Испытание чудом. Житейские истории о вере Евфимия Монахиня
Я уже собиралась остаться в монастыре навсегда, приняв постриг, как вдруг однажды мать Элизабет объявила, что дядя требует моего возвращения к нему. Несколько дней прошло в хлопотах – мне шили светскую одежду, подобающую девице из знатного рода. Вдобавок мать Элизабет подарила мне золотые серьги искусной работы и несколько колец, так что привезенная в монастырь девчонка-замарашка возвращалась оттуда нарядной юной дамой.
Сразу по приезде дядя без обиняков объявил, что имеет на меня вполне определенные виды. И надеется, что, приняв во внимание его неустанные заботы обо мне, я не посмею отплатить ему за это черной неблагодарностью. Дело в том, что со дня на день в крепость должен был приехать новый комендант. Дядя же отныне должен был находиться у него в подчинении. Единственную возможность хоть как-нибудь сохранить прежние влияние и власть он видел в том, чтобы породниться со своим новым начальником. То есть выдать меня за него замуж. Дядя был уверен, что никаких препятствий к этому браку не окажется. Потому что, по его словам, мой будущий муж был уже весьма немолод и вдобавок не столь знатен, как я, так что он сочтет за счастье взять в жены столь родовитую девушку, даже если она бесприданница… Ну а когда нас, по обычаю, представят ко двору, я непременно замолвлю перед королем словечко за своего любящего, доброго дядюшку, который позаботился о моем счастье…
Все это дядя рассказывал, сидя за столом и то и дело прихлебывая из серебряной чарки. Между делом мне удалось узнать, что сэр Томас жив и находится все в той же камере, что и раньше. Правда, как добавил с усмешкой уже изрядно к тому времени захмелевший дядя, со времени моего отъезда в монастырь он отказывается выходить оттуда и все что-то пишет…
– Видно, умом повредился, – заключил дядя. – Он только просил, чтобы я посылал тебе его писанину. Что ж, я всегда готов проявить сострадание… Тем более что за все это время он почему-то ни разу не попытался бежать. А до этого, говорят, дважды убегал из других тюрем…
Пока он все более непослушным языком бормотал еще что-то о моем предстоящем замужестве, у меня родился план. Безумный план из тех, на какие решаются только отчаявшиеся люди. Скоро он уснет. Тогда я возьму у него ключи и освобожу сэра Томаса. Вряд ли человека, который по доброй воле безвыходно затворился в своей камере и уже много лет не пытается бежать, так уж бдительно охраняют. Да, похоже, всех, кто служит в крепости, сейчас заботит лишь то, каким окажется новый комендант… Итак, я открою дверь его камеры, а потом мы постараемся выбраться из крепости и окажемся на свободе. Дальнейшее было уже неважно.
Мои догадки оказались верными – возле камеры сэра Томаса охраны не было. Лишь откуда-то сверху доносилось нестройное пение – стража явно отмечала предстоящую смену власти… Я вложила ключ в замочную скважину и с замиранием сердца повернула его. Замок негромко скрипнул. Куда громче билось мое сердце.
Дальнейшее представлялось мне так, как я читала об этом в его сказках. Вот прекрасная златокудрая дева отворяет дверь темницы, в которой томится отважный рыцарь, и радостно восклицает:
– Сэр рыцарь, я пришла дать вам свободу!
И та дева – я.
Первые минуты мы не могли произнести ни слова. Лишь смотрели друг на друга. Как же изменился за эти годы сэр Томас! Теперь он больше походил не на знатного рыцаря – который, даже сидя в тюрьме, тщательно заботится о том, чтобы выглядеть соответственно своему былому званию и богатству, – а на седого изможденного монаха-отшельника в простой темной одежде. За его спиной, на стене, я увидела распятие. На столе, рядом с горящей свечой, лежали листы бумаги, испещренные вязью строк. Но та, кому они были адресованы, теперь стояла перед ним в освещенном дверном проеме.
Почему же он медлит? Позабыв о том, как должно себя вести знатной девице, я схватила его за руку и потянула к порогу. Очнитесь, сэр Томас, во имя Господа, очнитесь! Ведь нам дорога каждая минута! Иначе мне уже не спасти вас!
– Нет, милая Джиневра, – услышала я в ответ. – Не пристало рыцарю бежать украдкой, словно вору. Иначе бы я давно уже сделал это. Да и куда мне скрыться от себя самого? Прежде я думал, что свобода – это возможность делать все, что захочется. Убивать, отнимать добро у тех, кто слабее. На моей совести много зла, Джиневра, слишком много зла. И я наказан по заслугам. Я понял это, когда впервые увидел тебя, тогда, на башне. Нет, дитя, спасти и освободить меня – не в твоей власти. Это может сделать только Господь. Поэтому я останусь здесь. Прощай, милая Джиневра, и молись за мою душу.
Я вышла, заливаясь слезами, не зная, что вижу его в последний раз.
Дядины расчеты оказались верными. Я так понравилась новому коменданту крепости, что он сразу же предложил мне стать его женой. И я согласилась. Потому что помнила – перед свадьбой нас представят королю. Значит, я получу шанс попросить его о милости не только для дяди. Но прежде всего – для сэра Томаса. Между прочим, я взяла с собой и его рукопись. Мне было очень жаль расставаться с нею. Но я надеялась, что король соблаговолит принять и прочесть ее. После чего наградит ее автора самым лучшим и драгоценным даром – свободой.
Но, увы, дворец настолько ослепил меня своим великолепием, что я растерялась и, когда нас подвели к королю, не смогла произнести ни слова. Так что все мои надежды спасти сэра Томаса оказались напрасными. Причем по моей собственной вине. Мне оставалось лишь одно – оплакивать свою неудачу.
Сама не помню как, я зашла в какую-то залу, уставленную диковинными растениями в кадках. Между ними были расставлены скамьи и бил крохотный фонтанчик, где резвилось несколько пестрых рыбок. Они тут же всплыли на поверхность, уставившись на меня и широко разевая рты. Но что мне было до всех этих диковинок, если по моей вине сэр Томас никогда не увидит свободы! И, опустившись на одну из скамей у фонтанчика, я разрыдалась.
– Не смогу ли я помочь вам, милая леди? – раздался вдруг чей-то нежный голос.
Я подняла лицо и увидела нарядную даму, которая участливо улыбалась мне. Ее слова снова пробудили во мне надежду – видимо, эту добрую леди послал сюда Сам Господь. И я рассказала ей, о чем собиралась просить короля.
– Что ж, возможно, ваше горе поправимо, – сказала незнакомка. – Если вы отдадите мне рукопись, я передам ее королеве. У нее доброе сердце, и надеюсь, она не откажется походатайствовать за несчастного узника. А я напишу вам, каково будет решение короля.
При этих словах у меня сразу отлегло от сердца. Ведь всем известно, как милостив наш король. И он непременно простит сэра Томаса. Что ж, я исполнила свой долг. И теперь вместе с мужем могу поехать во Францию, в гости к его родне. Когда мы вернемся оттуда, сэр Томас, наверное, уже покинет крепость.
Я не ошиблась. Когда мы возвратились в Англию, его действительно уже не было в крепости. Он умер незадолго до нашего приезда. Меня же ожидало письмо из Лондона от незнакомки, которая с прискорбием сообщала, что король, вопреки своему всегдашнему милосердию, на сей раз почему-то наотрез отказался даже слышать об опальном рыцаре. Впрочем, теперь это уже было не важно. Потому что надежда на Господа не обманула сэра Томаса. Он получил свободу. А возможно, и прощение своих грехов.
