Сердечная терапия Иванцова Мила

7

Яна смутилась, выкладывая в кухне из Антонининого пакета мандарины, печенье, конфеты и молотый кофе, который мгновенно наполнил небольшое помещение пьянящим ароматом:

– Ой, зачем же вы столько всего принесли? Это же настоящие именины можно устроить! Не надо было!

Антонина улыбнулась, махнула рукой и мотивировала практично:

– Не напрягайтесь! Пока поговорим – съедим. Я и сама замерзла и давно не ела. А вам после болезни тем более не повредит.

Сначала разговор крутился вокруг общих тем, но Яна по своему опыту прекрасно понимала, что ходят к ней чужие люди не для того, чтобы поговорить о погоде, политике или о ее рукоделии. Людям не сиделось дома наедине со своей жгучей проблемой, им нужно было говорить и говорить, так сказать, в терапевтических целях. Это похоже на то, как при отравлении организм исторгает все лишнее и токсичное, обессиливая себя, и тем самым очищается. Тягостные монологи пациенток тоже слишком часто напоминали акты мазохизма – исповедь обычно была как хождение по кругу, женщины ковыряли свои раны, не давая им зажить, без конца задавали вопросы, на которые не было ответов. По крайней мере, в тот момент не было… Так и Антонина – после нескольких общепринятых светских фраз неожиданно сказала:

– Как вы думаете, может, мне тоже кого-то себе завести? Не для жизни, а так… для снятия стресса. Конечно, я тоже не была святой, Игорь у меня не первый, и, честно скажу, были в молодые годы и лучшие претенденты, и потом… даже когда жили во Франции… Но сейчас он – мой депозит, я вложила в него всю свою жизнь… Я твердо решила его не отпускать. Он мне должен! А по нашим глупым законам он может меня просто списать, как хлам. В Европе он платил бы мне алименты до конца жизни за отданные ему годы…

Антонина крутила в руках пачку сигарет, но сдерживала желание курить. Она, похоже, совсем не ожидала ответа от «психолога», а проговаривала вслух то, о чем день и ночь думала, наблюдая за мужем, заглядывая в ненавистные «Одноклассники», роясь в карманах и замирая от мысли о туманности своего будущего.

– Я нахожусь в каком-то ступоре. Мой мозг не идет дальше двух мыслей. Первая – зачем я тогда, тридцать лет назад, вышла именно за него? Вторая – жажда мести. Я улыбаюсь ему, готовлю еду, слушаю его рассказы о работе, аспирантах и всякое такое, конечно, ничего не слышу и не понимаю, потому что в голове стучит одно – «Скоро все это рухнет». И хочу сделать ему так же больно, как он делает мне. Конечно, он не знает, что я в курсе, он думает, что профессор-физик – очень умная единица и может обмануть кого угодно, и не подозревает, какие муки я терплю. Но он также не подозревает, какая жажда мести меня печет. Постоянно. Даже когда мы занимаемся сексом. А мы же им занимаемся, «не пропуская тренировок», хочет он того или нет. Может, он в этот момент представляет в своих объятиях ту сучку в белом переднике, но меня это не волнует. Мы занимаемся этим тридцать лет так, чтобы ни сил, ни желания искать этого на стороне у него не оставалось! – Антонина ударила кулаком по столу и, сама испугавшись такой решимости, посмотрела Яне в глаза, ведь весь монолог она произнесла, глядя на маятник настенных часов, который болтался над кухонным столом туда-сюда, словно смахивая моменты ее жизни, как крошки со стола.

– А вам хорошо с ним… ну, в постели? – вдруг спросила Яна.

– Наверное. Я считаю, что этим удержала его в критическом возрасте около себя. Мы давно привыкли к этому. Привыкли так, что этого не хватает, как… как сигареты, когда ты уже втянулся в курение, – задумчиво сказала Антонина и скривила губы на последнем слове – пожалуй, впервые осознав связь табачной зависимости с фамилией ее конкурентки Сони…[1]

– Значит, все не так плохо. А может… может, ему просто не хватает романтики, каких-то переживаний юности, а не физиологии? Может, ему достаточно просто переписываться с той Соней, так сказать, для души, и ничего вашему браку не грозит? – Яна пожала плечами, пододвигая гостье чашечку кофе и печенье.

– А какая мне разница, что именно тянет его к той кривоногой тумбочке, если он может вдруг развернуться и уйти к ней? Где гарантии, что вслед за этим лирическим ретро она не устроит ему хорошего интима?

Яна помолчала, вспомнив лукавые глаза Сони, силуэт профессора возле Эйфелевой башни, и подумала, что и такой вариант развития событий тоже не исключен, поскольку секс сексом, а когда холодно в доме, одной физиологией не согреешься. Она решила пока не говорить Антонине, что прошлась по сайту и уже визуально представляет себе участников интриги. Ждала ли ее гостья каких-то советов или просто задумалась, рассматривая кофейную гущу на дне чашки, но она молчала.

Яна встала, подошла к окну, посмотрела на вечерний двор, увидела отраженную в стекле фигуру Антонины за столом и, не оборачиваясь, спросила:

– Скажите, а вы его вообще-то любите?

Отраженная фигура медленно подняла голову и внимательно посмотрела Яне в спину.

– О любви, Яночка, я разговаривала с подружками лет тридцать пять назад. Это наивно! А сейчас… Сейчас – он мне должен! – повысила голос гостья. – Я отдала ему жизнь, родила и вырастила сына! И я его никуда не отпущу! Я не собираюсь доживать век одинокой старухой! Не отпущу! Не знаю, как справлюсь с ситуацией, но… все останется, как было! И к тому же я ему отомщу!

Женщины помолчали. Антонина решительно съела бутерброд, Яна долила себе и гостье кофе из пузатой металлической турки. Ей очень хотелось спросить, зачем Антонина уже второй раз приходит к ней, если и сама четко знает, чего хочет, то есть, не стоит на распутье. Наверное, просто еще не придумала, как именно сделать то, чего хочет. Но Яна таких советов не давала. Вопрос чуть не слетел с ее языка, как вдруг гостья сменила тему разговора:

– А как та женщина, которая тогда ворвалась в ваш кабинет? Александра, кажется? Вы с ней видитесь?

– Да, Александра. Простите, действительно неудобно получилось, но она хорошая… Да я же потом слегла, вот уже неделю дома бездельничаю. А она мне звонила, спрашивала, как здоровье, и интересовалась, можно ли как-нибудь привести ко мне дочь, ту балерину. Ей очень интересно, что именно мы делаем на занятиях. Договорились, что, как только выздоровею, непременно и ее чему-то научу. Правда, балерины обычно слишком заняты, чтобы тратить время на другое. Но раз хочет… А почему вы спросили?

– Да что-то не идет она у меня из головы с ее историей. Как подумаю, что им пришлось с ребенком пережить… Так, может, и правда мои проблемы – не проблемы? – Женщина вздохнула, потом снова решительно хлопнула ладонью по столу и продолжила другим тоном: – Но я так… с собой не позволю!

Яна только набрала воздуха, чтобы сказать что-то обнадеживающее, как вдруг Антонина скрестила руки на столе, опустила на них голову и разрыдалась…

Яна гладила ее по плечу и вздыхала. Это были не первые слезы, которые приносили с собой посетительницы. И каждый раз это было искреннее, наболевшее, не театральное. И какие бы двойственные эмоции ни вызвала исповедь этой в целом комфортно устроенной женщины, ее тоже было жалко: мучается человек, хотя чего-то не понимает в своей жизни, не хочет или не может понять.

Антонина рыдала неуемно и долго, видно, накопилось в ней слез за всю жизнь. Рыдала и приговаривала одно и то же:

– Если бы вы знали, как мне страшно… Страшно от мысли, что все рухнет, страшно все начинать сначала, да еще в таком возрасте… Или и не начинать… Поставить на себе крест…

Яна встала и открыла форточку – свежий воздух проясняет мысли. А еще она понимала, что после таких искренних рыданий Антонина может больше к ней не прийти. Скорее всего она просто исчезнет, устыдившись, что позволила себе подобную слабость. Впрочем, Яна держалась отстраненно, старалась быть ненавязчивой. Доктор, в конце концов, воспринимается как существо без пола, без возраста, которое может помочь тебе только ему известным способом. И если для этого придется снять штаны – ну что ж, так тому и быть!

