Испытание чудом. Житейские истории о вере Евфимия Монахиня
В самом деле, зайдя в лавку к татарскому купцу, горожанин мог купить любой товар на вес. Хоть фунт, хоть полфунта, хоть и вовсе пару-тройку золотников[10]. Причем товары эти отличались отменным качеством и были разложены на полках так искусно, что просто глаз не отвести. Казалось, они так и просят, чтобы их купили… В итоге редкий посетитель лавки, где торговал купец-татарин, выходил из нее с пустыми руками. Вдобавок постоянным покупателям цена сбавлялась… Таким образом, не ведая о так называемом мерчандайзинге[11], сметливые татарские купцы успешно применяли его принципы на практике. В то время как русские купцы по старинке продавали товары только упаковками. Вдобавок норовили то обвесить покупателя, то ловко всучить ему подпорченный продукт. Ведь испокон веков торговля на обмане стоит. Не обманешь – не продашь. Да где татарве это понять?!
Они селились на окраине города, на месте, позднее прозванном «татарской слободой»
Сколько раз почтенные русские купцы, поднаторевшие в искусстве обмана покупателей, пытались объяснить неразумным татарам: неправильно они торгуют! А вот как надо делать… они так всегда поступают и всегда остаются не внакладе – в барыше. Однако татарские купцы упрямо твердили им в ответ:
– Нам так нельзя. Аллах запретил.
И что же? В недолгом времени вся торговля так называемыми колониальными товарами – да, собственно, почти вся торговля в Михайловске, – перешла в руки купцов Галимовых, Бикинеевых и Ишемятовых. А их русские конкуренты, гнавшиеся за сиюминутным барышом, растеряв всех покупателей, разорились вчистую. Ведь обман, особенно наглый и откровенный обман, никому не по нраву…
Впрочем, татарские купцы, даже войдя в силу, не изменили своим правилам торговли. И мудро сочетали заботы о собственной выгоде с заботами, так сказать, об общественной пользе. Они помогали деньгами и продуктами городским богадельням и сиротским приютам, благоустраивали городское кладбище, где погребали иноверцев, и часть которого была отведена для захоронения магометан. Мало того: они охотно покровительствовали различным нововведениям. Например, купцы Бикинеевы потратились на пуск в Михайловске трамваев. Могли ли в таком случае городские власти не уважить просьбу почтенных благотворителей о том, чтобы трамвайные остановки были расположены рядом с их лавками и магазинами?..
К концу XIX века татарские купцы в Михайловске пользовались таким уважением и влиянием, что один из них, купец второй гильдии Ахметзян Ишемятов, был даже выдвинут в гласные городской думы. Мог ли его далекий предок Ахмет Ишемятов, привезенный под конвоем в северную ссылку, помыслить о подобном возвышении своего потомка?!
Ахметзян Ишемятов был человеком молодым и образованным. Надо сказать, что в ту пору многие татарские купцы, изрядно обрусевшие за годы житья в Михайловске и считавшие этот город своей родиной, стремились обучить сыновей в гимназии, а то и в университете. И вывести их в адвокаты, учителя или врачи. Ведь то – люди важные, чиновные, им почет побольше, чем торговым людям… Невдомек было чадолюбивым и честолюбивым купцам, что тем самым готовят они погибель собственным домам и всей татарской слободе. Ибо знание надмевает[12]. И часто случается так, что образованный человек забывает веру и традиции своего народа. Но Ахметзян Ишемятов, сам пройдя через этот соблазн, как железо сквозь огонь, понял и осознал, что сила любого народа – в его вере и традициях. И делом своей жизни положил укреплять веру и традиции татарской слободы. Да не станут его соплеменники пресловутыми иванами, не помнящими родства!
Употребив всю свою власть и влияние, Ахметзян Ишемятов добился у городских властей разрешения открыть в Михайловске школу и училище для татарских детей. А впоследствии – построить мечеть. Ведь что, как не вера, способно сплотить народ воедино?! А где есть единство и согласие – там жизнь и сила[13].
К этому времени в портовом городе Михайловске, населенном людьми самых разнообразных племен, наречий и состояний, уже имелись лютеранская кирха и англиканская церковь. А на окраине, в районе бойни, стояла хоральная синагога. Были свои часовни даже у гонимых властью старообрядцев-поповцев. А по домам и частным владениям, каждый на свой лад, молились беспоповцы разных толков, штундисты всех мастей и адепты какой-то недавно завезенной в Россию веры, последовательниц которой горожане насмешливо прозвали «иеговными куколками». И вот наконец, в 1905 году, в татарской слободе, давно уже ставшей из окраины одним из центральных районов Михайловска, на участке, приобретенном на средства купцов Ишемятовых, была построена мечеть.
Ее появление вызвало бурю негодования у епархиальных властей. Но не потому, что мечеть была построена по соседству с Михайловским кафедральным собором. И не потому, что пение муэдзина угрожало нарушить покой жителей соседствовавших с нею домов. Нет, дело было совсем в ином: поморские плотники, возводившие мечеть, не имея представления о том, как должен выглядеть магометанский храм, соорудили нечто весьма похожее на те деревянные церкви, которые они навыкли строить. Именно это сходство мечети с православным храмом и возмутило епархиальные власти. Впрочем, вскоре они успокоились и смирились, получив заверения в искреннем уважении от старейшин почтенных семейств Ишемятовых, Галимовых и Бикинеевых, а также от градоначальника Мартина Оттовича дес Фонтейнеса, подкрепленные щедрым пожертвованием от михайловского татарского купечества. А тем временем в новой мечети был совершен первый намаз.
Мог ли знать Ахметзян Ишемятов? Он не спас татарскую слободу. Он лишь отсрочил ее гибель.
Тем временем грянула революция. А за ней – гражданская война. После нее в Михайловск хлынули беженцы со всей России. В том числе и татары. Однако, в отличие от своих зажиточных и образованных михайловских соплеменников, то были простые, малограмотные, а то и вовсе неграмотные люди. Они брались за самую тяжелую и черную работу – нанимались грузчиками, портовыми носильщиками, рабочими на лесозаводах и довольствовались грошовым жалованьем – лишь бы выжить. С завистью и затаенной ненавистью косились они на домовитых обитателей татарской слободы.
Те же смотрели на них с презрением и затаенным страхом. И хотя все они были одной крови, одного народа, царило между ними не единство – глухая вражда.
Тем временем новая власть все больше воплощала в жизнь принцип «кто был ничем, тот станет всем». И обобранные, безжалостно вытесняемые из собственных домов бесконечными «уплотнениями», семьи татарских купцов одна за другой стали покидать Михайловск. Уехал и Ахметзян Ишемятов, на склоне лет увидевший крушение веры и традиций, укреплению которых он посвятил свою жизнь. Где нашел он пристанище и в какой земле опочил непробудным смертным сном – о том книга Владимира Иванова умалчивала. Да и кто мог знать и помнить об этом?..
Что до татарской слободы, то вскоре от нее осталось лишь одно название. Потом забылось и оно. Дело забывчиво…
А в начале богоборных двадцатых годов была закрыта михайловская мечеть. Надо сказать, что этому не воспротивился никто из местных татар. Ни интеллигенция, считавшая веру уделом темных людей, ни беднота, помнившая дедовскую мудрость: с пустым карманом к мулле не ходят. Чуждые друг другу дети одного народа, на сей раз они явили редкостное единомыслие…
Впрочем, еще некоторое время после закрытия мечеть просуществовала в статусе клуба национальных меньшинств. Затем в ее здании разместили детский сад для детей сотрудников НКВД, затем конвойную роту УФСИН… Шли годы, одна организация сменяла другую, не заботясь о ремонте занимаемого ею помещения. В итоге, когда в конце девяностых годов городская общественная организация «Татарская слобода» обратилась к властям Михайловска с просьбой о передаче ей здания бывшей мечети, это не встретило никакого сопротивления – деревянное строение настолько обветшало, что размещать в нем какое-либо государственное учреждение было просто-напросто опасно. Однако новым владельцам было предписано восстановить переданный им объект в первозданном виде. Ибо он являлся памятником архитектуры. А стал яблоком раздора…
На другой день после визита Фархада к Жоху, около полудня, по улицам Михайловска проследовал весьма своеобразный кортеж. Впереди, в новенькой черной «тойоте» с тонированными стеклами ехал сам господин Мамедов. Рядом с ним на сиденье примостился Жох. За «тойотой» следовал синий армейский уазик, который вел плечистый русобородый мужичок средних лет с хитрым прищуром бегающих серых глаз и багрово-сизым носом. То был Михаил Попов, начальник бригады плотников, рубившей по всей России-матушке храмы, коттеджи, дачи – одним словом, любые деревянные постройки в зависимости от желания и фантазии очередного заказчика. Замыкала кортеж «Волга» 21 модели[14], перекрашенная в темно-синий цвет. Впрочем, сквозь синюю краску кое-где предательски проглядывали бежевые пятна.