Что же до его рукописи, отданной мною неведомой леди, то она не затерялась и на долгие годы пережила своего автора. Более того – много лет спустя после его смерти ее напечатал один книгоиздатель. И мне было суждено дожить до этого времени. Вот сейчас эта книга лежит передо мной. Многие люди восторгаются ею и дивятся тому, как ее автор, сидя в заточении без всякой надежды на свободу, мог сочинять такие чудесные и добрые сказки. Но лишь я, та самая девочка, которой он когда-то рассказывал их на крепостной башне, знаю, что они были плодом его покаяния.
Загадочный знак
Блаженны те, что в темноте Уверовали в свет.
Г. К. Честертон. Человек, который был Четвергом
До четырнадцати лет я был уверен, что знаю о себе все. Что я родился в маленькой приморской деревушке и проживу в ней всю жизнь. И буду так же, как отец и все наши, рыбачить и ловить жемчуг. Но все в одночасье изменилось, когда отец внезапно умер. А вскоре за ним последовала и мама. Незадолго до смерти она подозвала меня и сказала:
– Послушай, сынок! Я должна сказать тебе правду. Ты считаешь себя нашим сыном, но мы лишь нашли и воспитали тебя. У нас не было своих детей. Но как-то раз мой муж заметил в море полузатонувшую лодку без весел. В ней лежала связанная женщина… мертвая, а на груди у нее – ребенок. Это был ты. Мой муж пожалел тебя и взял с собой, хотя друзья и уговаривали его не делать этого. Он сказал, что море подарило ему сына. И что в память об этом он назовет тебя Марином. С тех пор море всегда посылало ему богатый улов и лучшие жемчужины, и мы наконец-то зажили безбедно, словно вместе с тобой в наш дом пришло счастье. Но кто ты, откуда и как оказался в той лодке – мы не знали. Муж говорил, что на шее мертвой женщины был какой-то знак. И точно такой же – на тебе. Вот он. Наверное, это знак твоего рода. Ты не должен оставаться один, сынок. Пообещай мне, что будешь искать своих. Может быть, вы найдете друг друга по этому знаку…
С этими словами мать протянула мне потемневшую от времени медную бляшку. По краям ее был узор из листьев, напоминавших виноградные. А посредине – рисунок из двух пересекающихся линий, похожий на букву «тау» («т»)[44]. Странный знак… Скорее всего, мать права – это знак чьего-то рода. Ведь и у нас тоже принято носить на шее или рисовать на теле изображения зверей и птиц – покровителей рыбаков, охотников или воинов. Но такого мне еще никогда не приходилось видеть. Что же он означает?
Не успел я похоронить свою названую мать, как в наш дом зачастили соседи и односельчане. Они уверяли, что отец остался им должен, однако из жалости к его вдове они не говорили ей об этом. Но я-то, как верный и любящий сын, непременно рассчитаюсь с родительскими долгами… Мне пришлось отдать им и лодку, и сети, и наш домик. У меня остались лишь отцовский нож, которым он открывал жемчужные раковины, рубашка, вышитая матерью, да десять медных монет в кожаном кошельке. И загадочная медная бляшка, которую я теперь носил на шее как знак своего рода.
Тогда я решил выполнить обещание, данное матери, и отправиться на поиски своих родных, а для начала – пойти в большой город, который находился в нескольких днях пути от нашей деревни. Рассказывали, будто в нем мостовые сделаны из камня, а дома такие большие, что в каждом из них хватило бы места для всех жителей нашей деревни. И еще – что на тамошний рынок приезжают купцы со всего света. Кто знает, может быть, среди них окажутся и мои сородичи?
Не стану подробно рассказывать о том, как я туда добирался. За исключением одного происшествия. Примерно на середине пути дорога стала совершенно безлюдной, а жители редких и полупустых деревенек глядели на меня недружелюбно и испуганно, словно на разбойника. Напрасно я пытался узнать у них, чего они так боятся, или попроситься на ночлег – люди молча захлопывали передо мной двери. Последняя деревушка и вовсе казалась вымершей. Лишь на окраине мне повстречалась старушка, еле-еле тащившая к своему домику ведра с водой. После того как я помог ей донести воду, а заодно наколол дров и починил покосившийся забор, она накормила и приютила меня. Наутро я стал прощаться с доброй старушкой. Узнав о том, куда я иду, она опечалилась:
– Жаль мне тебя, паренек. Зачем тебе идти в этот город? Да ты до него и не доберешься. Видишь вон тот лес за нашей деревней? Говорят, там на поляне стоит черный замок. А в нем живет злой и страшный колдун, который объявил себя здешним князем[45]. И кто приблизится к его замку – пропадает бесследно. Так что лучше пожалей себя, милок, возвращайся назад!
Возможно, другой на моем месте именно так бы и поступил. Но я не раз ходил с отцом в море и научился не бояться опасностей. Вдобавок, втайне я надеялся, что сумею как-нибудь обойти замок стороной. Тем более что день был ясный и солнечный, и это тоже придало мне храбрости.
Увы, я ошибся. Не успел я зайти в лес, как заблудился. И проплутал в нем до тех пор, пока не стемнело. Когда же наконец деревья расступились, передо мной показался зловещий силуэт черного замка. Один вид его внушал ужас. Я попытался снова нырнуть в чащу, но деревья смыкались передо мной, хлестали ветвями, словно заставляя идти именно туда, к страшному замку. А потом из глубины леса раздался волчий вой. Впереди и сзади меня ожидала неминуемая смерть. Тогда я побежал к воротам замка и изо всех сил забарабанил в них.
Изнутри послышался грубый голос: «Ходят тут всякие! А ну убирайся откуда пришел, не то собак спущу!» Но я продолжал кричать, потому что вой волков раздавался уже совсем близко. Тогда створка ворот приоткрылась и оттуда показался некто весьма устрашающего вида. Судя по всему, привратник или стражник. В руке у него блестел короткий кривой меч. Несколько мгновений он внимательно изучал меня. Задержал взгляд на медной бляшке, висевшей на моей груди. После чего вдруг почтительно поклонился, вложил меч в ножны и заявил, что проведет меня к князю. От столь быстрой и непонятной перемены в его поведении мне стало не по себе. Но не успел я предположить, что бы она могла значить, как он уже ввел в меня в большой зал, освещенный лишь огнем, пылавшим в камине.
Там сидели двое. В углу – женщина в богатой одежде. Верхняя часть ее лица была скрыта густой вуалью. При виде меня ее губы растянулись в хищной улыбке. У камина, спиной к огню, в резном деревянном кресле сидел благообразный старик и приветливо улыбался мне. Неужели это и есть тот самый страшный колдун? Не может быть – ведь у него такой добрый вид!
– Здравствуй, Марин, – ласково обратился ко мне старик. Да, он точно был волшебником, если угадал, как меня зовут. – Твой приход – радость для меня. Будь моим гостем. Не удивляйся, что я знаю твое имя. Ведь тебя наверняка успели предупредить, что я – чародей. И, конечно, уверили, что я злой и страшный. Но это наглая и мерзкая ложь. На самом деле я желаю всем только добра… Марин. И тебе я тоже готов помочь. Ведь, кажется, тебе нужна помощь? Не так ли?