Прощаясь с гостьей, Яна от денег за визит отказалась, поблагодарила за угощение. Что-то подсказывало ей, что больше Антонина не придет. Разве что случится что-то новое, и ей нужно будет выговориться, вычистить измученное нутро. Яна заперла дверь и почувствовала себя совершенно обессиленной – чужие беды иногда прорывались на приватную территорию внутреннего мира «терапевта» так же, как сегодня неожиданно переступила порог ее квартиры Антонина. Посетительница ушла, но еще остался запах ее духов, принесенного ею кофе и не ощутимый носом парализующий аромат чужой беды и неподдельного страха. Яна хотела было снова сесть за компьютер, но какие-то защитные силы организма будто тянули ее к кровати, намекая, что «Одноклассники» и даже немытая посуда подождут, а отдых и сон должны пополнить ее энергетические ресурсы и придать сил.

Яна закуталась в одеяло, закрыла глаза и подумала, что Антонина, которую она восприняла как «просто женщину», примерно возраста ее родителей. Хотела бы она иметь такую мать? Это был новый угол зрения на «пациентку».

Родную мать Яна потеряла в пятнадцать лет. На заводе, где та работала, произошла авария, что-то там взорвалось, несколько человек погибли на месте, еще трое позднее умерли в больнице, кто-то остался инвалидом. Мать погибла во время взрыва. Хоть не мучилась.

Когда перед контрольной по биологии Яну вызвала завуч и велела идти домой, да еще и отправила с ней подружку, девочка почувствовала неладное. Дома запомнила только растерянное лицо отца и соседку тетю Женю, которая обнимала Яну, гладила ее по голове и сквозь слезы что-то говорила, говорила. Яна, на удивление, совсем не плакала. Мать хоронили в закрытом гробу (если там вообще было что хоронить), прощание проходило в клубе завода, четыре гроба стояли рядом, все закрытые. Только фотографии на них, с черной лентой наискосок, отличали один от другого.

Яна не плакала. Видимо, не увидев мать мертвой, не поверила, что ее уже нет. Запомнилось, как утром мать крикнула из окна их хрущевки вдогонку: «Хлеба купи после школы, ладно?» Яна оглянулась, кивнула, помахала рукой и побежала на остановку троллейбуса. Вот и все.

Через полгода отец привел к ним в дом Надежду, неуклюже пошутив, что Надежда дает надежду, а былого, мол, не вернуть, нужно жить. Вот так он поставил Яну перед фактом, что жизнь у них начнется новая и дочка должна это принять. Яна не бунтовала. Она просто зажила своей, параллельной жизнью.

Надежда была года на три-четыре старше отца, то есть на все семь старше покойной матери, но выглядела хорошо, по характеру была бойкой, но не конфликтной, Яну воспитывать не пыталась, не цеплялась к ней, хозяйство вела, как говорят, «ловко» и при всем при том – видно было невооруженным глазом – была очень неравнодушна к отцу. Соседки шептались, что неравнодушна была давно, а звезды стали так, что греха на душу не взяла. А еще – что освободившееся после матери место заняла прочно.

Яна удивлялась тому, как отец слушался новую жену, хотя в паре с матерью обычно командовал он, мать не противилась, но это все равно не делало их жизнь гармоничной. А теперь все было по-другому. У Надежды был сын, значительно старше Яны, уже отслужил армию и недавно женился. Как оказалось, новые родственники имели спланированные перспективы, и в кухне время от времени велись разговоры об эмиграции, но такие вопросы не решаются за раз. Когда отец спросил Яну, согласна ли она ехать в Канаду со всеми, она внимательно посмотрела ему в глаза и сказала, что ей и здесь неплохо и старенькую бабушку она не оставит. Отец виновато развел руками и, пожалуй, даже с облегчением сказал: «Ну, ты взрослая, сама решила. Я там устроюсь – буду помогать деньгами. А вдруг надумаешь к нам – сообщишь».

Тогда Яна уже поступила в институт. Прошло еще некоторое время, и отец, Надежда, ее сын с женой и их маленький сын действительно поднялись на крыло и понеслись за новой жизнью на другой континент. Яна почему-то не запомнила деталей последнего дня. Все, что происходило тогда дома, будто стерлось из ее памяти. Вспоминала только очередь в Борисполе, как взвешивали чемоданы, проверяли билеты и как отец махал ей рукой, уже пройдя таможенный контроль, сделав шаг в новую жизнь. Она удивилась, когда он вытер ладонью слезы. Яна не плакала. Она наблюдала за всем, словно со стороны. Так же вспоминала те события и теперь, вдруг задав себе вопрос, хотела бы она иметь такую мать, как Антонина.

8

Александра, как и раньше, работала в напряженном режиме – днем на рынке, вечером мыла полы в детском саду, там же и ночевала, а утром опять на рынок. Рука у Стаси уже не болела, обошлось без последствий, но Александра все вспоминала пережитый ими испуг и такую неожиданную помощь чужого человека и чувствовала себя в долгу перед ним. Нет, она не настолько разуверилась в людях, чтобы считать такой поступок подвигом – и сама бросилась бы помогать другому в беде, тем более ребенку, – но все же за несколько лет в столице осознала здешний ритм жизни, обособленность людей друг от друга даже при такой плотности населения, а может, именно из-за нее. Город ей казался гигантским муравейником, где, в отличие от муравейника настоящего, не действуют природные законы, логически приводящие к гармонии. Иногда она сравнивала столицу с большим больным организмом или наполовину больным, где здоровые органы едва обеспечивают жизнеспособность системы, тянут на себе груз нездоровых, выполняя их функции, а то и сами теряют силы и сдаются.

Не сказать чтобы она была пессимисткой, но неожиданная искренняя помощь, поддержка, которую оказал им со Стасей в тот вечер абсолютно чужой им человек – доктор Вадим, нашла отклик в ее душе не как подвиг, но как норма со знаком плюс. И хотелось, конечно, его отблагодарить. Но Александра знала, что врачи работают по странному графику, у них какие-то дежурства, да и больница та была огромной, а они тогда были только в травмпункте, где делали рентген и выясняли, целы ли Стасины косточки. Где его теперь искать? Хотя… Вадим написал на клочке бумаги номер своего мобильного, просил звонить «если что», но с рукой все было в порядке, и женщина никак не могла решиться побеспокоить «просто так», да еще и попросить о встрече, чтобы отблагодарить…

Стася однажды поинтересовалась, звонила ли мама врачу или уже потеряла его номер. Александра сказала, что номер у нее до сих пор в кармашке сумки, но как-то неудобно отвлекать занятого человека. Она решила, что поближе к Новому году отпросится с работы, поедет в больницу и просто оставит для Вадима в травмпункте «подарок от Стаси». А там уж его найдут.

Новый год приближался. Как всегда – обычная суета, подготовка к празднику, шарики-гирлянды, елочные базары, рекламный ажиотаж – «Праздник приближается! Праздник приближается!» А ко всему этому в комплекте шел мороз, который за день стояния на работе пробирал до костей продавщиц на рынке, несмотря на меховые шапки, теплые свитера, пуховики, трое штанов и валенки. Первую зиму Александра пыталась «держать фасон», несколько скептически поглядывая на соседок, одетых как капуста, без претензии на моду. Она никогда не была богатой, не имела дорогих брендовых вещей, но еще в юности научилась хорошо шить, со вкусом и чувством меры, поэтому одевалась и недорого, и красиво. В старших классах школы ее дразнили «Шурка-Шанель». А потом и на работе, в отделе кадров картонно-бумажной фабрики, была образцом стиля. Так же одевала Александра с самого детства и Стасю. Она считала, что любая женщина может хорошо выглядеть, если, конечно, захочет. Тетки, закаленные рынком, эту ее черту тоже отметили и хихикали между собой, не столько зло, сколько иронично, прикидывая, сколько времени понадобится, чтобы базар обтесал эту провинциальную «модель».