Свернув на бывшую улицу Энгельса, а ныне – Англиканскую, все три машины остановились возле невзрачного на вид двухэтажного здания, обитого некогда голубой вагонкой. Однако от времени и дождей шаровая краска выцвела так, что приобрела тот унылый белесо-серый оттенок, какой в ненастную осеннюю пору имело небо над Михайловском.
Фархад с Жохом вышли из «тойоты». Вслед за ними из кабины своего уазика выбрался Михаил Попов. Однако пожилой смуглый мужчина, сидевший за рулем «Волги», присоединился к ним лишь после того, как нашарил в дырявом кармане своей синей китайской куртки прозрачный пластиковый пакетик, извлек оттуда черный бархатный каляпуш[15] и водрузил его себе на голову. Человек, возрождающий вековые традиции предков, должен выглядеть соответственно оным традициям!
– Познакомьтесь, Борис Семенович, – произнес господин Мамедов, представляя Жоху незнакомца в черном каляпуше. – Тагир Ипатов, руководитель общественной организации «Татарская слобода». И староста нашей мечети.
– Здравствуйте… рад знакомству… очень приятно… – затараторил Тагир Ипатов, кривя тонкие губы в подобии любезной улыбки и по очереди пожимая руки Фархаду, Жохову и даже Михаилу Попову, в расстегнутом вороте рубашки которого виднелся массивный серебряный крест-мощевик. Завершив церемонию приветствий и рукопожатий, староста простер руку в сторону здания и тоном радушного хозяина произнес:
– А теперь пройдемте внутрь!
Едва окинув взглядом внутренность бывшей мечети, Жох понял: строение донельзя обветшало. Вон как перекошены дверные коробки! Значит, фундамент здания «поплыл». Вовремя, однако, к нему пришел господин Мамедов – здесь можно заработать. Причем весьма неплохо.
Словно в подтверждение этому до Жоха донесся басовитый голос Михаила Попова:
– Да-а… здесь со свайного пола начинать надо…
– Что вы имеете в виду? – спросил Фархад. – Объясните.
– Придется вскрыть весь фундамент, – пояснил бригадир. – Обломать все сваи, поставить городки, потом поднимать объект на домкрате, выпилить и поменять нижние венцы, разобрать все полы и межэтажные перекрытия…
– Зачем? – недоуменно вопросил господин Мамедов.
– Чтобы облегчить здание. Как иначе его удастся поднять? Конечно, было бы проще его сломать и построить новое. Не так ли, Фархад Наилевич?
– Что?! – возмутился доселе молчавший Тагир Ипатов. – Нет! Ни в коем случае! Это же старинное здание, намоленное нашими предками! Это же святое! Как можно поднимать на него руку?! Нет, ремонт, только ремонт! А что до денег (с этими словами он покосился в сторону директора рынка) – во славу Аллаха никаких денег не жаль! Не так ли, Фархад Наилевич?!
– Что ж… – промолвил господин Мамедов тоном человека, уставшего беспрестанно слышать одно и то же. – Полагаю, что дальнейший осмотр здания не имеет смысла. Михаил, подсчитайте стоимость предстоящего ремонта. Только все учтите, чтобы потом не случилось, что всплывут какие-то дополнительные работы. А потом вы, Борис Семенович, представите мне подписанную смету. Пока же мы с вами обсудим некоторые моменты…
Обсуждение «некоторых моментов» состоялось в средоточии владений господина Мамедова – в главном здании городского рынка, где, как обычно, шла шумная и бойкая торговля. Однако в директорском кабинете царили тишина и прохлада. А монументальная ваза с отборными фруктами на столе соседствовала с бутылкой «Хеннесси» и прозрачными чайными стаканчиками-армудами[16], над которыми струился благоуханный дымок. Впрочем, как Жох, так и господин Мамедов предпочитали пить не чай, а коньяк…
– Фархад, ты хоть представляешь себе, сколько будут стоить эти работы? – вопрошал Жох, раскрасневшийся то ли от волнения, то ли просто от выпитого. – Ведь реставрация – это не строительство. Извини за грубость, я понимаю, что мечеть – это храм… Но сейчас это здание представляет собой именно то, о чем ты говорил в прошлый раз: сарай. Да еще и насквозь прогнивший. Проще и выгодней построить все заново…
– Борис, я понимаю все это не хуже тебя, – ответствовал Фархад, отправляя в рот сочную ягоду кишмиша. – Но как видишь, мне приходится иметь дело с весьма недалекими людьми. Я бы даже сказал иначе – с фанатиками. Поверь, мне надоело слышать от них все эти глупые сказки про намоленные стены и про память о предках. Какие там предки?! Дед этого Тагира на лесозаводе бревна ворочал. А сам он кто был? После дела много храбрецов находится… Но что я могу с ними поделать?
Могла ли старая деревянная мечеть сравниться с этим монументальным каменным сооружением, где могло бы свободно разместиться все мусульманское население города?
Держатся за свою старину, как будто можно прожить вчерашним днем. Однако я мыслю шире и смотрю вперед. Как ты знаешь, большинство моих земляков и единоверцев, в том числе сотрудники моей компании, живут в Ижме. Пока это окраина Михайловска, но весьма перспективная. Недавно я построил там крупный торговый центр. Но я не намерен ограничиться этим, Боря. У меня есть свои планы насчет этого района. И ты должен знать их.
Фархад направился к небольшой двери в глубине своего кабинета и исчез за ней. Вскоре на столе перед изумленным Жохом уже возлежал массивный том в темно-зеленом переплете, на котором золотыми буквами было начертано: «Проект строительства мусульманской мечети в Ижемском районе г. Михайловска».
Внутри оного тома находились выполненные по последнему слову компьютерной техники цветные изображения величественного трехэтажного здания с куполом, способным соперничать в голубизне с небесным сводом, увенчанным золоченым полумесяцем. По сторонам здания гордо высились два минарета. Могла ли старая деревянная мечеть на Англиканской улице сравниться с этим монументальным каменным сооружением, где могло бы свободно разместиться все мусульманское население Михайловска с перспективой его прироста на ближайшее столетие?! Что ж, это в очередной раз свидетельствует о дальновидности господина Мамедова…
– На первом этаже будут духовно-просветительский центр и медресе, – пояснял Фархад, явно довольный впечатлением, который его проект произвел на Жоха. – На втором – основной молитвенный зал. На третьем – помещение для женщин. Эту мечеть я назову в память своих родителей – Наильайда[17].
– Но ведь это будет стоить немыслимых денег! – вырвалось у Жоха.
– Боря, Аллах велик! – пророческим тоном произнес директор рынка. – Мои друзья и единоверцы не только из России, но со всего мира с радостью дадут деньги на строительство этой мечети. Ведь это будет самая северная мечеть в России!
– Но зачем же тогда тратить силы и средства на ремонт этого…
– Я уже тебе говорил, Боря, это – памятник архитектуры, – в голосе господина Мамедова послышалось то же самое скрытое раздражение, что и после давешней пламенной тирады Тагира Ипатова о намоленных стенах и благочестивых предках. – Никто не позволит нам его снести. И ни один мусульманин не поднимет руку на дом Аллаха. Пусть даже его вид позорит нас перед Небесами. Поэтому, Боря, я и обратился к тебе.
– Я понял вас, Фархад Наилевич, – кивнул Жох. – А в чем в этом деле мой интерес?
– Прежде всего у тебя будет возможность хорошо заработать на ремонте. Прежде чем ты окончательно решишь эту проблему. Ну а потом… Как говорится: свои люди – сочтемся.
В этот миг в дверь кто-то постучал.
– Извини, дорогой, – господин Мамедов поднялся из-за стола, показывая, что разговор окончен. – Дела зовут. Мой шофер отвезет тебя, куда будет нужно. А на заднем сиденье – небольшой подарок для тебя.
Сгибаясь под тяжестью четырех пакетов, в которых что-то соблазнительно позвякивало, побулькивало и благоухало, как плодовый сад в пору сбора урожая, Жох вошел в свой офис, где одиноко, как царевна в башне, сидела его молоденькая секретарша Катюша, занимаясь художественной росписью собственных ноготков.