Не успел я зайти в лес, как заблудился. И проплутал в нем до тех пор, пока не стемнело
Еще никто из чужих людей не говорил со мной так участливо. Поэтому я рассказал ему все, что узнал от своей приемной матери. Он слушал внимательно и так заинтересованно, словно что-то из моей истории было известно ему. А потом сказал:
– Мне жаль огорчать тебя, дорогой, но твои поиски будут напрасны. Ведь до сих пор никто не пытался тебя разыскать. Значит, твои родители либо умерли, либо отказались от тебя. Увы, люди так жестоки… Но я готов тебе помочь. Видишь ли, я стар, одинок и бездетен. Если ты согласишься стать моим сыном, то со временем унаследуешь и этот замок, и все мои богатства, и моих рабов. Ну как, Марин? Ты согласен? Но в знак этого я бы желал получить от тебя… эту медяшку с твоей шеи. Моему будущему сыну и наследнику не пристало носить ее. А взамен я дам тебе золотое ожерелье.
От его речей у меня закружилась голова. Одно слово «да» – и я, нищий и безродный, стану сыном богатого и знатного князя! Но ведь это неправда! Если на мне – знак моего рода, значит, я не безродный. Возможно, что на самом деле мои родные живы! Нет, я не предам их даже за все замки на свете!
И, стараясь придать своему голосу твердость, я ответил князю:
– Нет.
Его лицо исказилось яростью. Но он тут же совладал с собой и снова заговорил. Только теперь – злобно и насмешливо:
– Что ж, пеняй на себя. А я хотел тебя спасти. Ведь мне хорошо известен этот знак… Он приносит несчастье тому, кто им отмечен. Тебе еще придется убедиться в этом – много раз. И пожалеть о своей ошибке. Знай же – настанет день, когда ты приползешь ко мне и будешь на коленях умолять, чтобы я сжалился над тобой и забрал его у тебя. До встречи, морской найденыш!
Я очнулся на залитой солнцем лесной поляне. Она была пуста. Черный замок исчез. Но напрасно я пытался уверить себя, что он привиделся мне в кошмарном сне. Потому что в ушах моих до сих пор звучали загадочные и зловещие слова князя:
– Этот знак приносит несчастье тому, кто им отмечен. И придет день, когда ты будешь умолять, чтобы я забрал его у тебя!
Остаток пути до города прошел без приключений Да, там действительно были каменные мостовые и большие дома, похожие на крепости. А еще – молчаливые и неприветливые люди с каменными сердцами, жестокие к своим и безжалостные к чужим. Особенно – к бедным и слабым. Наверное, я бы умер с голоду, если бы меня не приметил и не нанял один старик. Ему был нужен слуга – покорный и исполнительный, согласный работать за скудную еду и одежду да за крышу над головой. Слуга, более надежный и дешевый, чем раб. Ведь раба прежде надо купить, а потом еще и следить, чтобы он не сбежал. Правда, старик пообещал, что если я буду стараться, он научит меня своему ремеслу. А он был врачом, причем весьма искусным и известным в городе.
Мне приходилось работать на него от зари до зари. Если у меня что-то не получалось или старик был недоволен моей работой, он бил меня. Когда же от голода и усталости я плохо запоминал названия болезней или состав лекарств, мне снова доставались побои. Горькой была моя служба, горестным было и ученье. И украдкой глотая слезы от обиды и боли или дрожа под дерюжкой, служившей мне одеялом, я думал – чем и перед кем я провинился? Ведь ученикам и даже рабам других городских врачей живется куда лучше, чем мне. Неужели князь сказал правду и во всех моих бедах виноват тот знак, что я ношу на груди? О, если бы мои родные смогли услышать и утешить меня! Странное дело: когда я вспоминал о них, мне становилось легче на душе, и я уже не так страдал от голода и боли…
Он отпрянул, словно само упоминание о Господе внушало ему страх
А потом старик умер. И поскольку ни детей, ни наследников, ни даже друзей у него не оказалось, его дом, книги и инструменты перешли ко мне, его слуге и ученику. Я выдержал экзамен на право заниматься врачеванием и произнес врачебные обеты. И радовался, что теперь моим бедам пришел конец. Увы, эта радость была преждевременной и напрасной. Казалось, кто-то злой и безжалостный то и дело причинял мне всевозможные мелкие, но очень болезненные неприятности. То поставщики лекарств втридорога подсовывали негодный товар, который приходилось выбрасывать. То внезапно начинал хромать конь, на котором я ездил к больным… То слуга, казавшийся верным и преданным, неожиданно исчезал вместе со всеми моими сбережениями. То, наконец, больные, которых я вылечил, отказывались дать мне положенную плату да еще и распускали про меня злые сплетни. Как я завидовал другим врачам, жившим в спокойствии и достатке, на обильные приношения от благодарных больных! Но мне за добро люди щедро платили только злом, так что постепенно я стал считать их всех своими врагами[46]. И когда я впадал в отчаяние, не зная, как пережить очередную беду и как предотвратить следующую, мне словно кто-то нашептывал: «Во всем этом виноват знак на твоей груди. Сними его – и будешь счастлив!» Увы, с каждым днем мне все больше и больше верилось, что это правда. До поры до времени я держался, помня, что медный знак – это единственное, что связывает меня с теми, кого я искал, но никак не мог найти – с моим родом. Но понимал, что когда-нибудь моему терпению все-таки придет конец.
Это случилось, когда я встретил одну девушку. Она была прекрасна, как весна. И очаровала меня с первого взгляда. Не раз я признавался ей в любви. Но она лишь с лукавой улыбкой брала мои подарки – охотнее золото и шелка, чем цветы, и не давала ответа. Наконец я поклялся, что сделаю для нее все, что она пожелает. Она усмехнулась и ушла, опять не сказав ни слова. Но на другой день ко мне в дом явился ее слуга с письмом. Вот что в нем было написано: «Если хочешь получить меня, отдай взамен то, что носишь на шее. А кому отдать, ты знаешь сам. Я буду ждать тебя в замке. Так поспеши! Иначе потеряешь меня навсегда».
И тогда я не выдержал. Бросился в конюшню и оседлал коня. Но, уже выведя его за ворота, увидел какого-то человека, лежащего у моего крыльца. Он был без сознания. Как врач, я должен был ему помочь, поэтому внес его в свой дом, уложил на кровать и принялся осматривать, пытаясь понять, чем он болен.
Вероятно, незнакомец был еще молод, но казался глубоким стариком. Осмотрев его, я изумился – тело его было совершенно здоровым. А вот душа – больна, и больна смертельно. В полузабытьи он что-то говорил. Сперва мне показалось, что он бредит. Потому что он обращался к кому-то, видимому только ему одному. Но прислушавшись, я понял, что это – не бред, а предсмертная мольба:
– Господи, смилуйся, услышь меня! Я не прошу о милости для себя. Ведь я предал Тебя. Князь обещал мне царство, если я соглашусь служить ему и сниму Твой знак. Я сделал это. Тогда он велел, чтобы я привел ему свою жену и сына. Но она оказалась сильнее меня. Она не поклонилась ему и не сняла Твой знак. И он приказал мне убить их. Я сам связал ей руки и бросил их в старую лодку. Сам столкнул ее в море… и тогда князь сказал, что я ему больше не нужен, и прогнал меня. С тех пор я искал их… напрасно! Умоляю, ответь мне – что с ними стало? Живы ли они или умерли, как я?..
Склонившись над ним, я с ужасом вслушивался в его речь. Вдруг он открыл глаза и увидел знак на моей груди. И с радостным криком простер ко мне руки:
– Это ты! Ты, мой Елисей![47] Этот знак… ты жив! Господи, Ты услышал меня! Ты спас моего сына! Господи, слава Тебе!
