Песни драконов. Любовь и приключения в мире крокодилов и прочих динозавровых родственников Динец Владимир

Путешествие лучше измерять в друзьях, а не в милях.

Будда

Крокодил Морелета

Благодарности

Появление этой книги стало возможным благодаря помощи многих людей. Они не жалели для меня своего времени, делились знаниями, опытом, пищей и водой, местом в транспорте, шалаше, под крышей дома или у походного костра, помогали получать всевозможные визы и разрешения, предоставляли доступ на частные земли, племенные территории и исследовательские станции. Я могу назвать здесь поименно лишь некоторых, но благодарен всем.

Спасибо Тиму Айлу (США), Эйше Алибаше (Эфиопия), Джамалу аль-Джавари (Египет), Шефу Асанке (Бурунди), Балаке Ашобе (Эфиопия), Марку Барретту (США), Бену Беджтелу (Намибия), Алексу Бернштейну (Кения), Томасу Блому (Венесуэла), Джезекиелю Бомбе (Уганда), Джону Брюггену (США), Гордону Бургхардту (США), Гаураву Бхатангору (Индия), Джако Бюргеру (Намибия), Рамону Вакеро (Венесуэла), Циньхуану Вану (Китай), Майку Вейчу (Индонезия), Николасу М. Уилкинсону (Вьетнам), Эрику Виллауме (Габон), Никилу и Ромулюсу Уитакерам (Индия), Кенту Влиету (США), Кристи Волович (Кот-д’Ивуар), Киту Уэддингтону (США), Берекету Гебретсадыку (Эфиопия), Карлу Герхардту (США), Стивену Грину (США), Полю ван Дамму (Бразилия), Таззу Джекобсу (ЮАР), Алле Динец (Россия), Вану Чжэньпину (Китай), Чжао-Циню Цзяню (Китай), Тесфайе Зевдие (Эфиопия), Беньямину Зувади (Индонезия), Митчу Итону (США), Стиву Ирвину (Австралия), Утаю Ионгпрапакорну (Таиланд), Мариэле Карденас (Эквадор), Алану Карлону (США), Аде Кастильо (Перу), Стивену Каунселу (Мозамбик), Павлу Квартальнову (Россия), Майклу Л. Кипкеу (Кения), Авиду Кледзику (США), Джону Кленну (Ямайка), Оферу Коби (Израиль), Томми Колларду (Намибия), Стивену Коннерсу (США), Эрону Кортенховену (США), Михаилу Косому (США), Борису Краснову (Израиль), Альфонсо Л. Кьерехасу (Боливия), Рику Кэмерону (Индонезия), Джеронимо Д. Ласо (Мексика), Машере Лебоме (Танзания), Пабло Лопесу (Эквадор), Таддеусу Макраэ (США), Диане, Мелани и Эдварду Мак-Турк (Гайана), Раулю Мараго (Боливия), Мзвандили Мжаду (ЮАР), Кришне К. Мишне (Индия), Педро М. Монтеро (Колумбия), Лиз фон Муггенталер (США), Сохаму Мукерджи (Индия), Мари Н. (Мадагаскар), Франсуа Нделе (Камерун), Санди Неленге (Намибия), Джеймсу К. Нифонгу (США), Кармен Н. (Боливия), Джеремайе Ньюману (Конго-Заир), Дэррену Нэйшу (Великобритания), Марии Оленевой (Мексика), Давиду Оуджани (Франция), Елене и Виктору Павловым (США), Асе Патрышевой (США), Серверио Пачаку (Эквадор), Сёе Педерсен (Дания), Дитмару Пошу (ЮАР), Прадипу (Индия), Ричарду Пэйперу (Мадагаскар), Юлали Разоанантенаине (Мадагаскар), Регине Райан (США), Девису Рачмавану (Индонезия), Пэтти и Аллену Реджистер (США), Станиславе Рейзин (Кения), Марку Робинсону (ЮАР), Дамиану Румису (Бразилия), Хорхе Санчесу (Гватемала), Уильяму Серей (США), Гензапу Сечену (Эфиопия), Виктору М. Сиамудаале (Замбия), Зилке М. да Сильва Кампос (Бразилия), Кеси Синклэйр (США), Аллану Смэйлу (ЮАР), Ральфу Зоммерланду (Германия), Меджанги Сфатау (Уганда), Джиэву Тальхарду (ЮАР), Меган Таплин-Брэндфилд (ЮАР), Астерайе Тсиги-Тесфаунен (Эфиопия), Ричарду Токарзу (США), Джону Торбьярнарсону (США), Стиву Торли (Зимбабве), Кэтрин Тосни (США), Жан-Клоду Тутон-деле-Лусоло (Конго), Питеру Тэйлору (Индия), Тамрату Фахиду (Эфиопия), Карле Феррейре (ЮАР), Роланду Форверку (США), Дабиру Хасану (Индия), Паоло Хатцфельду (Бразилия), Джону Холлу (США), Кэйси Хэндмеру (Австралия), Анастасии Цветковой (США), Елене Цветковой (Украина), Стелле ЦкНомксас (Намибия), Майклу Черкису (США), Жозефу Шаду (Конго-Заир), Кабиру Шарме (Индия), Гопи Шиндару (Индия), Лорэйн Шоннесси (США), Бениамину Элигулашвили (Израиль), а также персоналу дайв-центров NadLembeh и Papua Diving (Индонезия), станции Napo Wildlife Center (Эквадор) и всех частных и государственных заповедников, заказников и парков, где я проводил исследования.

Настоящий кочевник с пути не собьется.

Эвенкийская пословица

Узкорылый крокодил

Пролог

День оказался удачным. В восемь утра я понял, что у меня тропическая малярия, и потому был совершенно счастлив.

Я почувствовал себя больным двумя днями раньше, когда спускался с горы Кения. Перед восхождением мне пришлось спрятать рюкзак в кустах у тропинки, и его, разумеется, украли. В Африке оставленные без присмотра вещи быстро исчезают даже на высоте трех тысяч метров над уровнем моря. Оставшись без спальника, я вынужден был идти всю ночь, чтобы добраться до шоссе. Наутро меня слегка пошатывало, но я решил, что это от переутомления. Однако мне становилось все хуже, поднялась температура, и я забеспокоился: уж больно похоже на воспаление легких, а его лечат ежедневными уколами пенициллина, что было бы довольно сложно организовать в походных условиях.

Потому-то я так обрадовался, почувствовав первый приступ малярии. Он длился всего пару минут, пока я сидел в кафе, пытаясь проглотить немного маниокового пюре. Все-таки удивительно, что миллионы малярийных плазмодиев, этих потомков безвредных морских водорослей, живущих и размножающихся в клетках крови, ухитряются настолько точно синхронизировать свой выход в кровяное русло. Как только приступ кончился, я поймал автобус до Найроби, зашел в больницу, сдал анализ крови, купил пару пачек коартема, принял две таблетки и через три часа был совершенно здоров. Предметное стеклышко с пробой моей крови я выпросил у врача на память. Оно до сих пор у меня хранится, и фиолетовые паразитики Plasmodium falciparum отлично видны в красных кровяных шариках.

Я вписался в самый дешевый отель, какой сумел найти. Путешествовать по Африке – дорогое удовольствие, а я пробыл здесь уже четыре месяца. Отель оказался в таком квартале, что владелец считал необходимым давать мне в сопровождение охранника с автоматом каждый раз, как я собирался в овощной магазин напротив, в подвале которого было интернет-кафе. Потребовалось три таких вылазки под конвоем, чтобы поймать момент, когда интернет более-менее работал. Мне удалось открыть страничку с моей почтой всего за сорок минут.

Первым делом я отправил своей маме кодированное сообщение “ОК Вова”. ОК означало “все идет по плану, я жив-здоров и путешествую по чудесным местам”. Мы придумали этот код в доинтернетные времена для использования в телеграммах, но он оказался полезным и в Африке двадцать первого века, где интернет то и дело неожиданно пропадал на долгие часы или дни.

Потом я принялся читать почту – и выяснилось, что меня приняли аспирантом в университет во Флориде.

Я так долго ждал этой новости! Она означала, что мне никогда больше не придется работать. Работа – это что-то такое, что вы делаете ради денег. А я надеялся всю оставшуюся жизнь заниматься моей любимой зоологией, которой занимался и прежде, но в основном в качестве волонтера или за символическую плату. Труд зоолога часто тяжелый, грязный и даже опасный, но и удовольствия он может доставлять больше, чем любой другой. Может быть, именно поэтому зоологам платят меньше, чем ученым всех прочих специальностей, и чтобы получать зарплату, на которую можно прожить, не подрабатывая где-то еще, нужна как минимум докторская степень. Именно ради нее я и поступал в аспирантуру.

Теперь мне необходимо было срочно добраться до Флориды. У меня был билет с открытой датой, купленный когда-то у подозрительной пакистанской авиакомпании через не менее подозрительное турецкое турагентство. Предполагалось лететь в Нью-Йорк через Аддис-Абебу, Триполи и Лондон. Первый перелет был рейсом “Эфиопских авиалиний”. Когда я добрался до их офиса в аэропорту, девушка за стойкой сообщила мне, что все рейсы из Найроби в Аддис отменены из-за уличных бунтов в Эфиопии. Ситуация выглядела безвыходной… и тут день в третий раз оказался удачным.

– Акуна матата (все нормально), – сказала девушка. – Мой двоюродный брат служит офицером и охраняет конвои в Могадишо. Может быть, он сможет подвезти вас в Сомали и посадить на рейс в Аддис оттуда.

Я сперва подумал, что она шутит, но она говорила совершенно серьезно. Она вовсе не обязана была мне помогать и тем не менее позвонила своему брату с сумасшедшей просьбой провезти иностранца с армейским конвоем через закрытую границу. Уж не знаю, что она сказала ему на суахили, но на уговоры у нее ушло меньше трех минут.

С тех пор как у меня украли рюкзак, я носил все оставшиеся вещи в карманах, так что передвигаться стало легко. Я добрался автостопом до границы и присоединился к конвою. Он состоял из двух БТРов и нескольких старых грузовиков, забитых товарами первой необходимости для охваченного гражданской войной Сомали: кассетами с рэпом и ящиками кока-колы. Обратно грузовики должны были везти кат (легкий наркотик, популярный в странах Африканского Рога) для сомалийских беженцев в Кении.

Мне разрешили ехать на броне переднего БТРа – это было единственное место в конвое, не окутанное клубами густой пыли. Каждый раз, как на горизонте появлялись люди, приходилось прятаться внутри. На окраине Могадишо нас встретил танк и проводил к военному городку. Мне очень хотелось взглянуть на город, но командир конвоя сразу же повез меня к самолету.

В Аддис-Абебе я застрял на несколько дней. Аэропорт парализовало из-за наводнения в Индии. В Африке живут миллионы индийцев, и почти все рейсы между их старой и новой родиной летят через Аддис. В то время в Эфиопии еще не было банкоматов, а у меня не осталось налички, но прежде, чем умереть с голоду, я ухитрился просочиться на самолет в Вашингтон, но во время взлета в самолет ударила молния, но повреждений вроде бы не было, но… Африка – не место для людей, которые не любят сюрпризов.

Пересекая километры сухой саванны, замерзая под убийственными кондиционерами африканских аэропортов, глядя в иллюминатор на клубящиеся тропические тучи, я чувствовал себя необыкновенно счастливым… и немного грустил.

Я был счастлив, потому что впервые за многие годы мог наконец заняться тем, что люблю и что у меня хорошо получается. Прошло восемь лет с тех пор, как я уехал из безнадежной России в США, но пока мне ни разу не удавалось найти постоянную работу по специальности. В первые годы приходилось жить тупым трудом вроде лесоповала и доставки пиццы. Мне быстро стало понятно, что в мире рыночной экономики каждый раз, как ты поднимаешься на ступеньку социальной лестницы, работать приходится меньше, а денег платят больше. Самые тяжелые, трудные, неприятные специальности являются также самыми низкооплачиваемыми. Позже я сумел устроиться техником в несколько исследовательских проектов: изучать китов и водоплавающих птиц в Калифорнии, планктон в Саргассовом море, чуму у луговых собачек на Великих равнинах и хантавирус у мышей в Скалистых горах. Но эти временные проекты не были моими, и работать головой там приходилось мало. Теперь у меня наконец-то появится возможность заниматься исследованиями самостоятельно. Платить будут по-прежнему мало, но работа будет настолько интересная, что это уже не важно.

А грустно мне было потому, что со всех этих временных работ можно было в любой момент уволиться и отправиться путешествовать. Путешествовать я люблю больше всего на свете, с тех пор как лет в двенадцать впервые попробовал автостоп. С годами я научился странствовать по миру легко и дешево (не всегда комфортабельно, но мне было все равно) и мог позволить себе сгонять почти в любой уголок планеты после нескольких месяцев работы в магазине или компьютерном стартапе. Это была свобода, о которой почти все прочее население Земли могло только мечтать. А теперь мне придется обзавестись постоянным домом, чего я всегда старался избежать. Чудесные дни неограниченных скитаний подходили к концу.

По крайней мере, так мне казалось.

В России есть забавное полушуточное поверье: как встретишь новый год, так его и проведешь. Первые шесть дней моей новой жизни оказались отличным прогнозом на следующие шесть лет: напряженные, непредсказуемые, полные приключений и открытий с утра до вечера, а главное – прожитые в путешествиях.

Изучайте природу, а не книги о ней.

Луи Агассис

Ревущий миссисипский аллигатор

Глава 1

Alligator mississippiensis: утренний хор

США – страна, идеально приспособленная для частых переездов. Приземлившись в Вашингтоне, я добрался на автобусе до Альбукерке в штате Нью-Мексико, где все мои вещи и маленькая “тойота” хранились у друга в гараже, взял напрокат грузовичок с прицепом, загрузил вещи в кузов, а машину – на прицеп, доехал до Флориды, снял квартиру в Маленькой Гаване (населенной кубинскими иммигрантами части Майами), разгрузил и вернул грузовик – и все это за неделю. Майами был во многом похож на Найроби, только еще жарче, с более уродливыми небоскребами, и аллигаторов в окрестных болотах было больше, чем осталось крокодилов во всей Африке.

Прибыл я как раз вовремя: едва успел разложить вещи и наполнить продуктами холодильник, как по Южной Флориде с интервалом в несколько дней прошли два урагана. Было бы очень обидно пропустить такое интересное явление природы.

Первый семестр в университете пролетел быстро. Я наслаждался каждой минутой. Зоология была моим увлечением с детства, но только теперь у меня появилась возможность учиться ей от профессоров, а не самостоятельно. Когда я окончил школу в СССР, евреев как раз наглухо перестали брать в университеты, а больше приличных биологических факультетов нигде не было, и пришлось идти в технический институт на мутную специальность “биомедицинское оборудование” – ничего ближе к биологии я не нашел. Едва я окончил институт, империя начала разваливаться и прожить на зарплату научного сотрудника стало невозможно. Пришлось зарабатывать чем получится: в лучшем случае написанием книг о природе, в худшем – совсем уж неквалифицированным трудом, и все время работать в двух-трех местах, а в свободное время путешествовать и изучать дикую фауну.

Теперь я наконец-то мог быть просто зоологом. Но передо мной стояла другая проблема. На каких животных мне специализироваться? Для меня они все интересны. Пока я изучал их за свой счет, можно было заниматься кем угодно: сегодня бабочками или змеями, завтра китами, улитками или планктоном. Мне совершенно не хотелось стать экспертом по кому-то одному и забыть про всех остальных. Поэтому я решил заняться поведением животных. Эта область зоологии в США и Канаде называется “экология поведения”, а в других странах – “этология” (от греческого словаэтос, привычка). Таким образом я получил возможность изучать любых животных, каких захочу, и к тому же без необходимости заниматься добычей экземпляров для музейных коллекций, вивисекцией и прочими малоприятными вещами, на которые обречены многие зоологи, как бы они ни любили природу. Вместо вивисекции мне предстояло наблюдать за животными, делающими то, что им нравится, и иногда ставить несложные эксперименты, чтобы понять, как и почему они это делают.

Пришло время выбирать тему будущей диссертации. Я уже решил, что она будет о поведении животных, но надо было выбрать конкретную проблему, над которой я буду работать следующие пять-шесть лет, а то и дольше. У меня было много идей, от изучения ориентирования буревестников в океане возле Южного магнитного полюса до тропления волков в Тибете. Но каждый раз, как я предлагал Стиву, моему научному руководителю, очередной проект, оказывалось, что он либо слишком сложный, либо дорогой, либо недостаточно интересный с научной точки зрения. Стив – блестящий ученый, и работать с ним сплошное удовольствие, но он человек на редкость прямолинейный и безжалостно “срезал” одну мою идею за другой. Его стиль преподавания – полная противоположность манере постоянно хвалить учеников, модной в американских школах. Вскоре ему надоели мои предложения, и он сказал:

– Почему бы тебе не заняться поведением аллигаторов? Весной они очень интересно общаются между собой. Гаррик изучал их сигналы, но это было почти сорок лет назад. И путешествовать тебе особо не придется, их вокруг города полно.

Мне такой вариант совершенно не понравился. Разумеется, меня, как любого зоолога, аллигаторы и прочие крокодиловые очень интересовали. Все-таки они последние из гигантских рептилий, царивших на Земле в мезозойскую эру, “живые ископаемые”, ближайшие родственники динозавров… (На самом деле все перечисленное неверно, но это уже детали.) Но изучать их поведение? Каждый раз, как вы останавливаетесь перед их бассейном в зоопарке, вы слышите, как рядом какой-нибудь ребенок спрашивает маму: “Они живые или пластмассовые?” Все, что они делают, – дремлют под лампой или на солнышке, ожидая, когда на них свалится еда. Что ж это будет за работа: торчать месяцами в знойном болоте, кормить один рой комаров за другим и ждать, когда кто-то из аллигаторов соизволит шевельнуть лапой или моргнуть?

Само собой, я знал, что иногда крокодиловые (т. е. крокодилы, аллигаторы, кайманы и их менее известные родственники) все-таки двигаются и что они иногда делают интересные вещи: заботятся о потомстве, охотятся на крупных зверей, ревут и даже издают инфразвук (звук, слишком низкий для человеческого уха). Но сам я, сколько ни путешествовал по местам их обитания, никогда ничего подобного не видел. В лучшем случае они тихо соскальзывали с берега в воду и исчезали при моем приближении либо часами безуспешно пытались подкрасться к какой-нибудь цапле.

Я нашел в библиотеке университета статьи Лесли Гаррика – зоолога, который открыл, что аллигаторы могут общаться с помощью инфразвука. В статьях рассказывалось, что в брачный сезон аллигаторы вытворяют много такого, о чем я никогда раньше не слышал: хором ревут по утрам, хлопают головами и подолгу плавают друг за дружкой.

Был апрель – то самое время года, когда начинается брачный сезон у аллигаторов Флориды и побережья Мексиканского залива. Недолго думая, я поехал в Эверглейдс – огромное травяное болото с островками леса, начинавшееся сразу за городом. Там я нашел придорожное озерцо, полное аллигаторов, поставил машину у самой воды и стал ждать.

Аллигаторов было тринадцать, каждый длиннее меня. Они спали на берегу или медленно скользили по неподвижной поверхности воды, которая в этих болотах обычно окрашена в цвет крепкого чая из-за обилия гниющей растительности. Они были черные, грузные и скучные. За весь день на озере не произошло абсолютно ничего. После заката тоже ничего не изменилось, разве что теперь я мог видеть красные угольки аллигаторовых глаз, отражавших свет фонарика, и обнаружил, что аллигаторов в озерце как минимум вдвое больше, чем я насчитал днем.

Ночь была полна жизни. Голоса сверчков, древесных лягушек, жаб, птиц козодоев и сов сливались в оглушающий хор, в котором участвовали, кажется, все обитатели болот… кроме аллигаторов. Воздух был горячим и влажным. Не таким невыносимо горячим и влажным, как летом, в сезон дождей, но все же достаточно, чтобы спать в машине в одежде и/или с закрытыми окнами было невозможно. Я разделся, обмазал себя репеллентом, открыл окна и умудрился поспать несколько часов, прежде чем репеллент испарился и тучи комаров радостно устремились в машину. Проснувшись, я потратил полчаса на нанесение нового слоя репеллента и расчесывание укусов, после чего выбрался из машины на берег. И очень вовремя, потому что как раз тут-то все и началось.

Озеро было едва видно в розовом тумане. Лес вокруг казался неестественно тихим после сверчково-лягушачьей ночи. В перламутровом небе золотые следы самолетов пересекались с нежными перистыми облаками. Солнце вот-вот должно было взойти. Все аллигаторы были в воде, они неподвижно лежали на поверхности, словно черные гнилые бревна. Вдруг самый большой из них, зверюга длиной почти с мою “тойоту”, высоко поднял массивную голову и тяжелый, похожий на рулевое весло хвост. В такой странной позе он (самые крупные аллигаторы обычно самцы) провел с минуту, пока остальные аллигаторы один за другим тоже поднимали головы и хвосты, так что над озером появились двадцать – тридцать причудливых изогнутых силуэтов, словно паривших в тумане.

Тогда огромный самец задрожал. Его спина вибрировала так неистово, что покрывавшая ее вода словно вскипела и на ее поверхности появился странный сетчатый рисунок из маленьких волн, а брызги взлетели на полметра в воздух. Я стоял на берегу в полусотне шагов от аллигатора, но чувствовал волны инфразвука каждой косточкой. Спустя секунду самец качнулся немного назад и заревел – словно внезапно прогремел раскатистый гром, одновременно пугающий и восхитительно мощный. Было трудно поверить, что этот рев, похожий на грохот тяжелого танка, взбирающегося на крутой откос, – голос живого существа. Самец медленно качался вперед-назад, издавая инфразвук каждый раз, когда над водой поднимался его хвост, и рев, когда выше всего поднималась голова. По всему озеру другие аллигаторы присоединялись к нему; их голоса были чуть выше и не такие мощные, но все равно производили впечатление. Облака пара вырывались из их ноздрей (а я всю жизнь считал их холоднокровными!). Могучие болотные кипарисы, росшие на берегу, тряслись, как тростинки, осыпая воду дождем листьев и мелких веток. Я стоял и слушал, зачарованный, а между тем аллигаторы в других озерах тоже начали реветь, словно похваляясь силой и выносливостью. Целый час волны рева и инфразвука прокатывались из края в край стокилометрового болота и дальше, по лесам и озерам Флориды.

Потом все стихло. Аллигаторы снова неподвижно лежали на черной глади озера. Я наблюдал за ними еще пару часов, но ни один из них даже не шевельнулся. Вокруг вообще ничего не двигалось, кроме медленно поднимавшегося солнца и стаек белых цапель, летевших высоко в небе с ночевок в заболоченных лесах к рыбным озерам.

По пути домой я обдумывал увиденное. Судя по окаменелостям, крокодилы и аллигаторы происходят от общего предка, но разделились примерно семьдесят миллионов лет назад, еще во времена динозавров. И те и другие способны издавать рев и инфразвук, а значит, эта способность появилась у них до разделения, то есть еще раньше. Хор, который я только что наблюдал, был очень древним спектаклем. Он был также одним из самых поразительных чудес природы, какие я когда-либо видел, и одним из наименее известных. Первое описание хора аллигаторов, не являющееся полной чушью, было сделано совсем недавно, в 1935 году. Его автор, Эдвард Макиллени, был натуралистом-любителем, но его книга об аллигаторах оказалась намного точнее и достовернее, чем более ранние труды профессиональных зоологов. В 1960-х Лесли Гаррик предположил, что хор аллигаторов выполняет те же функции, что пение птиц: привлечение партнеров и обозначение занятой территории. Но это была всего лишь гипотеза; Гаррик с коллегами написали три коротких статьи по теме и больше к ней не возвращались. Позже еще два зоолога пытались изучать аллигаторовые хоры, но, как и Гаррик, они работали в зоопарках, а не в природе. Передо мной было практически нетронутое поле для исследований. Я подумал, что, наверное, я – самый везучий зоолог в истории.

Так что следующую ночь я снова провел в болотах Эверглейдс. И еще ночь. И в одну из этих знойных, душных ночей я увидел то, чего до меня не видел вообще ни один исследователь.

Аллигаторы не только исполняли свою мезозойскую версию птичьих песен. Они еще и танцевали.

Из птиц труднее всего охотиться на бекаса, потому что он прячется на самом виду

Пословица индейцев-семинолов

Брачный танец” миссисипских аллигаторов

Глава 2

Alligator mississippiensis: ночной танец

Флорида, пожалуй, лучшее место в мире для изучения крокодиловых. После почти полного истребления охотниками они были взяты под охрану и быстро восстанавливают численность. В штате с населением около двадцати миллионов человек сейчас живет также свыше миллиона миссисипских аллигаторов, несколько тысяч американских крокодилов и небольшое количество завезенных из Южной Америки очковых кайманов.

Хотя аллигаторы нередко живут в городских прудах и каналах, а крокодилы заплывают на людные пляжи, нападения на людей со смертельным исходом на удивление редки: за последние сто лет от зубов аллигаторов погибло меньше двадцати человек, а от крокодилов – ни одного (хотя тот же вид крокодилов иногда убивает людей в Центральной Америке, где достигает большей длины). Ожидалось, что статистика будет постепенно ухудшаться, потому что с восстановлением численности появляется все больше старых, очень крупных самцов, а они наиболее опасны. Но пока этого не произошло.

Люди нападают на аллигаторов намного чаще: с каждым годом все больше штатов разрешают охоту и сбор яиц из гнезд для аллигаторовых ферм, а “проблемных” животных удаляют из населенных людьми мест. Но в то время, когда я начинал свои исследования, легальной охоты на аллигаторов во Флориде еще не было, а крокодилы тщательно охранялись как вид, находящийся под угрозой исчезновения. Поэтому и те и другие не особо боялись человека, и наблюдать за ними было одно удовольствие.

Ободренный статистикой, я купил надувной каяк и занялся поиском уединенных мест, где можно было бы без помех наблюдать за аллигаторами. Вскоре я нашел два маленьких озерца, скрытых в густых хэммоках в разных частях Эверглейдс. Хэммоками в Южной Флориде называют островки тропического дождевого леса. Среди заболоченных травяных саванн Эверглейдс разбросаны десятки таких островков; самые маленькие состоят всего из нескольких деревьев, а самые большие и за несколько часов насквозь не пройдешь.

Оба озерца были битком набиты аллигаторами. Сухой сезон в Эверглейдс обычно с октября до середины мая, так что к апрелю уровень воды падает, и аллигаторы, у которых как раз начинается брачная пора, собираются в немногих постоянных озерах десятками, а то и сотнями. Там, где почва помягче, они выкапывают пруды сами. Такие прудики называют “аллигаторовыми дырками”. Поколение за поколением рептилии углубляют и расширяют свои пруды, постепенно превращая их в озера. Эти “дырки” очень важны для всех прочих обитателей Эверглейдс, и не только потому, что становятся постоянными источниками воды, но и потому, что в сезон дождей кучи выброшенной земли по их берегам образуют островки, на которых легче укорениться деревьям. Многие хэммоки возникли вокруг “аллигаторовых дырок”, а затем постепенно разрослись.

Километрах в восьмидесяти к северу от Майами я обнаружил красивейший заповедник под названием Локсахатчи. Там был проложен десятикилометровый маршрут для каноэ, представлявший собой узкий, заросший белыми кувшинками канал среди покрытых густыми зарослями меч-травы болот. Аллигаторов там было немного, но мне хотелось, чтобы точки наблюдений различались по растительности и прочим природным условиям.

Южнее Майами я выбрал четвертое место – пожалуй, самое удобное в мире для изучения аллигаторов. Оно называлось Тропа Змеешеек. Деревянные мостки змеей вились через пересохшие болота и заходили в самую середину большого озера, которое к концу сухого сезона оставалось последним водоемом на многие мили вокруг. Мягкой земли в той части болот почти нет, только твердый известняк, поэтому выкапывать “дырки” аллигаторы не могут. На озере, через которое шла Тропа Змеешеек, обычно собиралось больше живности, чем где-либо еще в Эверглейдс, в том числе и сами змеешейки – похожие на бакланов птицы с головой и шеей как у цапли, гнездившиеся на торчащих из воды деревьях под названием “болотные яблони”. В апреле их покрытые белым пухом птенцы как раз начинали пробовать свои короткие крылышки, так что плававшие под деревьями аллигаторы выглядели полными надежд. Днем на тропе было множество туристов, но ночью люди появлялись редко: покажут детям красные угольки аллигаторовых глаз в луче фонарика и уводят их обратно в кемпинг бояться.

На Тропе Змеешеек я сделал свое первое открытие. К тому времени я наблюдал за аллигаторами всего неделю и не ожидал увидеть ничего особенного. Прошло два часа после захода солнца, последние туристы ушли, я переключил налобный фонарик на красный свет и присел на деревянную лавочку в конце мостков, глядя, как кружатся внизу глаза плавающих аллигаторов. Вскоре я заметил, что они собираются в одной части озера и становятся все более подвижными. Постепенно около тридцати аллигаторов столпились на небольшом пятачке и принялись быстро плавать кругами, плескаясь, хлопая по воде головами и хвостами, шипя друг на друга и изредка сцепляясь в коротких, но яростных драках. Иногда они образовывали пары, потом снова разделялись. Новые аллигаторы продолжали прибывать, поодиночке или уже парами, самец впереди, меньшая по размеру самка следом. Некоторые, наоборот, уплывали, но большинство осталось на пятачке до рассвета, когда плаванье, плеск и стычки разом прекратились и на озере установилась тишина. После восхода солнца аллигаторы “спели” хором, выползли на берега греться и пролежали там неподвижно весь день.

Такие сборища я наблюдал на всех четырех “точках” почти каждую ночь на протяжении нескольких недель. Каждый раз аллигаторы выбирали новое место, но примерно в той же части озера или канала.

Что же там происходило? Мне эти ночные собрания напоминали вечера танцев в деревне, куда народ приходит вдвоем или поодиночке пообщаться, поразвлечься, а то и приударить за противоположным полом. В научной литературе, однако, об аллигаторовых “танцах” не нашлось ни единого упоминания, и местные натуралисты, которых я пытался расспросить, понятия не имели, о чем я говорю.

У меня это просто в голове не укладывалось. Миссисипский аллигатор, пожалуй, самая изученная рептилия в мире. Подробные тексты о его биологии писали многие знаменитые ученые начиная с восемнадцатого века. Его анатомии, физиологии, демографии популяций и, разумеется, поведению посвящено свыше тысячи научных статей. “Танцы” очень легко увидеть: любой житель Майами может добраться до Тропы Змеешеек меньше чем за два часа. Но никто никогда не замечал, что аллигаторы “танцуют” по ночам. Как такое возможно?

В конце концов я понял, почему мне так повезло. “Танцы” практически невозможно наблюдать в неволе. Аллигаторы, живущие в зоопарках и на фермах, содержатся вместе весь год и отлично друг друга знают, так что им нет необходимости знакомиться и выяснять отношения. А если кто-то все-таки видел, как они плавают кругами и плещутся, то вряд ли понял, что происходит. Наверняка рыбаки, охотники, да и просто туристы иногда видели “танцы”, но не обращали внимания или не понимали, что перед ними что-то необычное. Что же касается зоологов… Всем известно, что аллигаторы – животные в основном ночные, но почему-то те несколько человек, которые изучали их поведение в природе, интересовались в основном заботой о потомстве и наблюдения проводили исключительно днем.

Люди – существа дневные. Даже опытные биологи часто чувствуют себя неуютно в лесу или на болоте ночью. Я знаю нескольких, проработавших в джунглях много лет и ни разу не выходивших из дома или палатки после захода солнца.

Мне повезло: я родился без врожденной боязни темноты. Для меня ночь – самое волшебное время суток. Мне всегда плохо спится в полнолуние; мне не надоедает час за часом бродить по ночным лесам и пустыням или плавать над спящими коралловыми рифами. И я давно понял, что по ночам там можно увидеть намного больше интересного, чем днем.

Я родился и вырос в центре Москвы. К четырем годам я уже вовсю интересовался дикой природой, но вокруг ее почти не было. Летом я жил за городом, но в остальное время единственной живностью были голуби, воробьи, а после схода снега – немногочисленные насекомые на газонах и в парках. Моя мама – нормальный человек, а не натуралист. Она сочувствовала моему увлечению, но мало чем могла помочь. Ее больше заботило мое общее образование, поэтому, когда мне исполнилось пять, она повела меня в Большой театр на “Лебединое озеро”.

Балет должен был закончиться намного позже, чем меня обычно отправляли спать. На всем его протяжении я постоянно говорил: “хорошо бы он продлился подольше”, “только бы он не кончался”, а мама радовалась, что такой маленький ребенок уже наслаждается классической музыкой. Но я все продолжал повторять то же самое, и в конце концов она спросила меня:

– А почему ты так хочешь, чтобы балет длился подольше?

– Потому что если он закончится поздно ночью, то по дороге домой мы сможем увидеть летучих мышей, – ответил я.

В семь лет я уже настолько часто вытаскивал маму на ночные прогулки по пригородным лесам, что они начали ей нравиться. В советские времена это было относительно безопасно. Заразить ее моей страстью к биологии я так и не сумел, но путешествовать по дальним странам она полюбила и красоту природы вполне чувствует.

Благодаря тому, что я так много ночей провожу в диких местах, мне довелось увидеть животных, которых не видел в природе никто или почти никто из биологов, вроде буланой кошки на Борнео и рогатой сипухи в Конго. Своим везением с аллигаторами я тоже был обязан привычке к ночному образу жизни.

Сами аллигаторы явно серьезно относились к своим ночным сборищам. Я понял, насколько серьезно, наблюдая за крупной самкой, жившей в небольшой заводи в заповеднике Локсахатчи. У нее был выводок из двенадцати детенышей. Маленькие аллигаторы очень шустрые и смышленые, но практически беззащитны и нуждаются в охране матери. Однако у самки были другие приоритеты. Каждую ночь она бросала детишек и плыла к большому каналу в трех километрах от своей заводи, где происходили “танцы”. Возвращалась она только поздним утром. За три недели половина малышей исчезла. Одного при мне поймала цапля, других, может быть, сожрали еноты или орланы.

Подробно разобраться, что именно происходит во время “танцев”, было очень трудно. В куче-мала мне почти никогда не удавалось узнавать отдельных аллигаторов. Я даже не мог отличить самцов от самок, если они были меньше двух с половиной метров в длину (крупнее вырастают только самцы), не спаривались при мне или не ревели утром. Во время утреннего хора определить пол легко: самки не перемежают рев ультразвуком.

Еще одна сложность заключалась в том, что о личной жизни аллигаторов в природе практически ничего не было известно. Раньше считалось, что они совершенно аморальные создания и занимаются любовью с кем попало. За несколько лет до моего открытия были опубликованы результаты генетического исследования, показавшего, что, несмотря на полигамию, аллигаторы имеют любимых партнеров, с которыми предпочитают встречаться из года в год. Но это только еще больше все запутало.

Никто даже не знал, есть ли у самцов индивидуальные территории. Часто крупный самец позволяет мелким “танцевать”, реветь и ухаживать за самками на расстоянии вытянутого хвоста. Тем не менее почти каждую ночь я наблюдал жестокие поединки, начинавшиеся без видимой причины. Один молодой самец в драке потерял половину нижней челюсти и спустя неделю погиб. У многих не хватало передней лапы, хотя задние лапы были целыми у всех. Видимо, те, кто терял заднюю лапу, не выживали, потому что во время плавания аллигаторы задними лапами рулят (тягу при этом создает могучий хвост, в котором сосредоточено больше половины мышечной массы).

Ухаживание и спаривание могли происходить не только во время “танцев”, но и просто ночью, а иногда утром. Когда я наконец-то начал узнавать некоторых аллигаторов “в лицо”, то выяснил, что начать ухаживание могли и самец, и самка. Часто один, два или три самца подолгу следовали за самкой. В большинстве случаев она рано или поздно отгоняла их шипением, рычанием или щелчком челюстей. Но иногда один из самцов проявлял настойчивость, плавая с ней бок о бок или следом, пока они не начинали описывать круги, и прикасаясь к ней носом или подбородком. У аллигаторов есть мускусные железы, расположенные под нижней челюстью, и существует теория, что, прикасаясь друг к другу подбородком, они позволяют партнеру лучше почувствовать запах мускуса. Но мне кажется, что в этих легких касаниях есть и другой смысл – возможно, подбородок является эрогенной зоной. Недавние исследования показали, что массивные челюсти аллигаторов более чувствительны к прикосновению, чем человеческие пальцы (это, кстати, объясняет, как огромные мамаши ухитряются относить в зубах крошечных свежевылупившихся детенышей из гнезда в воду, не повреждая их).

Если ухаживание начинали самки, они вели себя намного более прямолинейно. Когда особенно крупный, сильный самец ревел, его рев иногда оказывал магическое воздействие на окружающих самок: они устремлялись к нему и клали подбородки ему на спину В таких случаях до секса дело доходило после всего лишь пары минут касаний носами, хотя иногда самец-мачо попросту игнорировал приставания самок.

Как-то утром я наблюдал за аллигаторами в двух прудах. В пруду по правую сторону от тропинки собрались восемь больших аллигаторов, а в пруду на левой стороне – шесть “подростков” от полутора до двух метров длиной. Через час после восхода солнца восемь “взрослых” проревели хором. Как только они замолчали, молодежь во втором пруду изобразила свой хор, слабый и несколько жалкий, но полный энтузиазма. А потом маленькая самочка подплыла к молодому самцу и робко дотронулась до него подбородком. Они ласкали друг друга носами и лапами не меньше часа; я никогда не видел более нежной прелюдии. Потом они занялись любовью, и по их неуклюжести было совершенно ясно, что для них это первый раз. А еще было совершенно ясно, что какой бы трогательной мне ни казалась их юная любовь, я обязан держать эмоции при себе, чтобы они ни в коем случае не просочились в научные статьи.

Ученый, изучающий поведение диких животных, не должен позволять себе никаких эмоций. Как только вы начинаете воспринимать объекты изучения как личных знакомых, вы неизбежно начинаете приписывать им человеческие чувства, а это, в свою очередь, ведет к грубейшим ошибкам в интерпретации увиденного. Нельзя ни на миг забывать, что каждый вид устроен по-своему, даже наши ближайшие родственники – обезьяны, не говоря уже о таких далеких от нас существах, как аллигаторы. Но сохранять абсолютную объективность бывает очень трудно, почти невозможно.

Я никак не ожидал, что поведение аллигаторов окажется настолько сложным. Было известно, что крокодиловые относятся к весьма “продвинутой” группе животных; они ближе к птицам, чем к прочим ныне живущим рептилиям. Окаменелости и некоторые детали физиологии (например, четырехкамерное сердце) позволяют предполагать, что крокодиловые произошли от двуногих теплокровных предков. Люди, державшие крокодилят дома с момента вылупления, ухитрялись обучать их всевозможным трюкам, а некоторых приручали настолько, что крокодилы потом десятилетиями жили бок о бок с детьми, а потом и внуками хозяев и никогда никому не причиняли вреда. И все же я ни разу не слышал, чтобы крокодиловых называли умными. Книга за книгой описывали их как безмозглых убийц. Разве это не так?

Исследования – это то, что я делаю, когда сам не знаю, что делаю.

Антони ван Левенгук

Молодой миссисипский аллигатор

Глава 3

Alligator mississippiensis: постижение основ

Прошел месяц. Я совершенно вымотался, наблюдая за аллигаторами от заката до позднего утра (они “танцевали” по ночам и “пели” в разное время от рассвета до полудня), накручивая сотни миль в переездах от одной точки наблюдений к другой и просеивая груды старых научных журналов в тщетных попытках понять, что же происходит во время “танцев”. К тому же мне приходилось преподавать биологию студентам-первокурсникам и самому по два дня в неделю ходить на лекции.

Я понял, что серьезное исследование “танцев” провести не смогу. Для этого понадобилось бы пометить красками всех или почти всех аллигаторов на довольно большой территории и наблюдать за развитием их взаимоотношений из года в год. Предполагалось, что я должен защититься в течение пяти-шести лет. Между тем брачный сезон аллигаторов длится всего месяц-полтора, так что в одиночку я просто не успел бы собрать нужное количество данных, а денег на наем ассистентов у меня не было. Можно было бы попробовать получить грант, но доступные аспирантам гранты обычно невелики, и конкуренция за них жесточайшая.

Пока, по крайней мере, я прекрасно проводил время. После стольких лет я наконец-то мог заниматься собственными серьезными исследованиями в практически нетронутой области, открывая тайны, скрытые со времен динозавров. В жаркое время дня аллигаторы обычно грелись на солнышке в полукоматозном состоянии, и я мог, не боясь пропустить что-то важное, поспать немного или сбегать в город за мороженым. К тому же, проводя столько времени в лесах и болотах Южной Флориды, я каждый день видел много интересного.

На одном из “моих” озер жили выдры. Поначалу их было четыре, но уровень воды продолжал падать, водоемов оставалось все меньше, и однажды по руслу пересохшего ручья пришли еще две. “Беженцев” встретили вполне дружелюбно – видимо, это были родственники или старые друзья. (Нет, я не впадаю в “грех” очеловечивания звериных эмоций. Случаи многолетней дружбы между дикими животными хорошо задокументированы в научной литературе.) Наблюдать за выдрами было сплошным развлечением. Всего за три дня они настолько ко мне привыкли, что иногда играли с пальцами моих ног или катались со мной в каяке. Они ловили больше рыбы, чем могли съесть, так что я частенько получал возможность поджарить себе сома на ужин. Выдры особенно любили играть с аллигаторами: дразнили их, почти соприкасаясь носами, покусывали за хвосты или плескали водой в глаза. Аллигаторы таких шуток не понимали и просто погружались под воду, чтобы избежать приставаний. Только один молодой аллигатор, всего метра полтора длиной, то и дело бросался на выдр, щелкая челюстями им вслед. Выдры были намного шустрее и совершенно его не боялись, а наоборот, стали заигрывать с ним постоянно. Они легко уворачивались от его зубов… но как-то раз одна выдра поскользнулась на крутом берегу и мгновенно оказалась схваченной поперек туловища.

Я ожидал увидеть гибель прекрасного зверя, который успел стать для меня практически другом. Аллигатор попятился от берега, крепко держа извивающуюся выдру, и ушел под воду, словно собираясь утопить добычу (аллигаторы часто убивают таким способом пойманных млекопитающих). Но пару секунд спустя он неожиданно всплыл, поднял голову и разжал челюсти, выпустив выдру, насколько я мог разглядеть, без единой царапины. Удалось ли ей сильно укусить его? А может быть, он тоже играл? В то время я еще не знал, что аллигаторы намного умнее, чем кто-либо мог предположить, и думал, что играющий аллигатор – чушь, которую у меня никогда в жизни не примут ни в один научный журнал.

К середине мая стало чувствоваться приближение сезона дождей. Каналы в заповеднике Локсахатчи настолько заросли кувшинками, что проталкивать по ним каяк удавалось с большим трудом. Между дыхательными корнями болотных кипарисов, словно черные сталагмиты тут и там торчавшими из воды, распустились огромные, призрачнобелые звезды болотных лилий. К вечеру над саванной клубились высоченные башни кучевых облаков, но дождя пока не пролилось ни капли. В северной части Эверглейдс, где из-за загрязненных удобрениями стоков с полей сахарного тростника вместо меч-травы росли непролазные камыши, начались пожары. Дым полз на восток и часто затягивал Майами; закаты стали необыкновенно яркими, но рассветы оставались чистыми, тихими и нежными, с туманами цвета розового перламутра.

Весна в том году выдалась чуть ли не самая сухая за всю недолгую историю Флориды. “Выдровое озеро” обмелело и исчезло совсем. Мои выдры слопали всех оставшихся раков и лягушек, раскурочили огромный пень на дне самого глубокого омута, чтобы добраться до прячущихся внутри водяных змей, и убежали в лес. Аллигаторам тоже пришлось уползти, оставив глубокие следы в липкой грязи. В тех озерах, где вода еще оставалась, аллигаторы скапливались, как сельди в бочке, и явно испытывали сильный стресс. Всего за две недели они убили в Южной Флориде трех человек. Два нападения особенно напугали местных жителей, потому что произошли довольно далеко от воды: одна жертва, молодая девушка, была схвачена аллигатором, когда бегала трусцой по гребню дамбы, а другая, пожилая женщина – когда поливала собственный сад. В то время считалось, что аллигаторы никогда не охотятся на суше; позже мне понадобилось два года исследований, чтобы доказать, что это опасное заблуждение.

Наконец начались дожди. Короткие, неистовые грозы прокатывались по равнинам, заливая пожары, оживляя растения, спасая изнывающих от жажды животных. Влажность воздуха подскочила, и полуденная жара стала совершенно невыносимой. Черные клубы гнуса – комаров, слепней, мошки и крошечных, почти невидимых мокрецов – окутали Эверглейдс и пожирали меня заживо. Только во время ливней становилось прохладнее, иногда настолько, что мне приходилось пережидать их по шею в теплой воде, укрывшись под перевернутым каяком.

Надувной каяк оказался одной из самых удачных в моей жизни покупок. Его можно было носить в рюкзаке, он проходил даже в самые узкие протоки, в нем было очень удобно спать, и он позволял бесшумно скользить через заросли, подбираясь к занятым сердечными делами аллигаторам на расстояние вытянутой руки.

Эверглейдс – не обычное болото. Это, по сути, очень медленная, совсем мелкая река шириной почти сто километров, заросшая меч-травой и постепенно несущая воду от озер Центральной Флориды к Мексиканскому заливу. В сухой сезон она в основном пересыхает, а когда начинаются дожди, далеко не сразу заполняется водой. Несмотря на ежедневные грозы, некоторые озера продолжали высыхать. Несколько раз я видел, как в почти высохших прудах, где рыбы было примерно столько же, сколько воды, аллигаторы охотились сообща: соберутся по нескольку десятков и всю ночь глотают одного сома за другим, пока не выловят всех.

Они перестали “танцевать” ночами и почти перестали реветь по утрам. Я часто видел их парами и изредка наблюдал ухаживание, но в основном смотреть больше было не на что. Пора было сделать перерыв и подумать, что предпринять дальше.

До следующего брачного сезона аллигаторов оставалось больше десяти месяцев. Начались летние каникулы, так что преподавать и ходить на лекции было не нужно. В Эверглейдс делать тоже стало нечего, хотя я все-таки проверял свои четыре “точки” раз в неделю, просто чтобы быть в курсе, что там происходит.

К концу мая самцы в основном бездельничали, отдыхая после двух месяцев бурных ночей, а некоторые самки уже строили гнезда – большие кучи сухих листьев и веток. Аллигаторы не высиживают яйца, а откладывают их в “инкубаторы” – гнездовые кучи, в которых источниками тепла служат солнце и гниющая растительность. Многие динозавры, возможно, делали то же самое. Иногда самка подолгу стоит над гнездом, то ли закрывая его от солнца, то ли увлажняя стекающей с боков водой, но никто пока не доказал, что аллигаторы специально регулируют температуру в гнезде. Обычно температура в разных гнездах несколько различается, и это очень важно. Дело в том, что пол развивающихся в яйцах зародышей определяется температурой инкубации: чем жарче в гнезде, тем больше вылупится самцов. У крокодилов все еще сложнее, потому что при совсем сильной жаре опять начинают получаться девочки. Но аллигаторы, в отличие от крокодилов, животные субтропические, а не тропические и очень сильную жару попросту не переносят. Эверглейдс – почти самое южное место, где водятся аллигаторы, поэтому и взрослые, и детеныши очень страдают от летнего зноя и медленнее растут. Каким образом у крокодиловых возникла такая странная система определения пола и как на ней скажется глобальное потепление климата, пока неизвестно.

Все это было очень интересно, но я не хотел изучать гнездование, вылупление и заботу о потомстве – этими сторонами биологии аллигаторов уже занималось много зоологов. С другой стороны, я понимал, что не могу целиком сконцентрироваться на “песнях” и “танцах” миссисипских аллигаторов, если хочу защититься через шесть лет, а не через шестьдесят, потому что наблюдать их можно всего полтора месяца в году.

Пока что у меня была практически полная свобода действий. Проект диссертации я должен был предоставить только через год. И я решил, что надо попробовать выяснить, как ведут себя в брачный сезон другие виды крокодиловых. Может быть, сравнивая их поведение, я смогу лучше разобраться в происхождении и значении “песен” и “танцев”. Мне тогда и в голову не приходило, что из этого скромного проекта получится шестилетнее путешествие по трем десяткам стран.

В то время считалось, что крокодиловых 23 вида. Впоследствии применение новых методов генетического анализа показало, что их несколько больше; сейчас цифра подбирается к 30. Вскоре я выяснил, что было много известно об анатомии, генетике и гнездовом поведении большинства из них, но почти ничего – об их брачных играх. Помню, глава о размножении человека в советском школьном учебнике анатомии и физиологии начиналась словами “Когда сперматозоид соединяется с яйцеклеткой… а обо всех предшествующих событиях скромно умалчивалось. В научной литературе о крокодиловых была такая же “дырка”. Я нашел опубликованные сведения только о шести видах, издававших какие-либо звуки, причем сведения отрывочные и основанные на наблюдениях в неволе. Люди, изучавшие этих животных, больше интересовались тем, что происходит через месяц-два после спаривания: строительством гнезд, заботой родителей о детенышах, темпами роста, то есть тем, что легко наблюдать в зоопарке.

Хотя из современных животных крокодиловые ближе всего к птицам, их традиционно относят к рептилиям вместе со змеями, ящерицами и черепахами. Изучением рептилий и амфибий (лягушек, жаб, тритонов и саламандр) занимается часть зоологии под названием герпетология. Поскольку в основном саламандры, ящерицы и змеи – животные скрытные, герпетологи редко пытаются наблюдать за их поведением в природе; подобные исследования обычно проводят на птицах и крупных млекопитающих. Еще реже изучают социальное поведение рептилий: старая и совершенно неверная догма гласит, что в основном они животные одиночные и необщительные.

Поскольку опубликованных данных о “песнях” крокодиловых почти не нашлось, я попытался разузнать побольше у биологов, которые с ними работали. В целом толку от этого было мало: на мои письма почти никто не отвечал. Даже кураторы зоопарков часто ничего не знали о поведении своих подопечных, потому что личная жизнь крокодиловых в основном происходит по ночам, вне рабочего времени сотрудников. А некоторые зоологи и заводчики просто не хотели делиться информацией.

Но несколько человек мне здорово помогли. Лиз фон Муггенталер, первооткрывательница инфразвукового общения жирафов и страусов-казуаров, рассказала, что специальное оборудование для записи инфразвука стоит сумасшедших денег, но есть одна старая модель магнитофона Sony у которая может записывать инфразвук – причем не по замыслу разработчиков, а совершенно случайно. Я купил подержанный магнитофон этой модели через интернет за пару сотен долларов. Правда, кассеты к нему давно не выпускались, но мне удалось связаться с главным офисом Sony в Японии и упросить их одолжить мне пару кассет из музея истории компании.

Стив Ирвин, знаменитый зоолог и ведущий многочисленных телепрограмм, с ходу предложил приехать к нему в Австралию изучать тамошних крокодилов. К сожалению, встретиться нам так и не довелось: в том же году он трагически погиб от случайного попадания шипа ската-хвостокола в сердце.

Еще один ответ на мое письмо пришел от Джона Торбьярнарсона, герпетолога из Университета Флориды. Джон считался чем-то вроде ангела-хранителя исчезающих видов крокодилов и аллигаторов. В XX веке многие из них оказались на грани вымирания из-за охоты и потери мест обитания. Сейчас все виды разводят в неволе, и большинство снова стали обычными хотя бы в части прежней области распространения, но некоторые по-прежнему под угрозой исчезновения в природе. Джон работал с самыми редкими: оринокским и кубинским крокодилами и китайским аллигатором. Если бы не его блестящие организаторские способности и поразительное упорство, этих трех видов, возможно, сейчас бы уже не было.

Джон пригласил меня в гости. Жил он в небольшом городке на севере штата, всего в нескольких часах езды от Майами. Он был исключительно обаятельным человеком: скромным, веселым и открытым. Вскоре я понял, что он также являлся ходячей энциклопедией всего, что связано с крокодиловыми. Услышав о моих наблюдениях и планах, он тут же предложил столько разных исследовательских проектов, что на их осуществление ушло бы несколько жизней. Но пока мне надо было выбрать что-то одно, и я решил заняться ближайшим родственником миссисипского аллигатора.

У мудрого путешественника нет твердого расписания и намерения куда-то обязательно прибыть.

Лао Цзы

Китайские аллигаторы

Глава 4

Alligator sinensis: возрождающийся дракон

Единственный в мире аллигатор, кроме миссисипского, – китайский. Маленький и безобидный, он водился когда-то по всему Восточному Китаю, но к концу прошлого века был почти истреблен. Несколько аллигаторов уцелели в одном небольшом районе на юге обширной поймы реки Янцзы, ютясь в деревенских прудах.

В организованном китайскими властями питомнике их насчитывалось много сотен, но выпускать их было некуда. В наши дни Восточный Китай – по сути дела, один огромный населенный пункт, в котором городская застройка чередуется с сельской, а промзоны – с полями, но естественных ландшафтов практически не осталось. Только десяток священных гор по-прежнему покрыты лесом и населены разнообразной живностью. Эти островки дикой природы среди человеческого моря являются древнейшими в мире заповедниками, без которых богатейшие флора и фауна Восточного Китая давно бы вымерли. Но аллигаторы живут не в горах, а на заболоченных равнинах.

Джон Торбьярнарсон пытался все же найти подходящее место для выпуска аллигаторов и часто ездил в Китай. Он дал мне адреса нескольких местных зоологов, которые пригласили меня поработать в аллигаторовом питомнике. Из-за морозных зим и поздней весны китайские аллигаторы начинают брачный сезон только в середине июня, так что у меня оставалось время немного поездить по стране.

До этого я уже путешествовал по Китаю, но давно, в 1993 году. СССР тогда только что развалился, валюту было не достать, и мне пришлось прожить больше трех месяцев на двести долларов, ночуя в придорожных канавах и питаясь хоть чем-то благодаря доброте местных жителей, привыкших с уважением относиться к бродячим святым. У меня была с собой самодельная справка о том, что я великий русский писатель и лучший друг китайского народа, украшенная множеством печатей, самая большая из которых принадлежала водно-спасательной станции в Филях. Эта бумажка несколько раз спасла мне жизнь. Я побывал почти во всех провинциях, попал в кораблекрушение, отжал как-то раз кусок мяса у снежного барса и даже ввязался в перестрелку с дорожными бандитами. Маршрут получился извилистый. Въезжая в третий раз в Тибет, я был арестован за отсутствие пропуска, но купил у другого заключенного каяк и сбежал, сплавившись по реке через совершенно недоступную с суши горную долину, которую, возможно, не видел ни один человек по меньшей мере с последнего ледникового периода. Я чуть не умер от истощения к концу путешествия, но зато насмотрелся на совершенно удивительный мир, с тех пор исчезнувший. Я был тогда очень молодым и, как теперь говорят, упертым.

На этот раз я приехал как уважаемый исследователь, не должен был передвигаться автостопом и мог платить за еду, но решил, что без приключений все равно не обойдусь. Последние несколько месяцев я встречался со студенткой из Китая, которую буду называть Ли, хотя ее настоящее имя еще более музыкально. Изящная и утонченно красивая, она напоминала фарфоровую статуэтку времен династии Тан, но была талантливым химиком и любила сомнительные шутки. В конце семестра ей предложили работу в родном городе, и она решила вернуться в Китай.

Ее отец, высокопоставленный партийный чиновник, был вне себя от того, что дочь завязала близкие отношения с иностранцем, тем более бывшим жителем СССР. Дело в том, что китайские коммунисты обижены на Советский Союз за “три великих предательства”. Первое из них было совершено в 1945 году, когда Советская армия отбила Маньчжурию у японцев и по приказу Сталина передала контроль над ней не коммунистам-повстанцам Мао Цзедуна, а войскам их смертельного врага, президента Чан Кайши (почему Сталин так поступил, до сих пор загадка). Второе – в конце 1950-х: Хрущев прекратил проводившийся Сталиным геноцид собственного народа и ожидал, что пришедший к тому времени к власти Мао поступит так же, а когда этого не случилось, внезапно отменил колоссальную программу советской помощи, оставив в Китае тысячи тракторов без запчастей, сотни заводов без оборудования и десятки недостроенных мостов. Третье “великое предательство” произошло в начале 1990-х, когда СССР официально отказался от коммунистической идеологии (тот факт, что Китай к тому времени полностью перешел на капиталистическую экономику, не имел значения – официально страна оставалась верной идеалам марксизма-ленинизма). Рядовые китайцы всем этим обидам не придают значения, но старая партийная гвардия ничего не забывает. Отец Ли отказался со мной познакомиться, однако разрешил нам воспользоваться его здоровенным джипом.

План у нас был такой: я прилечу в Шанхай, доберусь до Центрального Китая, встречусь с Ли, прокачусь с ней по Тибету и пустыне Гоби, потом отвезу ее домой и поеду изучать аллигаторов.

Я, конечно, знал, что за тринадцать лет Китай сильно изменился, но не ожидал, что настолько. Когда я доехал в Шанхай из аэропорта на самом быстром в мире поезде, над городом бушевала гроза. Причудливые черные небоскребы уходили в низкие тучи, а между ними танцевали молнии. Выглядело это как сцена пробуждения Нео в фильме “Матрица”.

Страну было не узнать. За шесть недель никто ни разу не попытался залезть мне в карман. В 1993-м такое случалось почти ежедневно, и вообще обстановка была нервная: на базарах то и дело толпой гонялись за ворами, водители грузовиков держали в кабинах ружья, на центральных площадях городов публично расстреливали преступников. А теперь в поездах можно было спокойно спать, не привязывая к себе рюкзак и не подкладывая обувь под голову, чтоб не украли.

Одним из самых заметных изменений был рост внутреннего туризма. Почти везде, куда бы мы ни заехали, обнаруживались сотни туристических автобусов, косяками собиравшихся к всевозможным достопримечательностям. На месте населенных горными племенами деревушек возводились фальшивые ‘‘этнические города” из бетона с сувенирными магазинами и ряженными в фантастические “национальные костюмы” аборигенами. В столице каждой провинции теперь был прекрасный музей; в Чэнду, Ухане и Шанхае они настолько интересные, что в каждом можно провести несколько дней. Буддизм и ислам, ранее подавлявшиеся, теперь раскручивались как приманки для туристов. Каждый ламаистский монастырь сверкал свежепокрашен-ными стенами и недавно позолоченной крышей.

Дороги, проезд по которым когда-то занимал много дней, либо уже превратились в автострады, либо перестраивались у нас на глазах. Даже в самых глухих горных районах нам встречались рабочие бригады по нескольку сот человек, трудившиеся над современными шоссе, мостами и туннелями. На равнинах дороги были в основном платные и очень дорогие, но платить нам не приходилось: перед каждой будкой, где собирали деньги, Ли садилась за руль и делала вид, что работает шофером-переводчиком при важном американском госте (которого изображал я).

Женщина-носильщик, Сычуань.

За смену полагается втащить на высоту около километра четыре доски

Одна из перемен меня особенно порадовала: отношение людей к прочей фауне потихоньку менялось. Водители старались объезжать бродячих собак, а не специально сбивать их, как раньше. На рынках почти не продавали диких животных и продуктов из них, кроме разве что привезенных из Казахстана и Калмыкии сайгачьих рогов и явно поддельных тигриных шкур. Мы почти не видели рубок леса, зато повсюду высаживали деревья. Я заглянул в крошечный заповедник к северу от Шанхая, созданный для выпуска в природу оленей Давида, которые к концу XIX века сохранились только в европейских зоопарках. Чтобы восстановить этот клочок леса, правительству пришлось переселить семьдесят тысяч человек.

К сожалению, спасать последние дикие уголки от уничтожения часто не успевали. Почти все Тибетское плато оказалось “убито” перевыпасом яков, а степи Внутренней Монголии и соседних провинций превратились в пылевые пустыни. Уникальные растения и животные исчезали с пугающей быстротой. Дорогостоящий центр для разведения речных дельфинов, которых я еще застал в притоках Янцзы в 1993 году, построили слишком поздно: к 2004 году ни одного речного дельфина не осталось в живых из-за превращения великой реки во всекитайскую сточную канаву. Ко времени моего приезда в 2006 году центр использовался для изучения другого вида дельфинов, еще уцелевшего в Янцзы, – так называемой бесперой морской свиньи. Этих очаровательных существ размером всего метр-полтора оставалось меньше тысячи.

Но многое в Китае было неизменным. Общие вагоны в поездах по-прежнему были забиты народом, так что людям приходилось ехать стоя по 30–40 часов и надевать памперсы из-за невозможности протолкнуться в туалет. Все вывески на английском по-прежнему были с ошибками. Волосы у меня на руках по-прежнему привлекали внимание, особенно со стороны молодых девушек (для самых симпатичных я оттягивал ворот футболки, показывая волосы на груди – зрелище, вызывавшее у них сладострастные стоны). Иногда Ли притворялась, что не понимает сычуаньский диалект, а потом переводила мне разговоры местных женщин, в основном пытавшихся угадать размеры скрытых под одеждой частей моего тела или мечтательно обсуждавших, каким неземным опытом должна быть физическая близость с настолько волосатым варваром.

Ли также учила меня китайским карточным играм и давала небольшие уроки истории. В китайской истории не меньше, а то и больше интересных сюжетов и забавных анекдотов, чем в европейской. Когда нам пришло время расстаться, было очень грустно… но по крайней мере я сумел вернуть ее отцу джип без единой царапины, хотя мы преодолели пыльную бурю, снежный буран и несколько очень непростых перевалов.

Аллигаторовый питомник находился на окраине тихого провинциального городка. В нескольких больших прудах плавали тысячи аллигаторов – маленьких, коренастых, симпатичных, немного похожих на надувного крокодила, который у меня был в детстве. Часть территории представляла собой как бы заповедничек с лесными озерами, где самки могли строить гнезда. Самое большое озеро казалось пустым, но там жили несколько “диких” аллигаторов, самостоятельно добывавших себе пропитание.

Как раз в то время численность китайских аллигаторов в природе достигла самого низкого уровня за всю историю этого древнего вида, появившегося на Земле миллионы лет назад. Их оставалось меньше двадцати, чудом выживших в деревенских прудах. Пруды были разбросаны в десятках километров один от другого среди рисовых и кукурузных полей, так что аллигаторы оказались в изоляции и не размножались. Я нашел одного такого “дикаря” в долине неподалеку, но он был очень тощий, несчастный с виду, и не “пел”. Годом позже в Китае был начат масштабный проект по выпуску аллигаторов на заболоченные островки в дельте Янцзы. Благодаря усилиям Джона Торбьярнарсона с его китайскими коллегами и солидной государственной поддержке проект увенчался успехом, и сейчас аллигаторы уже снова размножаются в природе.

Мне, однако, пришлось изучать их поведение в питомнике. Хотя я уже знал, что даже при содержании в больших прудах аллигаторы ведут себя не совсем так, как дикие, у меня не было выбора. Я начал наблюдать за теми, что жили в самом большом озере. Они были настолько скрытными, что мне стоило труда их отыскать. Большую часть времени они, видимо, проводили в своих глубоких норах, которые позволяют китайским аллигаторам переживать долгие морозные зимы и прятаться от охотников.

Добрался я туда как раз вовремя. Аллигаторы вовсю ухаживали друг за другом и ревели. Я пытался разглядеть, издают ли они инфразвук, но не видел никаких признаков вибрации. Позже китайские биологи выяснили, что на это способны только самые крупные самцы, около двух метров длиной, и даже у них инфразвуковые импульсы совсем короткие. Это было важное открытие – потом объясню почему.

Разговаривая с персоналом питомника, я тоже сделал открытие. Оказывается, там был местный студент, интересовавшийся поведением аллигаторов, и он изучал то же самое, чем и я собирался заняться! Обычно для ученого серьезная неприятность обнаружить, что над той же темой работает кто-то еще. Но я очень обрадовался. О звуковых сигналах и прочем социальном поведении крокодиловых было известно так мало, что опасаться конкуренции не имело смысла: обширного, практически нетронутого поля для исследований хватило бы и на сотню зоологов. Теперь я мог предоставить Циньхуану Вану, моему новому другу, собирать данные по китайским аллигаторам, а сам перейти к остальным видам.

Вану не было еще и двадцати, и выглядел он совсем как школьник, но оказался толковым исследователем. Позже они с Джоном Торбьярнарсоном выпустили замечательную книгу по биологии китайского аллигатора, в которой было подробно описано все, что меня интересовало. Я был очень признателен за такую помощь. Но пока до выхода книги оставалось еще три года, и мне приходилось довольствоваться старыми статьями Гаррика.

В своих работах Гаррик с коллегами описали два вида весенних “песен” миссисипского аллигатора. Во-первых, “ревущая песня” – впечатляющее чередование голоса и инфразвуковых вибраций, которое я столько раз наблюдал в Эверглейдс. Обычно эту “песню” исполняют хором, в котором участвуют и самцы, и самки (но самки только ревут, а инфразвука не издают). Во-вторых, “шлепающая песня”, которая выглядит очень похоже, только вместо рева аллигатор хлопает по поверхности воды своей массивной головой, как бобер хвостом, производя резкий шлепающий звук. Самцы сопровождают шлепок инфразвуком. Эту “песню” повторяют не больше двух раз и никогда не исполняют хором.

В статьях Гаррика утверждалось, что обе “песни” можно часто наблюдать у аллигаторов Северной и Центральной Флориды. Но в Эверглейдс я почти не видел шлепков. Теперь я заметил, что и китайские аллигаторы очень редко шлепали головой по воде. Откуда такая разница? И зачем вообще аллигаторам два типа “песен”?

Была тут и другая загадка. Аллигаторы весной ревут очень часто, иногда по нескольку раз в день, но крокодилы ревут намного реже, хотя и они издают инфразвук и иногда шлепают головой. Почему? Гаррик предположил, что причина такого различия – в разных местах обитания. Он считал, что аллигаторы чаще живут в заросших высокой травой болотах, где видимость ограничена, поэтому для них важнее общение с помощью голоса. Мне такое объяснение казалось сомнительным. Миссисипский аллигатор и большинство крокодилов – “универсалы” по части мест обитания: они готовы поселиться в почти любом водоеме, от заросших болот и крошечных прудов до больших озер и рек. Должно было существовать какое-то другое объяснение.

Эти вопросы не выходили у меня из головы, но придумать возможные ответы было трудно из-за недостатка информации. Как ведут себя аллигаторы за пределами Флориды? Все ли крокодилы редко ревут или только те два вида, которые изучал Гаррик? Какие “песни” есть у других крокодиловых – кайманов и гавиалов?

Я вернулся в Шанхай и пару дней погулял по этому симпатичному городу, по сравнению с которым Нью-Йорк кажется грязной провинциальной дырой. К сожалению, часть времени пришлось провести у дантиста: местная конфета-тянучка оказалась такой липкой, что выдрала у меня пломбу из зуба. Потом я улетел в Майами. У меня было множество интересных тем для изучения и еще два месяца каникул, но я понятия не имел, что делать дальше. Слишком много вопросов, и совершенно непонятно, как искать ответы.

Древняя мудрость птиц состоит в том, что битвы лучше выигрывать с помощью песен.

Св. Франциск Ассизский

Кайман жакаре

Глава 5

Caiman yacare: выстрел мимо цели

Великим естествоиспытателям прошлого не приходилось писать проекты диссертаций. Чарльз Дарвин пять лет плавал вокруг света на корабле “Бигль”, собирая коллекции, наблюдая и записывая наблюдения. Потом он двадцать лет обдумывал увиденное и в итоге написал “Происхождение видов путем естественного отбора”.

В наши дни процесс обычно идет в обратном направлении. Вы придумываете гипотезу, которую можно проверить быстро и дешево и которая не слишком сложна или революционна – иначе она может не понравиться всяческим комиссиям, распределяющим гранты и нанимающим на работу. Затем вы разрабатываете эксперимент, позволяющий эту гипотезу проверить, и составляете проект или заявку на грант, содержащую подробный план исследований. Если проект утверждают или грант выдают, вы наконец-то можете отправиться в поле и посмотреть на объект изучения. Вам остается только надеяться, что все пойдет по плану и гипотеза подтвердится. Всем известно, что отрицательные результаты не менее важны для науки, чем положительные, но, к сожалению, опубликовать их в научных журналах намного сложнее. Если вам повезло и вы получили желаемый результат, надо провести несколько лет за написанием статей, рассылкой их в журналы (у каждого из которых свои хитрые требования к содержанию и оформлению) и спорами с анонимными референтами (иные из которых в пух и прах разносят статью, даже не удосужившись ее внимательно прочитать), а потом еще дожидаться, когда наконец напечатают. Нередко это занимает втрое больше времени, чем собственно исследования. Такая система не только поощряет ученых к вольному или невольному искажению результатов, но и приводит к тому, что люди формулируют гипотезы, не ознакомившись толком с предметом изучения. Ничего удивительного, что таких гениальных книг, как ‘‘Происхождение видов”, в наше время никто не пишет.

Чтобы последовательность действий была более логичной, я мог начать с так называемого пробного исследования, которое дало бы мне возможность лучше разобраться в теме, прежде чем писать проект диссертации. Финансирования не полагалось; я должен был преподавать восемь месяцев в году, чтобы получать стипендию, а летом мне вообще ничего не платили. Майами – мягко говоря, не самое дешевое место для жизни, так что поехать куда-либо за пределы Флориды на стипендию было почти невозможно. Мало кто из аспирантов в наши дни может позволить себе по-настоящему оригинальное исследование; большинство берет на себя часть проекта своего научного руководителя. У меня такой возможности не было. Стив был всегда готов поделиться опытом или помочь с деталями, но считал, что все основные этапы работы я должен пройти самостоятельно. Должен признаться, что такой подход мне нравился.

К счастью, кое-какие источники денег, кроме стипендии, у меня все-таки были. В начале 1990-х мне довелось стать одним из первых жителей СССР, рискнувших самостоятельно путешествовать по экзотическим странам – Китаю, Латинской Америке и другим местам, ранее казавшимся такими же далекими, как другие планеты. Мои путевые дневники, распечатанные на одном из первых в Москве персональных компьютеров, неожиданно приобрели популярность, особенно через несколько лет, когда путешествия по свету автостопом стали основой целой субкультуры в странах бывшего Союза. Жизнь у моих читателей была нелегкая: некоторые из них пропали без вести, и почти всем пришлось пережить разные малоприятные приключения. Представьте себе, что вы добираетесь автостопом из Москвы в Намибию, надеясь затем вернуться на грузовом судне из Кейптауна в Россию… но вместо этого вынуждены ехать тем же автостопом обратно, потому что вам отказывают в южноафриканской визе. Впоследствии эта субкультура пришла в упадок, но кое-какие деньги за книги на русском языке о путешествиях и природе, а также за фотографии редкой фауны и малоизученных уголков мира мне продолжали поступать.

Я полетел в Лондон, чтобы повидаться с мамой. Она живет в Москве, но встречаться мы предпочитаем в других странах, потому что поездки в Россию – не самый приятный способ провести время. Она привезла мне немного денег от российских издательств, и мы тут же прогуляли половину, взяв напрокат машину и объездив Англию, Шотландию и Уэльс. Моя мама заслужила такой подарок. Ей пришлось немало пережить в те годы, когда я писал эти путевые дневники. Интернета тогда не было, телеграф в России был крайне ненадежный, и порой она неделями и даже месяцами не знала, жив ли я еще.

На оставшиеся деньги я мог себе позволить короткую вылазку в тропики. Я попытался узнать, у каких видов крокодиловых брачный сезон в августе, но разные книги противоречили друг другу (позже я понял, что авторы часто путали сезон спаривания с сезоном откладки яиц, наступающим на месяц-два позже). В конце концов я решил съездить в Боливию. Туда были дешевые билеты из Майами, а в Амазонской низменности на востоке страны водилось пять видов кайманов, так что я мог надеяться застать нужный сезон хотя бы у одного из них.

Казалось бы, Боливия должна быть экзотической страной, но когда вы туда прилетаете, впечатление совершенно противоположное. Я только что побывал в чудесной, яркой Британии, маленькие поля которой казались с воздуха разноцветными витражами, и в Южной Флориде с ее роскошными тропическими закатами и бирюзовым океаном. А теперь под крылом самолета было Альтиплано, межгорное плато Центральных Анд, расположенное на большой высоте, сухое и холодное, – бурое море мертвой травы в ржавых пятнах кирпичных деревушек.

Я втиснулся в автобус до Ла-Паса, столицы страны. Несколько минут мы петляли по не особенно приятным на вид кварталам, а потом Альтиплано вдруг кончилось, и все пассажиры, не бывавшие тут раньше, разом ахнули.

Прямо перед нами плато обрывалось в огромный каньон почти две тысячи метров глубиной. Он был плотно застроен: бетонные небоскребы и соборы выстроились извилистой цепочкой по дну, а кирпичные соты рабочих кварталов взбирались на крутые склоны и выплескивались через край. По мере удаления от нас эта пропасть становилась все глубже, спускаясь в пыльные предгорья. Там, вдали, лежала Амазонская низменность, но нам ее было не видно, потому что далеко на востоке каньон изгибался, упершись в покрытый ледниками хребет Ильимани, вздымавшийся на две с половиной тысячи метров выше края плато и на пять тысяч метров выше самых нижних городских кварталов. В лучах заходящего солнца ледяная стена хребта горела неистовым пурпурным огнем.

Это место называется попросту Mirador el Alto (Верхняя смотровая площадка). Я провел в Ла-Пасе неделю, и каждый вечер ездил туда на маршрутке смотреть закат.

Все остальное складывалось не особенно удачно. Перед вылетом я списался с Альфонсо Кьерехасо, моим боливийским коллегой, который предложил помочь. Мы встретились в его маленьком офисе на южной окраине Ла-Паса, в зоне субтропической пустыни (всего в городе четыре климатических пояса). Жилистый, усатый Альфонсо с виду больше походил на лесного охотника, чем на кабинетного ученого. Он провел много лет в самых глухих уголках Амазонии и знал много такого, чего в книгах не найдешь. В частности, оказалось, что брачный сезон трех крупных видов кайманов наступит только через три месяца, в начале сезона дождей. К тому времени я уже должен был вести семинары для студентов в Майами. А два мелких вида в боливийской части Амазонии настолько редки, что про них никто ничего толком не знает. Моя экспедиция на глазах превращалась в бессмысленную трату времени и денег.

Мы решили, что я вернусь осенью следующего года. Пока что мы целую неделю составляли заявку на разрешение на проведение исследований. Все это время я жил в дешевом хостеле, развлекаясь короткими вылазками в пустынные овраги на восток от Ла-Паса, в испещренную ледяными озерами высокогорную тундру на севере, к циклопическим руинам древних городов на западе, у берегов озера Титикака, и на красочные индейские рынки в центре города. Ночи были жутко холодными, и я не мог дождаться, когда наконец смогу выбраться в тропические низменности.

На седьмой день я долго не мог вернуться к себе в хостел, потому что улицы были забиты восторженными толпами. По главной улице медленно двигался парад – молодежные ансамбли народного танца со всех концов страны. Я вытащил фотоаппарат и занялся съемкой. Через некоторое время я вдруг понял, что уже давно фотографирую одну и ту же девушку, забыв о прочих танцорах. Она заметила мое внимание, улыбнулась и сказала “спасибо”, когда кружение танца приблизило ее ко мне.

Я дошел вслед за ее группой до конца маршрута парада и представился. Девушку звали Кармен. Она приехала из шахтерского городка в дальней, южной части Альтиплано, в двух часах пути на автобусе. Она говорила на очень красивом испанском – медленном, внятном и несколько старомодном. Мы поужинали в ресторанчике в старой части Ла-Паса, а потом мне впервые за неделю в Боливии повезло. Хозяева моего хостела по случаю парада наконец-то включили бойлер. Прежде Кармен ни разу в жизни не доводилось принять горячий душ.

На следующий день я пригласил ее поехать со мной в тропические леса. Еще много лет назад я заметил, что нравлюсь в основном девушкам авантюрного типа, поэтому, если у меня с девушкой быстро налаживается контакт, я стараюсь предложить ей принять участие в каком-нибудь приключении. Кармен никогда не выезжала за пределы засушливых высокогорий и очень хотела увидеть лес, но, конечно, решение было непростым. Я был искренне восхищен ее смелостью, когда она согласилась. Мы пошли на автобазу и нашли водителя грузовика, собиравшегося в пятидневный маршрут вниз, на равнину.

В туристических буклетах дорогу из Ла-Паса в Амазонскую низменность называют Дорогой смерти и рекламируют как самую опасную в мире. Она популярна у любителей горных велосипедов, которые, раз по ней проехав, потом долго щеголяют в футболках со звучным названием.

На самом деле она не так уж плоха, но один участок, вырубленный парагвайскими военнопленными в почти вертикальном склоне, очень узкий. Никто не знает, сколько там на самом деле гибнет людей. В основном в аварии попадают нетерпеливые водители-горожане, выбирающиеся в поездки выходного дня, хотя автобусов и грузовиков под обрывом тоже валяется немало. Если соблюдать разумную осторожность, ничего особенно опасного там нет.

Подобно большинству дорог, связывающих высокогорья Анд с равнинами, Дорога смерти восхитительно красива. Она поднимается на высокий перевал, к самому краю вечных снегов, а потом спускается в облачные леса, полные причудливых цветов и колибри. Нам повезло с водителем: накануне он что-то праздновал и теперь останавливался каждые несколько километров, чтобы вздремнуть, давая нам возможность прогуляться по лесам на разной высоте, которые каждый раз оказывались совершенно непохожими на предыдущие. В конце концов он понял, что вести грузовик не может, и пустил меня за руль. Он был забавным мужичком с неистощимым запасом народных анекдотов. Узнав, что я живу в США, он обрадовался: “У меня там брат работает! Эрнесто Сальса зовут. Не встречал?”

Переночевали мы в палатке возле Коронко, города на вершине холма, покрытого эритринами – раскидистыми деревьями в облаке огромных алых цветов. С главной площади открывался сногсшибательный вид на Анды. Едва начало светать, наш шофер развел костер и принес пачку листьев коки в жертву Пачамаме, инкской богине плодородия. Этот ритуал полагается совершать каждое утро в августе.

Спустя несколько часов мы прибыли в Рурренабаке, город на самом краю Амазонской низменности. Рурре – странный гибрид сурового пограничного форпоста и международного центра по обработке туристов. Каждое утро заполненные гринго лодки отправляются к турбазам в лесах и саванне. Вернувшись через пару дней, туристы расслабляются и залечивают укусы насекомых в городских барах, пьянствуя бок о бок с индейцами, приплывшими из дальних деревень за припасами, браконьерами, ждущими скупщиков шкур, лесорубами, едущими в лес из отпусков в родных городах на Альтиплано, водителями грузовиков, отдыхающими перед двухдневной дорогой в Ла-Пас, и торговцами кокой, которые свои маршруты не рекламируют.

Для меня этот городок оказался кладезем информации. Я расспрашивал охотников, рейнджеров национального парка, гидов и бывших торговцев каймановыми шкурами. Мне пришлось провести больше времени в барах и выпить больше дешевых коктейлей, чем за всю предыдущую жизнь. Все были рады поделиться знаниями, и хотя рассказы нередко противоречили друг другу или казались слишком невероятными, кое-какие полезные сведения постепенно набирались. Я узнал много такого, чего в книгах не было, – например, что разные виды кайманов “поют” в разное время суток. В окрестностях Рурре водилось четыре вида кайманов, но обычен был только один, кайман жакаре.

Как-то вечером, когда мы сидели в очередном баре, беседуя с владельцем турагентства, к нам подошел пьяный местный житель и попытался завязать разговор с Кармен. Она вежливо попросила его отойти, но он принялся ее лапать. В таких случаях правила этикета в барах всего мира строги и недвусмысленны: я взял пустую пивную бутылку и треснул хулигана по голове. Его друзья извинились и утащили бессознательную тушку на улицу. Я думал, что инцидент исчерпан, но наутро на пороге нашего номера появились два пунцовых от смущения солдата и объявили, что их командир вызывает меня на дуэль. Мне предлагалось выбрать оружие из двух вариантов: мачете или автомат

Калашникова. Стараясь улыбаться как можно безмятежнее, я сказал, что принимаю вызов и что мне безразлично, каким именно оружием избавить их от командира. Мы с Кармен как раз собирались уехать в лес, так что дуэль назначили на первое утро после нашего возвращения. Солдаты с видимым облегчением удалились.

Я поговорил со знающими людьми в городе и выяснил, что дуэли в Боливии запрещены и случаются очень редко, в последние годы – почти никогда. Кроме того, считается совершенно недопустимым для офицера вызвать на дуэль штатского. Иностранца на дуэль не вызывали, кажется, ни разу в истории страны. Все сходились во мнении, что смерть будет для моего противника не самым худшим результатом и что, скорее всего, он либо еще не протрезвел, либо блефовал, не ожидая, что я приму вызов. Я небрежно и как бы по секрету сообщил двум особо болтливым барменам, что являюсь опытным ветераном поединков на мачете. Это было некоторым преувеличением: когда-то я занимался пару месяцев кэндо, но катана все-таки не то же самое. Я также рассказал им, что в России все мальчики ежедневно учатся стрелять из автомата Калашникова начиная со второго класса школы. Это, конечно, тоже преувеличение, но в моем случае было почти правдой, потому что в школе я ходил в стрелковый кружок.

В тот же день мы с Кармен поплыли на моторке вверх по реке, в предгорья Анд, и через несколько часов добрались до тропы, которая привела нас к маленькой хижине у прохладного ручья. Мы находились в Мадиди, одном из четырех национальных парков с самым высоким в мире биоразнообразием (остальные три – Ману в Перу, Ясуни в Эквадоре и Пико-да-Неблина в Бразилии). Только собрат-натуралист может понять, какое это блаженство – удрать наконец-то в лес после стольких дней болтовни и пьянства.

В Мадиди мы провели несколько чудесных дней. В радиусе двадцати километров не было ни одного человека, так что можно было ходить нагишом – это единственная по-настоящему удобная одежда в тропическом лесу. Днем мы загорали на лужайке перед хижиной и плавали в заводях ручья, а ночью, пока Кармен отдыхала, я бродил по лесу в поисках кайманов. Высокий уровень биоразнообразия прямо-таки бросался в глаза: как-то раз я прогулялся по тапирьей тропинке и потом обнаружил у себя в пупке пять видов клещей. Не нашлось в лесу только тех животных, которых я искал. Один раз я увидел в ручье глаза, светящиеся красным в луче фонарика, но оказалось, что они принадлежали здоровенной водяной крысе. Видимо, реки в предгорьях были слишком быстрыми для кайманов. Зато я встретил двух других рептилий: роскошного радужного удава и здоровенного кораллового аспида. Я не знал, что коралловые аспиды бывают такими крупными, решил, что это одна из безвредных змеек, копирующих их черно-красно-желтую окраску, и несколько легкомысленно поднял рассерженную змею за хвост. Хорошо, что опыт многих лет не подвел и кусать себя я змее все-таки не позволил (укусы неядовитых змей бывают весьма болезненными и могут вызвать острую аллергическую реакцию). Позже выяснилось, что ближайшим местом, где имелась сыворотка от укусов этого вида аспидов (так называемого гигантского амазонского), был Майами.

Мы вернулись в Рурре и договорились о поездке в противоположном направлении, в равнинные саванны, где, по словам местных жителей, кайманов было легче отыскать. Я почти забыл про дуэль, но едва мы вписались в отель, как прибежал солдат и сказал, что его командир приглашает нас в тот же самый бар для разговора.

К моему немалому удивлению, офицер пришел в бар с женой. Он заказал нам коктейли, вычурно извинился, объяснил, что вся затея была пьяной шуткой, и долго рассказывал, какие у него замечательные детишки. Когда он отлучился в туалет, его жена тут же сообщила нам, что он полный идиот и посмешище для всего города. Кармен скромно молчала во время разговора, но когда мы вернулись в отель, она быстро дала мне понять, насколько сильное впечатление на нее произвела эта история. Все-таки не каждой девушке в наше время доводится стать причиной вызова на дуэль.

Следующим утром мы поплыли на каноэ вниз по течению, в давно очищенный от леса край скотоводческих ранчо и пересыхающих озер. Розовые речные дельфины резвились в речных заводях, огромные аисты ябиру наблюдали за нами с вершин деревьев, а на берегах лежало множество кайманов жакаре. Желтовато-бурые, кареглазые, они были до трех метров в длину, но обычно поменьше. Туристы, приезжавшие в саванну посмотреть на местную живность, были важным источником дохода для жителей Рурре, поэтому на реке никто не охотился и кайманы были почти ручными. Я заметил, что рисунок темных пятен на челюстях был индивидуальным у каждого каймана. Возможность различать кайманов “в лицо” явно можно было как-то использовать, но я пока не придумал, как именно.

Снова вернувшись в Рурре, мы отправились в долгую поездку через знойные пастбища в небольшой заповедник дальше к востоку. По словам Альфонсо, там имелось озеро с единственной в Боливии легкодоступной популяцией черных кайманов. Но когда мы, взяв напрокат пару лошадей, подъехали к озеру, то поняли, что “легкодоступная” – сильное преувеличение. Уровень воды в сухой сезон был таким низким, что мы так ее и не увидели за густыми зарослями камыша и колючего кустарника. Огорченные, мы повернули лошадей обратно и вскоре встретили на тропе тридцатисантиметрового кайманенка жакаре, ковылявшего к озеру. Видимо, он шел от какого-то далекого пруда, окончательно пересохшего, потому что выглядел усталым и истощенным. Идти ему оставалось почти километр. Я решил подвезти кайманенка до края камышей, нагнулся в седле, чтобы поднять его за хвост, и был немедленно укушен. Острые как бритва зубки глубоко располосовали мне палец. Это был первый и последний случай в моей жизни, когда кто-то из крокодиловых укусил меня до крови. Я, конечно, не обиделся и все-таки отвез его к озеру. Укусы хищников обычно плохо заживают, но царапины на пальце затянулись всего за два дня. Наверное, бедный малыш голодал так давно, что никаких микробов у него на зубах не осталось.

Автобусов в тот день уже не было, и мы решили вернуться к дороге из Рурре в Ла-Пас автостопом. Водителем подвозившей нас машины был коренастый, небритый, но очень вежливый мужчина лет пятидесяти по имени Хесус. Он пригласил нас в гости. Жил он на окраине небольшого городка; перед домом стоял двухместный самолетик. Я когда-то брал уроки вождения самолета, но права пилота так и не получил, так что попрактиковаться удавалось нечасто, и я был очень благодарен, когда Хесус предложил мне полетать на его “Пайпере”. Было так здорово кружить над саванной в лунном свете, глядя на ледяные пики Анд на западе и бесконечный простор Амазонской низменности на востоке… Мы договорились, что я смогу арендовать самолет для своих исследований в будущем году, и я уже не мог дождаться, когда можно будет их начать.

В Ла-Пасе, куда мы добирались два долгих дня в кузове грузовика с бананами, было очень холодно. На окрестных горах лежал свежий снег. Мы вписались в тот же хостел и забились в свой номер, стараясь избежать туристической тусовки. Когда-то мне нравилось болтать с туристами-бэкпэкерами, но в последние годы самостоятельные путешествия с рюкзаком из рискованного увлечения немногих избранных превратились в отлично организованную разновидность массового туризма, и разговаривать с их любителями стало скучно. Тысячи молодых людей, избалованных развитой инфраструктурой и легкодоступной информацией, катаются по одним и тем же хостелам, барам для гринго и раскрученным достопримечательностям. При этом о реальной жизни страны у них остается такое же смутное представление, как и у богатых “организованных” туристов, которых они презирают. А ведь когда-то это было настоящее приключение, опасное и непредсказуемое. Мне еще не было и сорока, но я чувствовал себя немножко динозавром и даже чуть-чуть великим путешественником прошлого, хотя, конечно, по сравнению с настоящими первопроходцами вроде Ричарда Бертона, Фасяня, ибн-Бат-туты или Рене Калье я всегда останусь всего лишь туристом и даже своего “Происхождения видов” никогда не напишу…

У меня оставалось несколько дней и немного денег, так что я решил взять напрокат джип и свозить Кармен на Салар-де-Уюни. Место очень популярное у туристов, но я подумал, что наличие машины позволит избежать толп.

Салар-де-Уюни – огромное соленое озеро, лежащее на высоте трех тысяч шестисот метров над уровнем моря. Водой оно заполняется всего на месяц-два в году, в конце сезона дождей. В остальное время это абсолютно плоское пространство белоснежной соли. Туристы приезжают в основном в отели, построенные из соляных кирпичей, и на необыкновенно красивый остров в середине озера, покрытый лесом гигантских кактусов. Но если забраться в один из дальних заливов, окруженных засушливыми горными хребтами, можно оказаться в таком уединении, как будто попал на другую планету Лучше всего там лечь на крышу джипа и просто смотреть в небо. Днем бывает настолько тепло, что можно раздеться догола и заняться любовью на солнышке, а потом лежать, обнявшись, под темно-синим сводом без единого облака. Ночью без толстого спальника не обойтись, потому что, как только солнце заходит, температура падает ниже нуля, но зато звезды там фантастически яркие, словно смотришь с самолета на огромный город. Перед рассветом светящиеся дуги Млечного Пути и зодиакального света пересекаются в зените, и становится совсем тихо, это единственное время, когда стихает ветер…

Я отвез Кармен в ее пыльный маленький городок. Она никогда прежде не уезжала оттуда больше чем на пару дней, поэтому радовалась предстоящей встрече с семьей и друзьями. Расставаться было грустно, но я надеялся вернуться через четырнадцать месяцев.

Мне трудно себе представить, каково это – прожить всю жизнь на одном месте. У меня бы такое ни за что не получилось: для этого, наверное, нужно особое терпение или еще какая-то черта характера, которой у меня нет. Для меня жизнь – это прежде всего новые места и новые впечатления.

Вскоре я уже летел домой, пересекая бескрайние амазонские леса. Я был уверен, что вернусь через год изучать жакаре в саванне и черных кайманов в дождевом лесу.

Но все, конечно, случилось совсем по-другому.

Наблюдения за природой удаются тем, кто готов понять увиденное.

Луи Пастер

Болотный крокодил

Глава 6

Crocodylus palustris: “честные сигналы”

До сих пор я просто наблюдал за аллигаторами и кайманами, но теперь пришло время выработать более научный подход.

Во-первых, надо было разработать теорию, поддающуюся проверке, и наскоро протестировать, чтобы убедиться, что это не полная чушь. Если теория окажется чушью, то чем скорее я ее брошу и займусь другой, тем лучше.

Во-вторых, надо было составить план исследований. В наше время ученому не полагается просто сидеть на берегу пруда и записывать увиденное. Нужно точно знать, что вас интересует, и собирать данные таким образом, чтобы свести к минимуму субъективность.

В-третьих, надо было устроить мою личную жизнь. Ли уехала в Китай, Кармен осталась в Боливии. Наладить серьезные отношения с кем-либо всегда непросто, если много путешествуешь, так что эта задача была самой сложной из трех.

Что ж, по крайней мере, одиночество стимулирует научную любознательность.

Одна особенность поведения моих аллигаторов казалась мне самой загадочной. У них было две разных “песни” с вроде бы одинаковым предназначением: “ревущая песня” и “хлопающая”. Почему нельзя обойтись одной? Я мог придумать только два возможных ответа. Либо предназначение песен на самом деле не одинаковое, либо они используются в разных ситуациях.

Поначалу я склонялся к первому объяснению. Смысл “песни” – сообщить что-то о себе окружающим. Что может каждая из “песен” сообщить другим аллигаторам о том, кто ее исполняет? Чем крупнее аллигатор, тем ниже у него голос. В отличие от рева, хлопки головой не содержат информации о величине аллигатора, но у них есть другое преимущество. Когда слышишь хлопок или иной резкий звук, легко понять, с какой стороны он доносится. Многие животные, и люди в том числе, определяют, с какой стороны пришел звук, по крошечной разнице во времени прибытия звуковых волн к левому и правому уху. Эту разницу легче всего уловить у звуков с резким началом, таких как выстрел, щелчок бича или хлопок.

Таким образом, рев сообщает слушателям, какого аллигатор размера, а хлопок – где он находится. Казалось бы, аллигаторам следует в каждой “песне” совмещать рев и хлопки. “Я большой сильный самец и нахожусь в таком-то пруду. Девчонки, налетай!” Но они этого не делают. Каждая “песня” самца состоит либо из рева с инфразвуком, либо из хлопков с инфразвуком. Почему?

Очевидным способом изучить предназначение “песен” было бы прокрутить аллигаторам магнитофонные записи рева и хлопков и посмотреть, как они будут реагировать. Проблема заключалась в том, что инфразвук аллигаторы издают, вибрируя грудной клеткой, которая в это время находится под водой. Я быстро выяснил, что воспроизведение инфразвука под водой – сложная техническая задача, требующая больших затрат электричества и наличия специального оборудования. Оборудование можно было взять напрокат у военных моряков, но его пришлось бы возить на грузовике и ежемесячно платить столько, что даже самого большого гранта надолго не хватило бы. Не удивительно, что единственные, кроме крокодиловых, животные, пользующиеся инфразвуком под водой, – крупные киты.

“Ничего себе, – подумал я. – Двухметровые аллигаторы способны испускать инфразвук, для копирования которого людям нужен грузовик оборудования. Откуда у них столько энергии?”

Одна из популярных в современной этологии (науке о поведении) концепций – “честный сигнал”. Во время ухаживания или конфликтов животные (включая нас с вами) всегда стараются произвести впечатление. И часто они при этом жульничают, чтобы выглядеть более привлекательными или грозными. Женщины используют силиконовые груди и высокие каблуки; львы отращивают гриву, чтобы казаться больше; у самцов человека и благородного оленя гортань опускается во время полового созревания, чтобы голос был ниже, более мужественным. Те, кому эти сигналы предназначены – противоположный пол или соперники, – пытаются научиться распознавать обман. В ходе эволюции многие виды стали использовать сигналы, которые невозможно подделать. Например, у некоторых певчих птиц признаком крутизны считается очень быстрая песня с мгновенными переходами от высоких частот к низким и обратно – на такую способен только здоровый, сильный самец. Колибри исполняют фантастические пируэты, требующие мастерского владения высшим пилотажем. Горные бараны бодаются с разбега, напрямую проверяя силу друг друга. Многие женщины считают, что самый надежный признак достойного мужчины – деньги (я могу только надеяться, что они не правы).

Что, если аллигаторы используют инфразвук в качестве “честного сигнала”? Для него требуется огромная сила, и подделать его нельзя, как я выяснил на своем опыте.

Инфразвук далеко распространяется под водой. Киты используют его для общения на расстоянии сотен километров. Понять, с какой стороны он приходит, очень трудно по ряду физических причин, но эта проблема решается с помощью хлопков. Стало быть, сочетание инфразвука с хлопками – идеальный способ представиться и сообщить, где ты находишься.

Замечательно, но зачем тогда реветь?

Просматривая свои видеозаписи ревущих аллигаторов, я сообразил, что, в отличие от инфразвука, рев всегда издается над поверхностью воды. Может быть, назначение рева – распространять информацию про аллигатора по воздуху, в то время как инфразвук распространяет ее под водой? Ведь в любое время дня часть аллигаторов находится в воде, а часть – на берегу, и надо, чтобы все они услышали, какой славный парень для них “поет”.