– Катюша, запри-ка дверь! – распорядился Жох, ставя свою ношу на пол и радостно потирая руки. – Сейчас мы с тобой отпразднуем новый заказик…
В самом деле, есть повод праздновать! Это же редкостный фарт! Две диаспоры борются друг с другом за влияние в Михайловске. А пресловутым «третьим радующимся»[18] будет Жох!
Предчувствие не обмануло Жоха. Он и впрямь хорошо заработал на реставрации старой мечети. Ведь, как известно, лучший способ украсть – это начать строительство. Однако чем меньше оставалось времени до окончания работ, тем сильнее Жоха тревожил вопрос: как выполнить главную часть его уговора с господином Мамедовым, сулившую такую прибыль, по сравнению с которой все, что он уже успел заработать на этом деле, покажется мелочью? Ведь ради собственной выгоды Фархад Наилевич идет на любые средства. И не жалеет средств. Итак, мечеть должна быть отреставрирована. Однако затем здание следует уничтожить. Но как? Здесь у Жоха не было сомнений: только поджог. Вот только кто его совершит? Ясно одно: это должен быть кто угодно, но не сам Жох. Хватит ему одной оплошности, из-за которой он в свое время угодил за решетку. Рисковать собственной свободой он больше не намерен. Тогда кто же это сделает?
И вот, когда Жох, сидя в своем офисе, в очередной раз размышлял над этим, к нему пожаловал…
…Увидев его, Жох встревожился не на шутку. Потому что именно он, Борис Семенович Жохов, в свое время сдал всю группу Игоря Котлова, клюквенника[19], поставлявшего ему в лавку награбленный по деревням антиквариат. Но впоследствии Котлов, всегда и во всем искавший собственной выгоды, переметнулся к конкурентам Жоха из Вологодской области. А с конкурентами и перебежчиками не миндальничают – расправляются. И вот теперь перед Жохом стоял один из членов недавно вышедшей на свободу команды Котлова: Серега Лунев. Век бы его не видать! И зачем он только пришел сюда? Что ему нужно?
Окажись на месте Жоха писатель, он бы ответил на этот вопрос сразу и не задумываясь: чтобы отомстить предателю. Однако подобное возможно разве что в каком-нибудь романе вроде всем известного «Графа Монте-Кристо». А в среде жохов, ищущих везде и во всем собственной выгоды, живут совершенно иными ценностями. И потому поступают совсем иначе. Вот и Серега явился к Жоху совсем по иной причине.
– А я к вам, Борис Семенович. Так сказать, по старому знакомству… – заявил он с порога. – Не найдется ли у вас для меня какое-нибудь дельце?
– И что же ты можешь делать? – не без ехидства поинтересовался Жох.
– По деревням могу ездить. Как раньше, – с готовностью предложил Серега.
– Ш-ш-ш! – встрепенулся Жох. – Типун тебе на язык! Чтоб никакого криминала, слышишь! Если хочешь у меня работать… Что ты еще умеешь делать?
На сей раз Серега надолго призадумался.
– Ну-у… Плотничать умею. На зоне научился. Мы там свинарник строили.
И тут Жоха осенило. Вот он, ответ на вопрос: кто будет исполнителем! Сегодня же он попросит Михаила Попова взять в свою бригаду еще одного плотника. А там… Ведь для Сереги не существует ничего святого – разумеется, кроме собственной выгоды. И в этом едины все жохи, кем бы они ни были: просто преступниками или людьми, изо всех сил стремящимися казаться законопослушными гражданами.
Однако уже через две недели, когда в Михайловске праздновали день города, Серега явился к Жоху в весьма воинственном настроении.
– Да что же это за… Борис Семенович! – возмущался он. – Я у них там ишачил, как папа Карло, пахал один за всех, как лошадь, а получил – овес![20] Да еще вчера этот старый чурка приканал, в черном комеле…[21]. Я ему так и так: мол, праздник на носу, отметить бы надо. Так он мне знаешь, что сказал? Мол, я на эти темы даже с бригадиром не разговариваю! А ты кто такой будешь?! Вот козел! Думает, раз комель напялил, так уже начальник! Что же это за… такая, Борис Семенович? А?!
– А чего ты хочешь?! – в тон ему ответил Жох. – С твоей-то непогашенной судимостью! Так что работай и не рыпайся.
– А почему это я должен на этих… пахать? Да гори эта ихняя стройка ясным пламенем!
– Радуйся, что хоть куда-то взяли, – промолвил Жох, довольный тем, что смог направить разговор в нужное русло. Теперь никто не обвинит его в подстрекательстве: ведь первым о поджоге мечети заговорил не он, а Серега. – Зато потом сможешь неплохо заработать.
– А что я должен сделать?
– То, что ты сказал: чтобы оно все сгорело ясным пламенем. Только не сейчас. А месяца через три-четыре, когда стройка к концу подойдет. Понял?
– Как не понять, Борис Семенович!
– То-то же… А деньги… вот, возьми. Так сказать, задаток.
– Спасибо, Борис Семенович.
В тот же вечер, около десяти часов, Серега нетвердыми стопами подошел к высокому забору на Англиканской улице, за которым в полумраке белело здание старой мечети. Проскользнув в незапертую калитку, он направился к деревянному вагончику, в окне которого призывно горел свет, и постучал в дверь.
– Кто там?! – послышался изнутри хриплый голос сторожа Васьки.
– Сто грамм! – отозвался Серега.
– А-а, это ты! – усмехнулся сторож, впуская ночного гостя. – Ну заходи! А то сегодня праздник, а мне и выпить не с кем. Все ушли, а мне тут кукуй всю ночь одному! Вот мы с тобой на пару и бухнем!
И они пили, и вели те откровенные разговоры за жизнь, которые испокон веков сопутствуют пьяному застолью, изливая друг другу все свои обиды на весь мир, на судьбу, на людей, лишивших их возможности отметить сегодняшний праздник как следует…
– Ишь т-ты! – заплетающимся языком промолвил сторож, когда Серега, расчувствовавшись от обилия выпитого, доверительно пересказал ему свой давешний разговор с Тагиром Ипатовым. – Они н-нас уже и за людей не считают. А мы на них пашем… к-как р-рабыня Изаура. – С этими словами он покосился на белевшее за окном сторожки деревянное здание, после чего завершил фразу. – Чт-тоб им всем сгореть!
Завершив эту тираду, сторож захрапел тут же, за столом, так и не сумев осушить до дна последний стакан водки. А в хмельной голове Сереги, как в вентиляционной трубе, вихрем проносились обрывки фраз, услышанных им за эти два дня: «Да кто ты такой… Радуйся, что хоть куда-то взяли… Нас уже и за людей не считают…» Но вдруг одна из этих фраз остановилась в полете и ударила ему в голову сильней, чем выпитая водка:
– Чтоб им всем сгореть!
И, ведомый этими словами, Серега поднялся из-за стола, едва не опрокинув его. После чего широко, по-матросски расставляя ноги, дабы совладать с неумолимо влекущей силой земного притяжения, вышел на улицу и направился к сарайчику, где в углу стояла канистра бензина, которым плотники заправляли бензопилы.
Чтоб им всем сгореть!
Праздник в честь дня города подходил к концу. И вот уже над Михайловском взвились разноцветные огни праздничного фейерверка, завершавшего торжества. Трескучим хлопкам ракет и петард вторили радостные, громкие крики горожан, собравшихся на Набережной, чтобы поглазеть на салют.
– Эка невидаль! – вдруг послышалось в толпе. – Да разве это салют? Вон где настоящий-то салют! Гляньте-ка!
– Точно! – раздалось в ответ. – Ух ты, как здорово! Нет, ты только глянь, а Аж искры во все стороны летят! Оле-оле-оле-оле! Вот это салют! Ура-а-а!!!
– Странный какой-то салют… – робко проблеял кто-то осторожный. – Такого раньше не было…
– И впрямь странный… – поддержал его другой голос. И вдруг перешел в крик. – Это же пожар! Пожар!
Радостные крики народа сменились воплями ужаса. Потому что совсем рядом с Набережной, где проходила основная часть праздничных торжеств, на улице Англиканской, горело то самое деревянное здание, которое (об этом благодаря книге и статьям краеведа Владимира Иванова теперь знали многие горожане) когда-то было мечетью. И которое не так давно начали реставрировать. Теперь же оно полыхало не как свечка – как чудовищный костер. Так что когда к горящему зданию наконец-то подъехала бригада пожарных, им оставалось лишь поливать водой соседние дома, чтобы они, в свою очередь, не занялись огнем. Ведь всем известно: пламя может возгореться от одной-единственной искры… А тем временем огонь, словно насытившийся хищный зверь, лениво кончал свою разрушительную работу. Так что вскоре на месте недавнего костра уже чернело пожарище.