Я упал на колени и обнял его. Наконец-то я нашел того, кого уже не надеялся отыскать – своего родного отца! И я радовался, что теперь ничто не разлучит нас…
…Не зная, что держу в объятиях его бездыханное тело.
Теперь я знал все. Знал, что родители мои мертвы. Как знал и то, кто был виновен в их гибели. Теперь мне хотелось лишь одного – отомстить. И я поскакал к черному замку.
Я добрался до него к полуночи. И сперва не узнал – замок почти закрывал собой небо и стал еще более зловещим и грозным. Но, приглядевшись, я понял, что вижу не замок, а его хозяина, поджидавшего меня верхом на огромном вороном коне. Их вид был так страшен, что мой конек испуганно заржал, взвился на дыбы и сбросил меня на землю. Я вскочил… и вспомнил, что забыл взять с собой оружие. При мне оказался лишь старый рыбацкий нож – последняя память о приемных родителях. Я выхватил его – и тут же отбросил: вместо него в моей руке, злобно шипя, извивалась черная змея.
– То-то же, – насмешливо произнес князь. – Забыл, кто я такой? Последний раз говорю тебе – покорись мне и отдай свой знак. Тебе он все равно не понадобится. Иначе я убью тебя.
– Нет! – закричал я, бросаясь к нему. – Проклятый убийца! Я все равно буду биться с тобой!
Он расхохотался:
– Как же ты недогадлив, морской найденыш! Ведь я уже давно воюю с тобой. Вернее, пока что вместо меня это делали мои рабы. Кажется, после этого ты немного поумнел. И собирался ко мне – сам знаешь зачем. Не так ли?
Тогда я понял, что князь лгал, говоря, что мой медный знак приносит несчастье. Просто он зачем-то хотел его получить. Так сильно, что пытался любой ценой заставить меня отдать его. А потом поступил бы со мною так же, как с моим несчастным отцом… Но кто же Тот Господь, Чьим знаком я отмечен? И, видя, что князь уже заносит надо мной свой меч, я выхватил из-за пазухи медный знак, и, сжимая его в руке, воскликнул:
– Я не боюсь ни твоих рабов, ни тебя! И именем Того Господа, Чей знак я ношу, клянусь, что никогда не предам Его!
Он отпрянул, словно само упоминание о Господе внушало ему страх. Или, может, напоминало о каком-то давнем поражении… А потом исчез. До меня донеслось лишь его злобное шипение:
– Наш бой еще не окончен, морской найденыш…
А я упал на землю и горько заплакал. Только теперь я начал понимать всю опрометчивость своих слов. Ведь князь был прав – я не смог устоять даже против его рабов. А теперь мне придется иметь дело с ним самим. Если бы сейчас рядом оказался кто-нибудь из моего рода! Или Тот Господь, знак Которого я ношу!
И вдруг кто-то тихо произнес:
– Я с тобой, Елисей.
Странно, но, услышав этот голос, я не испугался, а обрадовался. И спросил:
– Кто Ты?
– Тот, Кого ты искал. И Кому ты оставался верен, даже считая себя одиноким, хотя Я всегда был с тобой. И спас тебя от гибели в море. И утешал в горе. И не дал князю победить тебя. Ибо Я всегда с теми, кто отмечен Моим знаком и следует за Мной.
Тогда я поднялся с земли, и, встав на колени, поцеловал медный знак. А потом сказал:
– Господи, я пойду за Тобой.
Когда же я встал, то увидел, что тьма вокруг меня рассеялась. Взошло солнце, и все вокруг ожило, запело и расцвело яркими красками. Никогда прежде я не видел мир таким прекрасным и радостным. Потом я понял, что, обретя Бога, моя душа ожила.
С тех пор я уже не чувствовал себя несчастным и одиноким, зная, что Он – всегда рядом. А вскоре нашел и тех, кто не были мне родными по крови, но по вере приходились братьями и сестрами. Оказалось, что в городе их жило немало. И отыскать их можно было легко. Причем не только по медному знаку на груди, но прежде всего по одному качеству, присущему именно этим людям – дару любви и умению прощать. А ведь прежде я не подозревал, что мои собратья находятся совсем рядом со мной. Это подстроил князь, заставлявший меня видеть в людях только врагов. Ведь тогда ему было бы легче вынудить меня отречься от Бога и стать его рабом.
Я Тот, Кого ты искал. И Кому ты оставался верен, даже считая себя одиноким, хотя Я всегда был с тобой. Я всегда с теми, кто отмечен Моим знаком и следует за Мной
Мне еще много раз приходилось сражаться с ним. И получить от него много жестоких и болезненных ран. Но я научился переносить эту боль, не отчаиваясь и не озлобляясь. Потому что теперь знал, что настоящий мой враг – именно он. А не люди, которых он обманом заставляет служить себе. И что он не зря так хотел, чтобы я отказался от Господа и снял Его знак. Ведь это – грозное оружие, силу которого он когда-то испытал на себе.
Победный знак нашего Бога.
Сказание об Аврамии и Марии
Глава 1. Между долгом и любовью
В ту ночь отцу Аврамию[48] приснился странный и страшный сон. Шурша и извиваясь, к нему в келью медленно вполз огромный змей. Неожиданно его упругое чешуйчатое тело взметнулось в прыжке – схватив испуганно метавшуюся под низким потолком кельи белую голубку, змей проглотил ее и так же неспешно уполз восвояси. А Аврамий проснулся и долго сидел в темноте, размышляя над загадочным сновидением. Похоже, оно предвещает недоброе. Уж не надвигаются ли новые гонения на Святую Церковь? А может, грядут раскол или ересь? Сколько людских душ уловит тогда древний змий и отец лжи! О том страшно даже помыслить… Но какой беды ждать, к чему готовиться? Впрочем, зачем гадать о будущем, изменить которое человеку не под силу? Не лучше ли возложить надежду на Бога? Человеколюбче Господи, Ты все ведаешь, Ты Один разумеешь, что значит это видение. Да будет на все святая воля Твоя!
После молитвы на душе старца стало покойно, как бывало всегда, когда он беседовал с Богом и предавался в Его волю. Однако через два дня Аврамию снова приснился сон, не менее страшный и загадочный, чем прежний. И в нем опять был змей. Тот самый, уже виденный им в предыдущем сне. Он подполз к ногам старца, так близко, что едва не коснулся их. И вдруг лопнул, словно перезревший бобовый стручок. Аврамий с отвращением смотрел на издохшего змея. Но вдруг заметил в его чреве комок белых перьев. Бедная голубка! Объятый жалостью, старец протянул руку к птице, взял ее в свои ладони… И вдруг ощутил, как она дрожит и трепещет в его руках, как бьется ее сердце. Жива! Она жива! Господи Жизнодавче, слава Тебе!
Господи, Спаситель всего мира! Возврати в ограду Твоего стада Свою агницу Марию, чтобы старость моя с печалью не сошла во ад…
Аврамий проснулся и воспел хвалу Богу. Однако его племянница Мария, жившая в соседней келье, отчего-то не спешила присоединиться к нему. А ведь прежде она всегда делала это… если не вставала на молитву еще раньше его. И тогда он слышал из-за стены голосок девушки, певшей молитвы и псалмы. Отчего же на сей раз Мария безмолвствует? Впрочем, она молчит уже второй день. Что с ней?
– Мария! – позвал Аврамий, подойдя к двери, разделявшей их кельи. – Ты слышишь меня, Мария?!
Ответа не последовало.
– Мария! – на сей раз старец говорил громче и строже. – Ты не молишься уже второй день. Что с тобой? Или тебе лень молиться? Вспомни, что было с безумными девами, поленившимися припасти елея для своих светильников! Бойся прогневать своего Небесного Жениха! Страшись Его кары!
