Черный тюльпан. Учитель фехтования (сборник) Дюма Александр

— "Вы думаете, что у него была не одна? — спросил отец. — Хорошо, поищем и остальные".

"Вы будете искать остальные?" — воскликнул Якоб, схватив за воротник моего отца, но тотчас же отпустил его.

Затем он обратился ко мне: "А что же сказал на это бедный молодой человек?"

Я не знала, что ответить. Вы просили меня никому не говорить, какое большое значение придаете этим луковичкам. К счастью, отец вывел меня из затруднения:

"Что он сказал? Да у него от бешенства на губах выступила пена".

"Как же ему было не обозлиться? — прервала его я. — С ним поступили так несправедливо, так грубо".

"Вот как, да ты с ума сошла! — закричал в свою очередь отец. — Скажите, какое несчастье — раздавить луковицу тюльпана! За один флорин их можно получить целую сотню на базаре в Горкуме".

"Но, может быть, менее ценные, чем эта луковица", — ответила я, на свое несчастье.

— И как же откликнулся на эти слова Якоб? — спросил Корнелиус.

— При этих словах, должна заметить, мне показалось, что в его глазах засверкали молнии.

— Да, — заметил Корнелиус, — но это было, вероятно, не все, он еще что-нибудь сказал при этом?

— "Так вы, прекрасная Роза, — сказал он вкрадчивым тоном, — думаете, что это была ценная луковица?"

Я почувствовала, что сделала ошибку.

"Откуда мне знать? — ответила я небрежно. — Разве я понимаю что-нибудь в тюльпанах? Я знаю только — раз мы, увы! обречены жить вместе с заключенными, — что для них всякое занятие имеет свою ценность. Этот бедный ван Барле забавлялся луковицей. И вот я говорю, что было жестоко лишать его забавы".

"Но прежде всего, — заметил отец, — каким образом он добыл эту луковицу? Вот, мне кажется, что было бы недурно узнать".

Я отвела глаза, чтобы избегнуть взгляда отца, но встретилась с глазами Якоба.

Казалось, что он старается проникнуть в самую глубину моих мыслей.

Часто раздражение избавляет нас от ответа. Я пожала плечами, повернулась и направилась к двери.

Но меня остановило одно слово, которое я услышала, хотя оно было произнесено очень тихо.

Якоб сказал моему отцу: "Это не так трудно узнать, черт побери!" — "Да, обыскать его, и, если у него есть еще и другие луковички, мы их найдем", — ответил отец. "Да, обычно их должно быть три…"

— Их должно быть три! — воскликнул Корнелиус. — Он сказал, что у меня три луковички?

— Вы понимаете, что эти слова поразили меня не меньше, чем вас. Я обернулась.

Они были оба так поглощены разговором, что не заметили моего движения.

"Но, может быть, — заметил отец, — он не прячет на себе эти луковички".

"Тогда выведите его под каким-нибудь предлогом из камеры, а тем временем я обыщу ее".

— О! — воскликнул Корнелиус. — Да ваш Якоб негодяй!

— Да, я опасаюсь этого.

— Скажите мне, Роза… — продолжал задумчиво Корнелиус.

— Что?

— Не рассказывали ли вы мне, что в тот день, когда вы готовили свою грядку, этот человек следил за вами?

— Да.

— Что он как тень проскользнул позади бузины?

— Верно.

— Что он не пропустил ни одного взмаха вашей лопаты?

— Ни одного.

— Роза, — начал, бледнея, Корнелиус.

— Ну что?

— Он выслеживал не вас.

— Кого же он выслеживал?

— Он влюблен не в вас.

— В кого же тогда?

— Он выслеживал мою луковичку. Он влюблен в мой тюльпан.

— Да, это вполне возможно! — воскликнула Роза.

— Хотите в этом убедиться?

— А каким образом?

— Это очень легко.

— Как?

— Пойдите завтра в сад; постарайтесь сделать так, чтобы Якоб знал, как и в первый раз, что вы туда идете; постарайтесь, чтобы, как и в первый раз, он последовал за вами; притворитесь, что вы сажаете луковичку, выйдите из сада, но посмотрите сквозь калитку, и вы увидите, что он будет делать.