Жоха разбудил телефонный звонок. Он наощупь потянулся к телефонной трубке, мысленно проклиная того, кто посмел прервать его сон. И это – при том, что на светящемся табло настенных часов уже почти час ночи. Кому не спится в ночь глухую?
– С праздничком вас, Борис Семенович! – раздался из трубки радостный голос журналиста Ефима Абрамовича Гольдберга, более известного под псевдонимом – Евфимий Михайловский. С этим субъектом, из ярого богоборца сделавшегося столь же ярым православным, Жох познакомился в ИК №… И постарался исхлопотать УДО[22] не только для себя, но и для него: иметь среди своих людей журналиста – дело выгодное. Хотя от такого оголтелого фанатика, как Ефим Гольдберг, больше проблем, чем пользы. И очередное подтверждение этому – его ночной звонок. Похоже, скорбноглавый потомок Авраама окончательно сбрендил…
– Что такое? – спросил полусонный Жох.
– Чудо! Чудо! – ликующий вопль Евфимия резал уши, подобно звону будильника. – Я непременно напишу об этом! Об этом должны узнать все! Я назову эту статью: «Чудо святого Архангела». Нет, лучше иначе: «Как Архангел Михаил свой город спас»!
– Да что случилось-то? – рявкнул Жох, кляня день и час, когда ему пришло в голову вытащить этого сумасшедшего из ИК №…! Сидел бы там и дальше – меньше было бы мороки! А теперь разбуженный посреди ночи Жох должен выслушивать его бред!
– Как, разве вы не знаете, Борис Семенович? – изумился журналист. – Между прочим, я сам его видел!
– Кого?!
Я сам его видел! Архангела Михаила! Он был точь-в-точь таким, как на старой иконе! И стоял на облаке, в кольчуге, опираясь на копье
– Архангела Михаила! Небесного покровителя нашего города! Он был точь-в-точь таким, как на той старой иконе из собора, знаете?! И стоял на облаке, в кольчуге, опираясь на копье. А потом ка-ак ударит им по ней! Тут она как вспыхнет! И ведь сгорела, вся сгорела! Не попустил Господь! Вот чудо так чудо!
Он ликовал, в то время как на душе у Жоха становилось все неспокойней. Выходит, в городе случился пожар…
– Что сгорело? – спросил он. И, поскольку ответа не последовало, крикнул в трубку:
– Что сгорело?!
– Как что? – вновь затараторил Ефим Гольдберг. – Мечеть эта сгорела, вот что! Я напишу об этом… Пусть все узнают! Пусть теперь посмеют сказать, что чудес не бывает! Это же чудо! Чудо!
Дорого бы Жох дал, чтобы услышанное оказалось всего лишь кошмарным сном! Ведь он наделся, что успеет сделать все не спеша, в свой черед, чтобы извлечь выгоду не только из реставрации мечети, но и из ее поджога. Поэтому он не спешил ни закрыть подряды, ни застраховать риски, ни подготовить промежуточных актов приемки сделанных работ – все это было выгоднее сделать поздней, ближе к завершению дела! Как же он прогадал! Теперь ни один суд не удовлетворит его иск. Вдобавок, Тагир Ипатов не пожалеет денег на адвокатов, лишь бы Жох не получил ни копейки. Жадность этого человека превосходит даже его фанатизм… Но кто знал, что мечеть сгорит именно сейчас? Жох, как всегда, рассчитал и спланировал все – только не это. В итоге все его планы и расчеты пошли прахом.
Одна надежда – что господин Мамедов сдержит слово. Ведь Жох выполнил свою часть уговора. Теперь очередь за Фархадом Наилевичем.
Долг платежом красен…
Однако господин Мамедов встретил Жоха весьма прохладно.
– Ну здравствуй, Боря. С чем пожаловал? – спросил он, словно недоумевая, с какой стати антиквару вздумалось явиться к нему.
– Пришел напомнить о нашем разговоре, – начал Жох. – Дело-то сделано…
– А где результаты? – желчно бросил Фархад. – Чего мы добились?
– Результаты налицо, – парировал Жох. Ведь господин Мамедов несомненно лично посетил пожарище на Англиканской улице. Чего же еще ему нужно?
– Ничего мы не добились, – подытожил господин Мамедов. – Они же ее восстанавливать собираются.
– Как?.. – охнул Жох. В самом деле, он ожидал чего угодно, только не подобного оборота событий. Ведь у руководства «Татарской слободы» не было средств на реставрацию мечети! Именно поэтому они и обратились к Фархаду за финансовой помощью. И именно поэтому господин Мамедов был уверен в успехе своего плана. Точно так же, как в этом был уверен и Жох…
– А вот так! – прервал его раздумья голос господина Мамедова. – А нет результата – нет и оплаты. Сам понимаешь.
Вернувшись домой, Жох первым делом уселся за компьютер. После чего имел возможность убедиться: известие о том, что в Михайловске сгорела старинная мечеть, получило широчайший резонанс не только по всей России, но и за рубежом. И уже начался сбор средств на ее восстановление. Тем более что все средства информации наперебой сообщали: это – уникальный памятник деревянного зодчества, памятник архитектуры, мало того – самая северная мечеть в России.
А это что? «Известный бизнесмен из Казани Ахмет Ишемятов, правнук строителя мечети, михайловского купца Ахметзяна Ишемятова, после революции уехавшего к родным в Татарстан…» Далее следовали строки из интервью, которое столь нежданно отыскавшийся отпрыск Ахметзяна Ишемятова дал одному весьма известному периодическому изданию:
«У нас в семье свято хранится память о нашем предке Ахметзяне Ишемятове, как о человеке, много сделавшем для укрепления веры и традиций нашего народа. Это особенно необходимо нам сейчас для укрепления единства… Я намерен отреставрировать мечеть в Михайловске, построенную моим прадедом, чтобы тем самым увековечить память о нем и продолжить его дело…»
Буквы, из которых состояли эти строки, фразы, слова, плясали на экране, словно ликующий победитель – над поверженным врагом. Казалось, они хохочут над тем, кто еще вчера мнил себя третьим радующимся…
Возможно, именно поэтому Жоху было нестерпимо чувствовать себя вновь побежденным.
Пепел и Крест
В детстве Владлен часто видел удивительный сон. Будто он идет по темной безлюдной улице, чутко прислушиваясь к звуку своих шагов и шорохам вокруг. Но в тот момент, когда он готов заплакать от страха, появляется бородатый человек в длинной черной одежде, берет его за руку и куда-то ведет. С его приходом тьма исчезает. Вот они уже шагают по зеленому лугу, залитому солнцем. «А хочешь полетать?» – спрашивает незнакомец Владлена. Он соглашается. И тогда они взмывают в небо. Под ногами их, словно в сказке, проплывают луга, леса, сады, домики, которые с высоты кажутся игрушечными. А еще – красивый белый дом, похожий на новогоднюю коробочку-фонарик от конфет, с голубой крышей, которую венчает блестящая золотая луковка с крестом. Они кружат над ним, снижаются… И тут бабушка будит Владлена и чудесный сон кончается.
Однажды он рассказал о своих снах бабушке. Но, услышав про незнакомца в черной одежде и дом с золотой главкой, она отчего-то резко оборвала его, заявив, что все это глупости и выдумки. Владлен не поверил бабушке. Ведь он рассказывал ей то, что не выдумал, а действительно видел во сне. И он вовсе не считал свои сны глупыми. Разве это глупо – летать по небу и видеть всякие интересные вещи? А еще он очень жалел, что тогда ему так и не удалось побывать в доме с золотой главкой наверху. Потому что после разговора с бабушкой его чудесные сны больше не повторялись и постепенно стали забываться.
Они кружат над красивым белым домом с голубой крышей, которую венчает блестящая золотая луковка с крестом
Пожалуй, бабушка, назвав эти сны «глупостями и выдумками», была уж слишком категорична. Ведь их можно было бы объяснить очень простой и убедительной причиной. Дело в том, что детство, да отчасти и школьные годы Владлен провел у бабушки, потому что его родители на много лет уехали на Крайний Север, чтобы заработать на квартиру в каменном доме. А его бабушка по отцу, Октябрина Васильевна, жила в пригороде, очень похожем на деревню, в собственном деревянном домике, на самом берегу неглубокой речки, где летом можно было купаться, кататься на лодке и ловить мальков, а зимой лихо гонять на санках или лыжах с крутого берега. Вдобавок, возле соседских домов стояли старые сараи, прямо-таки созданные для того, чтобы по их крышам лазили мальчишки, и росли деревья, на ветвях которых можно было повесить качели или веревку – и, взмывая под самые небеса, почувствовать себя Чингачгуком или Картушем… После всего этого стоило ли удивляться тому, что, наигравшись с соседскими ребятами в индейцев или мушкетеров, Владлен видел сны, так напоминавшие сказку?