Ни слова, ни звука в ответ. Объятый недобрым предчувствием, Аврамий распахнул дверь и замер на пороге. Келья Марии была пуста. Так вот что означали его страшные сны! Но какой волк украл его непорочную овечку, его дитя, которое он родил не по плоти – во Христе![49] Впрочем, если бы Марию похитили, она бы сопротивлялась, звала на помощь. И Аврамий защитил бы ее, как подобает доб рому пастырю, готовому положить жизнь и душу за вверенных ему овец. Выходит, она ушла по доброй воле… сбежала! Неблагодарная! Двадцать лет его трудов пошли насмарку: Мария предала своего Небесного Жениха! Горе ей! Упав на колени, Аврамий взмолился:
– Господи, Спаситель всего мира! Возврати в ограду Твоего стада Свою агницу Марию, чтобы старость моя с печалью не сошла во ад…
Как же ему не скорбеть! Ведь теперь держать ответ перед Богом придется не только Марии, но и ему, не сумевшему спасти душу племянницы от соблазнов суетного мира. Но разве он в чем-либо виновен? Ведь он сделал все для блага Марии. Разве он виноват в том, что после двадцати лет подвижнической жизни ей вдруг вздумалось свернуть с пути спасения на путь погибели?!
– Не презри моления моего, но пошли благодать Твою, да исхитит ее из уст змия! – молился старец. Но на сей раз между ним и Богом словно воздвиглась стена. Как видно, разгневанный Господь отвратил Свой лик не только от согрешившей Марии, но и от Аврамия.
А ведь он служил Богу уже сорок лет. Можно сказать – всю жизнь…
Их семья слыла счастливой. Еще бы! Дом – полная чаша, а между домашними – лад и согласие во всем. По крайней мере, так казалось тем, кто видел, как каждое воскресенье, каждый праздник они всей семьей идут к обедне. Впереди шел Симон, отец Аврамия, казавшийся смиренным иноком, переодетым в платье зажиточного горожанина. Рядом с Симоном, гордо подняв голову, шествовала его жена Марфа, разряженная в пух и прах, и массивные серебряные украшения, которыми она была увешана с головы до ног, звенели и бряцали в такт ее шагам. За родителями, почтительно склонив головы, следовали дети: старший сын, Авив, и младший, Аврамий. На редкость благочестивая, на зависть дружная семья. Разве не так?
Заказов у него было хоть отбавляй: кому – браслет, кому – кольцо, кому – ожерелье
Да, в их семье были благочестие и достаток. Вот только счастья не было. Потому что не было любви. Ее заменял долг, который был обязан выполнять каждый из членов их семьи. Симон был обязан работать, чтобы прокормить жену и детей. Обязанностью Марфы было ведение хозяйства. Что до их сыновей, то они должны были помогать родителям и беспрекословно подчиняться им во всем. Ибо родители всегда правы и желают им добра. И лучше их самих знают, в чем состоит это самое добро. Ведь дитя неразумное подобно коню необъезженному, что носится семо и овамо, пока не низвергнется в пропасть – потому нужна и тому и другому для их же блага крепкая железная узда. Сомнение в родительском праве решать судьбу детей приравнивается к непокорности. А непокорность – к нарушению сыновнего долга. По крайней мере, так считала Марфа, ревностно следившая за тем, чтобы каждый из ее домашних неукоснительно выполнял свой долг. А Симон во всем соглашался со своей властной супругой и, радея о выполнении своего долга перед семьей, работал с утра до ночи. Благо, он слыл одним из лучших ювелиров Эдессы[50] и потому заказов у него было хоть отбавляй: кому – браслет, кому – кольцо, кому – ожерелье, кому – чеканные бляхи для пояса или конской сбруи. Вдобавок в мастерской у Симона был припрятан кувшин с вином, к которому он то и дело прикладывался во время работы. И по мере того как пустел кувшин, Симон преображался. Обычно угрюмый и молчаливый, он становился веселым и разговорчивым… даже шутил с помогавшими ему сыновьями, чего никогда не позволял себе, будучи трезвым. Возможно, именно поэтому Авив и Аврамий держали язык за зубами, скрывая от матери отцовскую тайну.
Впрочем, у их отца был еще один секрет. В свое время Аврамий узнал и о нем…
Тогда они уже жили втроем: старший брат Аврамия, Авив, второй год как переселился в дом своей супруги Саломии. Женитьба Авива была делом рук Марфы, которая, радея о благополучии первенца, нашла ему выгодную невесту. Конечно, Саломия была уже немолода, если даже не стара… Зато она унаследовала от покойного мужа большое состояние и имела влиятельную родню. А потому Марфа была уверена: породнившись с Саломией, они станут вхожи в знатнейшие дома Эдессы, даже к самому градоначальнику. Им будут воздавать почести, как важным персонам… Что ни говори, крайне выгодный, просто на редкость выгодный брак! Авив должен быть благодарен матери и отцу, устроившим его судьбу на зависть всем…
Разумеется, тихоня и молчун Авив покорно дал женить себя на богатой и знатной вдовице, по возрасту годившейся ему в старшие сестры, если даже не в матери. Однако сразу же после свадьбы он порвал с родителями и младшим братом. Так что Марфе оставалось лишь сетовать на жестокосердие и неблагодарность сына. Неужели Авив не боится Божией кары? Ведь он нарушил Божию заповедь о почитании родителей! Что ж, ужо дождется! Бог долго ждет, да больно бьет!
Заслышав сетования и угрозы супруги, Симон спешил скрыться в своей мастерской, как рак-отшельник – в раковину. Благо, там его поджидал заветный кувшин… А Аврамий уходил в маленький храм Рождества Христова. Он стоял на той же самой улице, что и их дом. Однако Марфа считала, что молиться в столь убогой церкви, как Христорождественская, могут разве что нищие. И предпочитала ходить в собор, стоявший на другом конце Эдессы. Ведь там было такое роскошное убранство, такой замечательный хор! А прихожане, прихожане! Знатнейшие, лучшие люди города… даже сам градоначальник! Куда же в таком случае ходить молиться, как не в собор!
Однако Аврамию куда больше нравилась тесная, темная и бедная церковь Рождества Христова, убогая, как каменные ясли, в которые некогда был положен новорожденный Богомладенец Христос. Нравился ему и тамошний священник, отец Иоанн: низкорослый хроменький старичок, который всегда по-детски радовался приходу Аврамия.
– Здравствуй, дитятко! – ласково приговаривал он, благословляя мальчика. – Здравствуй, Божия душенька! Вот каково хорошо-то, что ты пришел! Давай-ка мы с тобой помолимся вместе. Помнишь, как Господь сказал: где двое или трое собраны во имя Мое, там Я посреди них[51]. Вот Он к нам и придет, и пребудет с нами. А потом я тебе про угодников Божиих расскажу, которых сегодня память празднуется. Пойдем-ко в церковь…
Они входили в храм и становились на молитву. И, обращаясь к Богу вслед за отцом Иоанном, Аврамий чувствовал, что Господь и впрямь рядом, и слышит их, и отвечает им… А после, затаив дыхание, он слушал рассказы старого священника про апостолов, мучеников, преподобных отцов. Причем такие бесхитростные и искренние, словно подвижники давнего и недавнего прошлого были давними и добрыми друзьями отца Иоанна.
Апостол Иоанн был возлюбленным учеником Спасителя. И на Голгофе стоял у Его Креста вместе с Божией Матерью, и был наречен Ее сыном, и заботился о Ней, как любящий сын
Именно от отца Иоанна Аврамий впервые услышал рассказ об апостоле и евангелисте Иоанне Богослове. Старик относился к этому святому с особым почтением и любовью – ведь это был не просто его тезка, но и небесный покровитель, чье имя он носил в крещении.
– Апостол Иоанн был возлюбленным учеником Спасителя, – рассказывал он Аврамию. – И самым юным, и самым преданным из Его учеников. Любил он своего Небесного Учителя, как саму жизнь… даже больше жизни. Когда схвачен был Христос и предан неправедному суду, все апостолы бежали в страхе, а Петр и вовсе трижды от Него отрекся. Лишь Иоанн не устрашился и последовал за Ним. И на Голгофе стоял у Его Креста вместе с Божией Матерью, и был наречен Ее сыном, и заботился о Ней, как любящий сын[52]. За ту великую веру и преданность Господь наделил святого Иоанна даром исцелений и прозрения, так что провидел он грядущее, яко настоящее, и поведал нам о том, что будет при кончине мира сего. Потому именуем мы его Богословом и тайнозрителем. А еще – Апостолом любви. Говорят, что когда он состарился, то не сходили у него с уст слова:
– Дети, любите друг друга.
– Почему ты все время повторяешь это? – спрашивали его ученики.
И отвечал им апостол:
– Это самая необходимая заповедь. Если исполните ее – исполните весь закон Христов.
И сам он всю жизнь этой заповеди следовал. Вот послушай-ка. Раз пришел апостол Иоанн в один город. И встретился ему там юноша, добрый душой и чистый сердцем, одна беда – язычник. Но едва услышал он от апостола Иоанна о Христе, как захотел креститься. Оно и неудивительно: говорят, человеческая душа по природе своей – христианка и тянется к Богу, как цветок – к солнцу. Крестил святой Иоанн того юношу. А покидая город, привел его к тамошнему епископу и сказал:
– Вверяю тебе многоценное сокровище: душу этого раба Христова. Позаботься о нем. Когда же вернусь сюда, взыщу его от рук твоих.
Долго ли, коротко ли странствовал апостол Иоанн по чужим краям, проповедуя Христа народам – Бог весть. А вернувшись в тот город, пришел к епископу и спрашивает:
– Где юноша, которого я поручил твоим заботам? Сберег ли ты его душу, как я тебе заповедал?
И промолвил епископ:
– Он умер.
– Отчего? – спросил святой Иоанн. И услышал в ответ:
– Не телом он умер – душой! Но в том не моя вина! Ведь я научил его Божественным Писаниям. Разве этого было недостаточно, чтобы он стал добрым христианином? А он сошелся с дурными людьми… вот и докатился! И теперь разбойничает на большой дороге. Мало того: он у них за атамана. Да что говорить? Он погиб навеки! Он сам себя погубил!
– Сокровище, оставленное в небрежении, становится добычей вора, – ответил апостол Иоанн. – А душа человека – дороже всех сокровищ. Так ли тебе подобало хранить душу, вверенную твоим заботам? Дай же мне коня и провожатого: я пойду искать того, кого ты погубил.
И он отправился в путь и был схвачен разбойниками.
– Отведите меня к вашему атаману, – сказал он им. – Есть у меня к нему дело.
Когда же приведен был святой Иоанн к разбойничьему атаману, тот узнал в старце своего отца во Христе. И вскочил он с места своего и бросился бежать, ибо помнил, кем был прежде, и знал, кем стал, и совесть обличала его. А апостол Иоанн устремился за ним, крича:
– Сын мой! Постой! Не отчаивайся в своем падении! На себя я возьму твои грехи! Только вернись, сын мой! Ради Господа, вернись!
И юноша остановился и пал ему в ноги, орошая их слезами. А потом они вместе вернулись в город. И святой Иоанн разделил покаянные труды того юноши, пока тот не угодил Богу и не заслужил прощения грехов. Вот сколь велика была сила его любви! Не различал он, кто из людей праведен, а кто грешен, кто достоин его любви, а кто недостоин. А Господь нас еще сильней любит. Ради нашего спасения Он и в мир явился, и на крест взошел. А мы Его вторично своими грехами распинаем… Только Он и после того от нас не отрекается и к себе призывает. Любит Он нас крепче отца и матери… Отец наш Небесный! Вот так-то, дитятко… А теперь беги-ка домой. Поди, родители тебя хватились. Ты ведь их любишь…
Увы, когда Аврамий возвращался в родительский дом, ему казалось: он пришел не к отцу и матери – к чужим людям. И когда отец Иоанн отошел ко Господу, он почувствовал себя сиротой. Ведь он и впрямь осиротел – духовно.
А вскоре Аврамия ждало новое испытание.
Глава 2. Побег
– Вот что, сынок. Мы хотим поговорить с тобой, – начал отец, когда они вернулись с воскресной службы. – Ты уже стал взрослым…
– Да что ты все вокруг да около! – перебила его Марфа. – Нет бы прямо сказать! Тебе пора жениться, Аврамий. Невесту тебе мы уже давно подыскали: Евстолию, дочь того самого Паисия, который нашему градоначальнику сводным братом приходится. Ты еще под стол пешком ходил, когда мы вас сговорили[53]. Паисий – человек богатый и со связями. И тебя в люди выведет. А вслед за тобой – и нас… Да что ты так смотришь? Нет бы поблагодарить отца с матерью за заботу! Ты что, язык проглотил?!
– Но… я… – едва смог вымолвить Аврамий, сраженный этой новостью. По правде сказать, больше всего на свете ему хотелось поселиться при какой-нибудь бедной церкви, принять монашеский постриг и служить Богу и людям. А то и вовсе уйти в пустыню, как те преподобные отцы-отшельники, о которых ему рассказывал покойный отец Иоанн.
Увы, он принадлежит не себе, а родителям. И его долг – повиноваться им. Хотя… они же верующие люди! Если он скажет им, что хочет стать монахом, отец с матерью наверняка поймут и благословят его!
– Я… не… – начал он, страшась собственной смелости.
– Что?! – вскинулась Марфа, побагровев от гнева. – Да как ты смеешь перечить родителям!? Для него же стараемся, а он!.. Неблагодарный!
– Успокойся, голубка моя, – промолвил Симон. – Ведь он сейчас сам не понимает, что говорит. Шутка ли, такая новость… Дай ему время подумать. Пойми, сынок, ведь мы с матерью тебе только добра хотим. О твоем благе радеем.
– Да что ты его уговариваешь! – перебила Марфа и обратилась к сыну: – Попробуй только артачиться! Прокляну! Слышишь?!
Как же Аврамий жалел, что отец Иоанн умер! Ведь будь старик жив, юноша бросился бы к нему за советом! Теперь же вся надежда на Бога! Сколько раз прежде, молясь, Аврамий ощущал Его присутствие! Так пусть же теперь Он ответит ему!
Вбежав в свою комнату, Аврамий упал ниц, умоляя Господа дать ему ответ: как быть? Подчиниться родительской воле и тем самым лишить себя счастья служить Богу? Или впервые в жизни осмелиться пойти наперекор отцу и матери? Смилуйся, вразуми, ответь, Небесный Отче!
– Ты здесь, сынок?
Аврамий вздрогнул и поднял голову. Над ним стоял отец. Опустившись на колени рядом с сыном, Симон ласково коснулся его плеча. Аврамий отшатнулся. Но не потому, что от отца разило вином. Впервые в жизни юноша почувствовал презрение к родителю. Разве это мужчина? Безвольный подкаблучник своей жены! И зачем он только явился сюда? Зачем прервал его молитву? Причем в тот миг, когда Аврамию казалось: сейчас Бог ответит ему…
– Послушай, сынок… – голос Симона дрожал. Неужели он плачет? Но с какой стати? Он же заодно с матерью! Они вдвоем решили судьбу Аврамия, как прежде – судьбу Авива. Так кому в таком случае плакать: им или ему?!
– Я понимаю твое горе, – промолвил Симон. – Но выслушай меня, сынок… Я еще никому не рассказывал об этом… Когда я был одних лет с тобой, здесь, за городом, в Хидане, жил старец-отшельник. Я часто бывал у него. Мы вместе молились. А еще он рассказывал мне о святых – как же я любил его слушать! Я мечтал стать его учеником… таким, как он! Но мои родители…
Симон разрыдался. Немного успокоившись, он продолжал свой рассказ:
– Они не хотели и слышать об этом. Они заявили, что охотней увидят меня мертвым, чем монахом. И что сыновний долг обязывает меня продолжить их род и приумножить их богатство. А невесту они мне уже нашли. Богатая, из хорошего рода! На редкость выгодная партия! Я должен считать себя счастливцем!
За городом, в Хидане, жил старец-отшельник. Я часто бывал у него. Мы вместе молились. Я мечтал стать его учеником… таким, как он!
Так говорили они. Но мне этот брак казался горше смерти. Ведь я всем сердцем любил Бога. И хотел служить Ему. Однако вместо этого меня ждала подневольная женитьба на нелюбимой женщине! Этот брак свяжет меня по рукам и ногам, как цепь – невольника, превратит мою жизнь в каждодневное мучение, которое прервет лишь смерть. Но за что мне такая кара? Отчего Господь не оборвет мою жизнь, не заберет меня к себе? Или Он забыл меня?!
Объятый отчаянием, я вопрошал об этом старца. И он ответил мне:
– Как же ты говоришь, что любишь Бога? Ведь ты ненавидишь ту, кого Он дает тебе в жены. И почему ты думаешь, что этот брак, совершающийся по воле твоих родителей, противоречит Божией воле о тебе? Но Спаситель сказал, что без воли Всевышнего не упадет и волос с нашей головы. Да и в народе говорят: человек предполагает, а Бог располагает. Поразмысли о том, зачем Он послал вам с Марфой такое испытание? Не для того ли, чтобы научить вас смирению и любви? Подумай об этом, дитя… Благослови тебя Господь!
Но что я отвечу ему, когда встречусь с ним там? Смогу ли сказать, что стяжал смирение и любовь? Что выдержал испытание, посланное мне Господом?
Аврамий молчал. В этот миг ему казалось: вот ответ, которого он ожидал от Бога. Господь посылает ему испытание. И его долг – принять и вынести его, как подобает истинному христианину.
Боже, да будет святая воля Твоя!
Свадьба Аврамия и Евстолии была отпразднована, как говорится, с размахом. Родители жениха и невесты словно соревновались между собой в богатстве подарков, в обилии угощений. Вот только на лицах молодых не было видно радости. Впрочем, что с того? Выгодная сделка между двумя богатыми эдесскими семействами наконец-то состоялась. Что до жениха с невестой… не стоит внимания! Стерпится – слюбится!
На седьмой день после свадьбы, когда молодожены готовились отойти ко сну, Евстолия заявила:
– Аврамий, ты меня не любишь…
– О чем ты, милая? – спросил Аврамий, стараясь, чтобы его вопрос прозвучал как можно более ласково. В самом деле, все дни после свадьбы он только и делал, что старался полюбить Евстолию. И убедить ее в том, что она любима. Ради этого Аврамий был ласков и нежен с женой, надеясь, что она ответит ему тем же. Ведь доброта всегда порождает ответную доброту… Но не тут-то было! Евстолия словно испытывала его терпение.
Она ныла и ворчала по любому поводу. Точнее, находила любой повод, чтобы заявить Аврамию: он ее не любит. Ему приходилось уверять Евстолию, что это не так, и в подтверждение своей любви дарить жене подарки, которые она принимала с таким видом, словно делала ему одолжение. И продолжать свой тяжкий и неблагодарный труд – стараться полюбить женщину, которую он с каждым днем все больше… ненавидел. Уверяя себя, что Бог не посылает Своим рабам непосильных испытаний – и все меньше веря этому…
– Как о чем? – вывел его из раздумий голос Евстолии, в котором слышалось нескрываемое раздражение. – И после этого ты еще смеешь говорить, будто любишь меня! Оно и неудивительно, что тебя на мне твои родители женили – такие, как ты, лишь себя любят! Разве о таком муже я мечтала?! И за что только мне такое наказание? За что? За что?
Она громко и жалобно запричитала, уткнувшись лицом в подушку. Аврамий в растерянности сидел рядом. Господи, что же делать? Как ему это вынести? А ведь они женаты всего лишь семь дней… Что же будет дальше? Впрочем, нетрудно догадаться: дальше будет еще хуже…
– Милая, успокойся! – промолвил он, ласково касаясь плеча супруги. – Я люблю тебя… Я сделаю для тебя все, что захочешь…
– Правда? – живо отозвалась Евстолия и обернулась. В ее глазах не было ни слезинки, зато любопытства – хоть отбавляй. – Ты и вправду сделаешь все, что я захочу?
– Конечно, конечно! – пылко уверил ее Аврамий. Только бы она успокоилась!
– Тогда… я хочу новые серьги. – Евстолия по-детски загнула пальчик на левой руке. – Золотые, в виде листочков… и чтоб они звенели! Еще – ожерелье из хевронского стекла… зелененькое, с золотом… И шелковую вышитую шаль с кисточками… А еще купи мне…
Она перечисляла до тех пор, пока пальцы на обеих ее руках не оказались сжатыми в кулачки. А напоследок заявила:
– А еще я хочу, чтобы у нас был свой дом. Я не обязана во всем слушаться твоей мамаши! Хочу жить, как хочу, а не ходить по струнке перед полоумной старухой! Она свое уже отжила! Разве не так? Что ты молчишь? Раз ты мой муж, то ты должен любить и защищать меня! А ты меня не любишь! Бедная я, бедная!
Она вновь уткнулась лицом в подушку и запричитала громче прежнего. А несчастный Аврамий принялся уверять ее, что завтра же купит ей все, что она хочет. Будут у нее и серьги, и стеклянное ожерелье, и шелковая шаль, даже не одна, а целых две, и дом, и звездочка с неба, и птичка-соловушка, и золотая рыбка… лишь бы только она успокоилась и поверила – он ее любит! И сделает все ради ее счастья!
Успокоенная его обещаниями, Евстолия заснула сном младенца, подложив ладонь под щечку. Зато Аврамию было не до сна. Сидя рядом со спящей женой, он думал: что если он ошибся, приняв людскую волю – за волю Божию? Он счел свой брак испытанием. Однако у всякого испытания бывает конец. А его испытанию конца не видать. И это при том, что он делает все, чтобы преодолеть его. В таком случае – испытание ли это? А может быть, кара? Ведь он хотел служить Богу! Господь призывал его к Себе, а он презрел Его зов! И вот наказание за предательство и малодушие! Женитьба на вздорной и капризной Евстолии, связавшая его по рукам и ногам!
Но он не смирится, подобно своему отцу. Он порвет эти узы! И последует за Господом. Сегодня же, сейчас же. «Твой я, спаси меня, ибо я взыскал повелений Твоих!»
Аврамий осторожно встал и вышел из опочивальни, чувствуя себя птицей, вырвавшейся из сети птицелова. Впрочем, разве это было не так? Мир уже почти уловил его. И все-таки не поймал.
На исходе ночи Аврамий дошел до цели своего пути – села Хиданы в окрестностях Эдессы. Отец был прав. Пустая келья покойного отшельника оказалась вполне пригодной для жилья. И Аврамий счел это знаком свыше: Господь простил его и указал ему место для подвигов.
«Это покой Мой навеки: здесь вселюсь, ибо Я возжелал его»…[54]
Аврамия нашли лишь спустя семьдесят дней. А ведь Хидана находилась совсем близко от Эдессы[55]. И было поистине странно, что никому из тех, кто искал беглеца, не взбрело в голову заглянуть туда Впрочем, для самого Аврамия это было еще одним благим знаком свыше. Ведь не всякий укрепленный город выдержит осаду врагов так долго, сколько он прожил в своей убогой келье под Божиим покровом Значит, на сей раз он не ошибся в выборе жизненного пути – Господь пасет его и ничтоже лишит[56].
И вот теперь они стояли друг против друга. На пороге кельи – Аврамий. За порогом – Марфа и Симон, а также их родственники и знакомые. Правда, среди них Аврамий не увидел ни родных своей жены, ни ее самой. Что ж, как говорится, одной бедой меньше!
Их разделял лишь порог кельи. Однако никто из родных беглеца не решался переступить его – словно то была граница между жизнью и смертью. Впрочем, став монахом, Аврамий и впрямь умер – для мира и для тех, кто остался в нем.
И сейчас слова, с которыми он обращался к людям, стоящим по ту сторону порога, звучали как прощальное напутствие:
– Не удивляйтесь, но прославьте Бога, избавившего меня от суетного мира и беззаконий моих. Ради любви к Нему оставьте меня здесь. Молите Господа, чтобы даровал Он мне до конца донести благое иго, которое Он сподобил меня принять. Дабы, пожив благоугодно, я, недостойный, исполнил святую волю Его. И прошу вас больше не приходить сюда и не беспокоить меня своими посещениями. Прощайте.
Простившись с родными, Аврамий запер дверь кельи и встал на молитву. Постепенно шум голосов за его порогом стал стихать, пока не воцарилась тишина. Слава Богу, теперь он один! Нет, вот еще чьи-то шаги удаляются от его порога… последние… Слава тебе, Господи!
Аврамий не знал, что последней от его кельи отошла мать. Склонив голову, Марфа молча побрела к поджидавшему ее Симону. Обняв жену, он повел ее туда, где на горизонте багровел шар заходящего солнца…
Больше Аврамий никогда не видел своих родителей.
Спустя десять лет после того, как Аврамий покинул Эдессу, его навестил Стефан, приходившийся внуком покойному отцу Иоанну. Правда, иные из горожан уверяли, будто оный Стефан – никакой не внук, а всего лишь приемыш отца старого священника, из жалости взявшего на воспитание подобранного им мальчика-сироту. Впрочем, для Аврамия это не имело значения. Он знал о Стефане самое главное: это – самый лучший, самый верный из его друзей.
И вот подтверждение этому: Стефан пришел навестить его. Он не забыл их дружбы! Не то что родные Аврамия, которые расстались с ним так легко, словно он был для них чужаком! Но Стефан не таков… Слава Богу, что у Аврамия есть такой надежный, преданный друг!
– Мир тебе, Аврамий! – приветствовал его Стефан. – А я к тебе с вестью…
– Весть подождет, – ответил Аврамий. – Лучше расскажи, как поживаешь ты сам?
– Слава Богу! – Стефан возвел глаза к небу и истово перекрестился. – Служу потихоньку. Ах да, ведь ты не знаешь, что я стал дьяконом! Веришь ли, друг, дел невпроворот, кручусь как белка в колесе. Вот сейчас задумал при нашем храме богадельню для нищих построить. Правда, с деньгами у меня туговато… Кстати, как ты намерен распорядиться своим имуществом?
– Каким? – Аврамий окинул взглядом рогожку, на которой он спал, и щербатый глиняный кувшин, в котором он держал воду. На подобное имущество не позарится даже нищий! Уж не вздумалось ли отцу Стефану шутить над ним?
– Как это – каким имуществом? – удивился дьякон. – Они же все тебе отказали! И дом, и деньги – все тебе оставили! Не брату твоему, а тебе! Да ты что, не понимаешь, о чем я? Твои отец и мать умерли. А ты – их единственный наследник! Вот я и пришел к тебе с просьбой – не уделишь ли ты мне немного денег на благое дело? Так сказать, по старой дружбе…
– Забери все! – безучастно промолвил Аврамий. – Продай и раздай деньги нищим.
– Благодарствую, отче! – воскликнул отец Стефан. Похоже, он был так растроган поступком Аврамия, что оговорился, назвав его «отцом»… – Я знал, что ты мне не откажешь! Спаси тебя Господь!
Он ушел, а Аврамий некоторое время молча сидел на циновке в углу своей кельи. И думы его знал лишь Господь Всеведец… Потом он резко поднялся и стал молиться.
Вот и оборвалась последняя нить, еще связывавшая его с миром. Отец и мать оставили его – теперь уже навсегда. Что ж! Лишь бы его не оставил Господь!
Глава 3. Поединок
Однако в один из дней мир, оставленный Аврамием, властно напомнил ему о себе. К затворнику пожаловал сам епископ Эдесский. Его сопровождала свита, состоявшая из городских клириков. Но зачем они пришли к нему? Явно неспроста…
Впрочем, Аврамию недолго пришлось раздумывать об этом. Благословив его, епископ сказал:
– Я наслышан о тебе как об истинном рабе Божием и ревностном иноке. И потому намереваюсь дать тебе послушание. Ты знаешь Тению?[57]
Еще бы Аврамию не знать это село! Да этот несокрушимый оплот язычества слыл поистине местной притчей во языцех! Ведь все попытки эдесских епископов крестить тамошних жителей неизменно кончались тем, что священнослужители и иноки, посланные на проповедь в Тению, возвращались ни с чем, горько сетуя на коснеющих в язычестве селян, а то и призывая на головы сих нечестивцев и идолопоклонников все земные и небесные кары.
И это при том, что в самой Эдессе христианство было проповедано почти три столетия назад апостолом Фаддеем, одним из учеников Спасителя, пославшего в дар тогдашнему царю Авгарю, сыну Ухамы, чудотворный плат с нерукотворным изображением Своего Пречистого Лика![58] Поистине, Тения на эдесской земле была подобна пятнам проказы, оставшимся на лице уверовавшего, но еще не крещеного Авгаря! Но с какой стати епископу вздумалось напомнить Аврамию об этом оплоте языческого нечестия? И какое отношение это имеет к послушанию, которое владыка собирается на него возложить?
– Я хочу рукоположить тебя во священника, – продолжил епископ. – И послать в Тению. Полагаю, что своим терпением и любовью ты сможешь привести тамошних жителей к свету Истины.
Аврамий ужаснулся. Его – священником в Тению! А он-то думал, что навсегда порвал с миром! И вот теперь его вновь влекут туда, как птицу с привязанной к лапке нитью, чтобы отдать на растерзание язычникам! За что ему такая кара?
– Владыко святый… – пробормотал монах. – Я слишком слаб и недостоин для такого дела…
– В нашей немощи совершается сила Господня, – прервал его епископ. – Не ленись же выполнить столь благое послушание.
Читать бесплатно другие книги:
