиной у него маячили полуразрушенные Бранденбургские ворота. И в этом юноше-фронтовике, с победой дошедшем до Берлина, Жох узнал Якова Ефимовского…

Рядом с этим снимком был еще один, с выцветшей траурной ленточкой на уголке. Взглянув на него, Жох отвел глаза. Ему показалась, что пожилая женщина с фотографии глядит на него с укором: «Зачем? За что?»

Но где же пояс, ради которого они с Людочкой убили старого антиквара? Ведь он должен быть где-то здесь… Куда же он мог подеваться?

В этот миг Жох заметил стоявшую на подоконнике резную деревянную шкатулку. Она была раскрыта. А рядом с ней виднелась узкая лента черной шерстяной пыли, сплошь усеянная личинками моли. Это было все, что осталось от реликвии, которой, как верил покойный Яков Ефимовский, не смогут коснуться руки грешников.

Третий радующийся

Владелец художественно-реставрационной мастерской «Преображение» Борис Семенович Жохов, более известный как Жох, сидя в своем офисе в ожидании заказчиков, предавался невеселым раздумьям. А именно – о том, как досадно и нелепо провалилась придуманная им хитроумная операция по внедрению в Михайловское епархиальное управление. Хотя, казалось бы, все шло лучше некуда: новый начальник областного УФСИН Рашид Адилханов (век бы не вспоминать о том, где и при каких обстоятельствах Жох познакомился с этим человеком!)[7] устроил ему встречу с епископом Михайловским и Наволоцким Михаилом. А тот, хотя и имел зуб на человека, под предлогом реставрации похитившего из храмов его епархии едва ли не все старинные иконы, не смог устоять перед очередной хитростью Жоха. Ведь новый епархиальный сайт, пробную версию которого Борис Жохов продемонстрировал архиерею при той встрече, был сплошным панегириком владыке! Вот он и клюнул на лесть… да и кто на нее не клюнет? Однако в Патриархии новый сайт Михайловской и Наволоцкой епархии получил иную оценку… В итоге епископа перевели в другую епархию, куда он поехал, словно в ссылку.

А Жох в епархиальном управлении снова «персона нон грата». Мало того – духовные чада и почитатели владыки Михаила ославили его на всю область. Мол, по его вине епархия лишилась любимого архиерея. Это не замедлило сказаться на доходах Жоха: число его заказчиков и покупателей резко уменьшилось. И теперь приходится думать, как поправить дела…

Тут-то к Жоху и пожаловал необычный гость. То был собственной персоной директор городского рынка Фархад Наилевич Мамедов.

Они с Жохом были знакомы давно, хотя не являлись друзьями. Прежде всего потому, что для каждого из них превыше всего была собственная выгода. А дружба подразумевает самопожертвование. Поэтому их знакомство было всего-навсего взаимовыгодным сосуществованием. Господин Мамедов вспоминал о Жохове лишь когда нуждался в его услугах. А Жох старался услужить богатому и влиятельному клиенту с выгодой для себя самого. И никогда не прогадывал.

Не иначе как по восточной традиции господин Мамедов начал разговор издалека:

– Вот что, Боря. Слышал я, будто у тебя есть лицензия на реставрацию архитектурных памятников…

– А что, Фархад Наилевич, неужто вы себе памятник прикупили? – усмехнулся Жох.

– Можно и так сказать, – в тон ему ответствовал директор рынка. – Ты что-нибудь слышал о здешней старой мечети?

– Обижаете, Фархад Наилевич! Не только слышал, но даже подсобрал кое-что по теме…

– И что же ты там подсобрал? – поинтересовался господин Мамедов.

Вместо ответа Жох извлек из недр стоявшего в углу шкафа альбом в потертом переплете из черного коленкора (точнее, серого от въевшейся в ткань многолетней пыли) и открыл его. На первой странице альбома была приклеена дореволюционная почтовая карточка с изображением двухэтажного деревянного здания, увенчанного ребристым куполом. Над входом в здание высилось сооружение, напоминающее колокольню в шатровом стиле. Лишь по полумесяцу на ее верхушке (точно такой же находился и на куполе) можно было догадаться: хотя это и храм, но отнюдь не православный. О том же свидетельствовала надпись в правом углу фотографии: «Город Михайловск. Магометанская мечеть».

– Вот так она выглядела снаружи, – тоном заправского экскурсовода пояснял Жох, медленно перелистывая страницы альбома. – А вот так – внутри. Вот молитвенный зал. Вот михраб[8]. Вот лестница, ведущая на женскую половину. По правде сказать, не помню, откуда ко мне эта вещица пришла, – сказал он, закрывая альбом. – Сто лет лежит. Этому зданию ведь тоже скоро сто лет будет…

На карточке было изображено деревянное здание с ребристым куполом. Над входом в здание высилось сооружение, напоминающее колокольню

Фархад молчал. Жох покосился на него. Директор рынка сидел в задумчивости, вперив глаза куда-то вдаль. Что за чудеса? Неужели господина Мамедова вдруг посетили, так сказать, мысли о вечном? Кто бы мог подумать?! И тут Фархад заговорил.

– Какое убожество! – презрительно произнес он. – Это же не мечеть, а сарай! Вот скажи мне, Боря… Скажи – разве можно прославлять Аллаха в таком сарае?

– Не знаю, – уклончиво ответствовал Жох, изумленный столь внезапным порывом благочестия у дельца, которого доселе интересовала лишь собственная выгода. – Я же не мусульманин.

– Вот и я о том же, – кивнул директор рынка, словно не расслышав его ответа. – А эти татары уперлись рогами, как бараны, и твердят: «Надо ремонтировать, надо восстанавливать!»

– Так за чем же дело стало? – спросил Жох. В самом деле, к чему клонит господин Мамедов? Нет бы сказать прямо!

– Так сарай этот архитектурным памятником признали, – съязвил Фархад. – И поэтому чинить его могут только те, у кого есть лицензия.

Теперь Жох понял, с какой стати к нему наведался господин Мамедов. Как видно, по примеру других бизнесменов директор рынка решил заняться благотворительностью. Уделить, так сказать, толику от своих доходов на благие дела, дабы заручиться на будущее помощью Всевышнего… Что ж, Жох всегда готов услужить старому знакомому. Как в свое время он услужил михайловским попам, которые своими руками отдавали ему на реставрацию ценные иконы, получая взамен подделки, искусно выполненные в мастерской «Преображение».

– Лицензия-то у меня имеется, – промолвил он. – Только там ведь наверняка за сто лет все сваи сгнили. В нашем болоте дерево долго не живет. А где мне хороших плотников взять?

– Будут тебе плотники, – обнадежил его Фархад. – Есть у меня знакомый мужичок – они по всей стране деревянные церкви рубят. С деньгами тоже проблем не будет. Это же на святое дело…

Жох с изумлением взглянул на Фархада. И увидел в глазах господина Мамедова то же самое, что, вероятно, читалось сейчас в его собственном взгляде.

Надо сказать, что пресловутая старая мечеть была не просто памятником архитектуры города Михайловска, но и самой северной мечетью в России. Правда, обо всем этом вспомнили лишь спустя семьдесят с лишним лет после ее закрытия. А именно – когда известный краевед и автор серии книг, посвященных истории города Михайловска, Владимир Иванов, выпустил в свет очередной свой труд, озаглавленный «Татарская слобода». Перед этим ряд глав из будущей книги опубликовала местная газета «Двинская волна». Вот тут-то горожане и стали вспоминать: кто – родительские рассказы, кто – покойного молочника деда Равиля с соседней улицы, кто – старых институтских преподавателей с татарскими фамилиями. А кто – тот участок на старом городском кладбище, где стояли заброшенные надгробия с выбитыми на них полумесяцами и надписями на каком-то непонятном восточном языке.

Первые документальные упоминания о михайловских татарах, обнаруженные Владимиром Ивановым в архивах, относились к 1775 году, когда повелением императрицы Екатерины Великой в Михайловск за пособничество вору и разбойнику Емельке Пугачеву были сосланы Юсуфка Галимов, Ибрагимка Бикинеев и Ахметка Ишемятов с женами и детьми. Надо сказать, что невольные переселенцы достаточно быстро освоились на Севере. Благо, здешний климат немногим отличался от такового на их родине. Зато житье было куда легче: нет ни баев-лихоимцев, ни казиев[9] с муллами, которые ради собственной выгоды Божии и людские законы в угоду баю переиначить готовы… Одно слово – такой свободы, как в этой ссылке, они отродясь не видывали! Поэтому вскоре в Михайловск уже по доброй воле в поисках лучшей доли стали приезжать многочисленные бедные родственники вышеупомянутых Юсуфки, Ибрагимки и Ахметки, которых местные жители насмешливо звали «сиротами казанскими», а то и проще – «татарвой».

Они селились на окраине города, на месте, позднее прозванном «татарской слободой». А жили и кормились торговлей овощами, фруктами да бакалеей. Правда, в отличие от местных купцов, торговали татары весьма странно. Как говорится, на свой салтык… одно слово, не по-русски.