Надо сказать, что его бабушка в общем-то была не против сказок. Но всегда напоминала внуку, что «сказка – ложь». И что сказочные чудеса – это всего лишь нелепые и глупые выдумки невежественных людей. В то время как наука способна создавать куда более удивительные и полезные вещи. Судя по всему, Октябрина Васильевна не питала любви к самому слову «чудо». Поэтому она чаще читала внуку не сказки, а книжки про героев и революционеров и про хорошего мальчика Володю Ульянова. Но странное дело: Владлену отчего-то был противен этот кудрявый пай-мальчик со злыми глазенками и фальшивой улыбочкой на кукольном личике. Однако бабушка прямо-таки восторгалась им и твердила, что Владлен непременно должен ему подражать. Более того, именно она в свое время настояла на том, чтобы ее внука назвали Владленом в честь Владимира Ленина. Поэтому он не решался сказать ей правду. Тем более что и сам не мог объяснить, почему и чем именно ему ненавистен человек, чье изображение в то время можно было увидеть везде и всюду – на открытках и плакатах, в газетах и журналах. И на маленьких красных значках, которые Владлен – октябренок, а позднее – пионер и комсомолец, должен был носить на груди, у сердца. Хотя он, как говорится, всем сердцем почему-то был против этого.
Как уже упоминалось, бабушка Октябрина Васильевна верила во всемогущество науки и человеческого разума. Возможно, именно поэтому однажды она подарила внуку на день рождения детскую энциклопедию – два толстых тома со множеством цветных картинок. На них были изображены всевозможные чудеса науки и техники – автомобили, подводные лодки, ракеты и даже советский спутник на Луне. Но разве она могла предположить, к каким странным и неожиданным последствиям приведет ее подарок? Конечно, Владлену очень понравились ракеты и спутники. Но все-таки больше всего его заинтересовала совсем другая картинка. На ней мастера в старинных одеждах строили дом, очень похожий на тот, который он когда-то видел во сне. А еще один мастер рисовал на его стене прекрасную и печальную Женщину с прильнувшим к Ней Ребенком. Почему-то Они сразу так полюбились Владлену, что он хотел вырезать картинку и повесить над своей кроватью. Однако не решился это сделать, потому что бабушка строго-настрого запрещала ему вырезать картинки из книг.
Но еще более удивительное случилось тогда, когда Владлен стал читать энциклопедию. Казалось бы, совсем нетрудно предположить, что могло бы там заинтересовать советского мальчика, воспитанного на книжках про революционеров и Ленина. А вот Владлена почему-то привлекла глава под названием «Религиозные обряды». В ней рассказывалось, как некий умненький пионер спросил свою верующую бабушку, что делают в церкви. «Богу молятся, младенцев крестят», – ответила она. И пояснила внуку, что их погружают в специальную «ванночку» под названием «купель» со словами: «Крещается раб Божий». Эти таинственные слова настолько понравились Владлену, что с тех пор его любимой игрой стало «крещение» – он опускал своих солдатиков и мишек в тазик (правда, без воды), приговаривая: «Крещается раб Божий». Но однажды бабушка застала его за этой интересной игрой и задала ему хорошую взбучку. После чего он обнаружил, что в энциклопедии недостает страниц, где были главы: «Церковь», «Иисус Христос», «Бог». Владлен не мог понять, почему бабушка, требовавшая, чтобы он бережно относился к книгам, на этот раз сама вырвала из его энциклопедии несколько страниц? И зачем она это сделала? Ведь там же было написано, что в Бога верят только темные и отсталые старушки, а на самом деле Его нет. Чего же тогда испугалась бабушка? Может быть, на самом деле Бог все-таки есть?
Больше всего его заинтересовала совсем другая картинка. Один мастер рисовал на стене прекрасную и печальную Женщину с прильнувшим к Ней Ребенком
Однако тогда Владлен так и не решил для себя этот вопрос. Потому что через месяц он пошел в школу и думать о Боге ему стало некогда. Пока однажды не произошло событие, которое снова напомнило ему о Нем.
Как-то раз Владлен нашел на дороге крестик. Маленький медный крестик с обрывком цепочки. Свою находку он показал бабушке. Но, увидев крестик, Октябрина Васильевна в ужасе отшатнулась:
– Где ты это взял? Выбрось, сейчас же выбрось…
Владлен не послушался бабушки и спрятал крестик в коробку, где хранил цветные стеклышки, ножичек и другие свои сокровища. Однако вскоре он исчез. Бабушка говорила, что не знает, куда он девался. Хотя Владлен не поверил ей. Ведь он уже понял, что бабушка почему-то боится всего, что связано с Богом. И жалел, что не спрятал крестик получше. Например, не положил в карман или не надел на шею. Уж тогда-то она нипочем бы не нашла его…
Тем временем вернулись с Севера родители Владлена, купили квартиру в центре города и взяли сына к себе. Теперь он мог бывать у бабушки только по воскресеньям и в каникулы. Вдобавок после приезда родителей его перевели в другую школу, по соседству с которой находился Дом пионеров, и после уроков и в выходные Владлен бегал туда на авиа модельный кружок и в бассейн. Отныне все его время было занято учебой, занятиями в кружке, пионерскими собраниями, соревнованиями, олимпиадами, сборами металлолома и макулатуры. Он жил словно в ярком сне, переполненном всевозможными делами и событиями, под визг горнов и грохот барабанов и бодрую музыку пионерских, а потом и комсомольских маршей и гимнов. Но почему-то иногда вся эта шумиха казалась ему постылой, безрадостной и бессмысленной. И за ней виделась страшная темная бездна, в которую поодиночке срываются люди и исчезают в небытии. Ибо человек, шагающий «с песней по жизни», покоряющий небесные просторы и морские глубины, все-таки одинок, беспомощен и бессилен перед небытием по имени смерть. И когда-нибудь эта бездна поглотит и его…
Он стал задумываться о смерти после гибели отца. Его отец, сильный, бесстрашный и жизнерадостный человек, погиб безвременно и нелепо, попав под машину. Навсегда запомнил Владлен, как они с мамой и бабушкой сидели в коридоре, освещенном голубоватым мертвенным светом, перед запертой белой дверью с надписью: «реанимационное отделение». Потом к ним вышел врач. Мама не хотела верить ему и умоляла пустить ее к мужу. А бабушка стояла с окаменевшим лицом, словно неживая. Такой она была и во время похорон сына. Но когда стали заколачивать гроб и мама Владлена закричала: «За что? За что?!», Октябрина Васильевна упала замертво… Прямо с кладбища ее увезли в больницу. Она провела там около месяца. Когда ее выписали, соседи с трудом узнали в сгорбившейся замкнутой старухе прежнюю бодрую и энергичную Октябрину Васильевну…
Возможно, именно гибель отца повлияла на решение Владлена поступить в медицинский институт. Или, может, причиной было то, что вскоре его маме поставили диагноз: неизлечимое заболевание? А ему верилось, что, став врачом, он успеет найти средство, чтобы спасти маму, и она будет жить долго-долго. Да, его мама действительно прожила еще долго и умерла спустя год после того, как он получил диплом врача…
Когда Владлен окончил пятый курс, его отправили на практику в соседнюю область. Так он оказался в городе В. Однажды, гуляя по улочкам этого старинного города, Владлен набрел на маленькую церквушку с серебристым куполом. К его удивлению, дверь в нее была открыта, и он ради любопытства решил заглянуть внутрь.
Однажды, гуляя по улочкам этого старинного города, Владлен набрел на маленькую церквушку с серебристым куполом. Дверь была открыта, и он решил заглянуть внутрь
Странное чувство испытал Владлен, когда впервые переступил церковный порог. Ему показалось, что он вернулся домой после долгих блужданий где-то на чужбине и что тут его давно ждали. Он не помнил, сколько времени простоял в церкви. Но, покидая ее, решил, что непременно вернется сюда. После этого он много раз заходил в храм и подолгу стоял там, глядя на иконы, слушая пение хора. И на сердце у него становилось легко и радостно…
Тогда, в середине 80-х годов, молодежь еще редко появлялась в церкви. Возможно, именно поэтому Владлена приметил тамошний настоятель, отец Николай. Итогом долгого разговора пожилого батюшки и юного студента-медика стало то, что через неделю отец Николай крестил Владлена. Причем сделал это совершенно бесплатно и вдобавок тайно, поскольку в те времена верующего студента могли отчислить из института. Разумеется, в крещении Владлен получил другое, православное имя – Владимир, в честь святого князя, некогда просветившего Русь светом православной веры. После крещения отец Николай подарил Владимиру Евангелие и молитвослов. Ту маленькую церковь в чужом городе – свой самый первый в жизни храм, – он запомнил навсегда. Как и отца Николая, ставшего его духовным отцом.