— Хорошо. Ну, а потом?

— А потом мы поступим в зависимости от того, что он сделает.

— Ах, — вздохнула Роза, — вы, господин Корнелиус, очень любите свои луковицы.

— Да, — ответил заключенный, — с тех пор как ваш отец раздавил эту несчастную луковичку, мне кажется, что у меня отнята часть моей жизни.

— Послушайте, хотите испробовать еще один способ?

— Какой?

— Хотите принять предложение моего отца?

— Какое предложение?

— Он же предложил вам целую сотню луковиц тюльпанов.

— Да, это правда.

— Возьмите две или три, и среди этих двух-трех вы сможете вырастить и свою луковичку.

— Да, это было бы неплохо, — ответил Корнелиус, нахмурив брови, — если бы ваш отец был один, но тот, другой… этот Якоб, который за нами следит…

— Ах, да, это правда. Но все же подумайте. Вы этим лишаете себя, как я вижу, большого удовольствия.

Она произнесла эти слова с улыбкой, не вполне лишенной иронии.

Корнелиус на миг задумался. Было видно, что он борется с очень большим своим желанием.

— И все-таки нет! — воскликнул он, как древний стоик. — Нет! Это было бы слабостью, это было бы безумием. Это было бы подлостью отдавать на злую волю гнева и зависти нашу последнюю надежду. Я был бы человеком, не достойным прощения. Нет, Роза, нет! Завтра мы примем решение относительно вашей луковички. Вы будете выращивать ее, следуя моим указаниям. А что касается третьей, — Корнелиус глубоко вздохнул, — что касается третьей, храните ее в своем шкафу. Берегите ее, как скупой бережет свою первую или последнюю золотую монету, как мать бережет своего сына, как раненый бережет последнюю каплю крови в своих венах. Берегите ее, Роза! У меня предчувствие, что в этом наше спасение, что в этом наше богатство. Берегите ее, и если бы огонь небесный пал на Левештейн, то поклянитесь мне, Роза, что вместо ваших колец, вместо других ваших драгоценностей, вместо этого прекрасного золотого чепца, так хорошо обрамляющего ваше личико, — поклянитесь мне, Роза, что вместо всего этого вы спасете ту последнюю луковичку, которая содержит в себе мой черный тюльпан.

— Будьте спокойны, господин Корнелиус, — сказала мягким, торжественно-грустным голосом Роза. — Будьте спокойны, ваше желание для меня приказ.

— И даже, — продолжал молодой человек, все более и более возбуждаясь, — если бы вы заметили, что за вами наблюдают, что все ваши поступки выслеживают, что ваши разговоры вызывают подозрения у вашего отца или у этого ужасного Якоба, кого я ненавижу, — тогда, Роза, пожертвуйте тотчас же мною — тем, кто живет только вами, у кого, кроме вас, нет ни единого человека на свете, пожертвуйте мною, не посещайте меня больше.

Роза почувствовала, как сердце сжимается у нее в груди; слезы выступили на ее глазах.

— Увы! — вздохнула она.

— Что? — спросил Корнелиус.

— Я вижу…

— Что вы видите?

— Я вижу, — сказала, рыдая, девушка, — вы любите ваши тюльпаны так сильно, что для другого чувства в вашем сердце не остается места.

И она убежала.

После ухода девушки Корнелиус провел одну из самых тяжелых ночей в своей жизни.

Роза рассердилась на него, и она была права. Она, быть может, не придет больше к заключенному, и он больше ничего не узнает ни о Розе, ни о своих тюльпанах.

Как нам теперь объяснить подобную странность превосходным тюльпановодам, которые еще существуют в этом мире.

Мы должны сознаться, к стыду нашего героя-садовода, что из двух привязанностей Корнелиуса перевес был на стороне Розы. И когда около трех часов ночи, исстрадавшийся, преследуемый страхом, измученный угрызениями совести, он уснул, в его сновидениях черный тюльпан уступил первое место прекрасным голубым глазам белокурой фризки.

XIX

ЖЕНЩИНА И ЦВЕТОК

Но бедная Роза, запершись в своей комнате, не могла знать, о ком или о чем грезил Корнелиус.

Помня его слова, Роза склонна была думать, что он больше грезит о тюльпане, чем о ней. И однако, она ошибалась.

Но поскольку не было никого, кто мог бы ей сказать, что она ошибается, так как неосторожные слова Корнелиуса, словно капли яда, отравили ее душу, то Роза не грезила, а плакала.

Будучи девушкой неглупой и достаточно чуткой, Роза отдавала себе отчет — не в оценке своих душевных и физических качеств, — а в оценке своего общественного положения.

Корнелиус — ученый; Корнелиус — богат или, по крайней мере, был богат раньше, до конфискации имущества; Корнелиус — родом из торговой буржуазии, которая своими вывесками, разрисованными в виде гербов, гордилась больше, чем родовое дворянство — своими настоящими фамильными гербами. Поэтому Корнелиус мог смотреть на Розу только как на увлечение; но если бы ему пришлось отдать свое сердце, то он, конечно, отдал бы его скорее тюльпану, то есть самому благородному и самому гордому из всех цветов, чем Розе, скромной дочери тюремщика.

Розе было понятно предпочтение, оказываемое Корнелиусом черному тюльпану; но отчаяние ее только усугублялось тем, что она понимала все это.

И вот, проведя ужасную бессонную ночь, Роза приняла решение никогда больше не приходить к окошечку заключенного.

Но так как она знала о страстном желании Корнелиуса иметь новости о своем тюльпане, а с другой стороны — не хотела подвергать себя искушению опять пойти к нему (жалость к Корнелиусу усилилась настолько, что, пройдя через чувство симпатии, она необычайно быстро перешла в любовь) и не хотела огорчать его, — то решила одна продолжать свои уроки чтения и письма. К счастью, она настолько продвинулась в своем учении, что ей уже не нужен был бы учитель, если бы этого учителя не звали Корнелиусом.

Роза горячо принялась читать Библию несчастного Корнелия де Витта, на второй странице которой — она стала первой с тех пор, как та была оторвана — было написано завещание Корнелиуса ван Барле.

— Ах, — шептала она, перечитывая завещание (она никогда не кончала читать без того, чтобы из ее ясных глаз не скатывалась на побледневшие щеки слеза, жемчужина любви), — ах, в то время было, однако же, мгновение, когда мне казалось, что он любит меня!

Бедная Роза, она ошибалась! Никогда любовь заключенного так ясно не ощущалась им, как сейчас (мы уже с некоторым смущением отметили, что в борьбе большого черного тюльпана с Розой побежденным оказался большой черный тюльпан).

Но Роза, повторяем, не знала о поражении большого черного тюльпана.

Покончив с чтением, а в этом занятии Роза сделала большие успехи, она брала перо и принималась с таким же похвальным усердием за дело куда более трудное — за письмо.

И поскольку Роза писала уже почти разборчиво к тому времени, когда Корнелиус так неосторожно позволил проявиться своему чувству, она надеялась, что сделает еще большие успехи и не позднее как через неделю сумеет написать заключенному отчет о состоянии тюльпана.

Она не забыла ни одного слова из указаний, сделанных ей Корнелиусом. В сущности, Роза никогда не забывала ни одного произнесенного им слова, даже если оно и не имело формы указания.

Он, со своей стороны, проснулся влюбленным больше чем когда-либо. Правда, тюльпан был еще очень ясным и живым в его воображении, но уже не рассматривался как сокровище, которому он должен пожертвовать всем, даже Розой. В тюльпане он уже видел драгоценный цветок, чудесное соединение природы с искусством, нечто такое, что сам Бог предназначил для того, чтобы украсить корсаж его возлюбленной.

Однако весь день Корнелиуса преследовало смутное беспокойство. Он принадлежал к людям, обладающим достаточно сильной волей, чтобы на время забывать об опасности, угрожающей им вечером или на следующий день. Поборов это беспокойство, они продолжают жить своей обычной жизнью. Только время от времени сердце их щемит от этой забытой угрозы. Они вздрагивают, спрашивают себя, в чем дело, затем вспоминают то, что они забыли. "О да, — говорят они со вздохом, — это именно то".

У Корнелиуса это "именно то" было опасение, что Роза не придет на свидание как обычно — вечером.

И ближе к ночи опасение это становилось все сильнее и все настойчивее, пока оно всецело не овладело Корнелиусом и не стало его единственной тревогой.

С сильно бьющимся сердцем встретил он наступившие сумерки. По мере того как сгущался мрак, слова, произнесенные накануне и так огорчившие бедную девушку, ярко всплывали в его памяти, и он задавал себе вопрос: как мог он предложить своей утешительнице пожертвовать им для тюльпана, то есть отказаться в случае необходимости встречаться с ним, в то время как для него самого видеть Розу стало потребностью жизни?!

Из камеры Корнелиуса слышно было, как били крепостные часы. Пробило семь часов, восемь часов, затем девять. Никогда металлический звон не проникал ни в чье сердце так глубоко, как проник в сердце Корнелиуса этот последний удар молотка, отбивший девятый час.

Все замерло. Корнелиус приложил руку к сердцу, чтобы заглушить его биение, и прислушался.

Шум шагов Розы, шорох ее платья, задевающего о ступени лестницы, были ему до того знакомы, что, едва только она ступала на первую ступеньку, он говорил себе: "А вот идет Роза".

В этот вечер ни один звук не нарушил тишины коридора; часы пробили четверть десятого, затем двумя разными ударами пробили половину десятого, затем три четверти десятого, затем они громко оповестили не только обитателей крепости, но и всех жителей Левештейна, что уже десять часов.

Это был час, когда Роза обычно уходила от Корнелиуса. Час пробил, а Розы еще и не было.

Итак, значит, предчувствие его не обмануло. Роза, рассердившись, осталась в своей комнате и покинула его.

— О, я, несомненно, заслужил то, что со мной случилось, — промолвил Корнелиус. — Она не придет, и хорошо сделает, что не придет. На ее месте я поступил бы, конечно, так же.

Тем не менее Корнелиус прислушивался, ждал и все еще надеялся.

Так он прислушивался и ждал до полуночи, но затем потерял надежду и, не раздеваясь, бросился на постель.

Ночь была долгая, печальная. Наступило утро, однако и утро не принесло узнику никакой надежды.

В восемь часов утра дверь камеры открылась, но Корнелиус даже не повернул головы. Он слышал тяжелые шаги в коридоре и прекрасно знал, что это могли быть шаги только одного человека — Грифуса.

Он даже не посмотрел в сторону тюремщика.

Однако ему очень хотелось поговорить с ним, чтобы спросить, как поживает Роза. И каким бы странным ни показался отцу этот вопрос, Корнелиус чуть было не задал его. В своем эгоизме он надеялся услышать от Грифуса, что его дочь больна.

Роза обычно, за исключением самых редких случаев, никогда не приходила днем. И пока длился день, Корнелиус, естественно, не ждал ее. Но по тому, как он внезапно вздрагивал, по тому, как прислушивался к звукам со стороны двери, по быстрым взглядам, которые он бросал на окошечко, было ясно, что узник таил смутную надежду: не нарушит ли Роза своих привычек?

При втором посещении Грифуса Корнелиус, против обыкновения, спросил старого тюремщика самым ласковым голосом, как его здоровье. Но Грифус, лаконичный, как спартанец, ограничился ответом:

— Очень хорошо.

При третьем посещении Корнелиус изменил форму вопроса.

— В Левештейне никто не болен? — спросил он.

— Никто, — еще более лаконично, чем в первый раз, ответил Грифус, захлопывая дверь перед самым носом заключенного.

Грифус, не привыкший к подобным любезностям со стороны Корнелиуса, усмотрел в них первую попытку подкупить его.

Молодой человек остался один. Было семь часов вечера, и тут у него вновь начались еще сильнее, чем накануне, те муки, что мы пытались описать.

Но, как и накануне, часы протекали, а оно все не появлялось — милое видение, освещавшее камеру Корнелиуса сквозь окошечко, и, уходя, оставлявшее там свет на все время своего отсутствия.

Ван Барле провел ночь в полном отчаянии. Наутро Грифус показался ему еще более безобразным, более грубым, более отвратительным, чем обычно. В мыслях или скорее в сердце Корнелиуса промелькнула надежда, что это именно он не позволяет Розе приходить.

Им овладело дикое желание задушить Грифуса. Но если бы Корнелиус задушил Грифуса, то по всем законам, Божьим и человеческим, Роза уже никогда не смогла бы к нему прийти.

Таким образом, не подозревая того, тюремщик избег самой большой опасности, какая ему только грозила в жизни.

Наступил вечер, и отчаяние Корнелиуса перешло в меланхолию, тем более мрачную что, помимо его воли, к испытываемым им страданиям прибавлялось еще воспоминание о бедном тюльпане. Наступили как раз те дни апреля, которые наиболее опытные садоводы считают самым подходящим временем для посадки тюльпанов. Он сказал Розе: "Я укажу вам день, когда вы должны будете посадить вашу луковичку в землю". Именно в следующий вечер он и должен был назначить ей день посадки. Погода стояла прекрасная; воздух, хотя слегка и влажный, уже согревался бледными апрельскими лучами, всегда очень приятными, несмотря на их бледность. А что, если Роза пропустит время посадки, если к его горю, которое он испытывает от разлуки с молодой девушкой, прибавится еще и неудача от порчи луковички из-за того, что она будет посажена слишком поздно или даже вовсе не будет посажена?

Да, соединение таких двух несчастий легко могло лишить его аппетита, что и случилось с ним на четвертый день.

На Корнелиуса жалко было смотреть, когда он, подавленный горем, бледный от изнеможения, рискуя не вытащить обратно своей головы из-за решетки, высовывался из окна, пытаясь увидеть маленький садик слева, о котором ему рассказывала Роза: его ограда, как она говорила, прилегала к речке. Он надеялся разглядеть там при первых лучах апрельского солнца молодую девушку или тюльпан — эти две свои прерванные страсти.

Вечером Грифус отнес обратно и завтрак и обед Корнелиуса: заключенный только чуть-чуть к ним прикоснулся.

На следующий день он совсем не прикоснулся к еде и Грифус унес ее обратно нетронутой.

Корнелиус в продолжение дня не вставал с постели.

— Вот и прекрасно, — сказал Грифус, возвратившись в последний раз от Корнелиуса, — скоро, мне кажется, мы избавимся от ученого.

Роза вздрогнула.

— Ну, — заметил Якоб, — каким образом?

— Он больше не ест, не пьет и не поднимается с постели, — ответил Грифус. — Он уйдет отсюда, подобно Грецию, в ящике, но только его ящик будет гробом.

Роза стала бледной как мертвец.

"О, я понимаю, — тихо прошептала она, — он волнуется за свой тюльпан".

Она ушла к себе в комнату подавленная, взяла бумагу и перо и всю ночь трудилась над письмом.

Утром Корнелиус поднялся, чтобы добраться до окошечка, и заметил клочок бумаги, подсунутый под дверь. Он набросился на записку и прочел несколько слов, написанных почерком, в котором он с трудом узнал руку Розы, настолько он улучшился за эти семь дней:

"Будьте спокойны, ваш тюльпан в хорошем состоянии".

Хотя записка Розы отчасти и успокоила страдания Корнелиуса, он все же почувствовал в ней иронию. Так, значит, Роза вовсе не больна, Роза оскорблена. Значит, ей никто не мешает приходить к нему и она по собственной воле покинула Корнелиуса.

Итак, Роза была свободна и находила в себе достаточно силы воли, чтобы не приходить к тому, кто умирал с горя от разлуки с ней.

У Корнелиуса была бумага и карандаш, принесенные ему Розой. Он знал, что девушка ждет ответа, но понимал, что она придет за ним только ночью. Поэтому он написал на клочке такой же бумаги, какую получил:

"Меня удручает не беспокойство о тюльпане. Я болен от разлуки с Вами".

Затем, когда ушел Грифус, когда наступил вечер, он просунул под дверь записку и стал слушать.

Но, как старательно он ни напрягал слух, он все же не слышал ни шагов, ни шороха платья.

От услышал только слабый, как дыхание, нежный, как ласка, голос, прозвучавший сквозь окошечко:

— До завтра.

Завтра — это был уже восьмой день.

Корнелиус не виделся с Розой в продолжение недели.

XX

ЧТО ПРОИСХОДИЛО В ЭТУ НЕДЕЛЮ

Действительно, на другой день, в обычный час ван Барле услышал, что кто-то слегка скребется в его окошечко, как это обыкновенно делала Роза в счастливые дни их дружбы.

Нетрудно догадаться, что Корнелиус был недалеко от двери, через решетку которой он должен был увидеть так давно исчезнувшее милое личико.

Ожидавшая с фонарем в руках Роза не могла сдержать своего волнения при виде того, как бледен и грустен заключенный.

— Вы больны, господин Корнелиус? — спросила она.

— Да, мадемуазель, я болен и душой и телом.

— Я знала, что вы перестали есть, — промолвила Роза, — отец мне сказал, что вы больны и не встаете; тогда, чтобы вы успокоились, я сообщила в записке о судьбе волнующего вас драгоценного предмета.

— И я ответил вам, — сказал Корнелиус. — Видя, что вы снова пришли, дорогая Роза, я думаю, что вы получили мою записку.

— Да, это правда, я ее получила.

— Теперь вы не можете оправдываться тем, что вы не могли прочесть ее. Вы теперь не только бегло читаете, но вы также сделали большие успехи и в письме.

— Да, правда, я не только получила, но и прочла вашу записку. Потому-то я и пришла, чтобы попытаться вылечить вас.

— Вылечить меня! — воскликнул Корнелиус. — У вас, значит, есть какие-то приятные новости для меня?

При этих словах молодой человек устремил на Розу горящие надеждой глаза.

Потому ли, что Роза не поняла этого взгляда, потому ли, что она не захотела его понять, но она сурово ответила:

— Я могу только рассказать вам о вашем тюльпане: как мне известно, он интересует вас больше всего на свете.

Роза произнесла эти несколько слов таким ледяным тоном, что Корнелиус вздрогнул.

Пылкий цветовод не понял всего того, что скрывала под маской равнодушия бедная Роза, находившаяся в постоянной борьбе со своим соперником — черным тюльпаном.

— Ах, — прошептал Корнелиус, — опять, опять… Боже мой, разве я вам не говорил, Роза, что я думал только о вас, что я тосковал только по вас, что вас одной мне недоставало, что вы своим отсутствием лишили меня воздуха, света, тепла и жизни!..

Роза грустно улыбнулась.

— Ах, какой большой опасности подвергался ваш тюльпан! — сказала она.

Корнелиус помимо своей воли вздрогнул и попал в ловушку, если только она была поставлена.

— Большой опасности? — переспросил он, весь дрожа. — Боже мой, что же случилось?

Роза посмотрела на него с нежным состраданием, она чувствовала: то, чего она хотела, было выше сил этого человека и его нужно было принимать таким, каков он есть, со всеми его слабостями.

— Да, — сказала она, — вы правильно угадали, что поклонник, влюбленный Якоб, приходил совсем не ради меня.

— Ради кого же он приходил? — спросил Корнелиус с беспокойством.

— Он приходил ради тюльпана.

— О, — только и смог произнести Корнелиус, побледнев при этом известии больше, чем две недели тому назад, когда Роза, ошибаясь, сказала ему, что Якоб приходил из-за нее.

Роза заметила охвативший его ужас, и Корнелиус прочел на ее лице как раз те мысли, о которых мы только что говорили.

— О, простите меня, Роза, — сказал он. — Я вас хорошо знаю, я знаю вашу доброту и благородство вашего сердца. Бог одарил вас разумом, силой и способностью передвигаться — словом, всем, что нужно для самозащиты, а моему бедному тюльпану, которому угрожает опасность, Господь ничего этого не дал.

Роза ничего не ответила на эти извинения заключенного; она продолжала:

— Раз этот человек, который шел следом за мной в сад и в котором я узнала Якоба, вызвал у вас опасения, то я боялась его еще больше. И я поступила так, как вы сказали. Наутро после того дня, когда мы с вами виделись в последний раз и когда вы сказали мне…

Корнелиус прервал ее:

— Еще раз простите, Роза, — сказал он. — Я не должен был говорить вам того, что я сказал. Я уже просил у вас прощения за эти роковые слова. Я прошу вас еще раз. Неужели вы никогда меня не простите?

— Наутро после этого дня, — продолжала Роза, — вспомнив, что вы мне говорили об уловке, к какой я должна прибегнуть, чтобы проверить, за кем — за мной или за тюльпаном — следил этот гнусный человек…

— Да, гнусный… Не правда ли, Роза, вы ненавидите этого человека?

— О, я его ненавижу, — сказала Роза, — потому что из-за него я страдала в течение целой недели.

— А! Так вы тоже страдали! Спасибо за эти добрые слова, Роза.

— Итак, на следующее утро после этого злосчастного дня, — продолжала Роза, — я спустилась в сад и направилась к грядке, будто собиралась посадить тюльпан. Я оглянулась, чтобы посмотреть, не следуют ли за мной, как и в первый раз.

— И что же? — спросил Корнелиус.

— И что же, та же самая тень проскользнула между калиткой и оградой и опять скрылась за бузиной.

— И вы притворились, что не заметили его, не так ли? — спросил Корнелиус, вспоминая во всех подробностях совет, что он дал Розе.

— Да, и я склонилась над грядкой и стала копать ее лопатой, как будто сажала луковичку.

— А он, а он… в это время?

— Я заметила сквозь ветви деревьев, что глаза у него горели, словно у тигра.

— Вот видите! Вот видите! — воскликнул Корнелиус.

— Затем я сделала вид, что закончила работу, и удалилась.

— Но вы вышли только за калитку сада, не правда ли, чтобы сквозь щели или замочную скважину калитки посмотреть, что он будет делать, увидев, что вы ушли?

— Он выждал некоторое время для того, чтобы убедиться, не вернусь ли я, потом, крадучись, вышел из своей засады, пошел к грядке, сделав большой крюк, и наконец подошел к тому месту, где земля была только что взрыта, — то есть к своей цели. Там он остановился с безразличным видом, огляделся по сторонам, посмотрел во все уголки сада, на все окна соседних домов, бросил взгляд на землю, небо и, думая, что он совершенно один, что вокруг него никого нет, что его никто не видит, бросился на грядку, погрузил свои руки в мягкую почву, взял оттуда немного земли, осторожно разминая ее руками, чтобы найти там луковичку. Он три раза повторял это, и каждый раз все с большим рвением, пока не понял, что стал жертвой какого-то обмана. Затем он поборол снедавшее его возбуждение, взял лопату, заровнял землю, чтобы оставить ее в таком же виде, в каком он ее нашел, и, сконфуженный, посрамленный, направился к выходу, стараясь принять невинный вид прогуливающегося человека.

— О, мерзавец! — бормотал Корнелиус, вытирая капли пота, струившегося по его лбу. — О, мерзавец! Я догадывался! Но что вы, Роза, сделали с луковичкой? Увы, теперь уже немного поздно сажать ее.

— Луковичка уже шесть дней в земле.

Страницы: «« ... 56789101112 ... »»

Читать бесплатно другие книги:

Грандиозная глобальная эпопея о конце человеческой истории близится к неизбежному финалу! Экспедиции...
Известный зоолог Владимир Динец, автор популярных книг о дикой природе и путешествиях, увлекает чита...
Третья книга из серии про Цацики шведской писательницы Мони Нильсон, которую знают и любят более чем...
Экономическая война против России идет давно, но только сейчас она приняла такие решительные и пугаю...
В монографии впервые в отечественном лермонтоведении рассматривается личность поэта с позиций психоа...
В книге обсуждается целый спектр проблем, касающихся процесса скорби и преодоления травмы у людей, ч...