Александра сопротивлялась «профессиональному стилю» до зимы. Держалась еще и по первому снегу. Но когда легкая простуда перешла в тяжелый бронхит (притом, что негде было и отлежаться с раздирающим грудь кашлем и температурой), тенденции итальянской зимней моды уступили проверенному стилю северных широт. Выручила ее тогда Павловна, соседка, которая неподалеку продавала с мужем колбасы и знала о печальной истории Александры и Стаси. Она забрала ее к себе, сказав, что комната их дочери свободна, пока та в командировке, а переносить бронхит на ногах – так недолго и до пневмонии, а то и до туберкулеза. Александра отказывалась, но слово «туберкулез» прозвучало фатально, и она согласилась. Пять дней лежала и кашляла она в чужой квартире, заваривала и пила травяной чай, ела таблетки и «работала над собой» – внушала, что она здоровая, сильная и выносливая и что победит все болезни. Вот после этого и стала она одеваться «как все». Но в душе ненавидела эту «капустную» неповоротливую одежду, а еще так и не приобщилась к «сугреву» алкоголем, к которому уже привыкли ее коллеги за годы стояния на базарах и таскания там ящиков. Шла вторая зима в столице. Мало что изменилось в их жизни. Но Стася училась, и это было главным. А Александра ждала весны. Ждала ее, как молодой матрос с подводной лодки ждет завершения плавания, чтобы ступить на твердую землю и вдохнуть настоящего, сочного воздуха.

Стася готовилась к школьному новогоднему концерту, а потом на каникулы они собирались в родной городок к дедушке и бабушке, мама – на три выходных дня, а Стася – на целых две недели. Александра спрятала руки в перчатках с обрезанными пальчиками в карманы своего тулупа, потопала ногами и замерла, глядя на то, как напротив в загородке люди выбирали елки. Невольно задумалась о недалеком уже празднике и радовалась возможности съездить домой, побыть вместе с родителями и дочкой. Взгрустнула, подумав, что безвозвратно ушли те времена, когда семья была семьей, Стася еще маленькой, когда собирались они все за большим овальным столом, который и в трудные времена на Новый год не пустовал, говорили простые душевные слова, смеялись, пили шампанское и обменивались подарками. Наверное, это было счастье. Такое обычное, бытовое… А теперь одному Богу известно, что у них со Стасей впереди.

Вдруг внимание женщины привлекло оживление у соседнего прилавка. Она увидела уже знакомую пару – девушку с микрофоном и парня с кинокамерой на плече, они снова опрашивали людей о счастье. На этот раз они прижали к витрине с мандаринами, хурмой, грейпфрутами и другими яркими дарами далеких стран худощавого старичка с профессорской бородкой, в очках и с портфелем в руке. Он сначала удивленно смотрел на напористую парочку, а потом сказал:

– Знаете, молодые люди, возможно, я всю жизнь ждал этого вашего вопроса, потому что имею относительно именно этого понятия собственную теорию. – Он прищурился, улыбнулся и обвел взглядом всех вокруг – и журналистов, и хозяйку палатки, зацепив краем глаза и Александру. – Как профессор филологии считаю, что слово «счастье» имеет в своем корне морфему «час», присущую также слову «часть». И, между прочим, не только в нашем языке. Вот, даже французское слово «bonheur» скрывает в себе «heur», то есть «час», а в целом означает «хороший, добрый час». Вы понимаете, к чему я веду?

Девушка с микрофоном, наклонив голову, слушала профессора. Александра и сама удивленно замерла, ведь только что, вспоминая прошлое, тоже думала о счастье. Какая-то дамочка, которая сначала нервничала, потому что профессор и съемочная группа загородили доступ к прилавку, тоже притихла и прислушивалась. Только продавщица нетерпеливо топала валенками, мол, кому-то здесь о счастье интересно, а мне нужно план делать! Но когда поняла, что тоже может попасть в кадр, декорировала лицо улыбкой.

– Вот я и говорю, – продолжал профессор, – СЧАСТЬЕ не является константой, это эфемерное, временное состояние (вспомним морфему «час»!) Это состояние дается нам извне или достигается нами только на какой-то период, на время, на определенную долю нашей жизни. И говоря, что какой-то человек счастлив, мы должны сознавать, что счастлив он в сей момент или в период, о котором идет речь! Народ мудр. И мудрость свою он зашифровал в словах, засекретив в них свои многовековые наблюдения. Против закона природы не пойдешь. Вы понимаете?

– И что – человек обречен на временное счастье? – удивленно спросила девушка с микрофоном.

– Это, милочка, уже следующий вопрос. А вы меня остановили ради одного. Я вам на него ответил. Счастье – это эпизодическое ощущение невероятной радости, гармонии, удовольствия. Но – только в определенный период человеческого бытия. Будьте здоровы!

Сказав это, профессор давно забытым жестом приподнял шляпу, вежливо наклонил голову, снова установил шляпу на место и отошел от прилавка, будто его там и не было. Девушка с микрофоном пару секунд искала его глазами в человеческом вареве рынка, а затем махнула рукой оператору:

– Жека, выключай! Снято.

К лотку стали подходить новые покупатели, продавщица взялась нахваливать товар, журналисты двинулись к загородке с елками, а Александра снова задумалась. Но вскоре ее вывел из размышлений мужской голос:

– Взвесьте, пожалуйста, пару килограммов мандаринов и штуки четыре лимона.

Александра вздрогнула, подняла взгляд на покупателя и застыла. Перед ней стоял врач Вадим Игоревич. Вадим. Не дождавшись адекватной реакции на свою просьбу, покупатель оторвал взгляд от фруктов, посмотрел на женщину, к которой обращался, и тоже замер.

9

Антонина с медленной элегантностью ходила по залу, держа в руке бокал с красным вином. Иногда она останавливалась и рассматривала картины на стенах и скульптуры. Делилась впечатлениями с приятельницей Кирой, хозяйкой небольшого салона по пошиву вечерних платьев и изготовлению аксессуаров. Она и пригласила Антонину на открытие предрождественской выставки двух французских мастеров. Один из авторов представил киевской публике натюрморты, написанные масляными красками, второй – скульптуру, французский авангард. Их сочетание в общей экспозиции в стенах одной галереи казалось странным. Но организаторами была подведена идейная база: мол, все крутится вокруг потребления пищи – и натюрморты, и странные скульптуры, не менее странным образом причастные к гурманству, да и славный фуршет был устроен для гостей тут же, посему идейный круг замкнулся.

Не сказать чтобы Антонина хорошо разбиралась в искусстве, могла сравнивать и оценивать, но случайный взгляд вряд ли бы это обнаружил – смотрелась она здесь очень органично, как и другие иностранные и местные гости, приглашенные на церемонию открытия. Собственно, интересовала ее не столько выставка, сколько обещанная приятельницей «тусовка» с интересными мужчинами – и нашими, и заезжими. А еще она не могла забыть три года, проведенные во Франции, а затем еще три в Германии, где муж преподавал студентам и работал с аспирантами, а она растила Вадика и беззаботно жила в уютно и разумно устроенном кем-то мире, которого ей так не хватало после возвращения на родину.

Стресс, вызванный романом Игоря с Соней Тютюнниковой, потерял первоначальную силу, и переживания уже не так бередили душу, хотя история эта продолжалась. Однако беседа со странной Яной, психотерапевтом-любителем, а может, и случайное знакомство с Александрой, несколько понизили градус ее страданий, но появилось непреодолимое желание отомстить. Пусть даже профессор Игорь Соломатин ни о чем не узнает, но сам этот факт измены должен был сравнять счет на воображаемом поле битвы. А если бы и узнал? Лучше бы узнал, когда Антонина, например, уже нашла бы себе отличную пару и в виде сюрприза эффектно сообщила бы мужу, что он теперь свободен и может, не скрываясь, уделять максимум внимания своей любимой Соне…

Именно такие мысли с привкусом столь желанной женской душе расплаты крутились в голове Антонины, когда она переводила взгляд со словно наспех выполненных натюрмортов на мужчин, присутствовавших в зале. Большинство из них пришли в сопровождении дам, а то и нескольких сразу. Антонина не могла не отметить, что «наши» дамы намного интереснее «их», европейских, что, собственно, и так ни для кого не секрет.

Вдруг сканирование публики было прервано шепотом Киры:

– Тоня, пойдем пристроимся к какой-нибудь компании, а то так можно проходить два часа без толку. Вон там я вижу несколько знакомых, надо подойти раскланяться. Как тебя представить – супруга профессора или?..

– Скажи просто: моя подруга. Там уж разберемся, – ответила Антонина, посмотрела в ту сторону, куда указала приятельница, и глотнула вина.

Женщины подошли к изысканно сервированному столу, украшенному рождественским венком, свечами и салфетками, выложенными в цвет французского флага – синие, белые, красные. Антонина взяла из стопки плоскую белую тарелку, положила на нее несколько маленьких закусок на шпажках и поменяла пустой бокал на полный. Через пару секунд Кира уже представляла ее небольшому кругу знакомых, и она женским глазом просканировала троих мужчин, двое из которых однозначно были иностранцами. Не сказать чтобы Антонина так мечтала расстаться с родиной, в ее программе-минимум этот пункт пока не значился. Но мужчина для мести должен быть не просто существом мужского пола, это несомненно. Очевидно, воспоминания о годах, проведенных с семьей за границей, где она неплохо чувствовала себя в роли жены хорошо оплачиваемого профессора, и натолкнули ее на разговор с Кирой, у которой были друзья иностранцы и которая практиковала «выходы в люди». Кира тогда двусмысленно улыбнулась, но никаких вопросов не задала. А тут как раз подоспели праздники, а с ними и различные столичные богемные мероприятия.

Антонина незаметно разглядывала двоих иностранцев, попивая вино и прислушиваясь к разговорам, но при этом уже не раз ловила на себе заинтересованный взгляд третьего мужчины, на вид «нашего». Импозантный, высокого роста, с седыми волосами и дорогими часами, которые выглядывали из-под манжеты, этот мужчина, поднося ко рту бокал, раз за разом останавливал взгляд на представленной Кирой приятельнице. Неожиданно Антонину смутило сдерживаемое лукавство, которое угадывалось в его прищуренных глазах, – оно никак не соответствовало мизансцене.

Антонину сначала удивило, а потом стало раздражать назойливое разглядывание, словно она была экспонатом этой выставки, а не гостем. Затем в ней зародилось давно забытое волнение – ведь человек этот вовсе не вызывал отвращения, скорее наоборот, хоть и был стопроцентным «Made in Ukraine», что немного не совпадало с ее планами козырной мести. Но он был единственным, кто ее здесь действительно видел. Для других она, судя по всему, была прозрачной.

Мужчина пил вино, слушал краем уха разговоры и теперь уже не украдкой, а открыто разглядывал Антонину, окидывал ее взглядом с ног до головы, не сдерживая улыбки. При этом он не проронил ни слова. Антонине это по-юношески дерзкое поведение что-то напомнило из прошлого. Ей вдруг одновременно захотелось и развернуться, уйти, и услышать его голос. Или оказаться с ним наедине и спросить, почему он так сверлит ее взглядом. В общем, как-то покультурнее спросить, например, чем она вызвала у него такой интерес… Сердце застучало чаще. Антонина глотнула вина и перевела взгляд на стол, рассматривая красиво разложенные нарезанные фрукты.

И вдруг, словно прочитав ее мысли, этот мужчина обошел круг знакомых, которые говорили об искусстве, Рождестве, каникулах, поездке в горы и о чем-то еще, приблизился с правой стороны к Антонине, взялся за ее локоть – в ее руке дрогнул бокал с вином – и низким голосом сказал ей на ухо:

– Тоня, ты слепая или выделываешься перед иностранцами? Неужели годы меня так изменили? Но я-то тебя узнал!

Антонина сначала уставилась в бокал, в котором волновалось гранатового цвета вино, затем медленно повернулась лицом к мужчине, подняла на него взгляд и увидела, как в глазах незнакомца запрыгали такие знакомые наглые бесенята.

– Тарчинский, чертяка, неужели это ты?! – вырвалось у нее громче, чем следовало бы в таком обществе, но никто, кроме удивленной Киры, этого не заметил – гости, образовав группки, разговаривали, вся эта тусовка гудела, как пчелиный улей, безразличная к каждому в отдельности.

Крепкая мужская рука тут же увлекла озадаченную Антонину в ту сторону зала, где было меньше народу и можно было присесть в кресла.

Роман Тарчинский, знакомый ей со студенческих лет, еще в юные годы обладал особым даром – с ним никогда не было скучно. Никогда и никому. Парень из обычной львовской семьи был гармоничным сочетанием несочетаемых качеств: отличник, сорвиголова, спортсмен, комсомольский активист, ловелас, гуляка и лирик одновременно, который к тому же сам сочинял песни и сам пел их под гитару. Казалось, в его теле живут как минимум три разных человека, и энергия из него перла тройная.

Они учились на разных факультетах львовского политеха, но часто пути их пересекались на спортивных площадках – на тренировках или соревнованиях. Антонина на соревнованиях бегала на разные дистанции и прыгала в высоту, выступая то за факультет, то за институт, а Тарчинский элегантно фехтовал в белом одеянии и маске, завораживая противоположный пол еще и этим, ведь фехтовальщики всегда выглядят так небуднично и романтично.

Тарчинский постоянно создавал вокруг себя мини-торнадо, возле него всегда что-то происходило – смех, музыка, песни, галдеж или «разборки». Дрался он не ради процесса, а «за правду» и «за своих». Пускал в ход кулаки, а не рапиру и не защищал при этом лицо специальной маской. Однако конфликты нередко заканчивались перемирием и общим походом в какую-нибудь забегаловку пить мировую, и противники, выяснив отношения, не обижались на полученные синяки, разбитые кулаки и губы.

Девушкам он нравился. И его сердце вмещало их немало. У него была лидерская харизма, а женщины любят героев, ярких и заметных самцов. Хотя, конечно, в те времена такими терминами никто не оперировал.

Делал он подкаты и к Антонине. Будто мимоходом, жестом, взглядом, шуткой давал понять, что отношения между ними возможны и даже желательны. Но не напирал. И сам был обычно окружен эскортом девушек и парней, и у Антонины была тогда пара, пусть и несколько странная.

Крепкий кавказец, дагестанец Мага (по паспорту Магомет-Муршид-оглы Омаров), мастер спорта по вольной борьбе, влюбился в нее на удивление и его, и ее друзьям. Носил за девушкой сумку, дарил украшения, угощал в ресторанах и кафешках, обещал золотые горы. Он оградил ее от других поклонников, предлагал жениться, но шансов завоевать ее имел немного. Антонина ценила его бойцовские качества, но ей с ним практически не о чем было говорить, а еще она быстро поняла, что менталитет жителей различных горных массивов довольно сильно отличается. Наши гуцулы были ей гораздо более понятны, чем даргинец Мага, готовый сегодня носить ее на своих крепких руках, а завтра закрыть дома, за высоким забором: «Малчи, женсчина!»

Вот в этот период и были они знакомы с Романом. Тот бросал заинтересованные взгляды на Антонину, ведь народная мудрость не врет – «Хороша девка, когда засватана». Раз Мага носится с ней, как с хрупким стеклом, значит, что-то в ней есть! На шутки Романа по поводу своего сурового бодигарда Антонина втыкала ему ответные шпильки и поглядывала свысока, хотя ростом была и ниже. Знала: только шевельни она пальцем, сделай шаг навстречу – и закрутится между ними что-то сумасшедшее. Но серьезное ли? Да и не хотелось чувствовать себя пунктом в длинном списке его побед. Удержать такого коня на поводу непросто. И нужен ли ей парень, к которому всех девушек тянет, как магнитом?

Роман закончил институт на год раньше, чем Антонина, по какой-то молодежной программе съездил в Германию, потом пошел вверх по комсомольской линии и, наконец, оказался в Москве. Мага же неожиданно вернулся в Дагестан – ему сообщили, что его брат погиб, выполняя «интернациональный долг» в Афганистане. И мастер спорта по-мужски решил поддержать родителей и младших сестер. Конечно, он предложил Антонине руку, сердце и билет до Махачкалы. Конечно, она отказалась, оставив себе на память немало подаренных украшений и воспоминания о бурном интиме. Близкие, телесные отношения с Магой остались тайной для ее окружения, хотя приятельницы и перешептывались, строя догадки, но в душу не лезли – не принято было обсуждать такие вещи вслух, разве что с близкими подругами. Но их у Антонины не было.

Жалела ли она о том горячем парне? Нет. Даже удивлялась, как все удачно сложилось – и выяснять отношения не пришлось. Разошлись их пути, чувство долга, ответственность за семью перевесили, и Мага даже сам извинялся, уезжая домой. Хоть и сказал: «Не любишь ты меня. Если бы любила, поехала бы со мной… Но если бы я мог остаться, никому бы не отдал!»

Антонина пожала плечами и вздохнула. Она знала наверняка, что долго бы с ним не выдержала. Тело играло и звенело, а голова и сердце словно наблюдали за этим со стороны. Да и перспектив у парня было немного. Разве что спортивная карьера. А это путь без гарантий, с расчетом на удачу, да и коротка карьера спортсмена…

Мага уехал. Роман Тарчинский растворился в Москве. У этого, безусловно, были перспективы. Но сидеть на бочке с порохом и сторожить его всю жизнь, чтобы не сошел со двора, Антонину не радовало, хоть и знала, что легко могла бы его тогда прибрать к рукам. Но надолго ли?

А на пятом курсе, уже перед самой защитой диплома, после первомайской демонстрации, раскрасневшаяся от быстрой ходьбы, общей энергии группы и солнечного дня, неожиданно для себя она со смехом согласилась на робкое предложение Игоря: «У тебя же нет сейчас парня? Так, может, мы могли бы…»

Они тогда были едва знакомы, не дружили, не общались, разве что виделись на общих научных мероприятиях их факультетов.

А через два месяца, летом, они поженились. Почему? Зачем? Кто знает? Через много лет не могли ответить на этот вопрос ни он, тогда опьяненный таким неожиданным счастьем, ни она, потому что из всех ее поклонников Игорь Соломатин был самым скромным, сдержанным, умным и… перспективным как ученый.

И вот спустя тридцать лет с лишним возникает из небытия Тарчинский, похожий на себя прежнего разве что ростом и чертиками в глазах, уверенно берет ее за локоть, гранатово-прозрачная жидкость дрожит в ее бокале, а через десять минут они сбегают с той выставки, усаживаются в уютном уголке небольшого ресторанчика и не могут наговориться до полуночи.

– Что ты делаешь в жизни, Тоня?

– Я? Я – профессорская жена. Живу за спиной у мужа. Ничего такого собственного не делаю. Значимого. Собираю сливки, которые взбивала много лет. Всем довольна. – Антонина улыбнулась.

– Не верю. Не верю! Чтобы такая женщина, как ты, сидела курицей при мужчине и не имела собственной жизни?!

Антонина многозначительно улыбнулась, из чего собеседник мог бы догадаться, что интерес в ее жизни есть, но это не обсуждается. В действительности же этот вопрос застал ее врасплох. «Что ты делаешь в жизни, Тоня?» А что она действительно делает в этой жизни? Ездит на иномарке. «Шоппингует» – то сама, то со знакомыми. Посещает парикмахерскую – прическа, маникюр. Иногда ходит в театр или на концерт. Бывает, сын приходит на обед или они с Игорем идут куда-нибудь поужинать, правда, редко.

«Что ты делаешь в жизни, Тоня?» Неужели нужно было встретить Романа, чтобы, наконец, задать себе этот вопрос? Ничего она не делает. Такого, о чем можно было бы рассказать или что показать. Проживает день за днем, словно отщелкивая пальцем продырявленный деревянный пряничек на проволоке старых счётов. Бессмысленная и пустая жизнь. В последнее время наполненная горькой ревностью к Соне Тютюнниковой, юной мерзавке в белом передничке…

10

Яна вернулась домой после долгого дня – сначала она провела два занятия по рукоделию – они делали с женщинами новогодние подарки, и для детей, и для подруг. Рукотворные вещи становятся все более популярными, и называют их уже на заграничный манер – «хэнд-мейд». Мягкие игрушки – модные теперь мишки «Тедди», украшения из бисера и валяной шерсти, сделанные собственными руками, единственные и неповторимые, а не штампованные где-то на фабрике, действительно несут в себе теплоту рук и души мастера. Тем более когда они сделаны не на продажу, а прицельно для какого-то человека, с учетом его вкусов, предпочтений, а то и цвета глаз.

Этот процесс, с одной стороны, будоражил творческое воображение, поднимал тонус, менял самоощущение мастериц, а с другой – успокаивал их, и у Яны не было сомнения, что это едва ли не лучшая психотерапия. Арт-терапия.

После занятий еще приходила «пациентка», которая посещала Яну уже не впервые – ситуация в ее семье зависла, решение проблемы с мужем затянулось, женщина страдала, но не решалась взять на себя ответственность за принятие решения. Она в который раз, глядя Яне в глаза, пересказывала все ту же историю, перебирала детали, словно крутила знакомый ролик еще и еще раз, ожидая, что та направит ее, подскажет, как поступить. И, казалось, женщина готова была на любой шаг, лишь бы кто-то сказал, куда идти. Чтобы не решать самой.

Такие «пациенты» ей уже попадались. В своих семейных баталиях они получали «пробоину», через которую терялась необходимая для жизни энергия. Так человек в поисках подпитки становится неким невольным энергетическим вампиром, засасывая в себя большими или меньшими порциями чужие силы, энергию сочувствия или даже энергию гнева. Но Яна уже давно почувствовала, поняла, что должна держать определенную дистанцию, хоть и могла часами выслушивать чужие истории. Врач не обязан болеть сам, чтобы помочь пациенту. И быть донором для каждого – тоже никаких сил не хватит. Хотя она нередко и «подкармливала» людей, зная, где и как пополнить собственную энергию. Незаметно учила этому и тех, кто приходил к ней за помощью.

Человек в отчаянии – как машина с пробитым бензобаком, сколько ни вливай – вытекает. Поэтому очень желательно, чтобы «пациент» понемногу сам заделывал свои дыры, накладывал на них заплатки, врачевал собственными силами раны душевные. И только когда постепенно закрываются пробоины, начинает, капля по капле, накапливаться энергия. И тогда выпрямляется спина, поднимается голова, взгляд отрывается от земли и в глазах появляется блеск. А там уж и возникают правильные решения. Впрочем, неправильных, пожалуй, вообще не бывает.

Ведь сегодняшний ты – это уже не ты вчерашний и еще не ты завтрашний. И сегодняшнее решение – это поступок тебя сегодняшнего. И если ты все-таки что-то сделал, произошло то, что должно было произойти. Сегодня с тобой. И даже если твой поступок – это не сделать ничего, значит, ты еще не созрел для действия. Значит, не сегодня и не здесь. И ты сегодняшний еще не способен на поступок. На решение. И должен растить себя до того состояния, когда сможешь. Потому что, если не решаешь ты, решают за тебя. Если выбираешь не ты, выбирают тебя. И тогда ты играешь в чужую игру по чужим правилам. Сегодня. А может, и завтра. До тех пор, пока не осознаешь себя за рулем собственной жизни.

«Пациентка» все-таки не выдержала. Она, выговариваясь, отвечала на Янины немногочисленные вопросы, которыми та незаметно направляла монолог посетительницы, но в итоге поставила вопрос ребром: «Что же мне делать?!»

Вот этого Яна всегда боялась. Или не боялась, а не хотела. Сознательно не давала советов и не навязывала свои соображения «по поводу». И она опять использовала проверенный ход – задала простой вопрос:

– А что бы вы сами себе посоветовали?

Пауза показалась слишком длинной, какие-то мысли роились в голове бедолаги, но вслух она сказала:

– Можно, я приду к вам через неделю?

– Можно, – ответила Яна, но взглянула на календарь на стене и спохватилась: – А ведь через неделю Новый год! И я еду на праздники в Карпаты.

– Жаль… – чуть слышно прошептала женщина. – Я без вас пропаду…

– Но я же вам не Бог… Давайте вы тем временем попытаетесь записать свои мысли по этому поводу, будто от третьего лица? Как будто я вам что-то советую, например. Я или кто-то другой. Деми Мур. Скарлетт О’Хара. Кто-то, кому вы доверили бы свою историю. Как вам такая идея?

– Но мой муж… Вдруг он прочтет?

– А вы на английском напишите, – улыбнулась Яна, которая знала, что с деньгами у мужа «пациентки» неплохо, а вот с образованием не сложилось.

И вдруг женщина неожиданно рассмеялась, чего за пять встреч с ней ни разу не случалось, и Яна даже встревожилась, все ли с ней в порядке.

– На английском? – Посетительница продолжала смеяться. – Советы себе самой – на английском! От Деми Мур?

– А почему нет? – Яна сдержала свое удивление.

– Да без проблем! А еще я могу и на французском, и польском! – Женщина выдохнула и посмотрела на Яну совсем другими глазами, будто с них упала пелена рабства и отчаяния. – Пока вы будете отдыхать, я вам целый роман напишу! Еще и с иллюстрациями! Я хорошо воспитанная девочка и с хорошим образованием. Будут вам советы!

– Собственно, это должны быть советы вам, – улыбнулась Яна.

– Ну… уж не знаю, что бы мне и кто мог посоветовать, но идея сделать из этого книжку с картинками – это супер! Вы гений, Яночка! Написать, выписать весь этот мусор, разрисовать, а потом сжечь к чертям – и все! Или подарить ему! – Она рубанула ребром ладони воздух.

Яна молчала и улыбалась. Так уже не раз бывало в ее «подпольной практике» – человек в конце концов оживал. И почти каждый раз это случалось неожиданно, ведь каждый проходит свой путь самоочищення, каждый сам ставит себе заплатки. Разве что чье-то терпеливое, практически молчаливое присутствие рядом непонятным образом становится некой терапией для продырявленной жизнью души.

Яна ужинала в кухне и улыбалась, вспоминая свой сегодняшний день. Маленький телевизор на небольшом холодильнике бормотал какие-то предновогодние новости и вволю кормил зрителей рекламой, но Яна не прислушивалась. Она отодвинула тарелку и кружку в сторону, устроила на кухонном столе ноутбук, проверила почту, которая сегодня не принесла ничего, кроме рекламного спама, и зашла на сайт одноклассников.

Она снова разыскала страницы Сони Тютюнниковой и Игоря Соломатина. Ничего на них не изменилось. Ни новых фотографий, ни новых «друзей», никаких свежих «слоганов-статусов». Яна замерла и прищурилась, рассматривая фото Сони. Что-то здесь было не так. Не складывалось в цельную картинку. Не похожи были эти две страницы на аккаунты других «одноклассников», где кипела жизнь, общение. Они казались несколько неживыми, искусственными.

– А что, если?.. – прошептала Яна, потрясенная своей догадкой.

11

Взволнованная Александра стучала каблучками по подземному переходу под Европейской площадью, спеша к зданию филармонии. Она часто дышала и раскраснелась от быстрой ходьбы, ведь через пять минут начинался концерт, а она едва успевала. Было очень неудобно перед Вадимом, который, наверное, уже замерз и устал ждать у входа – этакая провинциальная меломанка! Может, и не надо было принимать его приглашение? Может, зря она поддалась? Это же не на кофе и даже не в кино – в филармонию, а это серьезная музыка, приличные люди в зале; может, дамы будут в вечерних платьях, куда ей до них?

Подобные мысли не давали женщине спать последнюю ночь, она ворочалась на скрипучей детской кровати и думала, правильно ли поступила, когда там, на зимнем базаре, приняла неожиданное предложение врача составить ему компанию на следующий вечер. Все тогда случилось как-то удивительно, стремительно. Сначала эти журналисты с их вопросом о счастье, потом старичок-профессор с соображениями об эпизодичности состояния окрыленности человека, и вдруг появление Вадима перед ее прилавком – врача, о котором она все чаще думала, ведь все-таки намеревалась перед Новым годом хоть как-то отблагодарить его за заботу о Стасе.

Оба тогда растерялись, Александра – застигнутая врасплох на таком непрестижном месте работы, Вадим – от неожиданности и от того, что женщина смутилась. Но он пришел в себя первым и спросил, как чувствует себя Стася, все ли нормально с рукой, будет ли юная балерина участвовать в новогоднем концерте.

Александра ответила, что все в порядке, Стася здорова, что они как раз хотели найти Вадима, чтобы поблагодарить за помощь и поздравить с Новым годом, что концерт в школе будет на этой неделе, как раз перед началом каникул, а потом они собираются на праздники ехать домой. Женщина говорила взволнованно, тем временем автоматически складывая в пакеты «пару килограммов мандаринов и четыре лимона», которые заказал покупатель. А Вадим молча смотрел на нее и улыбался.

«И почему он улыбался? – подумалось ночью Александре. – По-доброму как-то, не обидно улыбался, хотя я, наверное, по-дурацки выглядела там, на базаре…»

А потом Вадим неожиданно предложил провести вместе следующий вечер: у него были билеты на концерт, его пригласил сам пианист, но не с кем было пойти, так что если Александра не согласится, то и он откажется. Это было настолько странно и как-то неуместно в мизансцене зимнего киевского рынка, что Александра вдруг застыла, и протянутые Вадиму пакеты с фруктами зависли в воздухе, а затем медленно опустились на прилавок.

– Куда? – тихо уточнила женщина, и показалось, что это вовсе не она сказала, а прошелестел сквозняк, который вечно гулял между накрытыми только сверху рядами рынка.

– В филармонию, это на Европейской площади, где начинается Владимирский спуск на Подол, знаете?

Александра смотрела на малознакомого мужчину, еще не уверенная, что он не шутит, но почему-то кивнула. Этим она дала утвердительный ответ на вопрос, знает ли, где находится филармония, а вовсе не согласилась пойти туда с Вадимом, но он, довольный, улыбнулся еще шире, положил на прилавок стогривневую купюру, взял свои пакеты и уточнил:

– Буду ждать вас у входа без четверти семь. Завтра.

Александра едва набрала воздуха, чтобы сказать, что ей еще нужно подумать, как упитанная дамочка начала оттеснять Вадима от прилавка и щупать фрукты.

Александра растерянно улыбнулась, кивнула еще раз, быстро сосчитала стоимость покупки и положила Вадиму в ладонь сдачу. Ей стало до слез стыдно за свои перчатки с обрезанными пальчиками, чтобы легче было считать деньги, стыдно за вынужденно-идиотский наряд, за этот базар и до боли горько за свою дурацкую и очень непростую жизнь, казалось, отделенную целой пропастью от жизни молодого доктора Вадима Игоревича, который неожиданно пригласил ее на завтрашний концерт. Спазм сжал горло, к глазам подступили слезы, она кивнула еще раз и отвернулась к своим ящикам и коробкам с фруктами и овощами. Но кончики ее пальцев запомнили тепло ладони Вадима, которое она почувствовала, отдавая ему сдачу.

И вот Александра уже стучала каблучками, двигаясь в направлении старинного здания филармонии, возле которого виднелся силуэт Вадима.

Времени на разговоры не было, они быстро разделись и оставили верхнюю одежду в гардеробе, а потом поднялись по лестнице в концертный зал, уже полный любителей классической музыки. К своему стыду, Александра была здесь впервые, хотя после переезда в Киев поначалу радовалась возможностям большого города и покупала для семьи билеты на театральные представления, водила Стасю в цирк и в кукольный театр, а еще им очень нравился большой естественно-географический музей на Богдана Хмельницкого. Но потом, когда рухнули надежды на собственное жилье в Киеве, ради которого была продана их квартира, когда муж выбрал простейший способ забыть проблемы, когда пришлось им со Стасей освободить арендованную квартиру, потому что нечем было за нее платить, когда домом Александры стал детский сад, им было уже совсем не до театров и концертов. Разве что бывала она на праздничных концертах, на которых ученики балетной школы показывали свое мастерство, чем радовали учителей, родителей и других гостей.

Александра и Вадим уселись на стулья-кресла с белыми деревянными спинками и подлокотниками, свет в зале погас и сконцентрировался на сцене с большим черным роялем. Женщина-конферансье объявила выступление пианиста и скрылась за портьерой. Через мгновение появился пожилой седой мужчина в очках, поклонился слушателям и сел за инструмент. Он поднял руки над клавишами и замер. Александра вдруг остро ощутила этот миг – миг между «до» и «после». Она выпрямила спину, сложила руки поверх небольшой сумочки, которая лежала на коленях. На мгновение она ощутила неловкость из-за отсутствия длинных ногтей и элегантного маникюра, хотя накануне вечером в детсаду она сделала его сама, как умела. Женщина сложила пальцы так, чтобы ногтей не было видно, и спрятала ноги под стул. Она давно не надевала зимой юбку до колена, а сегодня решилась, хотя мороз и хватал за ноги. И наконец-то снова понадобились ее единственные сапоги на высоком каблуке. Все эти мысли пронеслись одна за другой в голове смущенной женщины, но уже через минуту она забыла об условностях – она слилась с музыкой, которая вылетала из большого черного рояля благодаря умелым пальцам седого пианиста.

К сожалению, с ее места не были видны пальцы музыканта, только его голова и плечи. Из-за невозможности следить за процессом рождения звуков Александра хотела закрыть глаза, чтобы ничто не мешало слушать, но подумала, что это не слишком прилично – сидеть, словно ты спишь, и взгляд ее стал бродить по элементам отделки старинного зала. Музыка была легкой, лирической, порой даже игривой, и тогда Александра улыбалась. Впереди белые колонны поддерживали балкон, трубы органа поднимались выше балкона, куда-то чуть ли не под крышу. Лепные цветы нежных оттенков украшали стены и потолок, а огромные хрустальные люстры зависли над головами слушателей… Александра, скосив глаза, посмотрела на Вадима. Тот неподвижно сидел рядом с закрытыми глазами и сплетенными под грудью руками.

«Что я здесь делаю, среди меломанов, рядом с этим человеком, на концерте классической музыки в сердце Киева?» – подумала женщина, вздохнула и тоже закрыла глаза. Звуки музыки вызвали воспоминания о не столь уж давних временах, когда они еще были все вместе там, на родине. Стася была маленькой, они выезжали с соседями на шашлыки к реке, дети купались, играли в догонялки, Стася порхала над травой, как невесомая бабочка… О, какой беспечной и радостной казалась тогда жизнь, несмотря на все ее будничные трудности!

Внезапно музыка оборвалась, а после паузы зазвучала вновь, но уже в другой тональности, в другом настроении – что-то тревожное ощущалось в знакомой уже мелодии, нарастало, беспокоило душу, несло в себе что-то темное и опасное. Александра напряглась, крепко сжала руки. Она, не открывая глаз, хмурилась, и перед ее внутренним взором прокручивался теперь не фильм о беззаботной жизни, а слайд-шоу о временах совсем других.

Большой суетливый город.

Чужая дешевая квартира в спальном районе.

Контора строительной компании.

Незнакомые, неискренне улыбающиеся люди.

Инвестировать в новостройку «на уровне котлована».

Выгоднее, чем покупать уже готовое жилье. Подождать.

Телеэкран. Новости. Крах застройщика.

Удивление, растерянность в глазах мужа.

Двери, двери и снова двери кабинетов учреждений.

Бумаги. Отказы. Отписки. Обещания.

Бутылки из-под дешевого вина за батареей, в тумбочке для обуви.

Тупые, равнодушные, с красными прожилками и тяжелыми веками глаза мужа.

Стасины тихие ночные слезы: «Мамочка, почему папа так?»

Участковый милиционер, молодой, еще не привыкший к такой работе.

Его глаза, как у почтальона военного времени, принесшего плохую весть.

Инвестировать в новостройку «на уровне котлована».

Выгоднее, чем покупать уже готовое жилье. Подождать.

Морг судебно-медицинской экспертизы где-то возле Бабьего Яра.

Кладбище на окраине родного города.

Отчаяние. Пустота.

Музыка раздирала душу. Сколько могла, Александра сдерживала слезы, которые по-предательски подступали к глазам и, плотно зажатые там веками, частично просачивались в нос. Эмоции сдавили горло, внутренние рыдания нарушили ритм дыхания, но так и не вырвались наружу. Женщина сидела тихо и прилагала немалые усилия, чтобы едва знакомый мужчина, сидевший рядом, не заметил того, что с ней происходило. Но в какой-то момент пришлось таки шмыгнуть носом, а потом слезы сами покатились по щекам. Александра медленно наклонила голову, надеясь, что так ее состояние будет не очень заметным, даже если Вадим вдруг откроет глаза и посмотрит на нее.

Звуки бесновались, отражались от стен, колонн и потолка, множились, запутавшись в хрустальных люстрах, падали на слушателей и ударяли в болезненные места. Но вот они стали более спокойными, вновь слились в неубиваемую гармониию, а отголоски грозы постепенно растворились в солнечных лирических нотах. Однако плотина женской выдержки была снесена, слезы неудержимо катились по щекам Александры и капали ей на руки, на сумку. Вдруг она почувствовала, что теплая мужская рука накрыла ее крепко сжатые в кулаки руки.

Через несколько минут музыка стихла. Раздались аплодисменты. Александра открыла глаза. Вадим тоже аплодировал. Женщина резким движением обеими ладонями вытерла слезы, шмыгнула носом и присоединилась к традиционному приветствию пианиста. Это был успех. Седой мужчина стоял, держась левой рукой за край инструмента, а правую приложив к груди, и время от времени кланялся публике. До сцены было недалеко, и Александра с удивлением увидела, что глаза его за очками тоже были заплаканными, а щеки влажными.

Объявили антракт. Публика прогуливалась, разглядывая интерьер, кое-кто даже фотографировался на память о посещении такого старинного здания и замечательном концерте. Многие двинулись в буфет, а Александра стояла у своего места, прятала глаза и старалась успокоить дыхание. Что это на нее нашло – рыдать на людях, да еще в таком заведении? Это все музыка, она взбудоражила душу.

– Может, пойдем в буфет? Вы успели что-нибудь съесть после работы? – спросил Вадим.

– Нет. Не знаю. Не хочется ничего. Извините… Что-то на меня нашло. Так неловко… – Александра подняла взгляд на Вадима, глубоко вздохнула и снова взялась рассматривать органные трубы.

– Слушайте, а может… Если вы не против, конечно…

– Что? – Женщина встревоженно посмотрела в глаза этому малознакомому мужчине, который вдруг стал свидетелем ее неуместной слабости.

– Давайте сбежим отсюда! Во второй части концерта будет другой исполнитель, не знаю, кто такой. Я вообще-то не большой любитель. А билеты мне дал этот самый маэстро. – Вадим указал рукой на сцену. – Собственно… Я в прошлом месяце оперировал его маленькую внучку – врожденный порок сердца. Все закончилось хорошо, ребенок в порядке. Вот он и пригласил…

– Господи! Так вот почему…

– Что?

– Вот почему он так играл, так проникновенно, так тревожно, что аж страшно было… И его слезы…

– Вы тоже заметили? Да, не удержался старик… И действительно, вложил в исполнение столько чувств, все свои переживания за девочку.

– И благодарность вам тоже…

– Наверное, но это моя работа. Можно сказать, будни. Хотя к этому никогда не привыкнешь. Ну да ладно. Так что, Шурочка, бежим? – Он взял Александру за руку и заглянул ей в глаза. Хитрые бесенята прыгали в его глазах, будто он, совсем еще мальчишка, предлагал однокласснице прогулять урок математики.

– Бежим! – кивнула она и повернулась к двери, удивленная таким обращением.

– Только бежим пешком, я сегодня без машины, – извиняющимся тоном сказал Вадим.

– Я тоже! – Александра хмыкнула, и они двинулись к гардеробу.

12

Антонина подходила к новогоднему рубежу с непричесанными мыслями и чувствами. Слишком полярными. Слишком неожиданными по сравнению с мыслями и чувствами прошлого Нового года, когда казалось, что жизнь основательно и бесповоротно вошла наконец в свою комфортную колею – они с Игорем еще далеко не старые, благодаря своей светлой голове он еще долго сможет заниматься наукой: писать статьи, руководить аспирантами, ездить на международные симпозиумы, а она, заслужив комфортабельный покой, будет жить рядом с ним профессорской женой, женщиной, возраст которой трудно определить.

В прошлом году она еще надеялась, что Вадим женится на Анжеле, хотя поначалу ей не очень нравилась эта самостоятельная и горделивая красавица. Но Антонина вдруг поймала себя на том, что девушка чем-то напоминает ее саму в молодости. Она даже улыбнулась, когда впервые осознала это сходство.

«Что ж, – наконец решила потенциальная свекровь, – не худший вариант. Может, возьмет крепко, за что надо, сумеет пережить период профессионального роста мужа, зато уж потом будет пожинать плоды. Конечно, если сумеет удержать и своего не упустит. А Вадик высоко взлетит – это факт. Правда, не в науке, как мечтал отец, а в хирургии. Этим он похож на Игоря – ушел с головой в свое дело».

Чувства Антонины были несколько двойственными: с одной стороны, ей по-матерински немного было жаль сына, которым Анжела, встреченная им когда-то в Египте на отдыхе, вертела, как собака хвостом, а с другой – срабатывала женская солидарность, и она думала, что Вадиму и не помешала бы крепкая женская рука. Но год прошел, свадьба единственного сына не состоялась, более того, не так давно выяснилось, что пара вообще распалась. Вадик весь в работе – больница, чужие дети, операции. Нашел ли он кого-то после Анжелы? Вряд ли… А может, еще сойдутся? Так рассуждала Антонина, разглядывая на стене гостиной коллаж семейных фотографий в большой рамке.

Ее взгляд остановился на фото, где они втроем стояли у Эйфелевой башни. Это было, когда они переехали во Францию из Германии. Мужа пригласили преподавать, а Антонина с сыном отправились вместе с ним. Вроде было это не так и давно, а как все изменилось…

Теперь отчаяние профессорской жены по поводу виртуального романа мужа было уже не таким жгучим, как в первые дни после того, как она узнала о двойной жизни Игоря. Каким-то удивительным образом ей помогла Яна, а еще разорвала круг ее самоедства женщина, которая возникла из чулана, как белый призрак, вначале напугала, разозлила… Все относительно, так относительно в этом мире. Но свое всегда жжет больнее.

Однако наибольший терапевтический эффект произвела на Антонину неожиданная встреча с Романом Тарчинским. Появление этого заводилы, пусть уже и седого, будто окутало ее знакомой атмосферой львовской юности, прибавило скорости знакомой карусели, которая год за годом мчала ее по предначертанному кругу. Они сидели в уютном ресторанчике, вспоминали прошлое, общих знакомых, смеялись, рассказывали, как воспринимали друг друга в те годы, снова смеялись, словно близкие друзья, которые долго не виделись. Не было барьеров, субординации и запрещенных тем. Их объединяли воспоминания об общих знакомых, тренерах, соревнованиях, различных казусах, о городе их молодости и даже о кавказце Маге, который перекрыл когда-то Роману путь к Тонькиному сердцу.

Именно после упоминания о нем, правда, не без помощи хорошего коньяка, тональность разговора несколько изменилась. В приятельском обмене новостями стал улавливаться гендерный интерес, возникли полутона, вынырнули вопросы о личном. Время от времени Антонину окутывали комплименты при сравнении с ней бывшей, которая «так мало изменилась», с другими женщинами, «молодыми, глупыми и корыстными» или со сверстницами, «толстыми, ограниченными и искалеченными бытом». И казалось, что для имевшего обширный жизненный опыт Романа именно Антонина была идеальной женщиной.

Она отмахивалась от его шутливых комплиментарных атак, но, тоже разогретая крепким благородным напитком и воспоминаниями о былом, не могла не согласиться с Романом, ведь, честно говоря, и сама как-то пришла к тем же выводам, сравнивая себя с пустоголовыми яркими блондинками или со своими сверстницами, безвкусно одетыми и отягощенными лишним весом. Поэтому, когда бутылка коньяка опустела, Антонина, еще держа обиду на Игоря, увидела в Тарчинском вполне подходящую кандидатуру как минимум для мести мужу, а может, и для более серьезных планов. Разве кто-нибудь из случайных новых знакомых, скажите на милость, мог так, как Роман, мгновенно оценить все ее плюсы? А если еще воспользоваться бонусом в виде нереализованного в юности мужского интереса, то можно было заполучить этот «объект», вообще не напрягаясь. Антонина пока еще не очень разобралась в хронологии его браков-разводов, но прекрасно поняла, что Тарчинский имеет свой бизнес, поддерживаемый каким-то богатым инвестором, бывает за границей и не бедствует, хотя кризис прокатился и по нему.

Вот как неожиданно все обернулось: пошла присмотреться к иностранцам, а попала в водоворот, который закручивал вокруг себя Роман еще с молодых лет. Такая уж у него была харизма.

После ресторана друг юности отвез Антонину домой на своей машине, хоть она и возражала – муж никогда не садился за руль навеселе. Но Роман пообещал ехать медленно, да и не очень далеко было. Когда, уже у дома, он потянулся поцеловать на прощание Антонину, ей понравился запах его духов, и, все еще под влиянием коньяка и приподнятого настроения, она подставила не щеку, а губы. Поцелуй затянулся. И, похоже, удивил даже самого Романа. После этого Антонина элегантно выпорхнула из машины и, не оглядываясь, застучала каблучками к подъезду. И только когда ее горячая рука коснулась холодной дверной ручки, подумала: «Наверное, надо немного постоять в подъезде, остыть. С такими глазами вряд стоит появляться перед Игорем. Хотя… Сам виноват! Нарвался! Доигрался со своей Соней? Заплатишь мне!»

Но дразнить собак было еще рано, да и бессмысленно. А что с Тарчинским это не конец, а только начало, уже не было никакого сомнения. Ожидая лифт, Антонина посмотрела на часы – без пяти минут одиннадцать. Вспомнила, что выключила мобильный еще в галерее. Включила его. Через минуту пришло четыре сообщения о пропущенных вызовах – три были от Игоря, один – от Яны. Перезванивать обоим не было смысла: Яне поздно, а Игорь – вот он, только нажми нужную кнопку в лифте, и пожалуйста…

Поднимаясь на свой этаж, она смотрела на себя в большое зеркало, которое недавно поселилось в лифте. И для чего оно здесь? Видимо, чтобы по дороге домой или из дома жильцы могли потренировать нужное выражение лица, надеть соответствующую ситуации маску. Антонина выпрямила спину, облизнула и сжала губы, гордо вскинула брови и придала лицу выражение независимого превосходства. Общая картина ее устроила. К такой женщине вряд ли станут цепляться с глупыми вопросами.

Отперла дверь своим ключом. Вошла в полутемный коридор. Свет горел только в кухне. Почувствовала запах каких-то медикаментов. Повесила пальто в шкаф-купе, разулась, почувствовала через тонкие колготки прохладу плитки, прошла в кухню и увидела на столе рюмку и пузырек с сердечными каплями. Хмыкнула.

«Показуху устраивает? Давит на психику? Ну-ну…» Заглянула в кабинет – никого. Приоткрыла дверь в спальню – Игорь лежал под одеялом спиной к ней. Закрыла дверь и пошла в ванную.

Она долго рассматривала себя, обнаженную, в большом зеркале. Для возраста «чуть за пятьдесят» Антонина была в прекрасной форме. Не зря потрачены деньги и время на бассейн, курс массажа, домашний велотренажер. Разве что в солярий можно сходить. Без белья.

Она долго мылась под душем, чувствуя, как в ней перемешивались, будто струи воды, такие разные чувства – обида, жажда мести, жалость к себе, гнев, тревога, новый интерес к Роману, который почему-то всплыл из прошлого именно сейчас, будто брошенный кем-то спасательный круг, а может… может – соблазн, и надо еще взвесить, стоит ли… Но от воспоминания об их поцелуе по телу прокатилась волна желания, и Антонина почувствовала, что она от этого блюда точно не откажется, а куда именно могут завести новые отношения, надо еще прикинуть, но ведь никто в спину не толкает. Тихо вернулась в спальню, устроилась на своей половине супружеской кровати и вскоре заснула глубоким сном. А уже под утро, переворачиваясь с боку на бок, в полусне почувствовала, что Игорь спит, обняв ее рукой.

13

Вадим не спешил возвращаться домой. Его небольшая, но, в общем-то, симпатичная двухкомнатная квартирка, не в центре, зато у метро, в последнее время превратилась в ночлежку, куда молодой врач возвращался исключительно чтобы отоспаться после тяжелых операций и дежурств. С тех пор как уехала Анжела, там стало как-то совсем пусто и неуютно. Хотя раньше она часто звонила на мобильный и упрекала, что работа ему дороже, чем любимая девушка, которая шатается по дому, «как идиотка», «тупо сидит в инете» или вызванивает подружек, чтобы развлечься, где-нибудь «повисеть» с ними. Анжела все чаще предъявляла претензии: зачем ей такой мужчина, которого она почти никогда не видит? Был бы еще, мол, занят каким-то крупным бизнесом, но увлеченно резать младенцев за одну зарплату, не беря взяток, никогда не иметь времени на любимую женщину – это просто абсурд!