Домой Владимир вернулся другим человеком. Ведь теперь он знал, что жизнь вовсе не бессмысленна и безысходна. И что со смертью она не кончается. Потому что Христос «сокрушил смерти жало» и подарил людям радость воскресения и жизнь вечную. А еще он понял, что Бог призывал и вел его к Себе с давних пор, еще тогда, когда он был ребенком. И сны, в которых он видел церковь и священника, и картинка в энциклопедии с ликом Владимирской Божией Матери на стене храма, и найденный крестик – все это было зовом Бога, Который различными путями приводит к Себе людей. И он был счастлив, что наконец-то расслышал этот зов и стал православным.
Но вскоре в их дом опять пришла беда. Умерла бабушка Октябрина Васильевна. Перед смертью рассудок изменил ей. В жаркий августовский день она вдруг вздумала топить печь. Когда же из раскаленной трубы во все стороны полетели искры, соседи забеспокоились и принялись стучаться к ней. Однако она заперлась изнутри и не подавала никаких признаков жизни. А ночью она, в одном халате и в тапочках, прибежала к своей знакомой, жившей на другом конце города. Она сказала, что ее невестку и внука арестовали и умоляла спрятать ее до утра. Разумеется, подруга спрятала Октябрину Васильевну… до приезда вызванной ею «Скорой помощи». Через неделю бабушка умерла в психиатрической больнице. Она до последнего верила, что ее родные арестованы, и отказывалась отвечать на расспросы людей в белых халатах, которых принимала за следователей.
Когда Владимир вошел в опустевший бабушкин дом, он был изумлен. Он помнил, что бабушка очень любила чистоту и порядок. А теперь на полу валялись выброшенные из шкафов книги и одежда, обрывки каких-то бумаг. Даже висевший в углу портрет Ленина в красной рамке – и тот лежал на полу, среди осколков разбитого стекла. Ящики старого письменного стола были пусты. А еще не остывшая печь была полна пепла. Что сжигала в ней обезумевшая Октябрина Васильевна – так и осталось тайной…
Он понял, что Бог призывал и вел его к Себе с давних пор, еще тогда, когда он был ребенком
Осматривая дом, Владимир поднялся на чердак. К его удивлению, чердачная дверь, при жизни бабушки всегда запертая на замок и никогда не отпиравшаяся, была распахнута. Чердак был завален обломками мебели, сундуками со старой одеждой, кипами полуистлевших от времени газет и журналов. Он долго разгребал эту рухлядь, пока, наконец, не нашел одну старую фотографию, завалившуюся между сундуками и ящиками. На ней молодой бородатый мужчина в светлом подряснике держал на руках пухленькую серьезную девочку в платьице с матросским воротником. Рядом с ним стояла улыбающаяся молодая женщина в длинном платье и кружевной шали… Потом он отыскал в одном из сундуков альбом для фотографий в плюшевой обложке. Но он был пуст. Судя по всему, Октябрина Васильевна успела сжечь все, что казалось ей опасным.
Наконец на полу чердака уже не осталось ничего, кроме куска полуистлевшей мешковины. Владимир поддел ее ногой, и вдруг… Ему показалось, что половицы под ней качнулись. Тогда он сбегал вниз за инструментами и приподнял половицы. Под ними лежало что-то завернутое в холст. Опустившись на колени перед таинственной находкой, Владимир развернул ткань. В ней оказалось длинное черное одеяние с широкими рукавами. Он понял, что это – ряса. В нее был завернут серебряный священнический крест.
В течение следующих месяцев все свое свободное время Владимир проводил в архиве. Там и нашел он разгадку тайн, связанных с их семьей и им самим. Он узнал, что его прадед, протоиерей Василий Зорин, был священником, настоятелем Спасо-Преображенского храма, стоявшего на окраине города. В 1922 году он был арестован, якобы за отказ пожертвовать церковные ценности для голодающих Поволжья. На самом же деле причиной ареста священника была его смелая проповедь, в которой он обличил ложь и жестокость богоборцев. Спустя год отец Василий погиб в лагере. Впоследствии, уже учась в семинарии, Владимир прочел в учебнике по церковной истории отрывки из печально знаменитого письма Ленина, в котором тот призывал под предлогом борьбы с голодом уничтожить как можно больше «контрреволюционного духовенства». Именно тогда он понял, почему ему был так ненавистен Ленин. Ведь это он был виновен в гибели его прадеда! Разумеется, Владимир рассказал матери, что дед ее мужа был священником. Он утаил лишь одно. Среди архивных документов он видел листок, где аккуратным ученическим почерком было написано: «Поскольку поп Василий Зорин – контрреволюционер и враг родной и любимой Советской власти, прошу больше не считать меня его дочерью. Я отказываюсь от всякого родства с попом Зориным, от данного мне им имени “Ангелина” и от религиозного дурмана. Прошу оказать мне доверие и принять в ряды строителей коммунизма по заветам славного вождя пролетарской революции – великого Ленина». Внизу стояла подпись – «Октябрина Зорина». Содержание этой записки навсегда осталось его тайной. Ведь ее автор уже заплатил за свое предательство слишком страшной ценой…
Опустившись на колени перед таинственной находкой, Владимир развернул ткань. В нее был завернут серебряный священнический крест
Но поиски Владимира привели его к еще одному открытию. Оказалось, что Спасо-Преображенский храм, где служил его прадед, уцелел, потому что долгие годы его использовали то под склад, то под колхозную конюшню… Правда, теперь в полуразрушенном здании с провалившейся крышей трудно было узнать церковь. Но Владимир все-таки узнал в нем тот самый храм, похожий на новогоднюю коробочку-фонарик для конфет, над которым он когда-то летал во сне на руках у человека в черной рясе. Он не помнил, как выглядел тот человек, но был уверен, что это был его прадед-священник, фотографию которого он нашел на чердаке. Именно тогда, стоя перед поруганной церковью, Владимир решил, что он не вправе предать память прадеда. И что он посвятит жизнь возрождению этого храма и веры в душах людей, чьи предки когда-то молились в нем. Ведь может быть, именно это завещал ему прадед, оставив ему, словно палочку духовной эстафеты, свой иерейский крест.
…Спустя восемь лет Спасо-Преображенский приход был открыт заново. Правда, поскольку храм требовал длительного и серьезного ремонта, богослужения временно проводились в доме, который пожертвовала церкви одна местная старушка. Совершал их иеромонах отец Василий. Поговаривали, что он – бывший врач и приехал сюда из города. И люди удивлялись, как это молодой, образованный, обеспеченный человек вдруг бросил хорошую и прибыльную работу и квартиру в городе и добровольно обрек себя на одиночество и полную лишений жизнь на крохотном и нищем приходе. А некоторые даже говорили, что, сделав это, он «загубил свою жизнь». Им было невдомек, что даже в самые тяжелые моменты своей жизни отец Василий все-таки не жалел о сделанном им выборе. Ведь он откликнулся на зов Христа и последовал за Ним, взяв свой Крест. И видимым знаком этого следования за Христом был священнический крест на его груди – тот самый крест, что когда-то принадлежал его прадеду, отцу Василию Зорину. Может быть, кому-то из вас это напомнило историю Тиля Уленшпигеля, который носил у сердца ладанку с пеплом своего отца, казненного врагами, повторяя, как зловещее заклинание: «Пепел стучит в мое сердце»? Нет, пепел и Крест – «две вещи несовместные». Ведь человек с пеплом у сердца способен только ненавидеть и мстить. А вот созидать и возрождать под силу лишь тому, кто носит у сердца и в сердце Животворящий Крест Христов.
Рабам земли напомнить о Христе
О священномученике Парфении (Брянских) и мученице Антонине Брянских
Тот вечер для меня начался как обычно – едва усевшись за парту после целого дня работы на ледяном ветру, я, разомлев от тепла и усталости, провалилась в сон. Кажется, мне приснилась кружка настоящего горячего чая с ячменной лепешкой, которые нам давали здесь, в школе. Но тут Пашка толкнула меня локтем в щеку, я проснулась и…
Пашкой звали мою подружку. Мы познакомились в первый же день, как я пришла на лесозавод. Благодаря ей я достаточно быстро научилась справляться с работой. А вечером она отвела меня к себе в барак, напоила чаем с сухарями, подлив туда «для сугреву» водки, и начала расспрашивать – кто я, и откуда, и кто были мои родители, и почему надумала податься в город. Помню, тогда я даже разревелась. Да и было от чего! Ведь до этого никому из чужих людей не было до меня дела… Правда, потом я замечала, что другие рабочие отчего-то сторонятся Пашки. Да и меня тоже. Но тогда мне думалось – они просто завидуют ей. И мне, за то, что это у меня, а не у них есть такая замечательная подруга!
Я проработала на заводе год. Там меня приняли в комсомол. А потом вместе с Пашкой послали учиться в вечернюю школу для рабочих – поскольку, как нам сказали, каждый комсомолец должен, по завету великого Ленина, «учиться, учиться и учиться». Но я не понимала, на что нам эта учеба? Ведь мы очень даже хорошо работаем и без нее. И куда лучше было бы вместо этого сходить в кино. Или даже просто отоспаться… Однако Пашка нашла способ помочь нашей беде, заняв для нас обеих удобное местечко на заднем ряду. Там можно было незаметно перешептываться, грызть семечки, ковырять краску на парте, а иногда даже вздремнуть. После этого я в очередной раз убедилась, насколько мне повезло с подругой!
Но тогда я впервые рассердилась на Пашку – и угораздило же ее разбудить меня! Я открыла глаза и увидела стоящую у доски незнакомую женщину. Она назвалась Антониной Арсеньевной и сказала, что будет вести у нас немецкий язык. На вид она была лет сорока. Круглолицая, в синем шерстяном платье с белым воротником. С волосами, расчесанными на прямой пробор. И, пока я жива, буду помнить ее именно такой[23].
Однако тогда, едва увидев новую учительницу, я сразу же ее невзлюбила. Потому что она была не такая, как мы, рабочие. Она держалась и говорила иначе. Таких людей, как она, у нас называли «бывшими» и считали врагами. А врага можно только ненавидеть.
Действительно, спустя несколько дней моя неприязнь к новой учительнице перешла в самую настоящую ненависть. Потому что она сразу же дала понять – отныне нам придется не просто присутствовать на занятиях, а именно учиться, причем учиться всерьез. Может, кто и смог бы это стерпеть, но не мы с Пашкой. К счастью, она и тут быстро придумала, как помочь нашему горю:
– Ничего, Катька! – усмехнулась она, хлопнув меня по плечу. – Отольются кошке мышкины слезки… А я вот все думаю – и чего это она на нас так взъелась? И сдается мне, потому это, что она враг народа. Вот что, Катька, попробуй-ка ты разузнать, кто она такая и откуда к нам заявилась. Тут-то мы ее на чистую воду и выведем…
На другой же вечер, после занятий, дождавшись, когда учительница отправится домой, я, по Пашкиному совету, незаметно последовала за ней. Она шла быстро, так что вскоре мы оказались возле одного из домов на Петроградском проспекте[24]. Войдя во двор и осторожно прикрыв за собой калитку, она постучала в дверь. Ей отворил какой-то бородатый человек в темной рубахе и круглых очках. На рабочего он явно не походил. А вот на врага народа, какими я их представляла, даже очень.
Поскольку собаки во дворе не было, я осмелела и, подождав, когда на улице окончательно стемнеет, подкралась к дому. Увы, его окна находились слишком высоко от земли… Тогда я нашла возле сарая полено потолще и, балансируя на нем, прильнула к одному из освещенных окон, неплотно прикрытому ситцевой занавеской. И снова увидела бородатого незнакомца. Только теперь вместо темной рубахи на нем была длинная черная одежда. Он стоял спиной к окну, не замечая меня…
И тут я почувствовала чей-то пристальный взгляд и резко обернулась. Что было потом – не помню.
Первым, что я увидела, когда очнулась, были глаза. Большие серые глаза, лучащиеся добротой и участием. И лицо, простое женское лицо, тоже очень доброе. Это была учительница Антонина Арсеньевна, прикладывавшая к моей голове полотенце, смоченное холодной водой. Поодаль, позвякивая ложечкой, размешивал что-то в стакане человек в черной одежде. Тут я вспомнила, что такая одежда называется рясой. Значит, он был священником.
Забегая вперед, скажу, что на самом деле в доме на Петроградской жили трое. И человек в рясе был не просто священником, а епископом. Или, как иначе говорили, архиереем. Монашеское имя его было Парфений. Антонина Арсеньевна приходилась ему младшей сестрой. Между прочим, оба они были очень образованными людьми. Антонина Арсеньевна училась в Киевской женской гимназии, а потом четыре года – в Москве, на историко-философском факультете тамошних высших женских курсов. А ее брат в свое время окончил Киевскую духовную академию, получив ученую степень кандидата богословия. После чего еще около года проучился за границей, в Берлинском университете. Тем не менее они держались очень просто и скромно, не гордясь своими знаниями. Вместе с ними жила очень приветливая старушка, их мать. Звали ее Анной Васильевной. Как потом оказалось, она была вдовой купца.
Человек в рясе был не просто священником, а епископом. Или, как иначе говорили, архиереем. Монашеское имя его было Парфений
Купчиха, епископ и его сестра… Таких, как они, нас учили ненавидеть как врагов советской власти. Как наших врагов. Да, между нами и ими действительно была бездна. И в тот день я сама убедилась в этом.
Я рано научилась ненавидеть. С тех пор, как, осиротев, жила у чужих людей, скорее не как приемыш, а как прислуга, которую мог обидеть и обижал любой. Прежде всего потому, что я не могла ответить тем же. А люди особенно любят причинять зло именно беззащитным. Впрочем, в городе, куда я в конце концов сбежала, было не лучше – в нашем бараке не проходило и дня без перебранки и перепалки. Что же до радостей – их было немного. И сводились они, по большей части, к выпивке или покупке какой-нибудь обновки, которая, даже будучи припрятанной от чужих завистливых глаз, однажды все-таки бесследно пропадала. Неудивительно, что я привыкла видеть врагов во всех людях. Кроме разве что Пашки. И поступать с ними соответственно, если они были слабее меня. Так, как в свое время поступали со мной.
Оказалось, на свете есть совсем другие люди – которые на ненависть отвечают любовью, а на зло – добром
И вдруг оказалось, что на свете есть совсем другие люди. Которые относятся по-доброму не только друг ко другу, но и к чужим. Более того – даже к врагам. Которые на ненависть отвечают любовью, а на зло – добром. Причем не потому, что слабы, а по какой-то совсем другой, непонятной мне причине.
Я провела в их доме почти весь следующий день. Благо, он был выходным. Они отпустили меня, лишь убедившись, что со мной все в порядке. За это время мы успели познакомиться. Немного. Но с этого дня для меня словно началась новая жизнь. Не только потому, что с тех пор я уже не могла считать их врагами. Просто после встречи с ними мне захотелось жить иначе. Точнее говоря, лишь узнав их, я начала по-настоящему жить.
Разумеется, о случившемся я не рассказала никому. Даже Пашке. Хотя, возможно, она все-таки стала что-то подозревать. Ведь грызть семечки и дремать на задней парте ей теперь приходилось в одиночку… Не скрою, на первых порах учеба давалась мне очень нелегко. Но чем дальше, тем больше хотелось узнавать новое. Я не ожидала, что это окажется настолько интересно. Вскоре я начала читать книги. А ведь еще совсем недавно считала их всего лишь бумагой для растопки и самокруток… Разумеется, сначала я без разбора проглатывала все, что попадалось под руку. От инструкции к швейной машинке до взятого в красном уголке журнала «Безбожник». Как раз за чтением этого самого журнала и застала меня однажды проходившая во время перемены по школьному коридору Антонина Арсеньевна. После чего посоветовала записаться в библиотеку при заводском клубе. И для начала взять там «Капитанскую дочку» А. С. Пушкина. Позже, опять-таки по ее совету, я прочла Гоголя, Чехова, Ивана Кольцова и даже кое-какие, чудом сохранившиеся в заводской библиотеке, произведения запрещенного тогда Достоевского… А казалось бы, что ей было за дело до какой-то там рабочей девчонки? Но без нее я бы никогда не узнала, что на свете есть такие замечательные книги. Книги, которые показывали не то, насколько зол и низок бывает человек, а прежде всего то лучшее, что все-таки таится в нем.
Еще раз повторю – этой женщине я обязана всем. Не только тем, что благодаря ей стала, как говорится, образованным человеком и уже который десяток лет преподаю в школе литературу. Именно она привела меня к вере. Но об этом потом. Пока же расскажу то, что знаю о ней. Сама Антонина Арсеньевна никогда не говорила о себе. И наше общение ограничивалось лишь краткими разговорами в школьном коридоре во время перемен. Поэтому многое из того, о чем пойдет речь дальше, стало мне известно только совсем недавно.
Я уже упоминала о том, что ее брат был епископом. У нас в Архангельске он отбывал ссылку. В те годы тут можно было встретить немало таких ссыльных священнослужителей. Почти все они очень бедствовали. Ведь тот, кто осмеливался помочь им, сам рисковал не только свободой, но и жизнью. А она по доброй воле приехала сюда именно для того, чтобы помогать брату. Как до этого, в начале 30-х годов, так же добровольно последовала за ним во вторую его ссылку – в Казахстан.
Нередко единственным источником их существования были те деньги, что ей удавалось заработать. На ней же лежали и все заботы по дому. Мало того – оказывается, в их квартире существовал домовый храм, где совершал богослужения епископ Парфений. Впрочем, он служил не только в нем, но и в домах своих прихожан, как в самом Архангельске, так и в его пригородах. И в том, что эти богослужения, а также встречи епископа Парфения с городскими и ссыльными священнослужителями достаточно долгое время оставались тайной, тоже была заслуга его сестры – Антонины Арсеньевны. Невозможно было бы найти лучшую и более верную помощницу и сподвижницу, чем она.
А ведь в те времена верующие люди были гонимы. Их можно было безнаказанно оскорблять, выгонять с работы. Мало того. На моей памяти – история о том, как один человек убил отца только за то, что тот крестил его сынишку, своего внука. И получил за это всего лишь год условно, как активный борец с «религиозными предрассудками»…[25] Неудивительно, что, страшась за свою судьбу, многие люди тогда отрекались от своих родных. А вот Антонина Арсеньевна, напротив, ради них отреклась и от личного счастья, и от соблазна купить себе спокойную и безбедную жизнь ценой предательства. И осталась верной своему брату до конца. До мученического конца…
Последний раз я встретилась с ней в начале ноября. Как обычно, на перемене в коридоре школы. Похоже, на этот раз она поджидала меня. Но зачем?
Вместо ответа она протянула мне что-то, завернутое в бумагу.
– Скоро ваши именины, Катя. Да, я знаю, что вы не верите в Бога… Но все равно хочу сделать вам подарок. На память о нас…
Я не могла понять, почему она вдруг решила что-то подарить мне. И почему она говорила так, словно навсегда прощалась со мной. По дороге домой, в трамвае, я развернула бумагу. Под ней оказалась старая книга с кожаным корешком, в переплете, оклеенном зеленой бумагой с мраморными разводами. На титульном листе значилось: «Сочинения Н. А. Некрасова». В одном месте между страницами виднелся засушенный цветок василька. Поэтому я сразу же прочла напечатанное там стихотворение:
- Не говори: «Забыл он осторожность!
- Он будет сам судьбы своей виной!..»
- Не хуже нас он видит невозможность
- Служить добру, не жертвуя собой.
- Но любит он возвышенней и шире,
- В его душе нет помыслов мирских.
- «Жить для себя возможно только в мире,
- Но умереть возможно для других!»
- …Его еще покамест не распяли,
- Но час придет – он будет на кресте;
- Его послал бог Гнева и Печали
- Рабам земли напомнить о Христе[26].
Его послал бог Гнева и Печали Рабам земли напомнить о Христе
До этого я не задумывалась над тем, почему мы живем ненавистью, а Антонина Арсеньевна – любовью. Но уже успела убедиться, насколько убога и безрадостна жизнь того, кто видит вокруг только врагов. Потому что, как сказал кто-то в старину, душа человека по природе – христианка и стремится не ко злу, а к добру. И лишь теперь мне открылось – она поступает так потому, что верует в Бога.
С этого и начался мой путь к православной вере. Так что я вправе говорить, что к ней меня привела именно Антонина Арсеньевна.
…Придя в барак, я спрятала подаренную книгу под подушку. Но на другой день, вернувшись со смены, обнаружила, что она пропала. Впрочем, соседки сказали, что перед самым моим приходом к нам зачем-то наведывалась Пашка. И я побежала к ней, в соседний барак. Она сидела на корточках перед печкой-буржуйкой, листая книгу. Ту самую, подаренную мне Антониной Арсеньевной. С криком я бросилась к Пашке. Она вскочила. Еще никогда не приходилось мне видеть свою подругу такой – с горящими глазами, с лицом, перекошенным яростью:
– А-а, явилась-таки, – злобно прошипела она. – А я-то все думаю, что это ты такое все почитываешь! А вон что! Нате-ка – «Кому на Руси жить хорошо»! Значит, выходит, что хорошо жить только царям, попам да барам! А нам, рабочим, при дорогом товарище Сталине, выходит, плохо живется, да? Ну так вот тебе за это! Будешь знать, как читать вражеские книжки!
С этими словами она ударила меня по лицу. А потом швырнула книгу в печь. И со всей силы захлопнула дверцу…
На следующий день урок немецкого языка не состоялся. Потому что вести его было некому. Антонина Арсеньевна исчезла. Поговаривали, что ее арестовали.
Епископ Парфений (Брянских) был расстрелян 22 ноября 1937 года
Лишь спустя полвека, когда были реабилитированы те, кто пострадал за веру, стало известно, что все попытки следователя заставить ее дать «откровенные показания» и признать себя виновной в «контрреволюционной деятельности» оказались напрасными. Она наотрез отрицала свою «вину» и не выдала никого. Спустя 4 дня после ее ареста, 22 ноября 1937 года, был расстрелян епископ Парфений. А ее расстреляли 9 января 1938 года, в один из тех дней после Рождества, когда православные люди празднуют святки… В ту пору ей было 48 лет. Верная сестра и сподвижница епископа Парфения разделила с ним и страдания, и мученическую смерть. И ту славу, что дает Христос любящим Его. В 2007 году, спустя три года после канонизации священномученика Парфения, была причислена к лику святых и его сестра – мученица Антонина Брянских. Одна из тех многих, известных и безвестных, кто во времена ненависти и безверия делами, жизнью и смертью своей свидетельствовал «рабам земли» о Христе.
Испытание чудом
Повесть о семи святых отроках Ефесских[27]
– Брат, скажи, как зовется этот город? Согласитесь – самый обыкновенный вопрос. Тем не менее я застыл посреди улицы, уставившись на того, кто мне его задал. Уж слишком странно был одет этот юноша, едва вышедший из отроческого возраста (по виду – мой сверстник). Коричневая льняная туника ниже колен, грубые ременные башмаки с толстыми подошвами, надетые на босу ногу[28]. И в то же время на руке у него – золотой перстень с печаткой из красного сердолика. Но еще более странным было другое – он назвал меня братом. А кто из нас сейчас считает другого человека – братом? Скорее, врагом…
Однако почему он то и дело озирается по сторонам? Ищет кого-то? И отчего у него такой испуганный вид? Странно…
– Это Ефес, – ответил я. – А ты здешний?
– Кажется, да… – нерешительно промолвил он, словно не веря самому себе. И тут я понял… Господи, как же все просто! Этот юноша – беглый сумасшедший. Оттого-то он и не понимает, где находится. И в то же время боится, что его поймают и вернут под замок. Судя по перстню на руке, он из богатой семьи… Что же делать? Пожалуй, прежде всего, нужно его успокоить. Вон как он испуган, бедняга!
– Не бойся! – сказал я, стараясь говорить как можно более участливо и доброжелательно. – Я не дам тебя в обиду. Ведь мы с тобой братья… Кстати, меня зовут Симеон. А тебя?
– Ямвлих, – ответил он и добавил: – Спаси тебя Господь, брат.
Что ж, полдела сделано. Он успокоился. Вдобавок теперь я знаю его имя…
– Ну вот и славно, Ямвлих. А теперь скажи мне, куда тебя отвести? Ты ведь куда-то шел, верно?
Его ответ подтвердил мою догадку: он – сумасшедший:
– Отведи меня в какую-нибудь хлебную лавку. Я должен купить хлеба для братьев. А потом мы все вместе пойдем к императору. Пусть он не думает, что мы боимся умирать. Мы готовы. И с радостью примем смерть за Христа.
Что он городит? Впрочем, чего взять с больного? Но какая удача, однако! Ведь мой дядя – булочник. И его лавка – на соседней улице. Наверняка дядя знает, где живут родственники этого бедняги. Тогда я отведу его домой, где он вновь окажется под присмотром и в безопасности.
Странный, однако, у него бред! Похоже, ему кажется, будто он живет во времена гонений на христиан. Слава Богу, что они давно прошли!
Читать бесплатно другие книги:
